Текст книги "Почему море соленое"
Автор книги: Виктор Устьянцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)
23
– Вы кем хотели стать? – спросил меня старшина первой статьи Смирнов.
– Геологом. Хочу найти минерал аникостит.
– Первый раз слышу такое название.
– Так ведь его еще нет, этого минерала.
– Тогда все понятно. А я, между прочим, художником хотел стать. Рисовал. Получалось. При Третьяковке есть школа для особо одаренных детей. Вот в этой школе и учился. А теперь, как видите, служу.
– И бросили рисовать?
– Нет, почему же? Иногда пишу.
– Показали бы, товарищ старшина, – попросил я.
– Кое-что вы уже видели. В кубрике – «Закат над морем», а в кают-компании – «На рейде».
– А я думал, это Айвазовский.
– Ну, до Айвазовского мне далеко. Если хотите, кое-что еще покажу.
Мы пошли в старшинскую каюту, и Смирнов достал из шкафа несколько картин. Одни были написаны прямо на фанере, другие – на холсте, третьи – на бумаге и аккуратно наклеены на картон, некоторые оправлены в багетные рамочки.
Пейзаж.
Лунная дорожка. Легкая рябь на воде. Серебристый холодный блеск луны и моря. И где-то далеко желтый тусклый огонек. И странно: не чувствуешь ни холода, ни удручающей пустынности и бескрайности моря. На полотне нет ни одного признака времени года, но понимаешь, что это не зима и не осень, а лето. Видимо, все дело в огоньке, именно он оставляет ощущение тепла. Я не очень здорово разбираюсь в живописи, но понимаю, что картина написана не просто с настроением, а очень тонко и точно. Иначе тот же огонек мог, наоборот, лишь контрастировать с лунной дорожкой, подчеркивать морозный отблеск луны.
А вот карандашный набросок. Спящий ребенок. Голова наполовину утонула в подушке. Вихор на макушке, и над ним – непослушная прядь волос. Маленький, шаловливо вздернутый носик. На припухлых губах – едва уловимая, мечтательная улыбка. Наверное, мальчишке снится что-то приятное.
И опять тот же мальчик, тоже спящий. Но лицо уже хмурое, над переносицей – упрямая складка. И рука сжата в кулачок.
– Видите, какой у меня серьезный мужик, растет, – ласково говорит Смирнов.
Я не спрашиваю, почему мальчик везде – спящий, догадываюсь, что старшина чаще всего видит его именно таким.
А вот это Гога. Орлиный нос, жесткий взгляд, гордо вскинутый подбородок. Жаль, что Смирнов не изобразил его в фуражке с дубовыми листьями. Гоге это пошло бы. Я заметил, что морская форма больше идет брюнетам. На мне она сидит так себе, а на белобрысом Гришине вообще выглядит как-то неуместно…
– А это акварель, – Смирнов отдергивает занавеску, и я вижу над его кроватью уходящую в небо ракету.
И только потом замечаю тучу, низко нависшую над морем, нос корабля, мостик и часть ангара. Мне пока еще не довелось увидеть ракетную стрельбу, но чувствую, что и тут у Смирнова все как в жизни.
– Когда это вы писали? – спрашиваю я.
– Еще в прошлом году. Мы тогда приз Главнокомандующего получили за эту стрельбу.
– Товарищ старшина, вы бы не могли подарить ее мне? Очень нужно.
– Если вам нравится, с удовольствием, – Смирнов снял с переборки акварель и протянул мне.
Как только мы вернемся в базу, я пошлю ее отцу.
* * *
Собрание вел Саблин. Капитан 2 ранга Николаев сидел сбоку от него и внимательно слушал. Изредка он переводил взгляд с Саблина на нас, и мне показалось, что он видит каждого из нас насквозь. Я вспомнил, как он проводил у нас первое занятие, мне тогда понравилась его веселость. Теперь я его узнал больше, и нравился он мне тоже больше. Но сейчас он почему-то хмурился. Иногда взгляд его уходил куда-то дальше нас, он, вероятно, думал о чем-то совсем другом.
