Текст книги "Почему море соленое"
Автор книги: Виктор Устьянцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)
Или хотя бы таким знаменитым, как Робертино Лоретти. После гастролей по разным странам я спел бы в нашем театре оперы и балета. По всему городу афиши, билетов, конечно, нет, с рук продают по полсотни за штуку. Все девицы города и области посходили с ума. Я стою среди корзин с цветами в элегантном костюме и пою: «Джа-май-ка!» Зал неистовствует. Только в первом ряду сидит Антон и кусает ногти.
А может, у меня тоже голос?
– Джамай-ка-а-а!
– Чего базлаешь? – Толстая дворничиха в белом фартуке выплыла из-под арки. – Надрался, так молчи в тряпочку, а то вот как свистну да отправлю в вытрезвитель, не то запоешь. Эх, молодежь ноне пошла. Тунеядец, что ль?
– Знаменитый певец Робертино Лоретти. Не узнали?
– Будя трепаться-то. Иди-ка спать.
– «Не спится, няня, здесь так душно»…
– Я тебе покажу няню. Тоже родня отыскалась! Я при исполнении… и не оскорбляй. А то свистну, – она поболтала перед моим носом висевшим на кисти свистком.
– Адью.
– Валяй.
Как ни старался я раздеться и лечь в постель тихо, отец все же проснулся.
– Где ты был? А тут тебя Антонида весь вечер дожидалась.
– Чего ей надо?
– А ты бы с ней поласковей. Она девушка хорошая.
– Ладно, спи. Тебе завтра на работу.
Отец затих. А я никак не мог уснуть. Зачем она приходила? Чтобы еще раз посмеяться надо мной? Небось гордится, что теперь и я ей в любви объяснился. Другие ведь тоже объяснялись. По крайней мере, я знаю, что Борька Семенов и Гришка Казаринов объяснялись. И оба получили от ворот поворот. Интересно, над ними она так же смеялась?..
* * *
Она ждала меня на углу проспекта Ленина и улицы Третьего Интернационала. Я заметил ее слишком поздно, чтобы уклониться от встречи. Она смотрела, как я перехожу улицу, и ждала. Сейчас важно было взять себя в руки, сделать вид, что ничего не произошло, что я вообще не придаю этому никакого значения. Хорошо бы дать ей понять, что с моей стороны это была просто шутка.
Я поздоровался первым.
– Антон, привет! – сказал я как мог веселее и помахал рукой.
– Здравствуй, Костя, – очень серьезно ответила она. – Я жду тебя.
– Ты забыла дорогу в школу? Справочное бюро за углом налево.
– Я хочу с тобой поговорить.
– Как-нибудь на досуге. А сейчас мы опаздываем в школу. – Я чувствовал, что беззаботная веселость мне не удается. Тоня пристально смотрела мне в глаза.
– Мы не пойдем в школу, – твердо сказала она.
– Это ваше личное дело, мадам. Что касается меня, то я топаю на урок.
Она опять пристально посмотрела на меня. И вдруг заговорила:
– Во всем виноват Кузька… Он стал кусать меня за палец. И я засмеялась. Не потому, что щекотно, а потому что просто показалось смешно: мы объясняемся в любви, а тут котенок… Как-то смешно и нелепо. Ну, я и засмеялась. А ты это не так понял. Я только потом сообразила, что ты не так понял. И обиделся. Теперь понимаешь?
Я понял, мне стало сразу легко, как будто с плеч моих сняли тяжелый камень. Я смотрел на Антона и, наверное, глупо улыбался. Я всегда улыбаюсь глупо. Тем более что сейчас мне лезли в голову всякие нелепые мысли. Дело в том, что Кузька – это вовсе не Кузька. То есть не кот, а кошка. Котенок был еще слепым, когда его кто-то подбросил в подвал школы. Он там пищал, и я принес его в класс. Он и здесь пищал от тоски и от голода.
В школе есть «живой уголок». Там можно держать змею, жабу, крысу, кролика, морскую свинку, ежа, черепаху – какую угодно живность, но кошек держать нельзя. Мы решили держать котенка подпольно. Однако его надо было поить молоком, мы по очереди приносили его, но холодное он не пил и без конца пищал. Поскольку он жил у меня в парте, то однажды учитель математики выставил меня с урока за дверь вместе с котенком. Я принес его домой, по дороге купил ему соску, стал поить теплым молоком. Он смешно чмокал, а поев, совал свою мордашку мне под мышку. Мордашка у него была забавная. Он чем-то походил на портрет Козьмы Пруткова. Не помню, кто этот портрет написал, хотя Козьма Прутков – лицо вымышленное. Вот я и назвал котенка Кузькой. Только месяца через два выяснилось, что это кошка. Но и мы с отцом, и котенок уже привыкли к имени Кузька.
