Текст книги "Тревожное лето"

Автор книги: Виктор Дудко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 31 страниц)

Владивосток. Июль 1927 г.

Губанов снимал комнату на Морской, 12, у одноногого пьянчужки Митрохина. Ему давно пора было перейти в общежитие, благо предлагали, но он не мог бросить несчастного Митрохина с пятью пацанами. Привык к ним, как к родным, да и детвора полюбила Губанова. «Пропадут ведь без меня, – порой размышлял Андрей, – а им учиться надо». Ксанке пошел уже семнадцатый, а она совсем как ребенок, худенькая, большеглазая, застенчивая. В прошлом году Андрей отвел ее в медицинскую школу; Мишка ходил в третий класс, Гришка пошел в первый, и только Костя да меньшой Пашка еще пускали пузыри.

– Чегой-то ты седни рано явился, – поинтересовался Митрохин. Он был как всегда под хмельком, возился с чужим валенком: прошивал толстую подошву из резины моченой дратвой.

– Дети где?

– А на улице.

– Уроки хоть поделали?

– А какжеть? – хвастливо произнес Митрохин. – У меня все поделают. Я им...

Ксанка принесла горячие щи и села напротив. Губанов хлебал, заедая гречневой кашей: такая у него была причуда – щи есть с кашей. Ксанка смотрела на него, подперев ладошкой подбородок.

– Молодец, Ксанка, – хвалил Андрей. – Мировецкие щи.

Ксанка заалела, потупилась:

– Да ну вас, Андрей Кириллыч... щи как щи.

– Не скажи, – мычал Андрей с полным ртом. – Никто таких не умеет готовить.

– Слышь, Андрей? – привязывался Митрохин. – Чтой-то ты седни так рано?

– Да отвяжитесь, тятя, – умоляюще попросила Ксанка, – дайте ему поесть.

– А вы почему дома сегодня?

– У меня божье воскресенье. Мы пролетарьят. Имеем право на отдых али как?

– Имеете.

– Эх вы, чакисты... – зудил Митрохин. – Людей побили, в порту все погорело, а вам хоть бы хны.

В прошлом месяце в порту почти дотла сгорел склад зерна, купленного в Америке. Пароход «Нью-Арк» еще не отошел от пирса, когда заполыхало зерно. Поджигателей не нашли.

Ксанка осуждающе поглядела на отца.

– Кушайте, Андрей Кириллыч. И не слухайте его. Это он оттого так, что не напился.

– На базаре народ только и судачит о бандах. Скоро по нужде не выйдешь. Чакисты, мать вашу... Посадить бы вас на мой паек, живо забегали бы.

– Пить надо меньше, – огрызнулся Губанов. – Дети вон босиком. Подумал бы о них. Жить стало легче, а поглядишь на вас, так тошно. Словно при старом режиме. И все из-за водки. И чего она так люба вам, не понимаю.

– Поживешь с мое – поймешь, – пообещал Митрохин. – Молод ишшо укорять. – Шла обычная вялая перепалка, и Губанову до чертиков надоело слушать болтовню вечно недовольного Митрохина.

Андрей отодвинул пустые тарелки.

– Спасибо, Ксанка. – Вынул из кармана коробочку монпансье. – Это тебе за труды. За заботу. А это, – выудил из другого кармана кулек, – детям отдашь.

Ксанка опустила глаза:

– Разве можно так тратиться, Андрей Кириллыч? Вы и так на нас все свои деньги перевели. Спасибо вам. Я лучше детям, а мне на што, мне они – одно баловство.

– А еще это тебе, – Губанов достал маленький сверточек и положил перед Ксанкой.

Девушка испуганно поглядела на него:

– Что это?

– А ты погляди, погляди...

В сверточке оказалась маленькая коробочка. Она неуверенно открыла ее и ахнула: зеленым огнем загорелись камешки маленьких сережек.

– Разве можно так тратиться? – жалобно произнесла Ксанка, но в ее глазах Губанов увидел такую радость, что в груди защемило от острой нежности к ней.

Андрей прокашлялся.

– Это тебе на день ангела. Ты ведь сегодня именинница у нас.

– Ой, спасибочки вам. – Ксанка закрыла узенькими ладошками запылавшее лицо и бросилась вон из кухни.

Митрохин проводил ее взглядом.

