Текст книги "Почему море соленое"
Автор книги: Виктор Устьянцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)
10
К вечеру следующего дня пожар удалось потушить, мы переправили на танкер его команду и начали заводить буксир. Уже подали на борт танкера проводник, когда Роуленс сообщил, что снова загорелось в помещении аварийного дизель-генератора.
– Это рядом с танками, – сказал Солониченко. – К тому же там в цистернах топливо.
– Ваше предложение?
– Надо посмотреть, что можно сделать.
Солониченко с новой аварийной партией переправился на танкер и вскоре сообщил:
– Приступили к тушению пожара. До цистерны огонь не добрался, но температура в помещении высокая, на переборках цистерн трещит и коробится краска.
Механик доложил, что задраил отделение дизель-генератора наглухо, чтобы прекратить доступ воздуха. Хватит ли у наших ребят кислорода в приборах?
Роуленс просит снять экипаж, но я пока не отвечаю, жду сообщения механика. А с борта танкера двое уже бросились в воду, пришлось их вылавливать. Оказалось, оба филиппинца.
Наконец – сообщение механика:
– В коффердаме закипает вода.
Коффердам – это пространство между машинно-котельным отделением и танками, в которых нефть. Шестьдесят девять тысяч двести восемьдесят три тонны иракской нефти, по сообщению Мелсона. Фейерверк получится красивый.
Есть еще несколько минут, чтобы снять с танкера людей, дать полный назад и уйти, не оглядываясь. Роуленс уже сажает свой экипаж в мотоботы.
– Игорь Петрович, выводите людей из помещения дизель-генератора, – говорю я механику.
– Да, с огнетушителями теперь тут делать нечего, – соглашается он. И, помедлив, добавляет: – Вот если бы воды. Но поблизости всего два пожарных рожка, а воды надо много…
– Вы думаете, есть надежда?
– Надежда еще есть. Вся суть – во времени.
– Сколько, по-вашему, осталось?
– Трудно сказать. Может, полчаса, а может, и всего десять минут. Но раз мы взялись за это дело, я бы рискнул.
Конечно, раз уж мы взялись спасать танкер, надо бы его спасти. Рискованно, конечно. И дело тут не только во времени, айв степени риска. Снять людей мы все-таки успеем, если они будут держаться поближе к трапу.
Я посмотрел на старпома и замполита. Старпом пожал плечами. Замполит на этот раз промолчал, значит, и он сомневается. Ну что же, на этом заседание «военного совета» будем считать закрытым. Я снова беру микрофон, стараюсь говорить спокойно:
– Игорь Петрович, будем подходить к корме танкера. Держитесь поближе к трапу. – И уже вахтенному офицеру: – Все пожарные средства – в нос!
Пожарная тревога на корабле объявлена давно, вся система в готовности, и не успели мы подойти к корме танкера, как из брандспойтов вытянулись водяные сабли и начали отрубать кормовую надстройку от танков.
Мотоботы с командой танкера теперь боялись подойти и к нам, держались поодаль. Из экипажа танкера на борту остались Мелсон и один японец.
Минут через пятнадцать Солониченко сообщил, что температура воды в коффердаме снижается. Это уже лучше, можно работать спокойнее.
Огонь оседал устало и медленно. Вот жесткие струи воды слизнули последние языки пламени. Казалось, пожар потушен, но механик, все еще находящийся на борту танкера, не давал отбоя. И только когда начало рассветать, я понял, почему он не спешил: из надстройки и нижних кормовых помещений еще густо валил дым. Оставив половину средств работать по-прежнему на отсечение огня, другую половину механик направил внутрь. Теперь я больше всего боялся, что рухнет кормовая надстройка, и запретил кому-либо заходить в нее.
Лондонская фирма «Оулд компани ойл», которой принадлежал танкер, сообщила, что из Бергена вышли два спасательных судна. Они пришли к вечеру, а пожар мы потушили еще до обеда и около шести часов лежали в дрейфе, поджидая их.
Спасатели стали заводить на танкер буксиры, сейчас они потащат его в Берген и предъявят «Оулд компани ойл» счет на кругленькую сумму, возможно, даже превышающую стоимость шестидесяти девяти тысяч двухсот восьмидесяти трех тонн иракской нефти. А мы вроде бы и вовсе не при чем. Можем уходить.
Впрочем, еще нет. К правому борту подходит мотобот, я вижу Роуленса, приветливо помахивающего рукой. Видимо, идет благодарить. Еще раз встречаться с ним не хочется, но ничего не поделаешь, надо принимать. По всем правилам морского этикета.