Наверное, я все-таки довольно глупо улыбался, потому что Тоня нахмурилась.
– Вот так все получилось, – упавшим голосом сказала она.
– Ага, – подтвердил я.
– Я совсем не хотела обижать тебя. Наоборот, я чувствую… Ну, в общем, то же, что и ты…
Нас толкали прохожие.
– Слушай, Антон, не махнуть ли нам на Миасс?
Она улыбнулась глазами.
– Принято.
В автобусе нас опять толкали, старались оттеснить друг от друга. Но мы крепко держались за руки и молчали. Потому что в автобусах публика имеет дурную привычку подслушивать и давать советы.
Наша река Миасс протекает посреди города, она когда-то делила его на цивилизованный центр и захолустное Заречье. Правда, теперь Заречье не назовешь захолустьем, там выросли новые дома и кинотеатры; соцгородок металлургического завода не только не уступает центру, а значительно превосходит его по благоустройству. Но все это дальше от реки, а на левом берегу ее по-прежнему насыпаны в беспорядке одноэтажные домишки с худыми крышами и резными наличниками. Раздаваясь вширь, город будто перешагнул через них, оставив их как память о старой и грязной Челябе.
Но нам здесь нравилось. Копошащиеся на берегу домишки, женщины, полоскающие в реке белье, перевернутые вверх дном лодки, пахнущие смолой и тиной, – от всего этого веяло чем-то старинным и романтичным. Мы сидели на берегу, между вчерашним и сегодняшним днем, и, может быть, поэтому здесь лучше виделся день завтрашний, здесь лучше мечталось.
– Один спортсмен, я не запомнила его фамилии, прошел от Владивостока до Москвы пешком, – рассказывала Тоня. – Я думаю, это он для рекорда, а вот если бы просто так всю землю обойти, ради любопытства, чтобы все-все увидеть, пощупать своими руками, понюхать? Природа везде разная, люди – тоже, вообще земля очень богатая, а мы ее мало знаем. По книжкам – это совсем не то. Давай после школы поедем куда-нибудь далеко-далеко?
– Ты же хотела пешком.
– Пешком много не обойдешь.
– Зато больше увидишь.
– А ведь и верно, что больше увидишь. Да, ты прав. Мы вот все куда-то торопимся, а от этого только хуже видим. Дом мы еще замечаем, а вот окон уже не видим. Тем более вот эту травинку. А ведь она живет. Смотри, божья коровка вылезла на камешек греться. Он уже теплый, и сверху солнце. Она тоже живет и соображает.
– Ну, положим, не соображает. Это инстинкт.
– Пусть инстинкт. Но мы должны это видеть!
А кто нам запрещает? Разве кто-нибудь запрещает людям смотреть друг на друга? Когда мы ехали сюда в автобусе, почти все уткнулись в газеты. Вместе с нами у моста выходили двое. Они всю дорогу сидели рядом и не видели друг друга. А только когда выходили, поздоровались. А потом пошли в разные стороны, наверное, по своим учреждениям. Может быть, они давно знают друг друга, а вот ни разу не поговорили. Может, один из них педагог, а у другого сын тунеядец. Вот бы и помочь. А они десять лет подряд обмениваются рукопожатиями, так ничего и не зная друг о друге.
– Слушай, Костя, ты кем хочешь быть?
– Не знаю.
– А я, пожалуй, геологом. Почти все девчонки мечтают стать актрисами. Наверное, потому, что хотят быть красивыми. А я не хочу в актрисы. Потому что актер живет все время чужой жизнью, а я хочу своей. И еще, может быть, потому, что я и так красивая. Ведь красивая?
– Хвастаешься много этим. Противно даже.
– А все-таки красивая? Ну, скажи, красивая? – Она приблизила ко мне свое красивое лицо.
– Если и так, то в этом не твоя заслуга. Просто одним везет, другим нет – они родятся уродами. А умный урод все-таки остается уродом, пустая красотка – красоткой.