Саблин говорил спокойно, уверенно и, как всегда, четко. Он коротко сообщил об итогах и более подробно рассказал, какие задачи нам предстоит выполнять в новом учебном году.
– У кого есть вопросы?
– А увольнять сегодня будут? – спросил из угла Голованов.
Саблин метнул в сторону Голованова гневный взгляд, хотел сказать что-то резкое, но, покосившись на командира, сдержался, ответил спокойно:
– Да, увольнение будет согласно распорядку дня. На берег пойдут те, кто это заслужил.
Кажется, Голованову сегодня увольнение не светит. А у него день рождения. Если Смирнов не заступится, Голованов увольнительной не получит.
– У кого есть вопросы по существу?
– Разрешите? – опять поднялся Голованов. Видимо, он решил исправить оплошность. – Когда будут принимать экзамены на классность?
Саблин удовлетворенно кивнул и тут же ответил:
– Через две недели. У нас, товарищ командир, – он повернулся к Николаеву, – шесть человек готовы к сдаче на классность.
Больше вопросов не было, выступать тоже никто не захотел, поэтому объявили пятиминутный перекур. После перекура первым выступил Гога:
– Зачем много говорить? Старший лейтенант Саблин сказал, нам все ясно. Я обязуюсь сдать на второй класс.
– Вот это конкретное обязательство! – обрадовался Саблин и совсем повеселел. – Ну, а вы что скажете, Ермолин?
– А я как все, товарищ старший лейтенант.
– Кто желает высказаться?
Желающих больше не нашлось.
Саблин был доволен и, попросив у командира разрешение, быстро закрыл собрание. Николаев ушел мрачным. Мне кажется, он обо всем догадывается.
* * *
Голованова все-таки не пустили в город.
– Ничего, Сева, не отчаивайся, – утешал его Игорь. – Самое главное в жизни – не терять чувства юмора и аппетита.
– Понимаешь, она же ждет!
– Пусть подождет, крепче любить будет. Как поется в одной песне: «Папа создан, чтобы плавать, мама – чтобы ждать».
– Тебе, ветрогону, что. Библиотека под боком.
Сева намекает на последнее увлечение Игоря – библиотекаршу матросского клуба Ингу Власову.
– А что я могу с собой поделать? – невинно спрашивает Игорь. – Так уж, видно, я устроен, любовь во мне долго не держится. Вот Костя – однолюб. Да и Антон у него девочка что надо. Это, я вам доложу, не какая-нибудь конфеточка-леденец, а шоколад с начинкой.
– Перестань, а то получишь, – серьезно предупредил я.
– Ладно, не буду. Косте просто повезло. И что она в нем нашла? Нос картошкой, губы толстые, совсем неинтеллигентная рожа. И ростом ниже меня. И этого балбеса она любит!
– Ты и в самом деле получишь!
– Ладно, не буду. Этот изверг действительно может отлупить. Дикарь! Только на свою грубую силу и надеется.
– А бабы – они силу и любят, – философски заметил Ермолин. – Ну, а как у тебя с той, с калининградской?
– Видишь ли, я не воспринимаю любви на большом расстоянии. Радиус действия женских чар – вещь весьма относительная. Я подхожу к этому делу практически.
– Цинически, – угрюмо заметил Голованов, равнодушно слушавший Игоря.
– Может быть, и так, – согласился Игорь. – «Однова живем», как говорили нижегородские купцы. Хочешь, Сева, я тебя познакомлю с Ингиной подругой? Работает тут же, в гавани.
– А, пошел ты знаешь куда!
– Севочка, ты гений! Я знаю, куда идти. Уан моумент.
Игорь исчез. Что он задумал? Неужели пошел ходатайствовать за Севку к старпому или к командиру? Саблин ему этого не простит.