– Спустить трап по правому борту! – командую я и иду на ют.
Встречаю Роуленса на верхней площадке трапа. Пожимая руку, он говорит:
– Только русские могли это сделать!
Зачем он это говорит, и что я должен ему отвечать? Лучше совсем не отвечать, а то я ему процитирую Ермолина, ибо испытываю большое желание сделать это именно сейчас, когда все кончено.
Четверо матросов с танкера поставили к моим ногам два ящика виски.
– Один персонально для вас, – поясняет Роуленс. – В знак благодарности и в качестве компенсации за это. – Роуленс одергивает рубашку и подтягивает штаны.
Ну да, это мои штаны и рубашка. Куртка казенная, за нее у меня вычтут из зарплаты, скорее всего, из отпускных.
Кстати, заканчиваются вторые сутки моего отпуска.
Приглашать Роуленса в кают-компанию не хочется, а, наверное, полагается. Как бы это поделикатнее отвертеться? А, черт с ним, с этикетом!
– Передайте мой привет и восхищение мистеру Мелсону, – говорю я.
Роуленс, усмехнувшись, поясняет:
– Мелсон – держатель крупного пакета акций фирмы «Оулд компани ойл». Полагаю, это вам кое-что объяснит…
Так вот в чем дело! А мы-то думали, что самоотверженность Мелсона бескорыстна, устроили ему королевский прием, наговорили кучу комплиментов. Ну да, он беспокоился прежде всего о своих денежках, а не об океане.
Прощаемся сухо. Должно быть, Роуленс догадывается, что я не оправдываю его, разводит руками, как бы говоря: «Что поделаешь, такова жизнь».
Пока Роуленс поспешно спускается по трапу, Егоров за моей спиной говорит:
– Все-таки у нас с ними разные группы крови. – И поясняет кому-то: – Конечно, не в биологическом смысле, а в политическом.
Что же, он прав.
Бот отваливает от трапа и, постреливая мотором, идет к танкеру.
Я направляюсь на мостик, но дежурный по низам спрашивает:
– Куда девать это, товарищ командир? – И кивает на ящики.
В самом деле – куда? Может, поставить на юте ендову, назначить виночерпия и заставить боцманов свистать всех к чарке? Но в русском флоте сей веселый сигнал давно канул в Лету, да и с меня начальство потом снимет еще одни штаны, а попутно, пожалуй, и звездочку.
– Отнесите оба ящика в продсклад. И скажите интенданту, чтобы оприходовал.
– Есть! – разочарованно сказал дежурный по низам.
Поднявшись на мостик, я послал старпома и замполита спать и дал самый полный ход.
Корабли похожи на колхозных лошадей тем, что домой всегда бегут быстрее. Котельные машинисты и турбинисты выжимают из механизмов все, что можно выжать, стрелки тахометров буквально застыли на предельных оборотах. Чтобы не испытывать судьбу, перевожу машинный телеграф с «самого полного» на «полный».
На сигнальной вахте опять Маслов, Ермолин и Савчук. Разговор как будто и не прерывался за эти двое суток.
– Как приеду, сразу женюсь, – обещает Ермолин.
– Ну и дурак.
Это Савчук. Интересно, обидится ли Ермолин на молодого матроса за столь категоричное утверждение?
Нет, не обиделся. Разговор идет откровенный, не служебный, а мужской, блюсти субординацию не обязательно. Да и старшина первой статьи Маслов на стороне молодого матроса:
– Спешить нужно только знаешь когда?
– Старо. И неубедительно.
Старшина начинает приводить доводы в пользу холостяцкой жизни. Все они тоже стары и неубедительны. Но когда старшина говорит: «Ты с нашим командиром поговори, он тебе вправит мозги», – я вздрагиваю. Вот черти, знают, что я холостяк. Но с чего они взяли, что я убежденный?
11
К базе мы подошли утром следующего дня. Но прежде чем войти в гавань, надо было привести корабль в порядок – такова морская традиция. К тому же, когда мы возились с танкером, кое-где поцарапали краску, надо подновить. Да и команде надо помыться и постирать, во время пожара многие изрядно прокоптились. А экипаж не спал уже третьи сутки. Поэтому, став на якорь на внешнем рейде, я разрешил до аврала четыре часа отдыхать всем, кроме вахтенных. Четыре часа, конечно, маловато, но с этим танкером мы провозились целых двое суток, значит, сроки очередного планово-предупредительного ремонта придется сократить именно на эти сорок восемь часов.