– А я пустая? – серьезно спросила Тоня.
– В меру глупа, как все девчонки.
– Мерси.
– Кушайте на здоровье.
По-моему, она все-таки рассердилась, потому что долго молчала и рисовала что-то прутиком на земле.
5
На подготовку к экзамену по литературе нам дали много – целых шесть дней. Понеслись они с космической быстротой. Последний день занятий был в среду. В четверг мы с Игорем осилили семь с половиной страниц учебника и сыграли двадцать девять партий в шахматы. Игорь проиграл одиннадцать порций мороженого, мы их уничтожили в один присест. В пятницу у меня болело горло, и мы с Антошей поехали на водную станцию. Вечером в парке катались на карусели и слушали концерт артистов Свердловской филармонии. Мне понравилась только одна певица, она довольно ловко работала под Эдиту Пьеху. Остальные исполняли арии из опер, а я серьезную музыку не понимаю. Из артистов нам понравился чтец. Собственно, не он, а стихи. Он читал Бориса Ручьева. Я и не знал, что Ручьев наш земляк и что пишет такие хорошие стихи.
В общем, концерт был так себе. Мне почему-то жаль было артистов. Особенно одну некрасивую женщину с глубоким декольте и большими ключицами. Пока она минут двадцать мямлила чей-то рассказ, зал наполовину опустел.
В субботу я проснулся в половине двенадцатого. Одолел еще шесть страниц. Потом пришел Игорь, и пока он читал эти страницы, я готовил обед. В субботу отец приходит с работы в половине третьего и любит обедать дома. Еще вчера он купил щавеля и попросил сделать из него суп. Как этот суп варят, я не имел представления. Знал лишь, что сначала надо варить мясо. Когда оно уварилось, я начистил картошки. Но что опускать раньше – щавель или картошку – я не знал. Игорь – тем более.
От соседей я позвонил Антоше. Конечно, надо сначала варить картошку, а потом щавель. Иначе картошка будет осклизлая и невкусная. Век живи – век учись. Как учимся? На уровне. Антоша на семьдесят восьмой странице, а мы на четырнадцатой. Значит, сегодня мы не встретимся.
А если мы ее догоним? Тогда она еще посмотрит. Между прочим, в кинотеатре имени Пушкина сегодня «Бабетта идет на войну». Да, конечно, Брижитт Бардо берет только фигурой. Милая мордашка? Может быть, по нельзя сказать, что красивая.
– У всякого свой вкус, – сказал Игорь, – Спроси, сколько надо эту штуку варить.
– Опусти сначала картошку.
– Я загрузил все вместе. Минут двадцать назад.
– Эх ты, кухарка!
– Кто кухарка? Да тут… Одна знакомая. (Игорь сделал глубокий реверанс и послал мне воздушный поцелуй.) Придешь сейчас? Не стоит. Это Игорешка. Честное слово. Игорь, скажи сам. (Вот подлец, ломается!) Убедилась? Ладно, будем зубрить. А как с Бабеттой? На семь вечера. Гуд бай.
– Целую в сахарные уста, – крикнул в трубку Игорь. Когда мы вернулись в свою комнату, ехидно заметил: – Между прочим, консультацию по кулинарии вполне можно было получить у соседки.
– Ладно, занимайтесь тут, мешать вам не буду, поеду к Егору, отдохну, порыбачу, – сказал отец и стал собирать удочки.
– Когда вернешься?
– В понедельник. Домой не зайду – прямо на работу.
– А удочки?
– У Егора оставлю. Лето только начинается.
Пока он собирался, мы прочитали еще полторы страницы.
– Эх, и нам бы сейчас на лоно! – вздохнул Игорь. – Пара унций кислорода не помешает мыслительному аппарату.
– Зерно есть. Батя, возьмешь?
– Глядите, не повредило бы занятиям. А мне-то что, еще веселее.
Мы запихнули в рюкзак учебники и еще буханку хлеба. Я позвонил Антоше и сказал, что уезжаем к дяде Егору. Она обозвала нас сумасшедшими и сказала, что пойдет смотреть Бабетту с Борькой.
– Счастливо развлечься! – бодро пожелал я.
– Большого улова! – весело напутствовала она.
Я повесил трубку. Может, остаться?
Игорь усмехнулся и закинул рюкзак за спину.