Нас в кубрике осталось трое. Ермолин дневалил, я использовал свою очередь увольняться в прошлый раз, а Голованов… Голованов… плакал. Для меня это было так неожиданно, что я не знал, что ему сказать. Севка Голованов, самый начитанный среди нас, умница, человек, разбирающийся в теории относительности и в живописи, готовый ответить на любой вопрос почти из любой отрасли знаний, человек, удостоившийся клички Аристотель, – и вдруг плачет.
– Перестань! Что ты – баба?! – кричит на него Ермолин.
Но Голованов плачет. Из-под его век выкатываются одна за другой крупные слезины, он ловит их длинным и тонким языком или вытирает кулаком. Вытирает неумело, может быть, он вообще плачет первый раз за многие годы. А я вот уже и не помню, когда плакал последний раз.
Игорь медленно спускается по трапу, напевая:
А для тебя, родная,
Есть почта полевая…
Извлекает из кармана три флакона:
– Вот все, что было в корабельной лавке. Называется «В путь». Хороший одеколон. А его и монаси приемлют.
Он разливает одеколон по кружкам, разводит водой.
– Поднимем бокалы, содвинем их разом.
– Я не могу, – отказывается Ермолин. – Вы выпьете и смоетесь, а мне тут торчать. Застукают еще. Разве что половину.
Игорь отливает половину в кружку Голованова. Мы втроем пьем, дневальный стоит «на стреме». При моем отвращении к запаху одеколона пить эту мутно-белую жидкость – сверх всяких сил. И все-таки я выпиваю ее, все во мне корчится, вот-вот вылетит обратно. Голованов тоже пьет с отвращением, но настойчиво, даже зло. А Игорешка улыбается:
– Элексир! Да здравствует система военторга и хорошая солдатская песня… «А для тебя, родная…»
Но в это время Ермолин шипит от трапа:
– Полундра!
Мы прячем кружки в рундук и рассаживаемся по койкам. Я беру книгу и делаю вид, что читаю.
В кубрик спускается Саблин. Ермолин подает команду, мы дружно вскакиваем.
– Вольно, – говорит Саблин и поочередно разглядывает нас. Потом спрашивает у Игоря: – А вы что тут делаете?
– Пришел к Соколову. Земляки мы с ним.
– Вот как? Ну что же, занимайтесь своим делом. – Саблин идет к трапу и вдруг поворачивается. Подозрительно оглядывает нас и направляется прямо к рундуку с посудой. Все ясно, унюхал. Да и не мудрено: в кубрике запах крепче, чем в парикмахерской.
– Что это? – спрашивает Саблин.
– Это крем. У меня по лицу прыщи пошли, так вот это крем от них. – Голованов нахально смотрит в лицо Саблину и улыбается. Саблин отводит взгляд, заглядывает в кружку, нюхает.
– Смотрите, Голованов, как бы не обжечься. Если кожа плохая, может раздражение получиться.
– Ничего, товарищ старший лейтенант, я не боюсь раздражения.
– Ну, смотрите, – говорит Саблин, ставит кружку в рундук и быстро идет к трапу. Ермолин подает команду, мы вытягиваемся. Саблин через плечо кидает:
– Уберите свой крем подальше, а то в рундуке посуда, в ней люди едят.
– Есть убрать!
Саблин легко взбегает по трапу наверх. Когда стихают его шаги, Ермолин испуганно говорит:
– Влипли!
– Ничего не будет, – уверенно говорит Голованов.
– Все-таки лучше выпить, – советует Игорь, достает кружку и протягивает ее Ермолину: – Давай, ликвидируй как класс.
– Не-е, что ты! – отмахивается Ермолин.
– Ладно, давай я. – Голованов берет кружку, пьет. – Фу, какая гадость!
Игорь ополаскивает кружки у бачка с водой, Голованов плюется, Ермолин стоит у трапа и опасливо поглядывает наверх.
– Все-таки вам, ребята, лучше побыстрее уйти, – говорит он.