– Действительно, Андрей, зазря ты их балуешь. – Вздохнул. – Уся в мать. Та тоже все за других болела, все чтоб лучше было кому-то. И энта вся в нее. А сама что та синица. Одни гляделки. – Быстро заморгал. Митрохин был, как и все алкоголики, слезлив и привязчив. Действительно, если бы не Андрей, что бы он делал о детворой? Если бы Митрохин еще не пропивал зачастую всю свою зарплату, то можно было бы жить. – Эх, чакист... Хорошая у тебя душа.

– Ты, дядь Вань, лучше бы детям на ноги пошил чего. Вон лето на дворе, мокроть какая, а они в лапотках дырявых ходят. Прошлый раз давал деньги на сапожки Ксанке. Где сапожки? – требовательно спросил Губанов, пристукнув кулаком по столу. – Я тебя спрашиваю!

Митрохин засопел, угнул голову.

– Ну что, язык проглотил? Дураков больше нету. Теперь ни копейки не получишь. И как тебе не совестно, а еще красный партизан.

Митрохин швырнул валенок об пол, так что пыль из него брызнула.

– Эх, Андрей Кириллыч... Душа у меня не на месте. Горить душа... – схватил себя Митрохин за грудки и затрясся, выпучив глаза.

– Хватит комедию ломать, дядя Ваня, – решительно рубанул ладонью Губанов. – Все. Доверие ты у меня потерял. – Он поднялся, одернул сатиновую косоворотку. – Побываешь на рынке и купишь хорошие заготовки для Ксанки. А денег не дам. Все.

– И не надо денег, – истово согласился Митрохин. – Так мне и надо, старому дураку. – Он скривился: – Была б жива Клавдия, может, и не пил бы...

Губанов прошел в горенку и застал Ксанку перед зеркалом.

– У Веры Игнатьевны точь-в-точь такие. Она их только по праздникам носит. Память, говорит. А разве если память, то только по праздникам носить?

Губанов не знал, когда носят сережки.

– Это кому какая память досталась. Одних вспоминают только в праздники, других и в будни не забывают. – Веру Игнатьевну он знал. Жила она с двумя детьми неподалеку, у колодца. Андрей частенько брал у нее книги. Книг у нее было множество, аж в глазах рябило от золотых и серебряных корешков. В благодарность Андрей иногда колол ей дрова или носил воду.

– Она ведь хорошая. Жизнь вот только плохая досталась, – говорила задумчиво Ксанка. – Муж у нее знаете кто?

– Кто? – спросил Губанов.

– Офицер.

– У них у всех такая жизнь. Против Советской власти навоюются, а потом плачут, – резко сказал Андрей, собираясь уходить.

– Сенегина не такая. Она... как бы вам сказать...

– Сенегина? – Андрей наморщил лоб, переспросил: – Ты говоришь, Сенегина?..

Через несколько минут Губанов и Ксанка у Веры Игнатьевны Сенегиной пили чай и разглядывали фотографии.

– А это мы в Токио возле храма. Забыла, как он называется. Леонтий Михайлович вообще-то всегда форму носил, а тут вот как американец. А это мы во Владивостоке на даче у папы. Николеньке только три годика исполнилось, а Зиночке два.

Губанов слушал и думал, как ей сказать, что ее разыскивают десятки людей, что на ноги поднят весь аппарат ГПУ, а она тихо-мирно тут с этими фотографиями...

Он не стал ничего говорить. Позже он сказал Ксанке:

– Если б не ты... Если б не ты... – Не находил слов и гладил легонькую Ксанкину ладошку в своей руке.

Веру Игнатьевну пригласили в ГПУ. Ее не просто пригласили, а приехали за ней на автомобиле, извинились даже. Она успокоила детей, и скоро Карпухин принял ее у себя в кабинете. В беседе участвовал и начальник ИНО[7]7
  Иностранный отдел, ведавший закордонной разведкой.


[Закрыть] Виктор Павлович Банурко. Оба они были веселы, улыбались.

Серегина не понимала, для чего ее привезли и почему держатся с ней так предупредительно вежливо. Где-то в подсознании шевелилась мысль, что все это связано с Леонтием... может, он объявился... Сердце ее учащенно колотилось, и дыхания не хватало.

– Прямо-таки со дна морского достали, – радовался Карпухин, усаживая женщину напротив себя за маленьким столиком в углу кабинета. – Заборов Леонтий Михайлович кем доводится вам?