Избушка дяди Егора стояла на самом краю широкого лога, там, где ключ впадает в реку. Ключ этот славится особенно холодной и чистой водой. В жаркие летние дои здесь разбивают приемный молочный пункт или, как говорят местные жители, «молоканку». Сюда свозят дневные удои со всех трех окрестных деревень. Фляги с молоком ставят прямо в ключевую воду, и получается естественный холодильник. Вечером молоко увозят в Челябинск.
Я с детства люблю сюда ездить с отцом, пить пригоршнями ключевую воду, от которой покалывает руки и ломит зубы. Люблю лежать на крутом боку лога и вдыхать запахи трав.
Река тут тихая и узкая. Ниже того места, где впадает в нее ключ, вода холодная, и мы купаемся здесь только в очень жаркие дни. Выше же по течению, метрах в двухстах, берег полого спускается к воде, и лес подступает к самой реке. Здесь дядя Егор обычно на лето строит балаган и живет в нем до осенних дождей.
Там мы его и нашли. Как всегда, в ведерке у дяди Егора трепыхались пескари и чебаки, он тут же развел костер и поставил вариться уху. Потом сходил на «молоканку», принес запотевший бидон молока. Пока мы ужинали, стемнело. А пока проверяли и ставили жерлицы, навалилась неподвижная и темная ночь.
В густой и черной, как деготь, воде отчетливо отражаются крупные зеленые звезды. К ним с берега протянули мохнатые лапы веток кусты да так и замерли, не дотянувшись. Тихо. Не шелохнется ни травинка, ни ветка. Только изредка метнется в воде крупная рыба да весело затрещит костер. Пламя его пляшет, извивается и, кажется мне, смеется.
Надо мной смеется. Я уже жалею, что поехал сюда. Антон с Борькой сейчас смотрят «Бабетту». Конечно, Антоша красивее, и Борька небось сейчас говорит ей об этом. Может быть, и в мой адрес кое-какие реплики вставляет. Хорошо было в старину, тогда можно было на дуэль вызвать. А сейчас? В лучшем случае съездить по роже. Потом будешь пятнадцать суток подметать улицы. И нарекут тебя не благородным рыцарем, а мелким хулиганом.
Дядя Егор, большеголовый и лысый, похож сейчас на цифру «2». Он стоит на коленях и, быстро перебирая короткими узловатыми пальцами тонкие прутья, плетет корчажку. По другую сторону костра на ватнике сидит отец. Напротив меня лежит Игорешка. Он старательно жует длинную сочную травинку и внимательно слушает дядю Егора. А тот неторопливо убеждает:
…И опять же возьми ты в понятие, что деревне теперь без ученых людей не обойтись. Пока приходится занимать их у города. Есть, конечно, такие, которые от землицы отвыкли, но разную там технику-механику, науку физику-химию постигли. А нонче хлеборобу надо с наукой в обнимку жить. Однако и нашими стариковскими заветами не гнушаться. А то, бывает, попадет такой ученый гусь, в земле – ни уха ни рыла, а указания спущает. Штаны бы с него спустить за такие указания, а не успевают, глядишь – он опять в город улизнул.
– Скучно, наверное, жить в деревне, вот и бегут, – вставляет Игорь.
– В городе оно, конечно, полегче и покрасивше. А только ведь и в городе не святым духом питаются. Хлеб – он всему голова. Пить-есть каждому надо. Так-то. Вот ты, Костюха, кем хочешь быть?
– Геологом.
– Ну, что же, специальность нонче ходовая. В нашей матушке-земле, – дядя Егор постучал прутиком по траве, – много всякого богатства накладено. Геолог – это хорошо. Только жизнь-то вся в скитаниях пройдет. К этому надо и привычку, и расположенность иметь. Много люду, если посчитать, по белу свету скитается. Одних неуемность по земле гоняет, любопытство вроде бы. А других – лень да неспособность. Иной и поживет на одном месте недолго, а память о нем сохранится. Потому что добро от него остается! Такой, если уж работает, то с азартом, горит весь. От него и тепло и свет к людям идет. А те, которые от лени шатаются, шают, как мокрые головешки. Ни тепла от них, ни свету – один дым.
Дядя Егор еще быстрее перебирает пальцами, работает с каким-то ожесточением, точно вымещает в работе злость на тех, от которых «один дым».
