Текст книги "Почему море соленое"

Автор книги: Виктор Устьянцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

18

Наконец-то долгожданная команда:

– По местам стоять, со швартовов сниматься!

На мостике хозяйничает старпом. Он почему-то нервничает, бегает с одного борта на другой, перевесившись через ветроотбойник, кричит в мегафон:

– Боцман! Кто там на носу «сопли» развесил?

Я уже знаю, что «сопли» – это кто-то из швартовой команды забыл убрать кранец. Поднимаюсь на цыпочки, вижу, как боцман распекает Игорешку. Слов не слышу, но догадываюсь, что интеллигентный боцман сейчас в выражениях не стесняется.

Командир сидит на раскладном стульчике на левом крыле мостика и молча наблюдает за всем. Кажется, он равнодушен к происходящему, старается только никому не мешать. А я, по-моему, путаюсь у всех под ногами. Хорошо еще, что на руле стоит сейчас сам старшина первой статьи Смирнов, а не Гога. Старшина обменивается с командиром электромеханической боевой части инженер-капитаном 3 ранга Солоииченко впечатлениями:

– Ветер с норд-веста, к вечеру чего-нибудь нагонит.

– Не привыкать.

– Почему около Борнхольма всегда штормит?

– В проливы, как в трубу, дует. И все это сходится именно в районе Борнхольма.

– Вперед, самый малый!

– Соколов, смотрите внимательно, что я делаю.

Но я не вижу, что делает старшина, а смотрю на нос корабля. Он медленно наползает на корму стоящего впереди эсминца. Я испуганно гляжу на старшину, лицо его спокойно. Наверное, я что-то пропустил в его действиях, потому что, когда снова посмотрел вперед, корма эсминца у нее осталась слева. Корабль медленно выходит из ковша гавани, разворачивается в канале.

Под носом у нас к выходу из гавани проскакивают два торпедных катера.

– Что они там, ослепли? – сердится старпом. – Ведь видят же, что два нуля на боте.

– Сообщите им по УКВ, – говорит командир.

– Вон видите два флага на боте? Это значит: «Веду водолазные работы», – поясняет мне старшина. – Надо идти мимо них на малом ходу, а то разведешь большую волну, побьет водолазов.

Видимо, по УКВ уже дали знать катерам, они сбавили ход. Но волна все-таки достигла бота, его начало раскачивать. Кто-то на борту бота погрозил катерникам кулаком.

Наконец на мостике стало тихо. Я даже слышу, как командир выговаривает старпому:

– Все хорошо, но надо спокойнее, Сергей Викторович. И потом – «сопли». Нехорошо. Пора отвыкать от подобного красноречия.

– Виноват, не сдержался, – говорит старпом. Замечает, что прислушиваюсь, хмурится. Я отворачиваюсь.

В этот момент корабль входит в ворота. Они узкие, и, наверное, от рулевого требуется большое искусство, чтобы не наскочить на каменный мол. У меня даже мурашки пробегают по телу, когда я смотрю на стремительно пробегающую в нескольких метрах от борта голову мола. Но корабль благополучно проходит ворота, и впереди открывается море – теперь уже настоящее. Вот оно, долгожданное!

Я испытываю какое-то странное ощущение своей мизерности и беспомощности. Куда ни глянь – всюду вода и небо. Море – огромный котел площадью в десятки тысяч квадратных километров. И корабль, казавшийся в гавани громадным железным чудовищем, здесь стал вдруг маленьким гудящим паучком, который медленно ползет по этой бесконечной площади. А что такое я? Песчинка. Если еще учесть, что под килем глубина в несколько десятков метров, становится совсем жутко.

Когда смотришь вдаль, море кажется очень мирным. Распаханное ровными рядами волн, оно представляется огромным полем, с которого только что сошел снег, лишь в бороздах остались белые заплаты льда, не тронутые солнцем.

Но вблизи, у самого борта, море злое. Оно даже позеленело от злости, сердито плюется брызгами, наскакивает на корабль, бьет его в борт, и эхо этих ударов гулко отдается в стальном корпусе. Корабль нервно вздрагивает, точно испуганный конь. И наверное, Смирнову нелегко обуздать его. Старшина, по-моему, только делает вид, что легко управляется.