А путевочка моя, видимо, «сгорела» окончательно. Даже если дальше все пойдет нормально и начальство сразу же отпустит меня, я все равно не смогу тотчас уехать. Надо передать дела старшему помощнику, а это займет, как минимум, сутки. Старпом у меня в принципе парень толковый, дело знает, но страшно осторожен и медлителен, его, как старую лошадь, все время приходится подстегивать…
Ровно через четыре часа горнист сыграл большой сбор, и команда принялась скрести, драить, мыть и подкрашивать корабль. Потом взялись за стирку и баню. Когда вошли в гавань и отшвартовались у причала, я сразу пошел на доклад к командиру соединения.
Наш адмирал не любил многословия, и, расстелив на столе карты и кальки, я рассчитывал уложиться в десять – пятнадцать минут. Но присутствовавший при докладе начальник штаба попросил уточнить некоторые детали, и доклад в общей сложности занял около получаса. Судя по всему, оба адмирала результатами похода были удовлетворены, и командир соединения, обычно не особенно щедрый на похвалу, на сей раз изволил даже заметить:
– Добро! – И, порывшись в столе, достал радиограмму, однако не дал ее мне. – Насчет танкера тут вот из Главного штаба Военно-Морского Флота радиограмма есть. Надо бы тебя как-то поощрить.
– Если уж поощрять, то не меня, а тех, кто непосредственно в этом участвовал. И в первую очередь старшего помощника инженера-механика Солониченко и две аварийные партии, которые работали на танкере.
– Вот и подготовь проект приказа, я подпишу. Ну а насчет тебя самого мы подумаем.
– Собственно, я уже получил презент… – И, рассказав о двух ящиках виски, спросил, что с ними делать.
– Оприходовал, говоришь? Ну и зря, будешь теперь годами таскать их с собой, и ни один ревизор тебе их не спишет. Тут ты сильно оплошал.
– А что было делать? Не пускать же их по кругу?
– Я бы тебе пустил! Ну ладно, устроим прием какой-нибудь делегации, тогда и спишем. Как твой старпом Синельников? Справится без тебя?
– Вполне. Кстати, он четвертый год в старпомах, пора бы ему корабль дать.
– Вот и посмотрим, на что он способен. Ему без тебя тут предстоит горячая работка, ну да не буду тебе забивать мозги, отдыхай без забот.
Вернувшись на корабль, я позвал старпома, замполита и механика, и мы вместе подготовили проект приказа командира соединения. Замполит и механик настаивали на поощрении многих матросов краткосрочными отпусками и недоумевали, почему я так упорно возражаю. А я, помня намек адмирала о предстоящей горячей работенке, опасался, как бы потом эти отпуска не «зажали». Однако, учитывая, что во время планово-предупредительного ремонта верхние команды не так уж заняты, согласился дать отпуска четверым наиболее отличившимся, исключая электромеханическую боевую часть. Естественно, механик остался недоволен таким решением. Ничего, потом поймет, почему я это сделал.
Когда старпом, механик и замполит ушли, я написал представление на досрочное присвоение капитану третьего ранга-инженеру Солониченко И. П. воинского звания «капитан второго ранга-инженер». Читая приказы о досрочном присвоении званий, я заметил, что обычно звания присваивают за особо выдающиеся заслуги, но почему-то всего за два-три месяца до истечения срока. А Солониченко оставалось около года. Так что представление я писал без особой надежды, однако по опыту знал: надо просить всегда больше, начальство обязательно «срежет». Если уж не присвоят звание, то по крайней мере отметят в приказе Главнокомандующего Военно-Морским Флотом, а не командира соединения. Потом кадровики подчеркнут это место в «личном деле» красным карандашом, что обычно способствует продвижению по службе, а механик вполне этого заслуживает.
Что-то произошло с моим старпомом капитаном 3 ранга Синельниковым: он действовал на редкость расторопно, успел даже заказать мне билет на утренний самолет. Да, обретя самостоятельность, он обретал и уверенность. Его осторожность и медлительность, видимо, объяснялись тем, что он вынужден был оглядываться на меня. Пора ему выходить в автономное плавание. Для меня это, конечно, нежелательно: сколько еще придется натаскивать нового старпома? К тому же неизвестно, какого дадут, лучше выдвинуть кого-нибудь из своих. А Синельникова держать больше не стоит. Если девка долго засидится в невестах, потом ей трудно подыскать подходящего жениха. Так и на службе: чуть попридержали в должности, следующую уже не дадут – возраст к сорока, значит «бесперспективный», подумывай о пенсии или не очень пыльном, но скучном местечке на берегу.