«Значит, Леонтий», – мелькнуло в голове, и Вера Игнатьевна, едва не теряя сознание, прошептала белыми губами:

– Муж.

Карпухин и Банурко переглянулись.

– Где он в настоящее время, вам известно?

Сенегина всхлипнула. Она не в силах была произвести хоть слово.

– Да успокойтесь вы, – улыбнулся ей Карпухин.

Банурко подал воды:

– Выпейте и расскажите о себе.

– А что рассказывать-то? – Она перевела взгляд о одного на другого.

– Биографию, – опять улыбнулся ей Карпухин.

Вера Игнатьевна щелкнула ридикюлем, вынула платочек, вытерла сухие губы.

– Господи, какая тут биография. Родилась во Владивостоке на Тигровой, где и по сей день живу. Папа имел книжный магазин. Жили небогато. Окончила гимназию, на балу в Городском собрании познакомилась с молодым офицером. Поженились. Потом его направили в Японию. В семнадцатом я с детьми вернулась домой. Дочь болела сильно. А потом... – в ее голосе послышались слезы, – закружилось, завертелось. Кругом стреляют, я ничего не понимаю. Одна. Папа умер. Ой, что тут говорить. Намучились. От Леонтия ни слова. Где он, что с ним...

– Значит, ничего не знаете?.. – задумчиво произнес Банурко. – Ну ладно. Жив ваш муж и очень хочет увидеть свою семью. Вот так. Сейчас он в Харбине. Надеемся, что скоро встретитесь. Так, Иван Савельевич?

Карпухин добродушно улыбнулся. Он все время наблюдал за женщиной и, когда Банурко обратился к нему, уточнил:

– Если ничего не помешает.

Домой ее везли опять же на автомобиле, а она, закрыв глаза, все повторяла про себя: «Господи боже ты мой, мать небесная пресвятая богородица, спаси и помилуй...» Кругом бурлила жизнь. По брусчатке, печатая шаг, шла колонна комсомольцев, звучала песня, свежая и бодрая: «Мы кузнецы...» Ей хотелось одиночества, чтоб прочувствовать радость, чтоб поверить в нее.

Автомобиль стал. Шофер облокотился на руль, на лице его блуждала улыбка:

– Смена наша растет. Орлы...

Харбин. Июль 1927 г.

Из Благовещенска перелетел военный авиамеханик Прозоров. Умея мало-мальски управлять аэропланом, Прозоров в удобный момент поднял машину в воздух и на бреющем пересек государственную границу. Аэроплан плюхнулся под Цицикаром, поломав шасси и винт. Это был старый, времен гражданской «фарман». Механиком и летательным аппаратом занялась китайская контрразведка. После долгих размышлений китайцы решились устроить пресс-конференцию в кинотеатре «Глобус».

Пропускали по специальным билетам, в зале находилось больше шпиков, чем газетчиков, и тем не менее перед сценой плотной стеной, неведомо от кого защищая, стояла шеренга жандармов, держа руки на маузерах. Прозоров сидел на сцене за столом, несмело улыбаясь, втягивал маленькую голову в плечи, суетливо бегал взглядом по залу, как будто кого искал. От любопытствующих взглядов даже слой пудры не мог скрыть кровоподтеков на его лице. Растягивая слова и немного заикаясь, он отвечал на заранее подготовленные вопросы. С отчаянием обреченного, которому нечего терять, поливал грязью свою бывшую родину. Мимоходом упоминал: происхождением он не какой-то лапотник, а из купцов, что в свое время скрыл от начальства. Многие из приглашенных откровенно улыбались, слушая перебежчика. Кто-то задал незапланированный вопрос, почему, мол, не пригнал новый самолет. Прозоров замялся, сидевший по правую руку русский что-то буркнул, и он сказал, что новые аэропланы хорошо охраняются, чем вызвал оживление в зале.

Лескюр еле дождался конца этого спектакля и сразу ушел в гостиницу. «Ну, теперь попало на язык», – думал он, возвращаясь к себе в номер с вечерней газетой в кармане.

