Текст книги "Почему море соленое"
Автор книги: Виктор Устьянцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)
5
Каюта была прибрана, палуба подметена и протерта влажной тряпкой, раковина умывальника вымыта с содой, медный кран горел, отражая пробившийся через иллюминатор луч солнца, а Егоров развалился в моем рабочем кресле и пускал в иллюминатор колечки дыма. Получалось это у него хорошо, колечки из его сложенных трубочкой губ выпархивали одно за другим и, расширяясь, нанизывались на барашек иллюминатора, как сушки на нитку.
Я кашлянул. Егоров вскочил и спрятал сигарету в рукав робы.
– Ну как, освоились?
Вполне. Техника несложная. – Егоров усмехнулся. – Вот только наколочки не хватает.
– Какой наколочки?
– На лоб. Ну, вроде нимба. – Он очертил рукой вокруг головы и ловко выбросил сигарету в иллюминатор, – Как у официанток, и еще, говорят, у горничных в лучших домах Филадельфии.
– Ну, это не проблема. Сходите к корабельному портному и закажите по размеру своей головы. Он вам с кружевами сделает. Что еще?
– Все, – упавшим голосом сказал Егоров.
– В таком случае вы свободны. Благодарю за приборку.
– Пожалуйста. – Матрос направился к двери, потоптался возле нее и спросил официальным тоном: – Разрешите обратиться, товарищ капитан второго ранга?
Я знал, о чем он попросит, и твердо решил отказать ему.
– Товарищ командир, нельзя ли мне без этого дела? – Он окинул взглядом каюту. – Куда угодно, хоть в кочегары. Не привык я прислуживать.
– Служить, Егоров, служить!
– Все равно не по мне это.
– Понятно. – Я сел в кресло и указал ему на диванчик: – Присаживайтесь. И можете курить.
Егоров сел на краешек дивана и выжидательно посмотрел на меня. Глаза у него были как осеннее море: грустные и серые, с легкой дымкой тумана. Лицо узкое, правильных очертаний, вот только лоб нависает, пожалуй, слишком низко и придает мрачноватое выражение.
Говорю намеренно сухо:
– Товарищ Егоров, вы только начинаете службу, поэтому желательно, чтобы с самого начала вы усвоили, что на корабле команды подаются с мостика. Не потому, что оттуда виднее, а потому, что на мостике, как правило, стоят люди опытные, знающие, несущие ответственность за корабль, за каждого матроса, за выполнение всех поставленных задач. Государство облекло их властью, им беспрекословно подчиняются все члены экипажа. Разве вас этому не учили?
– Учили. Но я ведь с просьбой.
– Просьбу вашу я не могу удовлетворить.
– Почему?
– На сей счет у меня есть свои соображения. И я, пожалуй, поделюсь ими. Но при одном условии: откровенность за откровенность.
Егоров настороженно посмотрел на меня. Я не торопил его с ответом. Наконец он согласно кивнул.
– В таком случае, гроссмейстер, я предлагаю решить один шахматный этюд. На доске по три фигуры. У черных: а) Личность; б) самолюбие; в) а почему именно я?.. У белых: а) кому-то надо; б) железная необходимость; в) стремление не подавить Личность. Ваш ход, гроссмейстер.
Егоров думал долго. На левом виске его вспухла и отчетливо пульсировала стремительная жилка. Видимо, от напряжения – раньше я этой жилки не замечал. Он машинально сунул руки в карман, вытянул пачку сигарет, но тут же положил ее обратно.
– Черные сдались. – Егоров поднял руки.
– А как насчет наколочки?
– Обойдусь, земля-то, как вы изволили заметить, маленькая.
– Значит, запомнили?
– Такие вещи почему-то запоминаются. – Егоров помедлил и добавил – Хотя и была у вас, по-моему, не совсем точная формулировочка. Вы сказали: «Землю можно сегодня уничтожить, но можно еще и уберечь». Неужели так легко сегодня уничтожить нашу грешную планету? По моим подсчетам, трудновато.
Ага, даже подсчитывал, а не только запомнил. Недурственно!
– Нельзя понимать меня буквально. Я имел в виду, что на ней можно уничтожить почти все живое.
– Почти. Но не все? – Кажется, Егоров доволен, что уличил меня в неточности.
– А вы не думали о том, что, случись такое, оставшиеся в живых стали бы завидовать мертвым?
Егоров посмотрел на меня удивленно. На виске у него опять вспухла и стремительно запульсировала синяя жилка.
