Текст книги "Почему море соленое"
Автор книги: Виктор Устьянцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)
7
В океане лишь изредка появляются острова или корабли, и тогда все выскакивают из кают и кубриков, смотрят на них в бинокли, стереотрубы и даже в пеленгаторы, на мостики и надстройки забираются кому не лень. Вообще-то это непорядок, но я никогда не вмешиваюсь, знаю, что другого развлечения у матросов долго не будет, пусть смотрят, пока есть на что смотреть.
На этот раз нам встретился пассажирский лайнер – ослепительно белый и стройный, как лебедь. Он прошел в каких-нибудь пяти кабельтовых от нас, с борта его донеслась музыка, и кто-то завистливо сказал:
– Живут же люди!
Я поймал себя на том, что тоже завидую им. У них развлекательный круиз, а у нас работа. Там музыка и танцы, а у нас тревоги и авралы. Там ослепительно сверкающие и звенящие хрустальными подвесками люстры, комфортабельные салоны и каюты, рестораны и бары, а тут холодный жесткий диван в штурманской рубке, на котором по очереди спим мы со старпомом. Там легкое шуршание женских платьев, тонкий запах цветов и духов, а тут железное громыхание яловых ботинок по трапам и терпкий запах матросского пота. Через четыре с половиной часа лайнер придет в порт, а нам еще две недели мотаться по океану. Благо еще, не штормит. Небось в шторм тем, на лайнере, тоже было бы не до музыки и танцев. А стоило бы их покачать, чтобы знали, почему море соленое.
– О чем задумался, командир? – спросил за спиной Протасов.
Удивительное свойство у моего замполита: появляться вот в такие моменты.
– Злорадствую вот.
– То есть?
– Хочу, чтобы лайнер покачало.
– Завидуешь, значит. Я – тоже.
Ага, и ты, браток, не святой, тебе тоже не чуждо все земное.
Мы долго молчим.
А лайнера уже не видно, только дым остался над горизонтом. И до самого горизонта – ровная, отливающая серебром гладь океана. Иногда налетит легкий ветерок, зарябит воду, но выдохнется, и опять вокруг только море и небо – бледно-голубое, выцветшее. Наверное, с берега все это красиво, но перед нами этот пейзаж торчит вторую неделю и поэтому изрядно надоел.
Странно, я знаю, что потом буду вспоминать и этот однообразный пейзаж, буду даже скучать по нему. Есть в море что-то такое, как в женщине: любишь его, а не знаешь, за что именно.
Должно быть, появление лайнера настроило всех на лирический лад. На сигнальном мостике говорят о любви. Старший матрос Ермолин доказывает старшине первой статьи Маслову, что любить можно и не один раз.
– Лично я два раза успел. Еще на гражданке. Здесь, сами понимаете, не в кого. Разве что в стерильную Машу из портовой столовой, так в нее и без меня пол-эскадры втрескалось.
– Не любовь это.
– А что же тогда? – спрашивает Ермолин. – Ведь чувства-то есть, а не просто так!
– А, какие уж там чувства! – отмахивается Маслов. – Инстинкт, больше ничего.
– А что же тогда, по-вашему, любовь? – настаивает на своем Ермолин.
Интересно, что ответит Маслов? Он не торопится. А Ермолин уже торжествующе, убежденный, что старшина не сможет ответить, говорит:
– Ага, не знаете!
Но Маслова тоже на кривой не объедешь.
– Лет этак двести назад, – поясняет он, – было издано «Наставление отцам и матерям о телесном и нравственном воспитании детей». Так вот там про любовь так было сказано: «Любовь есть пространный Океан, в котором юность без кормила благоразумия на одних парусах похотливого любопытства плавает, дабы новые предметы увидеть, и напоследок потопляется».
Ермолин ошарашенно молчит.
– Вот так, брат, потопляется твоя любовь, – с усмешкой говорит Маслов.
– А ведь неплохо сказано! – удивляется Ермолин. – Надо же такое придумать!
Внизу, на полубаке, пользуясь хорошей погодой, молодые боцмана под руководством старшины второй статьи Пахомова учатся плести кранцы. Они сидят прямо на палубе, а Пахомов, заложив руки за спину, важно расхаживает между ними. Видно, что он прямо-таки изнывает от вынужденного начальственного бездействия, ему тошно смотреть, как неумело и нерасторопно работают его подопечные, хочется самому взяться за дело. Вот один раскрыл учебник морской практики и пытается по рисунку понять, как это делается. Пахомов останавливается над ним, насмешливо смотрит. Не выдерживает, берет из рук молодого матроса книгу, бросает ее на палубу и показывает:
– Вот так надо. Смотри за этим концом, а этот держи туже. Теперь сам попробуй.