– Заячья у тебя душа, Ермолин! – Голованов, кажется, пьянеет, говорит громко. – Не дрейфь, ничего не будет. Думаешь, он поверил, что это крем? Дудки! Он все понял, но сделал вид, что ничего не случилось. А почему? Потому что сам боится: как же, у него в подразделении и вдруг – ЧП. Нам что: мы в худшем случае отсидим на «губе» по пять суток, и все. А ему – хуже. Это ЧП на его карьеру повлиять может. Уловил? Вот так.
– Думаешь, никому не скажет?
– Уверен. Невыгодно ему это, вот в чем суть. Слышал, как он сегодня на собрании распинался? Все-то у нас хорошо, без зазубринок. Получается, что на поверхности все гладко, никаких пузырьков, а что в глубине? Я тебя спрашиваю, что в глубине?
– Ну, есть, конечно, недостатки.
– Во! Есть! А почему мы их замазываем?
– А тебе что, выгодно их показывать? Чтобы мы хуже других выглядели? Смотрите, мол, какие мы бяки!
– Да не орите вы, черти, говорите спокойно, – пытается урезонить Игорь.
Но и Голованов и Ермолин разошлись не на шутку.
– Замазывать недостатки – это, по-твоему, правильно? – наседал Севка.
– А чего же ты раньше молчал? На том же собрании? Не пустил он тебя в город, вот и повело тебя на справедливость. А где она раньше, твоя справедливость, была, а?
Севка неожиданно спокойно признался:
– А ведь ты прав, Ермоша. Верно, где она была? Или я только спьяну такой храбрый?
– Действие второе, картина третья: сцена самоистязания, – торжественно объявил Игорь.
– Погоди трепаться, тут принципиальный разговор.
– Ладно, самоедствуй. Закуси одеколон «В путь» своим гордым самолюбием.
– Игорь, помолчи, тут действительно серьезный разговор.
– Черт с вами, молчу.
Но замолчали все. Игорь иронически улыбнулся:
– Иссякли?
– Почему «иссякли»? – Ермолин опять завелся. – Другой бы как поступил? Поздравил бы Севку с днем рождения, сказал какие-то хорошие слова. А он небось и не знает о том, что день рождения.
– Откуда ему знать? – горько усмехнулся Голованов. – Он вообще ничего не знает. Я вот, к примеру, хотел не только освоить специальность рулевого, но и изучить штурманское дело. В конце концов, у меня среднее образование. А кто мне поможет? Однажды попросил определить место корабля по пеленгам, мне Саблин прямо сказал: это, мол, не твое дело, и нечего соваться.
– Стоп травить! – Игорь поднял руку. – Давайте условимся не нарушать последовательности развития драмы. Идет сцена самоистязания. Полоскать косточки старшего лейтенанта Саблина в помоях кубриковых сплетен будем в следующем действии. Прошу не отклоняться от сюжетной линии.
Молодец Игорешка! А я-то, дурак, тоже хотел рассказать о разговоре с Саблиным.
– Имею к вам, матрос Голованов, один кардинальный вопросик: как вы оцениваете свое личное отношение к службе? Все ли у вас в порядке? Только откровенно!
– А что мне от тебя скрывать? Конечно, не все в порядке. В румпельном отделении – мое заведование, а порядка я там так и не навел, сверху чисто, а по углам – грязь. Даже ржавчину обнаружил. На ЗКП крышка нактоуза на «соплях» держится, давно собираюсь починить, да все руки не доходят. Ну и более мелкие нарушения: обрезал тельняшку, вот видишь – бескозырка не по форме, читал на дежурстве и так далее.
– А у вас, матрос Ермолин, как идут дела? – тоном прокурора спрашивает Игорь.
– У меня список еще длиннее. Да разве для него хочется что-нибудь делать?
– Для кого, для Саблина? А разве вы, матрос Ермолин, Саблину служите? Кому вы служите? Ну, говорите, не стесняйтесь.
– Ну, народу, Родине.