– Признаться, об этом я как-то не подумал, – задумчиво сказал он.
– А надо думать, Егоров. Мы отвечаем не только за ту землю, которая при нас. Мы отвечаем и за то, что будет на этой земле после нас. Голая, обожженная, покрытая пеплом, населенная полутрупами… Кому нужна такая земля?
Егоров довольно долго молчал. Потом тихо и задумчиво произнес:
– Странно все-таки.
– Что странно? – не понял я.
– Да вот то, что я об этом раньше как-то не задумывался. Об этом же читал в газетах, слушал по радио, но все это проходило как бы мимо меня. Не то чтобы я не придавал этому значения, а, наверное, не понимал, насколько серьезно все это. И только здесь, на корабле, начал по-настоящему понимать: не в бирюльки мы тут играем. Честно говоря, я никогда не верил, что может разразиться ракетно-ядерная война.
– Понятно, – согласился я. – Вы верили в благоразумие. Но еще недавно во Вьетнаме ракеты применялись против женщин и детей! И где гарантия, что завтра эти ракеты будут не с ядерными боеголовками? И ведь есть люди и, что самое страшное, – государственные деятели, которые прямо и открыто говорят о необходимости прилунения ракетно-ядерного оружия. Вы думаете, их остановят проповеди о гуманизме? Нет! Удержать их от безумного шага можем только мы с вами. Ибо только с нами, с нашей силой, они еще считаются. Вот почему я, человек военный, считаю свою профессию не менее гуманной, чем, скажем, профессия врача или учителя. Или вы находите это парадоксальным?
– Нет, теперь не нахожу.
Щелкнул динамик, и голос вахтенного офицера объявил:
– Закончить малую приборку. Команде мыть руки.
– Ну вот, а я не успел убрать ведро и швабру, – спохватился Егоров.
– Оставьте здесь, вон туда, за шкаф, спрячьте. Перед обедом уберете.
– А боцман?
– С боцманом я уж как-нибудь договорюсь, если даже с вами сумел договориться. Или не сумел?
– Сумели. Думаю, что к этой теме вам не придется возвращаться.
Ну вот, а Саблин утверждает, что с этими эрудитами трудно разговаривать. Они просто не любят, когда долго и нудно жуют прописные истины, у них это вызывает отвращение к самой «пище».
– Еще вопросы есть? – спросил я.
– Никак нет! – уже совсем весело сказал Егоров. – Разрешите идти?
– Да, пожалуйста. Впрочем, одну минуту. Пора бы вам, Егоров, слегка подрасти над собой. Наверное, в учебном отряде вам не объяснили, почему нельзя, скажем, бросать окурки за борт. Так вот запомните: на ходу окурок может занести в другую каюту или в кубрик и даже на палубу, причем, как правило, заносит в самые неподходящие места. На стоянке под бортом может оказаться ну если не баржа с боеприпасами или танкер, то хотя бы шлюпка или катер. На наше счастье, в данный момент как раз под этим иллюминатором стоит водолей. И вообще бросать окурки куда попало не вполне интеллигентно. Уяснили?
– Так точно. Извините. – И уже выходя из каюты, Егоров заметил: – А вы глазастый!
– На том стоим, Егоров.
И все-таки я оказался не очень глазастым, не заметил, когда Егоров выбросил пешку. Только перед обедом, зайдя в каюту помыть руки, я обнаружил эту пешку в ведре, которое Егоров оставил за шкафом.
6
Водолей присосался к борту крейсера тремя толстыми шлангами, они подрагивают в такт движению поршня насоса. Сам насос хватает воздух жадно, как загнанная собака, и я вспоминаю огромного рыжего пса, укусившего меня за руку. Следы его клыков все еще заметны на моей кисти, хотя с тех пор прошло уже семнадцать лет.
Он лежал на берегу Миасса, положив морду на передние лапы и высунув длинный малиновый язык. Когда ему становилось жарко, он поднимался, разгребал лапами горячий песок, и, докопавшись до влажного, ложился на него, и замирал в той же ленивой позе. Но его темно-коричневые глаза пристально следили за купающимися, и когда кто-нибудь приближался к привязанной за колышек лодке, пес приподнимал голову и начинал угрожающе рычать. Обычно этого было вполне достаточно, чтобы лодку обходили стороной.
А вот Анютку его рычание не испугало, она лишь мягко упрекнула пса:
– Ты что, дурачок? – И пошла прямо на него.
– Не подходи, укусит! – предупредил я.