После нескольких попыток у молодого матроса, видимо, начинает получаться, и Пахомов одобрительно хлопает его по плечу:
– Молоток!
И когда я отучу его от жаргона?
– Товарищ командир, разрешите обратиться? – окликает меня корабельный писарь матрос Семиглазов. Он тоже из молодых, еще робкий, на мостик ступить боится, так и стоит на трапе. Но я его ценю не за робость, а за аккуратность и редчайшее на корабле умение печатать на машинке сразу двумя пальцами.
– Обращайтесь, – разрешаю я.
– Вот ваш отпускной. – Семиглазов протягивает мне бланк отпускного билета. – Как вы приказали, со второго июля.
– Спасибо.
На мостике – заметное оживление. Ну да, они уже сообразили: раз командир уходит в отпуск со второго, то домой придем не позже первого. Теперь будут считать, сколько компотов осталось до берега.
– Разрешите идти? – спрашивает Семиглазов.
– Да, пожалуйста.
Семиглазов козыряет, хочет повернуться кругом, но спотыкается, и я едва успеваю схватить его за рукав.
– Осторожнее.
Старший матрос Ермолин, наблюдавший за этой сценой с сигнального мостика, ухмыляется:
– Детский сад, да и только!
Протасов грозит Ермолину пальцем и тот скрывается за обвесом.
Семиглазов осторожно спускается по трапу. Надо будет на денек-другой отдать его Сенюшкину, пусть слегка обкатает. На корабле по трапам положено спускаться и подниматься бегом.
А погода на редкость тихая. Интересно, сколько она продержится?
– Штурман, что там синоптики обещают?
Саблин высовывается в иллюминатор штурманской рубки, окидывает взглядом океан и говорит:
– Утешительного мало. С зюйд-зюйд-веста циклон прет.
– Когда до нас доберется?
– Примерно через сутки, если не повернет куда-нибудь.
– Авось повернет, – с надеждой говорит Протасов. Он плохо переносит качку и страдает не столько от нее, сколько от моральной подавленности – все еще стыдится, хотя на это никто на корабле давно уже не обращает внимания.
– Некуда ему поворачивать, – огорчает его Саблин. – С двух сторон зоны высокого давления его подпирают. Та еще кутерьма будет.
8
Говорят, на Севере мороз как огонь, а ветер – как нож. Сейчас начало июля, никакого мороза нет, но ветер действительно режет как нож. Чуть поднимешь голову – полоснет по лбу так, что невольно прячешься за ветроотбойник.
За плексигласовым ветроотбойником ходового мостика уныло и монотонно качается полосатый океан. Он качается уже четвертые сутки после урагана, предсказанного тогда Саблиным. И хотя волна заметно идет на убыль, сигнальщик старший матрос Ермолин, служивший на корабле третий год, но так и не привыкший к качке, проклинает господа бога, гром небесный, царство морское и тот день, когда пошел служить на флот. Должно быть, старшина первой статьи Маслов тоже жалеет, что Ермолин пошел служить на флот, но предупреждает весьма сдержанно:
– Не ругайся. Услышат на мостике, за такую лингвистику отвалят на полную катушку.
Ермолин глянул с сигнального мостика вниз на ходовой и, увидев меня, отскочил от поручней. Да, за «лингвистику» я строго наказываю. Не люблю парадоксов, а мне кажется парадоксальным, что Ермолин, окончивший два курса педагогического института, использует древний боцманский лексикон, хотя и красноречиво, даже вполне живописно. Разъяснить сие несоответствие и сделать соответствующие выводы сейчас обязан был Маслов. А старшина еще и утешает матроса:
– Ничего, скоро этот чертолом кончится, солнце-то в воду село, смотри, какой закат.
Тоже мне синоптик, такой закат как раз к ветру. Старшина, видимо, усвоил всего одно правило: «Если солнце село в воду, жди хорошую погоду, а если солнце село в тучу, жди, моряк, на море бучу». Старшина не учел при этом перистых облаков, а они меняют дело. К тому же теперь в атмосфере нашей грешной планеты действительно что-то разладилось, порой погода выделывает такие фортеля, что у штурманов и синоптиков глаза на лоб лезут. Сотни спутников посматривают за движением воздушных масс. И циклон видели, а вот ураган все же не смогли предсказать, он налетел так же неожиданно, как застигал мореходов, наверное, и две тысячи лет назад.