К двадцати четырем ноль-ноль мы с Синельниковым закончили приемку-передачу дел, и у меня еще оставалось часов пять-шесть, чтобы поспать. Приняв душ, я лег в постель и сразу же, как говорит наш корабельный доктор, «ушел на погружение».
Одиннадцать лет корабельной службы приучили меня спать в любое время и в любом положении, и урывками, хотя бы по пять минут, и беспробудно, многие часы и даже целые сутки, если выдается свободное время, спать впрок и отсыпаться за бессонные походные вахты. Последние трое суток я не смыкал глаз и поэтому сейчас погрузился так глубоко, что матросу Егорову едва удалось «достать» меня.
– Товарищ командир, вставайте, пора на аэродром ехать.
Служба приучила меня стряхивать сон мгновенно, не разомкнув век. Я спустился на палубу и нащупал на привычном месте одежду. Открыв глаза, первым делом посмотрел на укрепленные над столом морские часы и понял, что на самолет опаздываю. Но Егоров, перехвативший мой взгляд, успокаивающе пояснил:
– Адмирал свою машину прислал.
Вот уж никак не ожидал от старика такой щедрости!
Егоров тоже доволен, его обожженное, в ссадинах и подтеках лицо сияет, как надраенный нактоуз магнитного компаса.
– Кофе пить будете? – спрашивает он, доставая из рундука чистое полотенце.
– Что-то не хочется.
– А коки вам такой завтрак сварганили – закачаетесь! Вариации на тему: «Скорбь интенданта».
– Разумеется, не без вашего участия?
– Я только дирижировал, исполняли: соло на сковородке – матрос Додеашвили, дуэт на кастрюлях – матросы Горин и Гришин.
– Ну, если Додеашвили…
Егоров знал мое пристрастие к кавказской кухне и тотчас исчез за дверью только затем, чтобы тут же появиться с подносом, накрытым салфеткой ослепительной белизны. Жестом циркового фокусника Егоров сдернул салфетку, и взору моему предстал живописный натюрморт, вполне достойный кисти самых выдающихся художников современности.
– Видать, не перевелись еще на флоте интеллигенты.
– На том стоим, товарищ командир! – Улыбка до ушей рассекает физиономию Егорова, на которой даже ожоги и ссадины выглядят уместно.
– Чему радуетесь? – притворно ворчу я. – Отец-командир уезжает, а вы, понимаете ли, демонстрируете все свои тридцать два непломбированных зуба.
Егоров мгновенно натягивает на лицо скорбную маску и трагически восклицает:
– Задумался прогресс, овдовела гуманность!
Кажется, это из Сухово-Кобылина. Егоров – парень начитанный и веселый, наверное, в отпуске я буду скучать без него.
Он провожает меня до машины. Мы осторожно идем по палубе, она еще мокрая и скользкая от упавшего в гавань утреннего тумана. В гавани непривычная тишина, слышно лишь, как в трубах сипит пар да всхлипывает в шпигатах вода. Где-то на рейде испуганно вскрикнул пароходный гудок, и звук его тут же захлебнулся в рыхлой вате тумана. Да, входить в гавань сейчас не так просто, а судя по тому, как нарастает шум перемолачиваемой винтами воды, пароход входит. Скорее всего, большой морской буксир или спасатель, может быть, он тянет за собой еще какую-нибудь посудину.
– «Витязь», – безошибочно определяет Егоров.
Ну да, это гудок «Витязя», туман лишь слегка приглушил его, сделал сипловато-простуженным. Странно, что я узнал его не сразу, а Егоров тотчас. Значит, парень любознательный, приметливый, а из таких моряки и получаются.
По палубе навстречу нам, скользя между рельсами минной дорожки, от рубки дежурного бежит рассыльный. Безветренно, однако матрос по привычке зажал в зубах ленточки бескозырки и балансирует руками, чтобы не упасть. Издали он похож на большую черную птицу, устало размахивающую крыльями. На одном крыле белая отметина. Черная птица с белой отметиной. Да это же бумажка! К черту бумажки, пусть несет старпому.
Видимо, матрос не рассчитывал нас встретить, шарахнулся в сторону. Я узнал Мельника. Он тоже узнал меня и уже в спину доложил:
– Товарищ командир, телеграмма.
– Отнесите старшему помощнику.