Игорь отворачивается к реке, смотрит на рассыпанные в ней звезды. Потом долго шарит рукой в траве, находит камень и бросает его в воду. Камень падает недалеко, река недовольно морщится, а звезды испуганно шарахаются в разные стороны. Дядя Егор поднимает голову и с мягким упреком говорит:
– Чем рыбу-то пугать, ложились бы вы, хлопцы, спать.
Но идти в балаган не хочется. Мы молча наблюдаем за дядей Егором, удивляясь, как у него все выходит ловко и быстро. Вдруг он перестает перебирать прутья, прислушивается.
– Идет кто-то.
Мы с Игорем смотрим в темноту, тоже настораживаемся. Но ничего не слышим.
– Показалось.
Но вскоре отчетливо слышится хруст сухих веток под чьими-то ногами и к костру выходит… Антоша.
– Еле нашла вас, – говорит она и, поздоровавшись с отцом и с дядей Егором, присаживается к костру, протягивает к огню руки. Я ошеломленно смотрю на нее. Дядя Егор распоряжается:
– Ну-ка, ребятки, проверьте жерлицы. Там, в ведерке, еще пескаришки остались. Покормить надо гостью ушицей.
– Как здесь хорошо! – говорит Антоша, встает и идет к воде. Она в брюках и кофточке, волосы собраны на затылке в пучок и перетянуты лентой. Она сейчас похожа на Бабетту. Ясно, что в кино она не пошла.
Я проверяю жерлицы, Игорь принципиально не встает, чтобы помочь. По-моему, он просто завидует.
За компанию истребляем еще ведерко ухи. Дядя Егор исподтишка разглядывает Антошу. Отец все время молчит, но, судя по всему, приезд ее одобряет. Может быть, вспоминает маму, потому что несколько раз утирает рукавом слезу, излишне старательно и неубедительно доказывая, что сушняк еще не просох с прошлого года и от него получается особенно едкий дым.
Игорь тоже молчит, но молчит насмешливо. А дядя Егор, довольный тем, что у него есть слушатели, рассуждает «за жизнь».
– Нету у нас хорошего хозяина колхозу. Сколько их перед моими глазами перемельтешило, а так, чтобы хозяин всему оказался, на моем веку один был. Перед войной пришел. Вывернул всю нашу жизнь, как пустой карман, наизнанку да показал, что у нас, окромя табачных крошек, ничего в кармане-то нет. Убедительный был мужик. А тихий вроде бы, не видный. Не слыхивал от него никто повышения голоса, не то чтобы матерщины. Бывало, ласково так скажет: «Что же ты, Егор Тимофеич, недоглядел? Нехорошо это». И в душе у тебя от этих слов совестеливость просыпается. Умел он душу понять и разбередить. А как война началась, собрал всех в правлении и тоскливо так говорит: «Зажиточная у меня мечта была насчет нашего колхозу, да не успел. Может, живой останусь – доделаю». А как ушел на фронт, так и сгинул. Ни одного письма не успел послать. Вот бы кому я памятник поставил. От таких людей и тепло и свет идет.
Наконец дядя Егор спохватился:
– Заговорил я вас, осовели. Ты, Антонида, в балагане ложись, тебе, Федор, надо в избу идти, а мы с ребятами тут, у костра. Они – молодые, а я – привычный.
Отец ушел к «молоканке», Антоше дядя Егор постелил в балагане, а мы легли у костра.
Игорь уснул сразу, дядя Егор поворочался, покряхтел и тоже засопел. А я никак не мог уснуть. Я думал о том, что вот так, у костра, может быть, нам с Антошей придется прожить всю жизнь. А зимой? Я слышал, что на снегу спят в спальных мешках. Что это за мешки, я ни разу не видел.
А что, собственно, я вообще знаю о геологах? Читал в книжках, как они ищут нефть, уголь, золото. Еще кино видел – «Неотправленное письмо». Ходили всем классом смотреть. Потом Борька доказывал, что это кинематографический шедевр. Почему шедевр, мы так и не поняли. Может, потому, что полкартины снято вверх ногами. Или я ничего в этом не понимаю? Я вообще в искусстве не силен. Зимой мы ходили на выставку, экскурсовод ругал Лактионова за натурализм, а мне его картины больше всех понравились. В них все, как в жизни, похоже на что-то, что уже видел и можешь вспоминать. У картины Левитана «Над вечным покоем» мне всегда хочется плакать. Наверное, потому, что я вспоминаю маму. Вернее, я ее но помню, мне был всего год, когда она умерла. Но на кладбище мы с отцом бываем часто.