Однако закат и в самом деле хорош. Багровое зарево охватило почти полкупола, а над самым горизонтом тянется раскаленная полоса. Она становится все тоньше; кажется, кто-то огромный и невидимый бьет кувалдой небосклона по наковальне горизонта и сплющивает полосу в тонкий брусок. Сейчас сунет брусок в океан, как кузнец сует раскаленный металл в бочку с водой, и брусок, окутавшись паром, зашипит…
Зашипело внизу, на камбузе, должно быть, кок тоже зазевался на закат, и что-то у него там убежало или подгорело. Снизу потянуло жареным мясом и луком. Вахтенный рулевой матрос Мельник сглотнул слюну и покосился на круглые морские часы. До смены вахт оставалось еще тридцать восемь минут.
Брусок уже не виден, над горизонтом висит лишь легкое оранжевое облачко, оно быстро тает. Остывает небосклон, на нем все отчетливее проступают первые звезды, вода становится сначала сиреневой, потом синей и, постепенно густея, – совсем черной.
Видимо, пейзажные созерцания опять настроили Ермолина на лирический лад, и он сказал Маслову:
– Как приеду домой, сразу женюсь.
Ну да, Ермолину осталось служить всего три месяца. Эти последние месяцы службы всем им кажутся слишком долгими и томительными, если еще учесть поголовное желание поскорее сменить жесткую корабельную койку на двухспальную кровать. Сами они последние месяцы служат ни шатко ни валко, но смену дрессируют нещадно. В этом их огромное достоинство, пожалуй, единственное.
Вот и сейчас Ермолин строго спрашивает молодого матроса Савчука:
– Что слева?
– Красная ракета! – испуганно говорит Савчук.
– Доложи как положено. И погромче.
Савчук нагибается к ходовому мостику и орет:
– Красная ракета, курсовой двадцать левого борта, дистанция… – Дистанцию определить на глаз трудно даже опытному сигнальщику, потому что ракета не на воде, а в небе, и Савчук докладывает наобум: – Дистанция сорок два кабельтова.
Вот так: с точностью до двух кабельтовых. Вахтенный офицер подавляет усмешку и серьезно отвечает:
– Есть!
Раз красная – значит, кто-то просит помощи. Наверное, какую-нибудь шаланду так далеко в океан занесло ураганом. А может, опять какой-нибудь чудак решил пересечь океан на шлюпке, а то и в ванне – теперь этих чудаков много развелось. Во всяком случае, приличное судно дало бы сигнал бедствия по радио.
– Вторая! – кричит сверху Савчук.
– Пеленг пятьдесят четыре, – докладывает вахтенный офицер и вопросительно смотрит на меня.
– Курс по пеленгу!
– Есть! – Вахтенный офицер поворачивается к рулевому. – Лево на борт! Курс пятьдесят четыре.
Скорее всего, выловим очередного голодного рекордсмена. Впрочем, надо его еще найти: темнеет быстро, но даже днем искать малую посудину в океане хуже, чем иголку в стоге сена. Интересно, сколько мы будем искать? Даже если найдем быстро, придется ждать, когда кто-нибудь из своих примет его на борт. Иначе придется тащить домой. Словом, канители много, а у меня через четырнадцать минут начинается отпуск. Именно со второго июля. В каюте, в левом ящике письменного стола, лежит путевка в Сочи…
Я отнюдь не отношусь к категории завзятых курортников: за пятнадцать лет службы впервые собрался в санаторий, да и то лишь потому, что на этом усиленно настаивал наш корабельный эскулап капитан медицинской службы Спиридонов.
– Нервы у вас ни к черту, – говорил он и в который раз принимался за арифметику. – Из трехсот шестидесяти пяти дней мы только сорок один день стояли у причала, из коих девять ушло на планово-предупредительный ремонт, когда вы со старпомом почти не сходили на берег. Остальные тридцать два делили с тем же старпомом пополам. В среднем пребывали на берегу по пять часов, итого получается около восьмидесяти часов, то есть в общей сложности менее четырех суток…
Возможно, и на этот раз я отвертелся бы, но настырный эскулап выложил всю эту арифметику адмиралу, командиру соединения, а тот приказал взять путевку и – баста.
– Огонь, прямо по носу!
Да, кто-то горит. Ого, кажется, солидная посудина, длиною около трехсот метров.
– Боевая тревога! Вперед, самый полный!
Звякнул машинный телеграф, напряженно задрожал корпус корабля, и в дробном топоте ног, прокатившемся по всей палубе от носа до кормы, утонула последняя посторонняя мысль: «Кажется, горит и моя путевочка».