– Есть! – привычно отозвался матрос, но тут же поправился: – Прошу прощения, но телеграмма адресована лично вам.
Мельник еще молодой, наверное, не знает, что все телеграммы, поступающие на корабль, независимо от того, о чем они и кого непосредственно касаются, адресуются командиру. Надо послать двух электриков в ракетный арсенал – телеграмма командиру; у капитан-лейтенанта Саблина жена родила девочку – тоже сообщают командиру; в сапожную мастерскую перед выходом в море сдали в ремонт двадцать четыре пары ботинок и теперь их надо забрать – опять телефонограмма командиру, хотя об этом должен позаботиться в первую очередь интендант. Нет, пусть уж теперь Синельников в этом разбирается.
– Гражданская, – уточняет Мельник.
Ага, не служебная, значит, действительно, лично мне. Интересно, кому это я понадобился?
Мельник подсвечивает фонариком. Молодец, таскает фонарик с собой, похоже, со временем будет хорошим матросом.
«Воскресенье пятого июля собирается весь первый выпуск тчк Срочно сообщи возможность приезда тчк Лида».
Какая еще Лида? Ага, телеграмма из Челябинска. Первый выпуск. Да, наш выпуск был первым; и как это я забыл, что в этом году исполняется ровно пятнадцать лет с тех пор, как мы окончили школу? Потом я поступил в Высшее военно-морское училище и вот уже одиннадцать лет плаваю. Как быстро летит время!
Лида, Лида… У нас в классе их было две. Которая же? Наверное, Дедова, мы ее звали почему-то лишь Семеновной, хотя она была и ровесницей нам, кажется, даже моложе меня. Я от кого-то из наших слышал, что она окончила педагогический и работает в нашей же школе. Стало быть, она.
Телеграмма пришла в базу еще тридцатого июня, мы были в море. Но почему мне не вручили ее сразу, как мы вернулись? Ну да, не служебная, значит, не срочная. А сегодня уже пятое июля, как раз сегодня все и собираются. Интересно бы посмотреть, какими они стали через пятнадцать лет.
В рубке дежурного есть расписание самолетов. На Москву самолет уходит в семь двадцать. Два часа лету. А из Москвы на Челябинск ближайший рейс в одиннадцать сорок пять. Будем считать, что часа полтора уйдет на переезд из Шереметьево в Домодедово. Если удастся поймать такси – можно успеть за час. С билетами в это время, наверное, трудновато, но один раз в такой ситуации мне удалось договориться с экипажем. В конце концов в санаторий я все равно опоздал, какая разница – на трое или на четверо суток. Только бы опять не подвела погода.
– Что там синоптики обещают? – спросил я у дежурного.
Он протянул мне последнюю сводку. По всей трассе погоду обещали хорошую.
– Да, вот еще что: вызовите-ка старшину второй статьи Соколова и старшину второй статьи Пахомова.
Раз уж я еду в Челябинск, то не следует забывать своих земляков, может, у них будут какие-либо поручения.
12
На сей раз погода не подвела, самолет прибыл в Челябинск точно по расписанию: в шестнадцать двадцать по местному времени. А через час я уже входил во двор нашей школы. Здесь почти ничего не изменилось, и у меня было такое ощущение, будто я снова иду на уроки, а в чемодане у меня школьные учебники.
Вон там футбольное поле, правда, в наши времена сеток на воротах не было. Да и ворот как таковых не было, мы обозначали их портфелями и сумками. Находчивые вратари при первой же возможности перекладывали их, где-то к середине матча ширина ворот равнялась чуть ли не ширине плеч вратаря, и судье приходилось снова отмеривать шагами расстояние между символическими штангами.
Вот тут стояла скамейка, только без спинки. Здесь я впервые поцеловал Анютку. Интересно, придет ли она сегодня? Собственно, если уж быть до конца честным перед собой, я прилетел, чтобы увидеть именно ее. На остальных тоже хотелось посмотреть, но если бы не она, может быть, я и не стал бы рисковать путевкой. Впрочем, все равно рискнул бы, наверное, немного поколебавшись. А сейчас, кажется, боюсь встречи именно с ней.
Из раскрытых окон нашего класса доносится гул голосов, и я ловлю себя на том, что, прислушиваясь к ним, хочу из этого сплетения звуков выделить ее голос. Наверное, вот так радисты настраиваются на нужную волну, приглушая посторонние шумы. Но мне все время мешает надрывный плач ребенка, доносящийся из-за куста акации. Откуда тут ребенок?