Если бы я был художником, нарисовал бы вот эту ночь. Угасающий костер, дремлющие над водой кусты, крупные грустные звезды. В багровых отблесках огня – мое лицо. Задумчивое, мечтательное. И подпись: «Будущий геолог».
Нет, все это вранье. Я совсем не мечтаю быть геологом. Мне, наверное, все равно, кем быть. А в геологи я пойду только потому, что так хочет Антоша. Может, она и знает, что это такое, а я не представляю. Несмотря на книги и кинофильмы. Когда я думаю о геологах, то начисто забываю все, что читал и видел в кино, а вспоминаю Ваську Дубова. Он жил в нашем дворе. Лет пять назад уехал на Колыму искать алмазы. Раз в два года он на несколько месяцев приезжает в отпуск. Ходит как купец, около него всегда дружки увиваются. Васька напоит их до чертиков и кричит на весь двор: «Вы кто? Черви, а не люди. Вы меня за червонец продадите, а я вас всех оптом купить могу». Он и в самом деле покупает все, что попадет под руку: от ковров и дорогих сервизов до гармошек. Этих гармошек у него восемь штук и все разных марок. Играть он на них не умеет. «Волга» его четвертый год во дворе ржавеет.
Васька идет в экспедицию ради денег. А я из-за Антоши. Вот и вся разница. Наверное, я ужасно безыдейный. Конечно, и от меня тоже польза для людей будет, если я что-нибудь найду. Но, если говорить честно, я об этой пользе мало думаю. Больше думаю о том, чтобы быть вместе с Антошей.
Тот же Васька утверждал, что все в жизни происходит от женщины и ради женщины. Богатство, мол, человеку нужно, чтобы ублажить женщину, подвиг он совершает, чтобы понравиться женщине. Даже войны начинаются из-за женщин, потому что происходят за богатство, а богатство опять же для женщин.
Я догадываюсь, что Васькина философия грубая и вредная. Но ведь сам-то я собираюсь жертвовать собой ради женщины.
А разве я жертвую? Чем? Лезет же в башку всякая ерунда!
Просто я люблю тебя, Антоша, и хочу быть с тобой. Ты слышишь? Или ты спишь? Хочешь, я расскажу тебе сказку?
* * *
…Жил-был маленький-маленький мальчик. Он был совсем маленький и одинокий. У всех других мальчиков были мамы. Они стирали белье, варили обед, мыли полы и еще многое умели делать. У этих мам были удивительные руки, умеющие делать все, что может делать человек. У них были удивительные глаза, умеющие плакать и смеяться. У них были удивительные голоса, когда они пели своим детям колыбельные песни.
Маленький мальчик не слышал этих песен. Он жил в избушке у ключа с холодной-холодной водой. По ночам он слышал, как разговаривает с кем-то вода да тяжело вздыхает дядя Егор, единственный близкий ему человек на свете. Иногда от ключа женщины приносили мальчику молоко и шаньги. Они грустно наблюдали за тем, как он жадно ест, ласково гладили его по головке, прижимали к теплой груди и роняли в волосы щедрые бабьи слезы. Они звали его сиротинушкой, и мальчик долго был убежден, что это его второе имя. Когда незнакомые люди спрашивали, как его зовут, он так и отвечал: «Котя-сиётинуска».
А потом вернулся отец. После смерти матери, которую мальчик не помнил, отец уехал в город, стал работать на заводе. Теперь он получил комнату и приехал за сыном. Он ткнулся усами в лицо мальчика и заплакал. Усы были колючими и пахли табаком, лицо было изрыто оврагами, и по ним текли соленые ручьи. Руки у отца были жесткими, но ласковыми. Через три дня он увез мальчика в город. Мальчик стал жить в большом-большом доме, где одна изба стоит на другой. Там было много-много людей, среди них попадались и добрые, и злые. Но даже среди добрых людей мальчик чувствовал себя одиноким, потому что ему всегда не хватало того, что может дать женщина. Он это чувствовал, хотя еще и не понимал. Он инстинктивно тянулся к тому, что зародилось в глубокой-глубокой древности, даже до появления человека. Он был мал и глуп, но он был и мудр, ибо в нем жили многовековые инстинкты живого существа.