9
Танкер был водоизмещением около ста тысяч тонн, судя по осадке, имел на борту около семидесяти тысяч тонн нефти. Обычно нефть просто горит, но иногда и рвется. Если такая бандура рванет, не поздоровится самому Нептуну, не говоря уж о простых смертных.
Старпом, видимо, подумал о том же и пояснил:
– У нас на борту почти полный комплект ракет и боеприпасов для орудий.
Мерси, а то я не знал. Интересно, что скажет замполит?
Протасов хмуро посмотрел на горящий танкер и вздохнул:
– Все мы люди…
Правильно, замполиту и по штату положено быть гуманистом. Впрочем, экипажу танкера ничто не угрожает: все, кроме одного, еще подающего сигналы бедствия, покинули борт горящего судна. Меня отнюдь не волнуют убытки фирмы, которой принадлежит танкер, из-за этого я бы не стал рисковать. А вот океан… Его и так превратили в сточную яму, не думая о том, что земля-матушка уже не в состоянии прокормить человечество, что океан уже сегодня стал великим кормильцем, мы без него никак не обойдемся. Если эти семьдесят тысяч тонн нефти разольются по Атлантике, они отравят десятки тысяч квадратных километров ее поверхности, погубят все живое. А если еще эта нефть загорится?
Объяснять это старпому и Протасову некогда и незачем: они знают об этом не хуже меня.
Я беру мегафон и кричу вниз:
– Боцман, дежурную шлюпку и оба мотобота приготовьте к спуску.
Итак, приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Теперь надо отобрать наиболее подготовленных людей. Этим займется старпом. Он же пойдет старшим, с ним надо будет послать кого-нибудь из инженеров-механиков. Кого именно – пусть решает Солониченко.
– Командира бече-пять на мостик, – говорю вахтенному офицеру, и тот выдергивает из зажимов телефонную трубку.
Да, механика надо послать, ему там будет виднее, что можно сделать.
Вахтенный офицер напоминает:
– Они-то бросили танкер. – И кивает на капитана танкера, сидящего на левом крыле нашего мостика.
Да, они бросили. Когда мы подошли, весь экипаж танкера был в двух мотоботах и держался подальше от горящего судна. Лишь один человек оставался на его борту и с кормы писал нам фонарем SOS. Он был голый, как дождевой червь, видимо, едва успел выскочить из каюты, но фонарь схватить не забыл и дело свое делал.
Сначала я подумал, что это капитан. Но когда с мотоботов подняли людей, выяснилось, что вот этот человек в рваной робе и есть капитан Роуленс, а там, на борту, остался его помощник.
Капитан Роуленс – человек с лошадиным лицом, квадратными скулами и хищным носом – был внешне просто безобразен и страшен, похож на пещерного человека, еще не успевшего уйти далеко от своих предков – обезьян. Даже не верилось, что в наше время мудрая природа могла выдать столь некачественную продукцию.
Пригласив капитана на мостик, я предложил ему спирту, извинившись за то, что ни водки, ни рому, ни коньяку на борту нет, поскольку встреча с мистером Роуленсом в программе нашего похода не была предусмотрена. Роуленс постарался не заметить этой шпильки и великодушно согласился на спирт. Наш корабельный врач Спиридонов, доставивший спирт на мостик, проворчал:
– Лично я ему касторки бы прописал.
– Зачем? У него и так полные штаны, – заметил вахтенный офицер.
– Кстати, о штанах. Доктор, передайте Егорову, чтобы подобрал из моих вещей свежую рубашку и брюки для капитана. И пусть в шкиперской возьмет новую куртку.
Кажется, наш корабельный Айболит одарил меня взглядом столь же презрительным, каким оглядел и Роуленса. Ничего, ребята, держите форс. Роуленс, конечно, не имел права покидать танкер, пока на нем оставался хоть один человек. Но поймите, у них же свое представление о долге и порядочности.
– Могу я воспользоваться вашей рацией, чтобы сообщить моей фирме о случившемся? – спросил Роуленс, дожевывая огурец.
– Да, конечно.
Радист принес бланк и карандаш. Роуленс, набросав текст радиограммы, протянул ее мне.
– Посмотрите, пожалуйста, я ничего не упустил? И поставьте координаты.
«Первого июля в 22.35 по Гринвичу в машинно-котельном отделении возник пожар, а вскоре там же произошел взрыв. Вахтенный механик Сноу погиб. Дверь в радиорубку деформировалась и открыть ее не удалось. Через несколько минут вся кормовая надстройка была объята пламенем. Шлюпочная радиостанция тоже вышла из строя, поэтому сигнал SOS в эфир не был дан. Экипаж оставил судно на двух мотоботах, имея шлюпочный запас продуктов и пресной воды. Многие были босы и раздеты – все личные вещи, касса, паспорта и судовые документы сгорели. На борту остался лишь помощник Мелсон, отказавшийся покинуть судно.