Но она уже присела перед ним на корточки.
– Я не боюсь. Ты же знаешь, как я люблю собак.
– Да, но он об этом не знает.
– Знает. Собаки, как и дети, чувствуют, кто их любит, а кто нет. – Она погладила пса и спросила: – Ты ведь чувствуешь, правда? – Пес лизнул ее колено. – Ну вот, видишь, какие мы умные!
Я подошел поближе, пес недоверчиво покосился на меня, однако не зарычал, сообразив, наверное, что мы с Анюткой все-таки приятели и она не даст меня в обиду. И тут я окончательно осмелел и предложил Анютке:
– Слушай, если он такой добрый, то почему бы нам не прокатиться на лодке? – И протянул руку к накинутой на колышек цепи. В ту же секунду пес вцепился клыками в мою кисть, я взвыл от боли, и Анютке едва удалось оттащить пса.
Потом, несмотря на мои протесты, она повела меня в поликлинику, там мне сделали укол в живот и велели прийти завтра. Процедура эта не доставила мне удовольствия, и я не собирался ее повторять. Но Анютка принесла из библиотеки Медицинскую энциклопедию и стала нагонять на меня страх. Чтобы подразнить ее, я начал рычать и лаять, но ее это вовсе не рассмешило, она озабоченно и серьезно разглядывала меня, и в глазах ее было столько тревоги, что я стал успокаивать Анютку и даже разрешил поставить мне градусник. И на другой день пошел в поликлинику только ради нее.
Должно быть, именно тогда у нее и созрело решение стать врачом. Ох, если бы я знал об этом тогда! Да я бы на пушечный выстрел не подошел к рыжему псу – невольному виновнику нашей теперешней разлуки…
* * *
…По кораблю звонко рассыпались трели колоколов громкого боя, горнист заиграл «Большой сбор», и по всем палубам и трапам загрохотали сотни пар яловых ботинок. Но вот топот стих, с кормы донеслись короткие слова команд, и вскоре все стихло, слышалось лишь легкое шипение пара да короткие шлепки воды у борта. До подъема флага оставалось ровно пять минут, и я направился на ют.
Ритуал повторялся ежедневно, все было рассчитано до десятых долей секунды, и когда я, выслушав доклад старпома, поздоровался с матросами и старшинами, выстроившимися вдоль обоих бортов, пожал руки офицерам и занял свое место на правом фланге, с сигнального мостика крикнули «Исполнительный до места», и голос вахтенного офицера, усиленный динамиками, загремел над гаванью:
– На флаг и гюйс смирно!
Привычно повернув голову к флагштоку, я с удивлением увидел, что на фалах стоит матрос Мельник. Старшина первой статьи Смирнов даром времени терять не любит, вот и сейчас решил испытать молодого матроса на таком ответственном деле. От волнения у Мельника дрожат руки, но на замерших в строю матросов он поглядывает горделиво: вот, мол, какое доверие мне оказали.
Должно быть, старшина первой статьи Смирнов долго тренировал Мельника, и молодой матрос поднял флаг с тем шиком, каким отличаются опытные сигнальщики. Но когда полотнище флага распахнулось, все невольно ахнули: голубая полоска, которая должна находиться на нижней кромке, оказалась вверху – Мельник перевернул флаг.
Строй подавленно молчал, но вот кто-то прошептал: «Смотри-ка, салажонок Ледовитый океан опрокинул». Старшина первой статьи Смирнов бросился к флагштоку, приспустил флаг, повернул его в нормальное положение и виновато посмотрел на меня. Я постарался придать лицу отсутствующее выражение. «Сам заварил кашу, пусть сам и расхлебывает».
Позже, когда распустили строй, я слышал, как старшина говорил Мельнику:
– После отбоя пойдешь к дежурному по низам и скажешь, чтобы послал тебя в трюм вычерпывать этот самый Ледовитый океан.
Старшина, конечно, погорячился, можно было ограничиться внушением или выговором, но отменить его приказание я не могу, дабы не подрывать его авторитет. Тем более что зрелище получилось и в самом деле позорное, да еще на глазах у флагманских специалистов и других представителей штаба, прибывших на корабль посмотреть, как мы проведем пуск ракеты.
Сразу же после подъема флага мы снялись со швартовов и вышли из гавани.