После дождя было душно и влажно. Открыв дверь, он нетерпеливо снял пиджак, стянул прилипшие к телу брюки и стал под душ. Блаженствуя под прохладными водяными струями, услышал звонок. Промокнув себя полотенцем, накинул халат и открыл дверь. Перед ним стояла мрачная личность в потертом костюме цвета хаки и сандалиях на босу ногу. Напоровшись на острый взгляд из глубоких глазниц, Лескюр, сдерживая раздражение, спросил:

– Что вам угодно?

– Найдите для меня десять минут, – попросил гость без тени заискивания.

– Кто вы и что вам надо?

– Десять минут, – упрямо настаивал человек в хаки.

Лескюр стоял насупясь.

– Позвольте войти?

Лескюр пропустил его и захлопнул дверь.

– Мой вид вас не шокирует?

– Нисколько.

– Позвольте сесть?

– Прошу.

– Спасибо. – Он сел в кресло и, как после долгой ходьбы, вытянул ноги. – Меня зовут Гамлет...

«Все понятно, сумасшедший», – успокоился Лескюр. Гамлет что-то прочитал на его лице, косо улыбнулся:

– Гамлет Аскольдович. Дети себе имен не выбирают. У меня еще есть брат. Того зовут Мефистофелем. Моя мать была неплохой актрисой МХАТа и хотела из нас сделать актеров. Оба мы стали актерами. Но не в шекспировской трагедии. У вас курят?

– Пожалуйста. Пепельница перед вами. А где же ваш брат?

– Он за дверью.

– Ах вот как...

– Представьте себе.

Гамлет затянулся скверной сигаретой. Лескюр изучал его. Ему можно было дать лет тридцать, если бы не густая со свинцовым отливом седина.

– Явился я не деньги просить. Вижу, вы обеспокоены именно этим. Минуточку терпения. Вероятно, вам известно, что в Токио состоялась Восточная конференция? – Не получив ответа, Гамлет продолжал: – В ней участвовали дипломаты и весь генштаб. – Пытался проверить, какое произвел впечатление. Лескюр отмолчался. – Документ совершенно секретный. – Гамлет прикурил погасшую сигарету, дунул на спичку. – Между прочим, в нем шла речь об Америке, Советском Союзе и других странах.

– Я не интересуюсь политикой, господин Гамлет Аскольдович. Мы зря тратим время.

– Позвольте вам не поверить. Это русские купцы, кроме мошны, не желали ничего видеть, а французы...

– Допустим, – пробормотал Лескюр, закуривая.

– Я служу доверенным лицом в одной солидной фирме. Нет, не в Харбине. Здесь я проездом. Имею доступ к совершенно секретным документам. У меня фотокопии этого документа с грифом «Гокухи», Вы знаете, что это такое? Это значит «Совершенно секретно». И если простой смертный узнает его содержание, то... секир башка. Приобретя его, вы заработаете колоссальное состояние.

– А говорите, не из той породы.

– Я продаю, а не выпрашиваю.

– А почему вы пришли ко мне?

Гамлет улыбнулся:

– Симпатизирую французам.

– Продайте свое сокровище китайской разведке. На худой случай американцам или русским.

Гамлет усмехнулся:

– Не пойдет. Меня сразу засекут. Достойных американцев в Харбине нет. Русские не поверят. Уж я-то знаю.

– Что-то вы слишком много знаете, – заметил в короткую паузу Лескюр.

– Вы хотите понять, почему я это делаю? Мы с Мефистофелем решили выйти из спектакля. Свои роли в России сыграли блестяще. Довольно аплодисментов. На «бис» не хотим. Короче, чтобы нас на авансцену не выпнули насильно, нужны деньги. Не будет их – не сможем выбраться из этой вонючей ямы.

Похоже, что Гамлет Аскольдович искренен. Хотя черт его знает, может, и удалось маменьке сделать из своего сына незаурядного актера. Конечно, в истории разведок не мало случаев, когда, как говорят, на ловца и зверь бежит. Но Лескюр придерживался железного правила: не пользоваться той информацией, которая сама пришла в руки. И на этот раз он не отступил. Восемьдесят из ста – Гамлет провокатор.

– К сожалению, документ, предлагаемый вами, – говорил Лескюр, рассматривая ногти, – для меня никакой ценности не представляет.

– Значит, не желаете спасти человечество?

– Чем больше желающих спасти человечество, тем хуже человечеству.

– Понял. Вы не Жанна д’Арк. Согласен на пятьдесят тысяч долларов.

– Напрасно время теряем.