– Для крещения вам погодка выдана, как по заказу, – говорит он. – Может, только к вечеру разгуляется.

А меня и сейчас уже поташнивает. Особенно когда смотрю на флагшток, который вычерчивает то в море, то в небе замысловатые фигуры.

– Товарищ старший лейтенант, скоро будет поворот на новый курс? – спрашивает старшина у штурмана.

Саблин смотрит на часы.

– Через девятнадцать с половиной минут. А что?

– Соколову хочу дать попробовать.

– Не рановато?

– Пусть попробует, – говорит командир корабля. Я благодарно смотрю на него, он улыбается. Потом подзывает меня и тихо говорит:

– Если будет невмоготу, вон там стоит обрез. Потравите. Я когда первый раз в море выходил, еще в гавани траванул. При полном штиле.

Наверное, наговаривает на себя, чтобы подбодрить меня. Но мне, и верно, от его слов почему-то становится легче.

Старшина объясняет, как делать поворот.

– Следите за картушкой компаса. На первый раз я буду вам командовать, а вообще это надо знать, как таблицу умножения. Точнее – надо чувствовать корабль. Это потом само придет. Но и вперед не забывайте смотреть. Сейчас мы одни, а когда в строю идем, это особенно важно. Ладно, станьте на мое место.

Я становлюсь на место старшины, кладу руки на манипулятор. И сразу замечаю, что нос корабля начал рыскать.

– Увереннее, не бойтесь, – советует старшина.

Но я никак не могу сдержать корабль, он вихляется, как пьяный. А тут подошло и время поворота.

– Курс двести восемьдесят шесть!

Я нажимаю на манипулятор и вижу, что нос корабля медленно катится влево. Значит, все-таки слушается меня корабль!

– Отводи… Одерживай… Так держать! – командует старшина.

И все-таки я «проскочил» курс на целых восемь градусов. Пришлось долго выравнивать.

– Ничего, для первого раза неплохо, – хвалит старшина.

Со времени начала поворота прошло всего двенадцать минут, а я уже устал, пот градом льет со лба. Никаких физических усилий я не прилагал, это, очевидно, от нервного напряжения.

Старший лейтенант Саблин ловит секстаном солнце, вахтенный офицер по секундомеру засекает время. Они определяют место корабля астрономическим способом. Я пытался разобраться в этом способе, но ничего не понял. Усвоил лишь одно: чтобы рассчитать место корабля по солнцу или по звездам, надо знать штук двадцать формул. А я в математике не силен.

– Ноль! – кричит штурман.

Вахтенный офицер нажимает кнопку секундомера и вслед за штурманом идет в рубку, бережно неся секундомер на ладони. Так носят чашку с чаем. И мне почему-то ужасно хочется сейчас чаю. Крепкого, без сахара.

В это время набегает большая волна, корабль медленно взбирается на нее и вдруг стремительно рушится вниз. Все мои внутренности подступают к горлу, я чувствую, что сейчас из меня вылезут все потроха. Зажимаю рот ладонью и бегу к обрезу. Меня рвет долго и мучительно. Я стою спиной к тем, кто находится на мостике, но мне кажется, что все сейчас смотрят на меня и посмеиваются. Хочется удрать отсюда подальше, забиться куда-нибудь в темный угол. Но надо возвращаться на свой пост. Медленно оборачиваюсь и окидываю взглядом мостик. На меня никто не обращает внимания. Или притворяются? Жалеют. А я не люблю жалости, считаю, что жалостью человека можно только унизить. Вежливо говорю старшине первой статьи Смирнову:

– Извините.

Старшина непонимающе смотрит на меня. Наконец догадывается:

– Ах, это. Не обращайте внимания. Обычное житейское дело. – Вынимает из кармана воблу и протягивает мне: – Вот, пососите, помогает.

Я беру воблу, но чистить не решаюсь, не знаю, можно ли есть на мостике да еще в присутствии всего корабельного начальства.

– Вы только подчиненных угощаете? – спрашивает командир корабля капитан 2 ранга Николаев у старшины. Все-таки заметил!

– Для вас есть вяленая, – говорит старшина и вынимает из другого кармана вяленую воблу.