Легкий бриз уже разогнал туман, лишь над самой поверхностью воды он еще клубится, цепляется длинными космами за форштевень, клочьями оседает на леерах. Над горизонтом висит холодное полярное солнце, штурман секстаном замеряет его высоту. Море как огромное зеркало, оно лежит спокойно и тихо, лишь изредка вздыхает и недовольно морщится. Должно быть, оно сильно утомилось, его две недели изматывал шторм. Точно впаянные в олово моря, неподвижно стоят рыбацкие сейнеры, траулеры и прочая более мелкая «посуда».
– Погода просто идеальная для стрельбы, – говорит старпом.
– Но весьма неустойчивая, – возражает штурман. – С веста стремительно надвигается циклон.
Пока идем малым ходом: по сведениям штаба, корабли обеспечения еще не подошли к полигону. Ракета – штука серьезная, и полигон охраняется кораблями обеспечения со всех сторон, дабы кто-нибудь случайно не забрел туда, хотя об этом оповещены все мореплаватели.
На мостике – толкотня. Погода хорошая, и всех представителей штаба потянуло сюда, а пока что они только стесняют. Советую старпому найти способ увести их отсюда, он приглашает их в кают-компанию на чашку кофе «по-саблински». Саблин хмурится: запасы его сильно пострадают. Но он готов принести эту жертву – «флажки» и ему мешают работать. Рулевой старшина второй статьи Соколов тоже облегченно вздыхает: хотя море спокойное и корабль легко удерживать на курсе, но неприятно, когда У тебя за спиной столь многочисленное созвездие первых и вторых рангов.
Наконец получили сообщение, что корабли обеспечения вышли в заданные районы, и я увеличил ход до полного. И тотчас, будто только и выжидал этого момента, налетел снежный заряд. Саблин оказался прав. Впрочем, на Севере погода редко бывает устойчивой. Повалил густой мокрый снег, крупные хлопья его залепляли глаза, лезли в уши и за воротник. То и дело приходится сметать снег с приборов. Видимость резко упала, я едва различаю нос корабля. Рассыльный принес плащи, мы с Соколовым помогаем друг другу затягивать тесемки капюшонов.
– Корабль, правый борт двадцать, дистанция тридцать восемь! – докладывают радиометристы.
– Шум винтов, справа двадцать, дистанция… – вторят им гидроакустики.
Не хватает еще наскочить на кого-нибудь в этой куралеси.
– Лево руля, курс сто шестьдесят пять.
– Есть лево руля!
На мостик возвращается старпом с представителями. Теперь их заметно поубавилось, видно, не всем хочется мокнуть на мостике.
– Вот вам и идеальная погода, – говорит Саблин старпому.
– Штурманы не те пошли, – парирует старпом. – Раньше они хоть и дедовским способом, но за двое суток точно предсказывали погоду. А теперь получают сводки с метеоспутников, а работают как Центральный институт прогнозов, с точностью ноль целых четыре десятых.
– Надо принимать все наоборот, тогда будет ноль целых шесть десятых, – подсказывает Соколов.
– Вот именно, – соглашается старпом.
Но Саблин оберегает честь мундира:
– Это вы тут все перепутали. Пуляете в атмосферу ракетами, будоражите ее, вот она и вытворяет черт те что…
Вдруг со шкафута по правому борту крикнули:
– Человек за бортом! Справа…
– Стоп машины! Право на борт! – Я стараюсь отвести корму от упавшего, чтобы его не зацепило гребными винтами. И кого это там угораздило? Не дай бог, кто из молодых свалился, растеряется, а это самое гиблое дело.
Корабль застопорил ход, начал медленно разворачиваться. Я стоял на правом крыле мостика, но, как ни вглядывался в воду, ничего не видел. Вдруг заметил, что с кормы кто-то прыгнул в море.
– Еще человек за бортом!
В спасательной шлюпке уже сидели дежурные гребцы. Вот она плюхнулась в воду, быстро отошла от борта и скрылась в снежной кутерьме.
– Сигнальщики, что-нибудь видите?
– Ничего не видно.
– Включить все прожектора!
Командир зенитного расчета с правого борта доложил, что произошло.
На шлюп-балке заело тали, и мичман Сенюшкин полез их распутывать. Он встал на леер, ухватился за нижний блок, но в это время тали как-то самопроизвольно распутались и пошли. Мичман ухватился за балку, но она была мокрой и скользкой, и, не удержавшись, Сенюшкин свалился за борт.
Все это видели матросы зенитного расчета на шкафуте. Но они находились далеко и не смогли помочь мичману. А когда подбежали к балке, Сенюшкина уже не было видно. В это время с кормы кто-то сиганул в воду.