– Вот именно: народу, Родине. И без «ну». Не бойтесь громких слов, они выражают суть. А какого же черта вы тут расхныкались? А ты чего молчишь? – теперь Игорешка напустился на меня. – Или боишься правду в глаза сказать, дружбу испортить? За спиной-то все вы Цицероны, а как в глаза сказать, у вас духу не хватает. Вы что, думаете, мир населен одними Саблиными? Фигушки! – неожиданно заключил Игорь и, аккуратно загнув пальцы, в самом деле показал нам фигу.
Успокоившись, веско сказал:
– Вот что, мальчики. Предлагается такое решение. Слушали: матросов Голованова, Ермолина и Соколова. Ну, чего пялишь глаза? И Соколова. Часть констатировочная: отметили беспринципность вышеозначенных лиц. Часть решающая – постановили: а) навести всем порядок в своих служебных делах, памятуя, что служим не для Пупкина или Саблина, а для народа; б) оценку каждому поступку и действию, своему или другого лица, давать с принципиальных позиций, а не из личных интересов; в) вести борьбу против всякой беспринципности и смело выводить на чистую воду всех проявляющих ее в той или иной форме, не щадя живота своего.
Кто за данную резолюцию, прошу голосовать. Принимается единогласно. А теперь полезем наверх, глотнем по паре унций кислорода.
Мы долго сидели на юте, дымили сигаретами и молчали.
А ночью я слышал, как Аристотель снова плакал.
24
Море опять ходит ходуном, и стрелка компаса мечется как угорелая. Саблин мрачно следит за ней, докуривая сигарету. Какого черта он торчит здесь, на мостике, мог бы спокойно покурить в своей штурманской рубке!
Вот уже несколько дней он мрачен как туча. Но никого не ругает, все молчит, отдавая лишь самые необходимые распоряжения. Об истории с одеколоном никто пока ничего не знает. Значит, все-таки Голованов был прав.
Ермолин подходит к Саблину, спрашивает:
– Товарищ старший лейтенант, куревом нельзя у вас разжиться?
Саблин вынимает из кармана портсигар, протягивает матросу. Ермолин поворачивается спиной к ветру, открывает портсигар, достает сигарету.
– Заодно уж и растопить разрешите. Как говорится, «дайте бумажки, вашего табачку закурить, а то у меня поесть нечего, да и переночевать негде». – Ермолин подмигивает Саблину. Вот нахал!
– А вы спросили у командира разрешение курить на мостике?
– Так точно. Он разрешил.
– И все-таки идите вниз. Вам тут вообще сейчас нечего делать, – как-то устало сказал Саблин. Он, наверное, и в самом деле устал. Третьи сутки мы беспрерывно ходим по штормовому морю, и третьи сутки Саблин не спускается вниз. Только прикорнет в рубке часок-другой и опять, смотришь, «кидает пеленжок», как говорит старпом.
Ермолин спускается вниз, Саблин уходит в рубку. Но вскоре за ним приходит рассыльный и говорит:
– Товарищ старший лейтенант, вас секретарь партбюро приглашает.
Саблин спрашивает у командира разрешение и спускается с мостика.
На мостике остаются вахтенный офицер, командир и я. Командир тоже спит мало. Когда на мостике его сменяет старпом, Николаев, вместо того чтобы спать, идет по кораблю. Утром задержался в турбинном отделении, потом пошел к турбинистам в кубрик, пробыл там до самого обеда. Протасов, заглянув после обеда на мостик, упрекнул командира:
– Так и не спишь? Ну-ну, смотри, свалишься. Мог бы свои научно-популярные беседы и после похода провести.
Николаев усмехнулся:
– Ну и замполит у меня. Прямо Шерлок Холмс. Откуда тебе известно о разговоре?
– А ты спроси у любого, ну вот хотя бы у Соколова, он тоже знает.
– Соколов, знаете?
– Так точно.