Командир берет рыбу за хвост и долго стучит ею о ботинок. Затем сдирает кожу и впивается зубами в воблу. Потом эту операцию повторяют остальные – старшина уже успел одарить всех находящихся на мостике. Я чистить воблу не решаюсь, потихоньку отгрызаю голову и сосу ее.

– Вот ведь, черти, достают где-то, – говорит командир. – В городе не продавали ее лет пять, на корабль не получали месяцев восемь, а все сосут.

– Не имей сто рублей, а имей сто друзей, – самодовольно говорит старшина.

– Я вот проверю ваших друзей, – обещает командир. – Эти интенданты, как мыши, в каждом углу у них что-нибудь припрятано.

– Так ведь они все законно получили. Перловку матросы не едят, вот и выменяли на складе. Не у спекулянтов же!

– Дайте еще одну, – просит инженер-капитан 3 ранга Солониченко. – Пивца бы к ней, тогда прозвучало бы.

– А говорят, что механики пьют одну газированную воду, да и то без сиропа, – говорит штурман.

– И парное молоко, – добавляет старпом.

Под шумок очищаю воблу. И верно, от соленого становится немного легче.

– Цель, правый борт двадцать, дистанция сто восемьдесят два, – слышится голос радиометриста.

– Боевая тревога!

Пронзительная трель колоколов громкого боя, топот ног.

– А вы что стоите? – спрашивает старшина.

Только теперь вспоминаю, что по тревоге мое место в румпельном отделении.

19

Дядя Егор прижимает мою голову к груди и тихо поет:

 
Баю-баюшки-баю!
Стоит хата на краю,
Мы живем в ней, как в раю,
Хоть клянем судьбу свою…
 

Сатиновая рубашка дяди Егора пахнет табаком и потом. Но я люблю эту рубашку, она тонкая и гладкая. По праздникам дядя Егор вынимает из сундука другую – зеленую. Та тоже пахнет табаком, потому что, когда ее кладут в сундук, засыпают махоркой. Но она шершавая, толстая и холодная, потому что сквозь нее не проходит тепло от дяди Егора.

Я чувствую, что уже засыпаю. Но дядя Егор вдруг сгибается и стонет. Осторожно кладет меня на лавку, хочет разогнуться и не может.

– Вот ты, грех неровный, опять прострел!

У него иногда что-то стреляет в пояснице.

– Ты проглотил ружье? – спрашиваю я.

Дядя Егор хохочет. Он так хохочет, что изба начинает трястись, стены шатаются, я сваливаюсь с лавки.

* * *

…И просыпаюсь.

Сначала не могу понять, что произошло и где я. Потом вижу Гогу. Он наискось лежит на рундуке, ноги свесились. Но Гога не падает, потому что пристегнулся ремнем к трубе.

А я свалился на палубу. Хочу встать, но в это время раздается грохот, кубрик валится, меня снова бросает на палубу, и я больно стукаюсь головой о переборку.

– Во дает! – говорит дневальный матрос Голованов. Обняв стойку, он сидит на трапе и читает книжку. Вместо того чтобы встать, я вспоминаю инструкцию. На дневальстве читать книжки запрещается. «Застукает» дежурный по низам, Голованову попадет.

– А ты привяжись, – советует Голованов, не отрываясь от книжки. – Вон как Казашвили.

Гога наискось лежит на рундуке, только теперь у него свесилась голова, а не ноги.

Мои ботинки самостоятельно гуляют по кубрику. При каждом ударе волны они продвигаются сантиметров на двадцать. Причем левый идет к носу, а правый к корме.

– Слушай, почему они идут в разные стороны? – спрашиваю у Голованова.

– Кто?

– Мои ботинки.

Голованов поднимает голову, смотрит сначала на один ботинок, потом на другой.

– И верно, в разные стороны. Действительно, почему?

Это явление заинтересовывает Голованова, он захлопывает книжку, подходит к левому ботинку и приседает над ним на корточки. В это время корабль сильно встряхивает, я лечу к носу, а Голованов ударяется лбом о кормовую переборку. Поднявшись, он потирает лоб и озадаченно говорит:

– А знаешь, мы с тобой тоже в разные стороны летели. Почему?

Вероятно, у Голованова сугубо аналитический ум.

– Сколько в тебе живого веса? – спрашивает он.

– Шестьдесят четыре.

– А во мне пятьдесят восемь триста. Видимо, в этом все дело.

– Но ботинки одинаковые. Если и есть разница, то в десяток граммов.

– Как знать. Слушай, ты тут посмотри, а я сейчас вернусь.

Минуты через три он возвратился в кубрик с весами. Мы положили на одну чашу левый ботинок, на вторую – правый. Левый перетянул.

– Что я говорил? – торжествующе произнес Голованов.

– Да, но он еле-еле перетянул. Несколько граммов не имеют значения.

– Вот черт, забыл взять гири! Я сейчас.

Голованов ушел за гирями. Я сидел на палубе и смотрел на весы. Теперь перетягивал правый ботинок. Потом опять левый и снова правый. Весь фокус, конечно, в качке.

Я снял ботинки с весов и собрался было надеть их, по тут увидел Казашвили. Он сидел на рундуке и подозрительно смотрел на меня. Я снова бросил ботинки на тарелки весов и достаточно громко зашептал:

– Часы – весы, пуля – дуля, триод – идиот. – Я жестом фокусника провел ладонями над весами, воздел руки к небу и уже громко заговорил: – Море – горе, кибернетика – косметика, кинжал – визжал.

Вероятно, упоминание о кинжале Казашвили расценил как недвусмысленный намек. Глаза Гоги наполнились ужасом.

– Снимем с волка шкуру, сошьем шубу, дадим Гоге дуба. Трах-тиби-дох! (Прости, старик Хоттабыч, за плагиат.)

Гога отстегнулся от трубы, сполз с рундука и начал осторожно пробираться к трапу. Но едва он встал на первую ступеньку, как сверху на него свалился Голованов. Гога отступил.

– Путешествие – сумасшествие, гири таскай, Гогу не пускай! – громко заклинал я.

Голованов разинул рот, да так и замер. Пользуясь тем, что Гога стоит ко мне спиной, я попытался жестами объяснить Голованову, в чем дело. Но тот упорно не понимал меня.

– Название – наказание, грач – врач, галлюцинация – профанация…

Наконец Голованов сообразил, в чем дело. Он подмигнул мне, поднял гири над головой и громогласно заговорил:

– Я Луиджи Сьера де Кон-Тики, первый корсар страны Трепанации Черепов, прибыл с великой миссией справедливости и возмездия. Вес мозга среднего животного равен корню квадратному из веса акулы, умноженному на пи эр в кубе плюс единица в восьмой степени…

Гога бросился в угол, прыгнул на верхнюю койку, закрылся, как щитом, подушкой и тоскливо завыл.

Мы с Головановым сели на пол и стали взвешивать мои ботинки. Левый потянул шестьсот пятьдесят граммов, правый шестьсот граммов, четыре пятака и три гривенника. В тот момент, когда результат был зафиксирован и единогласно утвержден корсаром страны Трепанации Черепов, сверху, из люка, раздался вопль:

– Что вы делаете? Мало того, что весы сперли, еще ботинки на них ставите. Я же на них продукты вешаю!

Кок матрос Гришин скатился по трапу, сгреб весы в охапку и гневно спросил;

– Вы что, чокнутые?

– Да. А что?

В это время по трапу загрохотали Гогины ботинки. Воспользовавшись нашей дискуссией с коком, Гога улизнул.

– Упустили, – с сожалением сказал Голованов.

– Побежал к доктору.

– А что с ним? – поинтересовался Гришин.

– Симптоматическая фигувыкусикардия с дуэпистолярной непроходимостью прямой кишки.

– Запор, что ли? – не понял кок.

– Вроде этого.

– Ладно, я пошел, мне ужин готовить надо, – сказал Гришин и ушел, несколько озадаченный нашей осведомленностью в медицине.

* * *

Море ревет. Его не видно, только возле форштевня – кипящий, белый, как воротник, овал. Брызги залетают на мостик и больно бьют в лицо. Корабль стонет под ударами волн, его бросает из стороны в сторону, удерживать курс по компасу трудно, стрелка мечется, как сумасшедшая. Прошло всего полтора часа моей вахты, а я уже вконец измотался.

Видимо, командир заметил это и советует:

– Вы, Соколов, чуть плавнее одерживайте, так и вам будет легче, и корабль будет меньше рыскать на курсе… – Командир хочет что-то еще добавить, но в это время на мостик взлетает радист и в нерешительности останавливается, ожидая, когда командир закончит разговор со мной. Николаев замечает радиста и спрашивает:

– Что у вас?

– Вот. – Радист протягивает радиограмму.

Командир прочитал ее и сказал:

– Старпома и помощника на мостик. Штурман!

Из рубки выбежал Саблин. Командир подал ему радиограмму:

– Вот координаты. Рассчитайте курс и время. Пойдем самым полным ходом.

– Есть!

Когда на мостик поднялись старпом и помощник, Николаев объяснил им:

– Транспорту развалило волной нос. Передний ход дать не может. Идем на помощь, придется брать на буксир. Приготовьте все.

Едва старпом и помощник ушли, как на мостик посыпались доклады:

– Курс триста двадцать четыре, время перехода сорок семь минут при самом полном.

– Капроновый линь приготовлен!

– Командир транспорта сообщает: до берега от него четыре мили. Опасается, как бы не выбросило.

– Линемет заряжен, линь присоединен к проводнику.

Вот чем мне еще нравится моя специальность: мы, рулевые, всегда рядом с начальством и всегда в курсе всех происходящих событий. Сейчас на руль стал сам старшина первой статьи Смирнов, но мне не хочется уходить с мостика, я пристроился на левом крыле, подальше от начальства.

Из радиорубки связь с транспортом переключили на мостик, разговор идет открытым текстом.

– Развело листы обшивки, – докладывает капитан транспорта, – в трюмы поступает вода. Работают все помпы, но вода не убывает. Прошу поторопиться, а то эта старая калоша развалится.

– Иду самым полным, буду через тридцать две минуты, приготовьтесь принять буксир. Заходить буду с наветренной стороны.

Сейчас мы идем по ветру, бортовой качки почти не чувствуется, но килевая еще хуже. Корабль то зарывается носом в воду, то высоко задирает его вверх. Мне казалось, что я уже привык к качке, но сейчас снова мутит. Теперь уже совсем не хочется уходить с мостика, в кубрике, наверное нестерпимая духота, я и так начну травить.

Сигнальщики доложили, что видят огни транспорта прямо по носу. Вскоре мы подходим к нему совсем близко, кабельтова на два с половиной, не больше.

– Осветите нос транспорта, – приказывает командир.

Включают прожектора. Сначала я ничего особенного на носу транспорта не вижу. Нос как нос. Но вот он приподнимается на волне, и становится заметно, как расходятся листы обшивки, а в щели устремляется вода. Представляю, что там сейчас творится!

Транспорт не имеет хода, море бросает его, как хочет. Крейсер ложится на встречный курс. Но едва мы прикрываем от ветра транспорт, как его вдруг начинает разворачивать к нам кормой.

– Подать линь!

Раздается выстрел. Сначала ничего не видно, потом в луче прожектора появляется тонкая нитка линя, ее медленно наносит ветром на транспорт. Вот она плавно легла поперек палубы на спардек. Ее подхватывают, начинают выбирать. Все дальше и дальше уходит в воду проводник – стальной трос, за который должны провести сам буксирный конец, толстый стальной канат диаметром с мою кисть.

Но проводник не достигает борта транспорта – набегает крутая волна, резко бросает неуправляемый транспорт в сторону, и линь обрывается.

Приходится все начинать сначала. Только теперь транспорт дает самый малый ход, чтобы можно было управлять им. Но линь опять рвется.

– Не линь, а бельевая веревка. – Николаев начинает сердиться. – На корме! Заводите в третий раз.

Но в это время капитан транспорта сообщает, что им удалось стянуть листы изнутри и транспорт может идти малым ходом.

– Хорошо. Буду прикрывать вас бортом, – соглашается Николаев.

Теперь оба корабля идут малым ходом, мы бортом прикрываем транспорт от волны. По расчетам Саблина до базы при таком ходе придется шлепать тринадцать часов.

Я спускаюсь в кубрик.

* * *

В Игорешке явно погибает талант математика. Даже сейчас, когда он лежит пластом, бледный, с ввалившимися глазами, мозги у него работают в цифровом режиме.

– Триста шестьдесят пять умножить на четыре – одна тысяча четыреста шестьдесят дней.

– Один год – високосный, – напоминаю я.

– Значит, тысяча четыреста шестьдесят один. А прошло всего семьдесят восемь. Остается протрубить на службе еще тысячу триста восемьдесят три дня.

– Некоторые считают компоты.

Счетно-решающие извилины Игорешкина мозга быстро производят очередную операцию:

– В кружке по двести пятьдесят граммов. Тысяча триста восемьдесят три кружки – это триста сорок пять тысяч семьсот пятьдесят граммов, или триста сорок шесть килограммов компота без одной кружки.

– А ты не можешь прикинуть, сколько мы за это время съедим каши?

Этот вопрос оказался роковым: упоминание о еде вызывает у Игорешки новый приступ рвоты. А мне хоть бы что! В море восемь баллов, а я чувствую себя как бог в космосе. Игорешка дико завидует мне. Из последних сил кусается:

– Ты толстокожий, до тебя доходит с опозданием в тридцать шесть секунд. Это как раз равняется периоду качки при данной длине волны.

– А по-моему, все дело в вестибулярном аппарате, – спокойно парирую я. – Не хватает нескольких винтиков. Точнее – шурупиков. Ты слышал такое выражение: недошурупить?

– Даже наблюдал. Экспонат номер один – ты. Гога может подтвердить.

– Гога свое получил.

– Ты тоже.

Это верно. За эксперимент на Гоге Саблин отвалил нам с Головановым по два наряда на камбуз. Один я уже отработал. Кстати, качка значительно упрощает отбывание наказания на камбузе. Половина экипажа страдает острым отсутствием аппетита, и коки в основном готовят компот, добавляя в него для большей кислоты какой-то экстракт. Между прочим, за один день работы на камбузе я опрокинул все расчеты Игоря: выпил литров восемь компота.

Нашу мирную беседу нарушает мичман Сенюшкин.

– Пахомов, вы опять в горизонтальном положении? Идите-ка проверьте крепление штормовых ограждений.

Игорь молча поднимается и, пошатываясь, бредет к трапу. Я направляюсь вслед за ним, но мичман придерживает меня за рукав.

– Крепления я уже проверил, – сообщает Сенюшкин, когда Игорь уходит. – Его послал, чтобы проветрился. В работе качка легче переносится.

Я понимаю: мичман задержал меня не для того, чтобы сообщить эту общеизвестную истину, и поэтому жду, что он еще скажет. Но боцман мнется. Наконец решается:

– Я хочу попросить вас рассказать о Пахомове. Вы его знаете давно, а я всего несколько дней. И честно скажу: он меня очень беспокоит.

Я понимаю, зачем это нужно мичману. Он хочет привить Игорю любовь к морю, к кораблю, к своей специальности. И я должен помочь, я хочу помочь в этом мичману. Но что я могу рассказать? Я знаю Игоря одиннадцатый год, знаю, какой он, что он может, а на что не годится.

– В общем-то, он хороший парень.

– Это все, что вы мне скажете?

Что еще? Пожалуй, и все. Главное сказано.

– Да.

– Содержательный разговор.

Кажется, мичман разочаровался во мне.

Когда он уходит, я ложусь спать – через полтора часа мне снова на вахту, она будет нелегкой, нам шлепать до базы еще почти полсуток. Если бы не транспорт, мы дошли бы часа за четыре, а с ним идем малым ходом, прикрывая его от волны.

Убаюканный качкой, засыпаю почти мгновенно.

Разбудил меня Гога.

– Вставай, пора на вахту, – сказал он, когда я открыл глаза. – Опоздаешь – опять «фитиль» будет.

Он жалеет меня, чувствует себя виноватым – из-за него ведь меня наказали. По крайней мере, перестал демонстрировать свою власть.

– Как там? – спрашиваю я.

– Понимаешь, плохо. На транспорте у фельдшера приступ аппендицита. А резать некому! Сам себе хочет резать.

– Врешь!

– Зачем говоришь «врешь»? Правду говорю. В газетах писали, один врач сам себе вырезал. Вот и этот решил.

На мостике – толкотня. Доктор капитан медицинской службы Спиридонов и командир – оба держат микрофон.

– Я не могу согласиться! – кричит Спиридонов. – А вдруг он потеряет сознание? Что вы будете делать?

– Но ведь так он умрет, – тихо говорит капитал транспорта. – Оказывается, это у него началось давно, подозревает прободение.

– Я должен быть там, – твердо говорит доктор и смотрит на командира.

– Но как я вас туда переправлю? Шлюпку не спустишь – разнесет в щепки. На шлюпке вам просто не подойти к борту транспорта.

– Есть еще один выход, – нерешительно говорит Саблин. Все поворачиваются к нему. – Но тут должен доктор сам решить. Очень рискованно. Словом, предлагаю вот что: одеть доктора во что-нибудь мягкое, выбросить за борт и пустить по течению с тем, чтобы его выловили на транспорте. Шлюпку наверняка разобьет, а ловкий человек может при хорошей сноровке выбраться.

Теперь все смотрят на Спиридонова. Он несколько секунд молчит, глядя спокойным оценивающим взглядом на транспорт, наверное, мысленно измеряя свой путь до него. Потом решительно говорит:

– Ладно, одевайте.

Его одевают на корме. Я этого не вижу, но знаю, что его сейчас закутывают в спасательные пояса, пробковые нагрудники, во что-то заматывают голову.

– Проверьте балансировку, – говорит в мегафон командир, стоя на левом крыле мостика.

Сейчас доктора привяжут, раскачают и бросят в море подальше от борта, чтобы его не ударило. Надо точно рассчитать момент, когда бросить, чтобы волна, откатываясь, подхватила его и отнесла как можно дальше от корабля.

– Стоп машины! Право на борт!

Я кладу руль право на борт, чтобы отвести корму подальше от места падения доктора. Корабль разворачивается, и теперь я тоже вижу доктора. Он уже метрах в двадцати за кормой, его относит все дальше. Точнее, относит не его, а нас – корабль по инерции идет вперед. Транспорт тоже застопорил ход и медленно приближается к доктору. Вдоль борта выстроилась, наверное, вся команда, кто с бухтой пенькового троса, кто с кранцем, кто с отпорным крюком.

Голова доктора в кожаной шапке то появляется на гребне волны, то исчезает из поля зрения. Главное, чтобы он удачно подошел к борту, расчет должен быть точным, до десятых долей секунды. Иначе…

На нашем крейсере стоит мертвая тишина. Сейчас все взгляды прикованы к маленькой точке на воде. Только сигнальщик, наблюдающий за доктором в стереотрубу, изредка роняет вниз:

– Гребет рукой… Показывает, что подойдет к борту в районе шкафута…

Вот уже голова доктора у самого шкафута транспорта, с борта бросают концы, опускают кранцы, спасательные круги. И вдруг голова доктора исчезает. Я вижу, как подался вперед капитан 2 ранга Николаев, как побледнело его лицо. У меня у самого перехватывает дыхание и начинают дрожать коленки.

Все это длится какое-то мгновение, я даже не знаю, как я успеваю все это заметить. Потому что уже в следующее мгновение мы видим, как над волной взлетает неуклюжее тело доктора. Он висит на спасательном круге, его быстро поднимают на палубу. Вот он уже переваливается через фальшборт, его подхватывают сразу несколько человек.

Все на мостике облегченно вздыхают и, не сговариваясь, закуривают.

Транспорт дает ход, мы поджидаем его и снова идем рядом с ним. Теперь мы стараемся держаться еще ближе к транспорту, чтобы надежнее прикрывать его от волны: сейчас доктор начнет операцию. На руле меня опять подменил старшина первой статьи Смирнов.

– Как там? – нетерпеливо запрашивает в мегафон капитан 2 ранга Николаев.

– Начали, – коротко отвечают с транспорта.

Время тянется медленно. И чем дольше оно тянется, тем больше нарастает напряжение. Опять затихают разговоры, лишь изредка слышатся короткие реплики с непременным «наш доктор». Даже крайне необходимые доклады, поступающие на мостик, и те передаются приглушенными голосами.

Наконец из динамика слышится хриплый голос капитана медицинской службы Спиридонова:

– Товарищ командир, операция прошла благополучно.

Кто-то, не сдержавшись, рявкнул «ура!». Где-то внизу подхватили этот крик, и он покатился по кораблю.

– Молодец, доктор! – тихо сказал в микрофон командир и, включив корабельную трансляцию, приказал:

– Продолжить работы и занятия!