– Согласен на тридцать. Двадцать, – упорствовал Гамлет.

Лескюр подошел к телефону, взял трубку. Гамлет поджал ноги. Лескюр набрал первую цифру. Гамлет поднялся.

– Еще движение – и я продырявлю ваш халат, – предупредил он, наставив на Лескюра пистолет. – Положите трубку. Так. А теперь отойдите вон к той стенке. Умница. – Гамлет подошел к столику и с силой рванул телефонный шнур. Смотал его на пальцы и сунул в карман. – Бонжур, мсье. Если соизволите в течение тридцати минут покинуть комнату, жизнь не гарантирую...

В ванной шумела вода, Лескюр поднялся, выключил и заходил по мягкому ковру.

Через тридцать минут вызвал горничную и, кивнув на телефон, сказал:

– Пригласите мастера. Да побыстрее. И бутылку перно со льдом.

Потом Лескюр постучал в стену.

– Вы чем-то удручены? – спросил Ежи, располагаясь с бокалом перно.

Лескюр пересказал событие, минувшее полчаса назад.

– Он или авантюрист, или ни во что нас не ставит. Хамло, пся крев!

Лескюр сморщился.

– Перестаньте грубить.

– Извините, – буркнул Ежи, остывая. Чтоб чего еще не ляпнуть, набрал в рот вина.

Лескюр положил перед Хшановским конверт:

– Передайте Бойчеву.

– Понятно. Что сказать?

– Ничего. Он сам знает. Будьте внимательны, У Ванчо какие-то связи с Ли Бо?

– Он с него скульптуру лепит.

– Все. Идите. – Лескюр посмотрел на часы. – Если что с конвертом случится... а впрочем, идите.

Хшановский с готовностью поднялся.

– Есть, патрон.

Владивосток. Июль 1927 г.

Настенные часы в приемной пробили одиннадцать .вечера. Били они долго, с отдыхом, как молотобоец, потерявший силу. Паперный проверил по ним свои. В это время прибежал боец комендантского взвода Синяков и доложил, что Носову плохо. Комната взвода находилась в конце коридора.

Носов сидел на кушетке, подтянув колени к плечам, и мычал, раскачиваясь, Паперный присел рядом, участливо положил руку на его плечо:

– Ты чего, Носов?

Носов не отвечал, все раскачивался, и Паперный видел только реденькую макушку его.

– Давно он так?

Синяков пожал плечами:

– Да нет вроде. Я тут немного вздремнул, слышу, кто-то вроде стонет, подскочил, а он вот так. И молчит, главное.

– Да... – растерянно произнес Паперный. Остановил озабоченный взгляд на Синякове: – Через полчаса арестованного на допрос, а у вас тут...

– Да я знаю. Только вот он чего-то...

Паперный снова сел.

– Слышь, Носов... Ну чего ты? Болит, что ли, где? Чего молчишь? Ежели болит, так скажи, врача вызовем.

Носов только громче замычал.

– Все понятно. Ну что, езжай один. Гляди там внимательней. Наручники чтоб надел. Понял?

Через десять минут приехала карета «скорой помощи», и Носова под руки увели вниз. Паперный записал происшествие в журнал.

А еще через двадцать минут в районе Куперовской пади раздались выстрелы. Паперный посчитал, что это уголовный розыск снова устраивает облаву. На всякий случай позвонил дежурному по горотделу. «А я думал, это вы тарарам подняли», – ответил тот. Паперный забеспокоился. Дорога на Первую Речку возле кладбища была перерыта, и приходилось ездить в объезд, через Куперовскую падь. А выстрелы слышались как раз оттуда. Он тут же связался с дежурным по тюрьме. Синяков с арестованным уже выехал.

Паперный разбудил тревожную группу – Клюквина и Гринько, поднял в конторке Бержецкого для подмоги и всех троих направил выяснить причину перестрелки.

Еще через полчаса вернулся Клюквин и сообщил, что совершено нападение на конвой. Шофер Телицын и боец Синяков убиты, а арестованный Поленов исчез.

О происшествии сообщили Карпухину, тот распорядился к месту происшествия никого не допускать и взять в милиции проводника с розыскной собакой, эксперта. Скоро и сам явился.

– Ну вот, достукались, – сказал он расстроенному Паперному. – Для полного счастья только этого нам не хватало.