– Выяснить, кто второй, и доложить! – приказал я командиру расчета.
Вскоре сообщили, что прыгнул молодой матрос Мельник. Он должен был через пятнадцать минут заступать на вахту и пошел к кормовому обрезу покурить, когда свалился боцман. Если за Сенюшкина можно быть относительно спокойным, то за Мельника нельзя было ручаться. Правда, Егоров сказал, что Мельник плавает неплохо, но разве дело только в этом? Температура воды не выше шести градусов, а ну как сведет судорога или не выдержит сердце? Это же не Черное море…
Тем временем корабль завершил полную циркуляцию и начал осторожно пробираться к месту происшествия. Вот уже виден плавающий на поверхности спасательный круг, сброшенный командиром зенитного расчета. Но ни шлюпки, ни Сенюшкина, ни Мельника не видать. Где же они?
Кто-то из боцманов отпорным крюком подцепил круг и втащил на палубу. Еще несколько человек стоят с крюками, бросательными концами и кругами по обоим бортам. Все напряженно вглядываются в лохматое месиво воды и снега, но ничего не видят. Наконец с бака кричат:
– Люди, левый борт, пять.
– Стоп машины!
Теперь и мне видно, что в воде барахтаются двое, один буксирует другого, поддерживая его левой рукой за подбородок. Корабль по инерции подходит к ним, и я в бинокль уже различаю их лица. Это боцман тащит матроса Мельника. Из снежной пелены выныривает спасательная шлюпка, и гребцы вытаскивают сначала Мельника, потом мичмана.
– Доктора к левому трапу! Трап за борт! – приказываю я, и вахтенный офицер повторяет приказание по трансляции.
Быстро вываливают трап, двое боцманов спускаются на нижнюю площадку, принимают Сенюшкина и Мельника. Трап тут же заваливают, шлюпку поднимают на борт, доктор ведет пострадавших в лазарет.
Когда корабль лег на прежний курс и дали полный ход, я спустился в лазарет. Доктор растирал Сенюшкина спиртом, а Мельник, завернувшись в одеяло, сидел на кровати и пил чай с лимоном. Рядом с ним сидел младший кок матрос Горин и держал в руках второй стакан чаю – для мичмана.
– Ну, как дела, живописец? – спросил я. – Замерз?
– Сейчас нет, даже жарко. А там – тихий ужас. Ногу у меня свело, если бы не товарищ мичман, отправился бы я прямым курсом в царство Нептуна.
Мичмана я ни о чем не спрашиваю, с ним у меня будет особый разговор: такая неосторожность даже молодому матросу непростительна, а уж главному боцману – и подавно. Сенюшкин, видимо, предчувствует, что разговор будет не из приятных и подавленно молчит. Зато Горин разговорился.
– Вода холодная? – спрашивает он Мельника так, будто сам собирается выкупаться. И, не ожидая ответа, начинает рассказывать: – Когда я на паруснике «Седов» плавал, у нас помощник с грот-стеньги сорвался. На палубу падал, а высота около тридцати метров. Если бы на палубу упал, в лепешку разбился бы. Но он ловкий был, в воздухе сальто сделал. Видно, так напрягся, что пуговицы от кителя все оборвались и на палубу посыпались как горох. А все-таки вывернулся, сиганул в воду сантиметрах в двадцати от борта. Правда, ногу сломал. С этой ноги-то и соскочил сапог. Так он, вместо того чтобы сразу к трапу, за сапогом поплыл. «С интендантами, – говорит, – потом не рассчитаешься». Достал все-таки сапог, хотя он и тонуть начал. В Лиепае это было. В тот же день там женщина из трамвая выходила и тоже ногу сломала. Вот как бывает. А то вот еще какой случай был. Кореш мой, Санька Самсонов, он на «Стремительном» тогда тоже коком служил, пошел в кладовую за специями, а наверху шторм гулял баллов на восемь. Ну его и подняло волной да так прямо на мостик и закинуло. Командир спрашивает: «Что, Самсонов, на обед звать пришел?» «Так точно, – отвечает Санька. – Вот только перчику не хватает». «Дело это поправимое, – говорит командир. – Вот сейчас вам помощник своей властью подперчит». Подчиняемся-то мы помощнику, он как раз на мостике находился и отвалил Саньке трое суток «губы» за то, что тот на верхнюю палубу вышел, хотя была команда по верхней палубе не ходить… Еще чаю хочешь?