Длинный и тощий, как жердь, мужчина в синей спортивной куртке и тапочках на босу ногу нервно трясет колясочку:
– А-а-а!
Ребенок надрывается от крика.
– Дайте ему соску, – советую я.
– Не берет, дьявол! Выплевывает, да и только. А вы, случайно, не туда? – кивает папаша в сторону школы.
– Туда.
– Будьте добры, скажите Ерасовой, чтобы спустилась покормить. Четвертый час парень голодный, вот и орет.
– Ерасова… Ерасова, – пытаюсь вспомнить я. – Как будто не знаю такую.
– Голышева она была раньше.
– Маша?
– Ну да. А вы, значит, тоже из этих? – Он подозрительно оглядывает меня.
– Из этих.
– Так пошлите ее ради бога! Измучился я с ним.
– Хорошо.
– Вот спасибо! А то мне самому неудобно.
– Неудобно спать на потолке, потому что одеяло падает, – говорю я, а сам думаю: «Ишь ты, какой стеснительный. Похоже, что Маше повезло с мужем».
Взбегаю на второй этаж и останавливаюсь перед дверью своего класса, чтобы перевести дыхание. В коридоре пахнет известью и краской, в углу стоят деревянные козлы, на них ведро – идет ремонт. Ну да, через два месяца начнутся занятия, прозвенит первый звонок. Черт возьми, я бы с удовольствием снова пошел в первый класс…
Тихо открываю дверь и вхожу. Парты сдвинуты в один угол, поставлены в три этажа. Зря, надо было всех посадить за парты, каждого на свое прежнее место. Впрочем, за парту вряд ли кто влез бы, вон какие все здоровенные. Они сгрудились за тремя составленными в ряд столами, наверное, принесенными из учительской. Я почему-то начинаю их считать, недаром наша математичка уверяла, что у меня врожденная склонность к точным наукам, и была сильно разочарована, когда я подал заявление не в университет, а в военно-морское училище.
Вместе с Антониной Петровной их ровно двадцать. А нас, помню, выпускалось двадцать семь. Стоит невообразимый гвалт, каждый старается перекричать другого, моего появления долго не замечают. Наконец из-за стола выкатывается полная розовощекая дама.
– Витька?
Она бросается мне на шею, целует, тормошит, я роняю чемодан, он грохается об пол, и гвалт стихает.
– Да ты что, не узнал?
Наверное, только по голосу я и узнаю Люську Говорову. Эк ее разнесло!
А меня уже хватают за руки, за шею, кто-то даже вцепился в волосы.
– Витька приехал! Ур-ра! – орут из-за стола Венька Пашнин и Мишка Полубояров. Даже не изволили встать, лоботрясы! Правда, Анютка тоже не встала. Она даже не смотрит на меня, опустив голову, старательно водит вилкой по столу. Ну и пусть!
– К доске его, к доске! – требуют сразу несколько человек.
Меня оставляют одного перед черной классной доской, остальные усаживаются за столом. Наша классная руководительница Антонина Петровна ровным педагогическим голосом задает первый вопрос:
– Расскажи-ка нам, Витя, что ты успел сделать за эти пятнадцать лет.
Прежде чем ответить, я отыскиваю взглядом Машу и говорю:
– Голышева, иди покорми своего наследника. Он там, во дворе, надрывается.
– Ой, батюшки, я совсем забыла! – Маша, все такая же худенькая, легко выпархивает из класса, по пути отфутболив мой чемодан в угол.
Докладываю по-военному коротко:
– Окончил Высшее военно-морское училище, служил на Тихом океане, на Балтике, на Севере. На «королевском» Черноморском пока не сподобился, но еду туда на месяц полоскать свое грешное тело и душу в теплой водичке. Ученых степеней не имею, иностранных языков пока не осилил, в белой армии не служил, в оппозициях не состоял.
– Женат? – спрашивает Лида Дедова.
– Пока нет.
– Почему?
Милая Семеновна, ты всегда отличалась простодушием и непосредственностью, за это мы все любили тебя и, может быть, только с тобой были всегда искренними. Но что я тебе сейчас отвечу? Можно, конечно, сказать, что мне было некогда. Сколько там насчитал наш корабельный Айболит? Кажется, всего сорок один день в году мы стояли у причала. А чистых только четверо суток. Когда же мне было жениться?
Впрочем, ты знаешь, что дело вовсе не в этом.
Я смотрю на Анютку. Она тоже смотрит на меня, и в ее голубых с поволокой глазах – ничего, кроме любопытства. Неужели она все забыла?