В семь сорок утра слушали доклад первого этапа расследования.

Докладывал эксперт Мешков. На автомобиль было совершено нападение в момент, когда Телицын, съезжая с горки, притормозил, чтоб убрать с дороги невесть откуда появившееся бревно. Его убили первым же выстрелом. Синяков, по всей вероятности поняв, что попал в засаду, залег под машиной, но успел сделать всего пару выстрелов. Револьвер валялся рядом с ним.

Карпухин слушал и ходил по кабинету, как будто искал, где сесть. Он был бледен, сутулился больше обычного и все протирал очки платком,

– Почему послали одного конвоира? – задал он вопрос ни на кого не глядя.

Все повернули головы в сторону Паперного. Тот встал и коротко доложил:

– В двадцать три девятнадцать Носова забрала карета «скорой помощи».

– В каком состоянии он сейчас?

– Не знаю. Вероятно, лежит.

– Где?

– В больнице.

– Выясните.

Паперный пошел звонить в приемный покой больницы.

Через пару минут вернулся в растерянности.

– Носова в больнице нет. Врач говорит, что дали ему порошок. Стало легче, и он ушел.

– Куда?

– Врач не знает.

– А вы? – жестко спросил Карпухин и за все время впервые поднял глаза. – Вы знаете?

– Не знаю.

– Разыщите Носова.

Разыскивать Носова не входило в функции Паперного, но поскольку командир комендантского взвода Хоружий отсутствовал, а ЧП произошло в дежурство Паперного, то доводить дело до конца приходилось ему.

– Вы зачем его ко мне привели? – суетясь, шипел Полубесов. – Вы что, угробить меня хотите? – Он оглядывался в сторону двери, за которой находился Поленов, и трусливо втягивал голову.

Воротников, обмякнув всем телом, развалился в кожаном кресле, все еще переживая то, что произошло час назад. Он еще находился там, на неосвещенной улице, скользкой от недавнего дождя. Перед его глазами все еще стоял автомобиль с задранным в темное небо кузовом, он видел брызги стекла после каждого выстрела, слышал звук вспарываемого горячим металлическим дождем железа, ощущал холодный липкий пот от сдерживаемого страха, и острое чувство опасности. Все это осталось где-то в стороне, и теперь Воротников, расслабясь, наслаждался минутой покоя. Горячечная суета Полубесова казалась ему не страшной, а даже забавной.

– А куда мне его, к себе, что ли? – Воротников повел глазами за Полубесовым. – На мне и так висит дай боже.

– Ну ладно, ладно... – Полубесов подрыгал коленкой, сел на диван. – Хорошо, если за собой не приведете чекистов, а если...

Воротников медленно и устало подтянул ноги а грязных ботинках, одной стороной лица выдавил улыбку:

– Боитесь, Анатолий Петрович? Понимаю. А мне что прикажете, геройствовать?

Полубесов потер глаза кулаками, помассировал бледные щеки.

– Располагайтесь у меня и простите. Располагайтесь, мне надо поговорить с ним. Спасибо, что сделали, и простите меня, ради бога. Располагайтесь на диване.

Воротников, как только ушел Полубесов, стянул пиджак и, не снимая обуви, растянулся на диване, блаженно потягиваясь. Потом встал, выключил свет и снова лег.

Полубесов сел напротив Поленова.

– Слава богу, все обошлось благополучно. А то я уж думал... Вас били там?

– Где? – не понял Поленов.

– В ГПУ.

– А, нет. Там меня не били. Удивительно интеллигентные люди. Я, признаться, сам ожидал побоев. – Он трудно сглотнул. – Думал, бить будут. – Преданно и благодарно глядя на Полубесова, сказал: – Не ожидал, что у вас тут такие связи. Даже в ГПУ свой человек. Скажи кому – не поверят.

Утробно завыла Мальва.

– Полнолуние, вот и воет. Что будем делать? Переждете или прямиком в волость?

Поленов хрустел пальцами. Ему очень хотелось где-нибудь переждать несколько дней, пока не уляжется суматоха. До Тернового путь долгий и нелегкий. Пароходом добираться – этот вариант отпадает. Придется поездом, а потом ноги в руки – и через тайгу.

Так он и сказал Полубесову.

– Эдак вы заблудитесь или еще хуже. Лучше будет добраться к Христоне, а он уж проводит. Там вас уже давно ждут.