Маленький мальчик вырос и пошел в школу. Он научился писать и читать, стал многое понимать и о многом догадываться. Не догадывался только об одном: о том, что всю жизнь тоскует. У него было много друзей, они готовы были отдать ему все, что имели. Но они не могли ему дать того, чего не имели. Ибо то, чего он хотел, было не у всех или не для него.
Тоска научила его быть чутким. Его слишком часто жалели, и он рано научился отличать жалость и доброту, пусть даже искренние, от того большого и необъяснимого, чего он еще не изведал, но инстинктивно знал, что это есть. Впервые он почувствовал это, когда учительница Нина Петровна стала заниматься с ним на дому. Он почувствовал, что она отдает ему больше, чем другим, и что-то большее. Когда он стал совсем взрослым, он понял: Нина Петровна отдавала ему то, что должна была отдать своему сыну, которого не было и по которому она тосковала.
А мальчик все рос и рос, постепенно становился мужчиной. Ему даже хотелось побыстрее стать взрослым. Однажды утром он был радостно изумлен, обнаружив на подбородке светлую, редкую и робкую растительность. И может быть, именно в это утро в нем проснулась другая тоска. Она не заслонила его прежней тоски, но впитала ее и оттого стала вдвойне сильной. И втройне чуткой. Мальчик стал большим.
Большой мальчик жил в то время, когда мальчики и девочки начинали стесняться быть хорошими. Это было начало века, который стали называть атомным. В обиход вошли слова «кибернетика» и «чувиха». Большие мальчики и девочки считали, что новый век должен сделать их новыми. Новые слова, новая одежда, новые прически, новые танцы… Большим мальчикам казалось, что походка героев фильма «Великолепная семерка» и жаргон Мишки Хряка делают их ужасно современными.
Но они обманывали только других, себя они обмануть не могли. Потому что они-то знали, как часто за грубоватым словом скрываются самые нежные чувства. Играя, они передавали оттенки этих чувств именно грубоватыми словами. Газеты, радио и чудо атомного века – телевидение – воспитали у них устойчивое отвращение к высокопарным выражениям, но не убили их веры в великие истины и идеалы. Вместе со словами «воодушевление» и «сияющие вершины» мальчики выбросили из обихода слова «любовь», «нежность» и «ненаглядная». Но они верили в них, как верили в жизнь. Слова не имели значения, смысл приобретали оттенки, интонация. Мальчики и девочки были чуткими.
Маленький мальчик, ставший большим, был очень чутким, потому что у него было две тоски. Он не понял бы тебя, оскорбился бы, если бы ты ему тогда сказала: «Что же ты, милый?» Но ты сказала: «Эх ты, свинтус!» И он понял тебя. Потому что ты сказала это так, как никто другой сказать не мог бы.
Наверное, потомки будут смеяться над нами и не поймут нас, как не понимают иногда живущие с нами предки. Они называют наш язык птичьим. Наверное, они в чем-то правы, но не слишком ли плохо они о пас думают? Разве мы хуже их?
У твоих ног сидит большой мальчик. Он тебя очень любит. Только почему-то не говорит этого. Он всего один раз сказал об этом, когда испугался. Ты помнишь, когда упала рама?
А сейчас он рассказывает тебе сказку. Ты ее не услышишь. Ты не слышала, как он укрыл тебя пиджаком, только что-то пробормотала во сне, когда тебе стало теплее. А ему приятно от того, что тебе стало теплее. Разве он укрыл тебя только пиджаком? Он отдал тебе все скопившееся за века тепло, он постелил тебе землю, он укрыл тебя звездами. Он отдаст тебе все, что не мог отдать матери и сестре, и все, что может отдать лишь любимой.
Только мальчик, хотя он и большой, стесняется. Он закрыл своим продрогшим телом вход, чтобы не вошел к тебе наползающий от реки туман. Но мальчик ужасно смутится, если кто-нибудь увидит его тут.
Ты чему-то улыбаешься во сне. Наверное, тебе снится что-нибудь хорошее. Пусть тебе всегда снятся хорошие сны. А если ты проснешься и увидишь меня – не верь, что я был тут. Считай, что тебе это только приснилось. Потому что и река, и кусты, и туман, и ты – все это как сон. И сказка.