Мельник, видимо, хотел, но показал Горину взглядом на меня. Тот спохватился и спросил:
– Разрешите выйти, товарищ командир?
Когда Горин ушел, Мельник заметил:
– Разговорчивый малый. – И выжидательно посмотрел на меня. Я молчал. Наконец Мельник отважился: – Извините, товарищ командир.
– За что?
– Ну, за то, что за борт бросился. Я ведь не знал, что меня судорога схватит.
– Понятно, не знал. Поправляйтесь. – Я вышел из лазарета. Уже из-за двери услышал, как Мельник спросил у боцмана:
– Как думаете, товарищ мичман, сильно мне попадет?
* * *
Поднявшись на мостик, я позвал старшину первой статьи Смирнова.
– Кажется, вы хотели послать Мельника вычерпывать из трюмов Ледовитый океан? По-моему, он и так уже нахлебался из этого океана. Как думаете?
– Есть снять взыскание! – сразу догадался старшина.
Когда Мельник вышел из лазарета и заступал на вахту, я перед строем очередной смены объявил ему благодарность.
Потом слышал, как в рулевой рубке Мельник недоуменно спрашивал Смирнова:
– При чем тут я? Если бы не мичман, я бы вообще концы отдал.
– Главное тут – порыв, – разъяснял Смирнов.
– При чем тут порыв? – не соглашался Мельник. – Просто я стоял поблизости и видел все. Стояли бы вы рядом, тоже прыгнули бы за мичманом. Ведь прыгнули бы?
Старшина не успел ответить: капитан-лейтенант Саблин доложил, что вышли в точку, и я объявил боевую тревогу.
К счастью, снежный заряд кончился, стало опять тихо, проглянуло солнце. В его лучах ослепительно засверкали белые заплаты снега на палубе и надстройках.
Приборы ракетной стрельбы начали вырабатывать данные. На пульте управления заморгали разноцветные лампочки, загудели сельсины, в черных прорезях запрыгали колонки цифр. Вот они разом погасли, и на световом табло появилась надпись:
«Залп набран».
– Протяжка!..
Стрелка секундомера нервно прыгает по циферблату.
– Пуск!
Раздался грохот, корабль вздрогнул и окутался пламенем и дымом. Ракета медленно, будто нехотя, сошла с направляющих. Вскоре она врезалась в тучу, и хвост пламени, тянувшийся за ней, оборвался и погас. Теперь мы следили за полетом ракеты по индикатору.
– Хорошо идет! – сказал за моей спиной капитан-лейтенант Саблин.
– Подождите, штурман. Посмотрим, куда попадет.
Я услышал, как несуеверный штурман трижды сплюнул, наверное, через левое плечо.
Маленькая мерцающая точка быстро перемещалась по экрану радиолокатора. Но вот, мелькнув последний раз, она исчезла, и тотчас метрист доложил:
– Ракета вышла за пределы видимости локатора!
– Связь с самолетом в рубку!
Щелкнул динамик. Сквозь писк и скрип радиопомех голос летчика еле слышен:
– Ракета по курсу идет нормально.
Над кораблем повисла напряженная тишина. Я знаю, что сейчас все, от машинистов до сигнальщиков, с тревогой и нетерпением ждут, когда ракета дойдет до цели. Если попадет – значит, не пропал даром изнурительный труд сотен людей, значит, не зря они стояли бессонные вахты, тренировались до седьмого пота, бороздили воды Атлантики и Ледовитого океана и в шторм и в стужу.
Ну а если… Нет, в это никто не хотел верить.
И все-таки это было не исключено, и теперь все с замиранием сердца ждали. Ждали, как приговора.
Я почувствовал, как на лбу у меня выступил холодный пот.
Корабль начал рыскать на курсе. И хотя сейчас это уже не имело ровно никакого значения, я сказал рулевому:
– Спокойнее. Точнее держите на курсе.
Наконец летчик доложил:
– Цель поражена. – И уже совсем не по-уставному добавил: – В самую девятку врезали.
– Порядок! – Я взял микрофон и объявил по кораблю: – Товарищи матросы, старшины и офицеры! Цель поражена. Поздравляю с успешным выполнением задачи! Личному составу боевой части-два объявляю благодарность.
– Пойду по боевым постам, – сказал Протасов и спустился вниз.
– Хорошо стрельнули! – удовлетворенно заметил рулевой.
И начались совсем будничные разговоры. Механик заговорил о том, что надо бы перебрать масляный насос. