Текст книги "Почему море соленое"
Автор книги: Виктор Устьянцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)
15
Игорь протянул мне листок бумаги:
– Посмотри.
«Объявление
Девушка Наташа, бросившая двух непочтительных мальчиков на попечение королей! Настоятельно просим сообщить, как поживают рыбки, по адресу: Балтийск, в/ч… Пахомову И. В.
Дормидонт»
– Как, сойдет?
– И где ты думаешь это поместить? Советую в «Правде» или в «Известиях».
– Зачем предавать широкой гласности? Повесим у входа в институт. Висят же там всякие объявления, в «Кто утерял зонтик, спросите в гардеробе», «Студента, забывшего получить стипендию, просим обратиться в бухгалтерию». Ну и в том же духе. Я должен ее найти.
– Карась-идеалист.
– А ты – премудрый пескарь. Что пишет Антон?
– Так, пейзажики. Она в экспедиции.
– Я всегда говорил, что Антон может стать даже королевой Люксембурга, если захочет. Во всяком случае, твое щедрое сердце она положила себе в карманчик довольно ловко.
– Присматривай за своим истерзанным сердцем.
– Ох, если бы!.. Пойду искать оказию.
Я думал, что Игорь меня «разыгрывает», но дней через десять он протянул мне свернутый пополам тетрадный листок:
– Вот.
Я развернул листок и прочитал: «Бросьте эти штучки».
– Ну и что?
– Адресок-то на конверте есть! Вот: «Улица Тельмана, дом тридцать девять, Пановой Н. И.».
Рожа Игоря сияла, как надраенный чистолью нактоуз магнитного компаса.
– За упокой души раба божия Игоря свет Васильевича…
– Аминь! – сказал замполит батальона капитан-лейтенант Протасов, входя в кубрик. – Кого хороните?
– Пахомова. Пронзен стрелой Амура в левое предсердие.
– Выходит, Соколов, опять в вашем отделении ЧП?
– Так точно! Слаба воспитательная работа.
– Подтяните.
– Есть подтянуть! На более высокий уровень.
– Ну вот что, остряки-самоучки. Есть дело. В воскресенье к нам приезжают шефы с рыбоконсервного комбината. Надо встретить как полагается. Речи – не морщитесь, Пахомов! – короткие, – на моей совести. А вот концерт… Тут уж выручайте. Бойко хорошо на баяне играет, Маслов поет. Иванов спляшет. Я стихи почитаю. А вот с хором катастрофа. Не спелись еще. Если бы вы, Пахомов, взялись за это, мы бы за пять дней успели кое-что разучить.
– Какой из меня хормейстер? Мне еще в детстве медведь на ухо наступил.
– Врет он, товарищ капитан-лейтенант. Он недавно такие рулады выводил. До-ре-ми-донт! – Я постарался воспроизвести это голосом Наташи.
Игорь из-за спины замполита показал мне кулак. Ах вот как? Это своему-то отцу-командиру?! Я тебя научу субординации.
– Есть еще одно обстоятельство, товарищ капитан-лейтенант. Афродита-то как раз с рыбоконсервного. Кажется, я делаю запрещенный удар – ниже пояса.
– Да ну? Мы ей персональное приглашение пошлем. Как ее фамилия?
Игорь испуганно замотал головой. Но я решил не щадить его:
– Панова Н. И. Разделочница.
– Запомню. А вы, Пахомов, не бойтесь. Тут главное – организовать. Привлечь как можно больше людей, обеспечить явку на спевки, а по музыкальной части старшина первой статьи Смирнов руководить будет. Значит, договорились. С сегодняшнего вечера начнем. С двадцати одного часа до двадцати двух. Командиры рот знают об этом. К восемнадцати дайте мне список всех участников.
– Я тебе это еще припомню, – сказал Игорь, когда замполит ушел. – Зачем было фамилию называть?
– Да ведь он это шутя – насчет персонального приглашения.
Но оказалось, что замполит не шутил. Когда автобус с шефами подъехал к клубу, я сразу увидел Наташу. Она же скользнула по мне рассеянным взглядом и не узнала. Не мудрено – мы виделись один раз, а сейчас тут все были похожи друг на друга, Игорь был за сценой, и я испугался, что они не встретятся.
– Здравствуйте, Наташа!
– Здравствуйте! – удивленно ответила она. Наконец узнала: – Ах, это вы. Я здесь впервые и никак не думала встретить знакомых.
Она оглянулась, и я понял, что ей хочется спросить об Игоре.
– А приятель мой занят, он руководит хором. Знаете, у него выдающиеся музыкальные способности. До-ре-ми-донт. Между прочим, его зовут Игорем.
– Ну что же, посмотрим, чем еще блеснет ваш приятель.
Мы пошли в клуб. Я слышал, как Маслов за моей спиной сказал:
– Видали, «комод» наш уже сориентировался. Девочка что надо.
Наташа чуть заметно улыбнулась. Я осторожно взял ее под руку, и мы гордо прошествовали в первый ряд. Замполит пригласил Наташу в президиум, но она отказалась:
– Я лучше тут посижу. Можно?
– Пожалуйста. – Протасов отошел.
Я заметил, что Игорь из-за занавеса поглядывает на нас. Сначала просунулась вся его голова, потом остался в щели только один нос. Я небрежно закинул ногу на ногу и положил руку на спинку стула, на котором сидела Наташа. Она удивленно вскинула брови, хотела снять мою руку, но я предупредил:
– Спокойно. Он смотрит из-за занавеса. Давайте возбуждать мелкую зависть.
– Давайте, – весело согласилась она и даже прислонилась головой к моему плечу.
Нос исчез. Представляю, какая сейчас рожа у Игоря!
– Кажется, мне сегодня попадет, – сказал я.
– А мне?
– Вас бить не будут. Благородный рыцарь не так воспитан.
– Что-то я не заметила насчет воспитания.
– Напущает.
– Я тоже так думаю.
– А вообще он хороший парень.
– Вы думаете, нужны рекомендации?
– Пожалуй, нет. Он к вам в домработницы не нанимается. Разберетесь сами. Если захотите. Насчет выдающихся музыкальных способностей я несколько преувеличил.
– Что еще вы преувеличили?
– Больше ничего. Игорь отличный парень.
– Как это благородно с вашей стороны! Очевидно, у вас есть девушка.
– Есть. Все билеты на дневной сеанс проданы.
– А я и не претендую, – рассмеялась Наташа. – Странные вы ребята.
– Все или только мы? Уточните.
– Вы, вместе со своим Игорем.
Раздвинулся занавес, президиум занял свои места. Протасов открыл вечер и дал слово представителю комбината. Тот поприветствовал нас и изложил небольшой отчет о работе комбината. Когда перечислял фамилии ударников коммунистического труда, назвал и Наташу Панову. При этом она покраснела. Я только посмотрел на нее, но ничего не сказал. Просто не знаю, что говорить в таких случаях, чтобы не смущать человека еще больше.
Потом говорили вперемежку и наши и комбинатовские. Речи были несколько скучноватыми, но короткими. Торжественная часть заняла всего минут тридцать, и концерт начали без перерыва. Оказывается, калининградцы привезли и свою самодеятельность, поэтому наш хор решили не выпускать. Игорь сел во втором ряду чуть левее нас. Он подавал мне какие-то знаки. Я понял, что должен уступить ему место и собрался уйти, но Наташа сказала:
– Сидите. Я видела всю эту сигнализацию.
Что мне оставалось делать?
Концерт шел довольно неплохо. Особенно удивил меня старшина первой статьи Смирнов. Вот уж никак не думал, что он так хорошо играет на рояле и даже сам сочиняет музыку. Особенно всем понравилась «Песня о море» на слова балтийского поэта Игоря Пантюхова. Смирнову долго аплодировали и вызывали на «бис», по он больше не вышел.
Когда концерт окончился, Игорь подошел к нам и робко поздоровался с Наташей. Я его вообще не узнавал, он был воплощением скромности и воспитанности.
– Я надеюсь, вы простите мне мою развязность, которую я допустил в прошлый раз? – галантно извинился он.
– Прощаю, – великодушно согласилась Наташа. – Заодно и вашу рекламную деятельность. Хотя могли бы повесить свой опус на доске объявлений, а не под вывеской института.
– К сожалению, сам я не мог выбраться в Калининград и попросил одного знакомого повесить на самом видном месте. Видимо, он перестарался.
– Пойдемте потанцуем? – предложил я.
Игорь наградил меня благодарным взглядом. Я так и не научился танцевать. Впрочем, не один я, многие наши ребята подпирали стенку, смущенно отводя взгляды от стайки девушек с комбината.
Я вспомнил наш выпускной бал, Антошу – белую и быструю, как метель. Где она сейчас? Здесь еще тепло, а на Урале в эту пору уже начинаются заморозки. Каково сейчас жить в палатке! А вдруг она простудится, заболеет? Кто ей поможет? Не нравится мне эта ее компаньонка Ксения Александровна. И еще этот Сабанеев. Зачем таких держат в экспедиции? И начальник – хам. Вообще Антоше не повезло. Может, ей все бросить и пойти учиться? А потом, когда я вернусь, вместе отправимся в экспедицию. Куда-нибудь подальше, скажем, на Чукотку.
Матросы с кораблей увольняются в город. Идут к КПП веселые, возбужденные. Вот двое заглянули в окно клуба.
– Что там? – спросил один.
– Салажня веселится. Может, зайдем?
– Пошли лучше в город.
– Принято. Но сначала зайдем на почту.
А что, если их попросить?
– Простите, я слышал, вы собираетесь на почту. Вас не затруднит отправить мою телеграмму?
– А почему бы и нет? Давай.
Ручка у меня с собой, а бумаги под рукой не оказалось.
Матрос вынул пачку папирос.
– Пиши на коробке.
Я написал адрес и текст: «Телеграфируй здоровье волнуюсь Костя».
– Только, пожалуйста, не забудьте. Вот деньги. – Я протянул рубль.
– У меня нет сдачи. Ладно, бери свой рубль обратно, будешь должником.
– Нет, вы возьмите, – настаивал я.
Матрос усмехнулся и сказал приятелю:
– Боится, что не отправлю. Ох уж эти мне салажата!
16
Нам с Игорем опять повезло, нас назначили на один корабль. Правда, в разные боевые части: меня в штурманскую – учеником рулевого, а его в боцманскую команду. Жить мы стали тоже в разных кубриках: я в носовом, вместе с рулевыми и штурманскими электриками, а Игорь – в кормовом. Но встречались мы каждый день по нескольку раз, несмотря на большую занятость.
Корабельная жизнь не похожа ни на какую другую.
Колокола громкого боя звонят так пронзительно, что мертвый проснется.
– Команде вставать, койки вязать! – орет над ухом динамик.
Мы спим на стационарных кроватях; коек из парусины, которые надо связывать и выносить на верхнюю палубу в специальные коечные сетки, на кораблях нет чуть ли не со времен парусного флота, а команду подают. Вообще на флоте поразительно живучи традиции. И что самое удивительное: никто не считает это консерватизмом. Наоборот, мы благоговеем перед всякого рода флотскими ритуалами, надобность в которых отпала давным-давно. Может быть, потому, что от всего этого веет романтикой Гангута и Синопа, абордажей и схваток с корсарами.
В восемь часов – подъем флага. Ровно в восемь, ни минутой раньше, ни минутой позже. Хронометры на кораблях работают с точностью до десятых долей секунды. Но флаг все-таки поднимается по сигналу флагмана. Мы стоим вдоль борта, почти не дыша. В эти мгновения замирает вся гавань. Слышно лишь, как на мостиках сигнальщики докладывают:
– «Исполнительный» до места!
– Флаг и гюйс поднять!
По флагштоку медленно ползет полотнище флага. Вот оно доходит верхним краем до нока, вахтенный резко дергает за фал, и флаг распахивается, как сине-белое облако. Вот он затрепетал на ветру, заструились в голубом небе красная звезда, серп и молот. И в этот момент в тебе поднимается что-то торжественное, тебя наполняют и гордость, и робость. И эта торжественность живет в тебе весь день, несмотря на то что в суете буден бывают не только радости, но и огорчения.
Пока что огорчений у меня больше.
Вчера я делал мокрую приборку в штурманской рубке и залил водой карту с предварительной прокладкой. Штурмана старшего лейтенанта Саблина, к счастью, не было. Старшина первой статьи Смирнов всю прокладку перечертил, а вину взял на себя. Ох и ругал же его штурман!
А я перед Смирновым еще раз в тот день провинился. Ознакомив меня с ходовым мостиком, он приказал зачехлить все приборы. А потом ветром унесло один чехол. Хорошо, что сигнальщики увидели, достали отпорным крюком. Смирнов сделал мне предупреждение, пообещав в следующий раз наказать строже.
Больше всего огорчений мне доставляет рулевой матрос Гога Казашвили. Он очень доволен тем, что меня поставили к нему учеником, использует малейшую возможность, чтобы покомандовать мной. Я убираю за него в рубке, бачкую, выполняю десятки мелких поручений, как правило, бессмысленных, придуманных лишь для того, чтобы показать свою власть. Как-то он откровенно признался:
– Поступлю в училище. Вот увидишь, Гога еще получит дуба.
– Для того чтобы дать дуба, ума много не надо, – заметил я.
– Не дать, а получить. Понимаешь?
Наконец я понял, что он хочет получить дубовые листья, которые носят на козырьках фуражек старшие морские офицеры. А может быть, даже хочет стать адмиралом. Вот и выслуживается.
Но, в общем-то, мне на корабле нравится. Нравится по-особому четкий ритм корабельной жизни, непрерывное дыхание машин, веселая лихость команд и тот особый флотский шик, в котором где-то и в чем-то очень тонко угадывается гордость за свою флотскую службу. Именно угадывается, а не выпячивается.
Очень хочется в море. Оно по ночам тихо ворчит у борта, иногда настойчиво стучится в кубрик, сердится, швыряет в иллюминатор соленые брызги. Но корабль стоит в планово-предупредительном ремонте, и я еще ни разу не выходил в море. Какое оно там, за каменной стеной мола?
И еще мне нравятся вечера на баке, когда после вечернего чая туда собирается почти весь экипаж. Народ на флоте здоровый и веселый, на корабле всегда найдется «травило», который умеет «подать» смешную историю.
– Сидим это мы, чайком, значит, балуемся. Мамаша пирожками потчует, между прочим, великолепнейшего изготовления. Разумеется, домашнего. Машутка моя насчет последних мод меня просвещает. Ну, а я пью чай и в ус не дую. Дареные мои преспокойно стоят, думаю, еще часа полтора до конца увольнения. Вдруг слышу: за стеной часы бьют. Навострил локаторы, считаю. Одиннадцать. Сами понимаете, у меня аж мурашки по коже. Я, конечно, дико извиняюсь и бегу. Знаю, что не успею, а бегу. Бескозырка в руках, весь взмок. Маневрировать приходится на переменных курсах, патрули, как на грех, на каждом шагу. Вдруг – машина. Думал – такси, поднял руку. Шофер остановился. Я влез, кричу: «Дуй в гавань, и как можно быстрее!» Ну, тот, естественно, газует. И тут из-за моей спины спрашивают так это вежливенько: «Опаздываете, молодой человек?» Оборачиваюсь и вижу – батюшки! Сам командующий флотом сидит! Ну, думаю, суточек десять «губы» обеспечено. А он: «Надо уметь рассчитывать время». Соображаю: терять мне нечего, выложил ему всю историю про свои дареные. Объяснение истасканное, но он поверил. «Ладно, – говорит, – так и быть, выручу». И подвез меня к самому трапу. Ну, а дежурный видит, что к борту подкатывает машина командующего, соответственно, выстроил службу, вызвонил командира. А я вылез и пулей по трапу, даже поблагодарить командующего позабыл. Командир с испугу рявкнул: «Смирно!» – и с рапортом ко мне. Но вовремя разглядел, да и машина уже отъехала. Спрашивает: «Вы что, Иванов?» Я смикитил, в чем дело, и спокойно докладываю, что прибыл из увольнения. А на палубных часах ровно без одной минуты. Командир говорит: «Аккуратненько». И осторожно прощупывает:
«Вы, случайно, не родственник командующему?» «А вы разве не знали?» – спрашиваю. Заметьте: я не сказал, что родственник, а просто спросил. Ну, после этого и началось! Старшина: «Иванов, вы сможете сегодня заступить на службу?» Командир БЧ: «Иванов, у вас порвались ботинки, так скажите интенданту, чтобы выдал новые». Даже доктор: «Как вы себя чувствуете, Иванов?» Не жизнь, а малина. И когда крейсер уходил на Север, меня перевели на ваш корабль, чтобы, значит, не отрывать от дорогого «родственничка». Вот что такое вовремя смикитить…
Иногда на бак выходит баянист или кто-нибудь играет на гитаре. Песни мы поем грустные: о доме и о любимых. И нам они нравятся.
Да и специальность у меня хорошая – рулевой. Управлять кораблем – не шутка. А Игорешка жалуется:
– У тебя хоть и не ахти какая, а все-таки техника. А что у боцмана? Кранцы, швартовы, краски, ветошь, разная халабурда. Маты плетем из пеньки, ножки вытирать. Уборщица, а не матрос. А если бы ты знал нашего главного боцмана – зверь!
Главного боцмана на корабле знают все. Я думал, это такой зубодробила и пропойца, от одного вида которого затрясутся поджилки. Вроде того, что в кинофильме «В дальнем плавании». А наш главный совсем не страшен на вид. Даже наоборот, боцмана, скорее, назовешь интеллигентом. Матом не ругается, усов не носит, ничего устрашающего в фигуре не имеет – щупленький такой. И фамилия у него ласкательная – Сенюшкин.
– Командирам на тебя трудно угодить, – говорю Игорю. – Ты и Смирнова ругал.
– Смирнов – голова. Нет, пойду к Протасову, буду проситься в ракетчики.
Капитан-лейтенант Протасов оказался замполитом нашего корабля, и теперь мы его считали старым нашим знакомым. Но Игорю он не помог, сказал, что на корабле все специальности важны – от кока до ракетчика. Даже внушил Игорю, что его специальность чуть ли не важнее, чем все другие.
Игорь каждый день пишет Наташе длинные письма, она ему отвечает через день.
– Ты знаешь, один японец написал роман из ста томов по тысяче страниц каждый, – сказал я. – Мне думается, ты его переплюнешь. Твое эпистолярное наследие посмертно издадут в двухстах томах.
– Брось трепаться.
Значит, увлекся всерьез.
А я Антоше пишу редко, отчасти потому, что некогда. А может быть, потому, что каждый день разговариваю с ней. В половине одиннадцатого. Как-то даже забылся и забормотал вслух. Потом слышал, как Казашвили что-то с таинственным видом шептал старшему лейтенанту Саблину. А утром меня пригласил корабельный врач и долго разговаривал со мной.
– Я знаю, вы считаете меня чокнутым, – сказал я.
– Почему? – заинтересовался доктор.
Я рассказал ему все, что заметил. Он посмеялся и отпустил меня. Но Гогу я решил проучить. Только еще не знаю, каким образом.
Сегодня в гавань приезжал фотограф. Наш набор, конечно, весь фотографировался. И я тоже. Сначала во весь рост просто так, а потом с «колоритом». «Колорит» – полотно, на котором изображено море, мостик корабля, штурвальное колесо с надписью «Привет с Балтики». И еще могучая фигура матроса без головы. Вместо нее дырка. Заходишь за полотно, суешь голову в дырку и получай фотографию с «колоритом». Мы над этим «колоритом» смеялись, но нам очень хотелось порадовать своих близких, и мы дружно совали головы в дырку. Отцу я эту фотографию пошлю, Антоше, конечно, нет. Черт его знает, изобрели спутники земли, научились укрощать атомную энергию, а вот фотография с «колоритом» осталась!
17
«Костенька, хороший мой!
Я и не подозревала, что так буду скучать без тебя. Ты не зазнавайся, но мне тебя очень не хватает. А то, что пишу редко, еще ни о чем не говорит. Просто некогда. Весь день, дотемна, мы работаем, а потом спим. Может быть, с непривычки, но я очень устаю. Едва добираюсь до постели. Благо еще, что живем мы сейчас в деревне, в тепле. Деревня называется Долгая. Она, и верно, долгая – всего одна улица, тянется километра на четыре, вдоль речки.
Мы с Ксенией Александровной квартируем у колхозной бригадирши Фроси. Она очень деловая и строгая женщина, ее все слушаются и уважают в колхозе. „Не человек, а кремень“, – говорят о ней здесь. А на самом-то деле она тоже бывает слабенькая, как, наверное, весь наш женский пол. У нее в войну убили мужа, они с ним всего месяц вместе пожили.
– Хоть бы ребеночка мне оставил, а то совсем одна-одинешенька. Только вот с вами, заезжими, и утешишься. А так домой-то даже идти неохота. Хозяйство свое домашнее порушила, заниматься им тоже не для кого. Особенно в праздники тоскливо. Те, кто с мужьями, веселятся, а нам, вдовам, – одна печаль.
– А почему вы второй раз замуж не вышли? – спросила я.
– Люблю я его, девонька. Пока молодая была, все ждала его, даже когда „похоронную“ получила. Еще после войны года два ждала. Сказать, чтобы женихов у меня не было, нельзя. После войны мало кто в деревню вернулся, но все же за мной ухаживали; бывало, и сватались. А я еще надеялась. Ну, фронтовики – парод нетерпеливый, истосковались за войну по женской ласке, все торопились пожениться. И когда я перестала ждать, все они оказались семейными. Кто знает, может, и удалось бы мне составить второе счастье, не повремени я. Да вот опоздала. А сейчас уж за пятьдесят перевалило, думать об этом нечего.
Вообще она очень чистая. Мне кажется, она лучше Ксении Александровны, хотя и необразованная, простая женщина.
– Теперь вот только в работе все утешение и удовольствие, – грустно говорит она.
– А вы работаете с удовольствием? – спросила я.
– Работа она работа и есть. Хлеб-то кушать всем надо. А он, хлеб-то, ох как нелегко достается!
Да, я убедилась, как дорого достается хлеб. Жила в городе и не подозревала, что люди его кровью добывают. Дома сколько его выбрасывали, чуть зачерствел – в ведро, на помойку. А вот крестьянин – он к хлебу по-другому относится. Фрося вот не бедная и не жадная, а режет хлеб так, чтобы крошек меньше было, а те, что упадут на клеенку, сметет в горсть – и в рот. Знает ему цену. Я бы всех городских жителей заставила хоть раз в жизни поработать в деревне от посевной до уборки. Нынче здесь была засуха, все выгорело, так колхозники на каждый колосок чуть ли не молились. Нынешний год предсказывают тяжелый. Скот сейчас тоже режут, кормить нечем.
Вообще я раньше не представляла всей тяжести деревенского труда. Да и жизни. Некоторые деревни живут более или менее зажиточно и культурно, а некоторые совсем дико. Даже клуба нет. А ведь это живут те, кто всю страну: и рабочих, и служащих, и армию – всех кормят и хлебом, и мясом, и молоком, и яйцами.
Коля Горбылев возмущается:
– Это все потому, что не по науке ведется хозяйство, землю не удобряют.
А Ровесник мамонта сердится на него:
– Твоим навозом только и удобрять.
Но что сам об этом думает, не говорит. Лишь сердится, когда спрашивают его.
Только Сабанеев радуется, что в деревне живем. Ему лишь бы „девочки“ были. Гнусный тип.
У меня теперь новое прозвище: Геологиня. Оно мне почему-то нравится, может быть, потому, что звучит все-таки красиво, почти как „княгиня“. Только Тишайший по-прежнему зовет Инфузорией. Он стал добрее ко мне, во всяком случае, не кричит и старается ругаться при мне не слишком крепко. Иногда даже снисходит до бесед. Содержание их примерно таково:
– Ну как, Инфузория?
– Ничего.
– Привыкаешь?
– Привыкла.
– Ну-ну.
Меня возмущает его снисходительный тон, по я сдерживаюсь.
Знаешь, вчера всю ночь читала. Раньше, в палатках, было не до чтения, а сейчас светло и тепло в комнате. У Фроси всего четыре книги: „Справочник полевода“, „Книга о вкусной и здоровой пище“, „Краткий словарь иностранных слов“ и „Как закалялась сталь“. Я начала читать Островского. Просто так, от нечего делать, думала, что все уже про Павку Корчагина знаю, когда-то и книгу читала, и кино видела. Начала и не могла оторваться. Были же такие люди! Не знаю, может, они и сейчас есть, но только о них не пишут. А может, время такое героическое было. Знаешь, я завидую и Павке, и Сереже, и Рите – всем героям этой книги. Яркая у них была жизнь!
И знаешь, что я подумала? А могли бы и мы так жить? Люди целиком отдавали себя делу революции, отрешались даже от личной жизни. Помнишь, Павка говорит матери: „Я, маманя, слово дал себе дивчат не голубить, пока во всем свете буржуев не прикончим. Что, долгонько ждать, говоришь? Нет, маманя, долго буржуй не продержится… Одна республика станет для всех людей, а вас, старушек да стариков, которые трудящиеся, – в Италию, страна такая теплая по-над морем стоит. Зимы там, маманя, никогда нет. Поселим вас во дворцах буржуйских, и будете свои старые косточки на солнышке греть. А мы буржуя кончать в Америку поедем“.
А я вот без тебя очень скучаю и ничего с собой не могу поделать. Вообще я, наверное, слабая для борьбы. Вот даже Сабанеева, уж такого отъявленного типа, и то перед всеми разоблачить не могу. Сама презираю, а не могу всем сказать: „Что вы на него смотрите? Неужели вам не стыдно на него смотреть? Гоните его прочь!“ Решила твердо: завтра так и скажу. Вообще мне надо воспитывать волю.
Ты сильнее. Я думаю, что и ты мог бы так, как Павка, поступать, только в наше время условия другие. И живи Павка в другое время, он, может быть, тоже был бы таким же сильным, но в чем-то иным. Уж, во всяком случае, он бы полетел в космос, как Гагарин.
И еще вот о чем я подумала. Жизнь у Павки была трудная, но красивая. А вот у меня сейчас жизнь тоже нелегкая, а красоты в ней той нет. Или мы ее просто не видим, как, может быть, не видел ее Павка? Просто боролся за великую идею – и все, не обращал внимания, красиво или нет. А так хочется, чтобы жизнь была красивой и полезной для кого-то. Эх, найти бы аникостит!
Коля Горбылев со мной во всем согласен, только в одном возражает:
– Наше время еще интереснее, мы атом расщепили, в космос проникли. И Павки Корчагины рядом ходят, только ты их не замечаешь. Ты думаешь, если парень в узких брюках и танцует шейк, то он уже подонок? А поскобли его хорошенько, у него под всем этим душа-то настоящая. И он в бой ринется, жизни не пожалеет за идею. Да что говорить, сколько в Отечественную войну таких было. У нас на лестничной площадке жил один. Простой был парень, по вечерам в домино играл, а бывало, и в картишки, мышей боялся. А сейчас – Герой Советского Союза.
Может, Коля в чем-то и прав. Хочется надеяться. А как ты думаешь? Очень хотелось бы с тобой поговорить.
А отпуск тебе дадут? Ты только сообщи заранее, и тогда я тоже отпуск возьму. Представляешь, целый месяц мы будем вместе! Неужели это когда-нибудь будет? Даже не верится.
Костенька, ты мне пиши чаще, а главное – подробнее обо всем. А то ты все по одной страничке, как рапорт.
Пиши!
Крепко тебя целую.
Антоша».