Я и правда знал. По кораблю уже прошел слух, что командир рассказывал турбинистам о том, что такое плазма.
– Нам бы тоже хотелось послушать, товарищ командир, – попросил я.
– Соколов правильно говорит, – подхватил Протасов. – Вернемся в базу, расскажешь всему экипажу. Договорились, командир?
– Разве от тебя отвертишься? Ладно, планируй, – согласился Николаев.
– Вот и отлично. Ну, я пойду на партбюро.
На мостике появился Гога, он пришел сменить меня.
Передав вахту Гоге, я пошел искать Игоря.
* * *
В кубрике боцманской команды стоит гвалт. Все стараются перекричать друг друга, и никто никого не слушает. Молчит только мичман Сенюшкин, пытаясь слушать всех сразу. У него-то я и спрашиваю, что тут происходит.
– Диспут, – улыбаясь, говорит мичман. – Подключайтесь.
– А о чем спорят?
– О жизни.
Ответ довольно неопределенный, пробую сам разобраться, о чем идет речь. Громче всех кричит старший матрос Голубев:
– Какая польза, скажем, от натюрмортов? Ими народ не накормишь, надо сначала о хлебе насущном позаботиться, а потом уж натюрмортами баловаться.
– Да пойми же ты, голова, не баловство это! Ты что, вообще против живописи?
– Я не против, я за живопись, но за такую, которая помогает, а не уводит. В войну был плакат «Чем ты помог фронту?». На нем стоит боец с винтовкой и показывает пальцем на каждого. Это нужно, это к совести человека обращено.
– А из музыки ты что – оладьи печь намерен? – наседают на Голубева.
– Музыка тоже разная бывает, – отбивается Голубев. – Скажем, под марш и шагать легче. Или песня. Она и слезу вышибить может. А что толку, если человек целый вечер на скрипке пиликает, а что – не поймешь. Нет, надо ко всему подходить с критерием практической ценности.
– Это – утилитарный прагматизм…
В другом углу разговаривают более мирно.
– Техника настолько задавила человека, что ему и отдохнуть негде. Пошел я в парк, хочу посидеть в тишине, пение птиц послушать, шелест листвы. А тут в громкоговорителе двадцать восемь раз подряд приглашают на карусель, на эстраде в микрофон визжит певица, а на соседней скамейке какой-то тип со «Спидолой» сорок минут рыщет в эфире. Какие уж там птицы, они все разлетелись. Вот во Франции законом запретили пользоваться транзисторами без наушников. По-моему, правильно сделали.
– Может, и правильно. Но при чем здесь техника?
– А вот при том, что все эти шумы-дымы задавили человека, превращают его в робота. Жмет он себе на кнопки, и только, а на него снаружи грохот и дым сыплются. В море и то теперь от этого не спасешься. Какая уж тут романтика! Правильно сказал один наш поэт:
Кто видел в море корабли,
Не на конфетном фантике,
Кого скребли, как нас скребли,
Тому не до романтики.
– По-твоему, романтика – это только белый парус, лазурные берега, канареечки в клетках да девица с платочком на берегу. А полет в космос – не романтика? А открытие лазера? А плавание подо льдами, наконец?
Игорешка сцепился со старшим матросом Симончуком.
– Самоусовершенствование – не самоцель, а ради цели. Человек ради чего-то живет, а не просто так: «Живем – хлеб жуем». Вот ты для чего живешь?
– А черт его знает! Живу, и все.
– Ну хоть какая-то цель у тебя есть в жизни?
– Может, я хочу прославиться. Где и в чем, я не знаю, а вот хочу. Все равно в чем.
– Так вот, смею тебя заверить, что ты ни в чем не прославишься. Это – не цель.
– Почему?
– Потому что не нашел ты и не ищешь, где твое место в жизни, где твое призвание. А прославиться можно везде: и в моряках, и в летчиках, и даже будучи бухгалтером. Только нужно, чтобы каждый в жизни занимал свое место.