Второго июля в 00.17 подошел советский военный корабль и принял на борт экипаж танкера, находившийся в двух мотоботах.
Капитан Роуленс».
– С вашего позволения я добавлю одну фразу: «Русские приступают к тушению пожара», – сказал я.
– Но это безумие! Погасить невозможно, вы же не спасатели, у вас нет специального оборудования. Посмотрите, вся надстройка просела, она может провалиться, а это – десятиэтажный дом.
Да, и отсюда видно, что надстройка просела. Однако, пока не загорелась нефть, есть еще надежда. По крайней мере, так считает наш механик капитан третьего ранга Солониченко.
– Ваши люди не хотели бы принять участие в тушении пожара? – спросил я.
– Вряд ли. Все они застрахованы, на берегу каждый из них все равно получит свое. Впрочем, можно их спросить об этом.
Мы с Роуленсом прошли в кормовой кубрик, где разместили экипаж танкера. Экипаж был набран «с миру по нитке»: датчане, испанцы, англичане, японцы и даже двое филиппинцев. Охотников среди них не нашлось.
А наши уже садились в мотоботы и шлюпку. Среди них я увидел и матроса Егорова.
– А вы куда?
Так ведь такое веселенькое дело, товарищ командир. Мне старпом разрешил.
Ну что же, пусть «развлечется».
Старпом докладывает:
– Погрузили двадцать огнетушителей и двенадцать кислородных приборов.
– Маловато.
Здесь тоже надо что-то оставить. Мало ли что может случиться. Используем их огнетушители.
– Хорошо. Но я вас еще раз прошу: будьте осторожны, следите за людьми. А то у нас тут есть отчаянные. – Я покосился на Егорова. – По одному в помещения не пускать, при угрозе взрыва немедленно оставить танкер, не спрашивая у меня особого разрешения.
– Будем наготове. Разрешите отходить?
– Отходите.
Пожалуй, и мне следует пойти с ними, – сказал Роуленс.
Неужто пробудилась совесть? Скорее всего, стыд. Я промолчал, хотя только что собирался попросить капитана об этом. Он-то знает танкер лучше наших. Роуленс ловко, как обезьяна, спустился по шторм-трапу в мотобот.
После осмотра судна старпом по радио доложил:
– Внутреннее оборудование машинно-котельного отделения и всей надстройки, включая ходовой мостик, сгорело. В отделение поступает вода.
– Нужна ли аварийная партия для заводки пластыря? – спросил я.
Нет. Если потушим пожар, танкер своим ходом все равно не сможет идти. А при одном затопленном отделении он будет хорошо держаться на плаву.
– Как пожар?
Сбиваем огонь в корме, отрезаем ему путь к танкам. Главная палуба и оба борта имеют вздутия, краска обгорела. Переборки нагреты, но прямой угрозы взрыва пока нет. Сейчас главное – отсечь огонь от танков.
– Ясно. Людей хватает?
Пока да. Однако капитан Роуленс просит разгрузить продовольственную кладовую. У них там трехмесячный запас провизии. Но печется он о другом: там полторы тысячи бутылок виски и две с половиной тысячи бутылок пива – трехмесячный запас для экипажа.
Ничего себе потребности! Наверное, вчера налакались, вот и загорелись. А теперь Роуленс, потерявши голову, начинает плакать по волосам. Ему в первую очередь следовало позаботиться не о кладовой, а о судовых документах. Может, зря мы с ними связались? Но ведь, как сказал замполит, все мы люди. А главное – океан.
– Что ответить Роуленсу? – спросил механик.
– Пошли его подальше. Только повежливее.
– Понятно. Постараюсь повежливее, – не очень уверенно пообещал старпом.
Вскоре на одном из мотоботов доставили Мелсона. У него сильные ожоги и ссадины, но кости, кажется, целы. Механик уступил ему свою каюту, но доктор забрал Мелсона к себе. Ребята у нас здоровые, на моей памяти никто серьезно не болел, и доктор, похоже, даже рад случаю продемонстрировать свое лекарское мастерство. Он обхаживал Мелсона часа два, а потом в кают-компании свободные от вахт офицеры устроили англичанину королевский прием. Кажется, ему особенно польстило, что и я на несколько минут спустился с мостика в кают-компанию. У англичан кастовость традиционна и незыблема, и появление в кают-компании и даже рукопожатие самого командира корабля, видимо, в понимании Мелсона было высочайшим знаком внимания и, кажется, несколько смутило его.