– А если я сам не знаю, где оно, это место? И вообще, кто может мне сказать, где мое место?
Мичман Сенюшкин улыбается. Похоже, что именно он заварил всю эту кашу и теперь любуется плодами трудов своих. Налюбовавшись вдоволь, он потихоньку исчезает. Никто и не замечает, как он уходит, в кубрике по-прежнему стоит крик, и понять что-либо трудно. Я тяну Игорешку за рукав, он отбивается:
– Погоди, дай мне популярненько втолковать этому прохиндею…
– Сам ты прохиндей, – насмешливо говорит Симончук. – Нахватался чужих мыслей, а у самого за душой ничего нет. Все это мы и сами в газетках читали, надоело уже.
– Но ведь это верно!
– Не знаю, может, и верно, только я свою личную жизнь не могу подогнать к газетной статье. Не получается – и баста!
Наконец мне удается вывести Игоря на верхнюю палубу.
– Чего тебе? – недовольно спрашивает он.
– Саблина на партбюро вызвали.
– Кто-то нафискалил. О чем там говорят?
– Не знаю. Заседание закрытое, в каюте замполита заседают. Смирнова тоже вызвали.
– Н-нда, дело – табак. А может, это и к лучшему? Небось разберутся. Только вот эта одеколонная эпопея выглядит некрасиво. Могут подумать, что мы специально ее подстроили.
– А мы скажем, что он тут ни при чем. Я возьму все на себя.
– А при чем тут ты? Я принес одеколон, моя была идея, мне и отвечать. Ох и всыплет мне Сенюшкин по первое число! Да и Протасов не пожалеет.
– Давай я возьму на себя. Я не боюсь.
– А я боюсь, что ли? Нет, Костя, за себя я сам умею отвечать.
– Ну, как знаешь.
– Выложу все, как было.
– Ну и правильно. Юлить тут нечего, раз уж договорились быть принципиальными, надо быть такими до конца.
– Надо. Только знаешь, Костя, это, оказывается, не так легко – быть принципиальным.
– Кто говорит, что легко? Ермолин на меня обиделся.
– Ну, этот не в счет. А у Аристотеля, по-моему, мозги на месте.
– Мужик правильный.
– Это самое главное.
– Ох и заваруха же будет!
* * *
Но никакой заварухи не было. Просто нас собрали в кубрике, пришли командир с замполитом, и Саблин произнес речь:
– Буду предельно краток и откровенен. Я ошибался. Во многом. В делах и поступках, во взглядах на жизнь. Мне сейчас трудно говорить об этом. Но говорить надо прямо и откровенно. Я понял это несколько дней назад и попросил партийное бюро выслушать меня и помочь мне. Меня выслушали внимательно и поняли правильно. Досталось мне тоже здорово. И я считаю своим долгом проинформировать вас обо всем, чтобы у нас на этот счет не было никаких недомолвок и кривотолков. Понять свои ошибки, трезво переоценить все мои взгляды и действия помогли мне прежде всего вы. Я давно почувствовал, что перестал находить с вами общий язык и взаимопонимание, понял, что постепенно и неуклонно теряю ваше уважение. Случай, неприятный случай помог мне понять все это более отчетливо и ясно. Об этом случае знают не все, и я расскажу о нем подробнее. Матрос Голованов, не получив увольнения на берег в день своего рождения, решил отпраздновать его на корабле. Он, матросы Соколов, Ермолин и матрос Пахомов из боцманской команды распивали в кубрике одеколон. Причем матрос Ермолин стоял дневальным.
– Я не пил! – крикнул Ермолин.
– Возможно. Но суть не в вас. Я знал об этом. Но никому не доложил и своей властью нарушителей не наказал. Если говорить откровенно – смалодушничал, не желая, чтобы наше подразделение, как говорят, «склоняли по всем падежам». Но долго я не мог молчать. И совесть не позволяла, и поведение матросов показало, что они знают, почему я сделал вид, что ничего не заметил. Мой авторитет как командира пошатнулся окончательно. Вот тогда я и обратился в партийное бюро.
Саблин сел.
Капитан 2 ранга Николаев обвел взглядом всех сидящих в кубрике и спросил:
– Вопросы есть?
Поднялся Голованов:
– Разрешите, товарищ командир? Я прошу наказать меня.
– Да, вы, все четверо, будете наказаны.
– Я не пил! – снова выкрикнул Ермолин.
– Матрос Ермолин будет наказан строже других. Он нес службу и обязан был пресечь нарушение. Все вы уже не школьники и должны понимать такие простые вещи. К тому, что рассказал старший лейтенант Саблин, я добавлю следующее. Он обратился ко мне с рапортом, в котором просит за допущенные ошибки отстранить его от должности. Я возвратил ему рапорт. Думаю, что поступил правильно.
– Верно! – точно сговорившись, хором выкрикнули все.
– Хорошо, что вы это поняли. Но я прошу понять и другое. Старшему лейтенанту Саблину очень трудно было сделать этот шаг. Еще труднее ему будет многое пересмотреть и от многих своих привычек и взглядов решительно отказаться. Может быть, не все из вас вполне понимают, как трудно бывает человеку начинать все сначала. Но мы рассчитываем на вашу сознательность и на вашу помощь. Старший лейтенант Саблин остается вашим командиром и, очевидно, сейчас будет более требовательно подходить не только к себе, но и к каждому из вас. Тут уж, как говорится, не пищать. Не будете?
– Нет! – опять хором выкрикнули все.
– Ну вот и хорошо. Надеюсь, мы поняли друг друга. Если нет вопросов, можете быть свободны.
Николаев и Саблин ушли. Остался Протасов. Из матросов никто не двинулся с места. Несколько минут все сидели молча, ожидая, что скажет замполит. Он спросил:
– Ну как, профессора? Будем дискутировать?
– Все ясно. Надо браться за дело.
– Ермолин, вы, кажется, чем-то недовольны?
– А… чего его спрашивать…
– Нет, пусть выскажется.
Ермолнн встал, оглянулся вокруг. Все взгляды сейчас скрестились на нем. Он поежился. И вдруг улыбнулся:
– Чего уставились? Думаете, я не понимаю? Вам, товарищ капитан-лейтенант, просто показалось, что я недоволен.
– А ведь и верно – показалось, – улыбнулся Протасов. – Перекрестился бы, да вот неверующий я.
Матросы засмеялись. И сразу задвигались, кто-то полез наверх («это дело перекурим как-нибудь»), кто-то занялся своими рундуками, большинство столпилось около замполита. В кубрик заглянул Игорешка, увидел Протасова, хотел улизнуть, но замполит позвал его.
– Ну как, Пахомов, может, сообразим на троих?
– Не возражаю, – в топ ответил Игорь.
– Кто пойдет?
– Мне придется, товарищ капитан-лейтенант. Вы ведь не достанете. А у меня опыт, – с улыбкой сказал Игорешка.
– Так это вы доставали?
– Я.
– А Голованов всю вину берет на себя.
– Подумаешь, какое благородство! Противно даже.
– Ладно, шутки шутками, а мне надо поговорить с вами серьезно.
– Только что мичман Сенюшкин имел со мной душеспасительную беседу. Месяц без берега.
– Маловато.
– Сердобольные пошли у нас командиры.
– Ох и язычок у вас, Пахомов!
– За него и страдаю. Ну чего ты тянешь? – накинулся Игорешка на меня. – Вот, извольте видеть, еще один благодетель нашелся, тянет за штаны от греха подальше.
– Хорошо, идите. Душеспасительного разговора не будет.
– Мерси.
– Пахомов!
– Виноват, товарищ капитан-лейтенант. Разрешите идти?
– Идите.
– Есть!
– То-то.
И все-таки он опять не сдержался: уже на трапе буркнул:
– Содержательный разговор.
Это уже от Сенюшкина.
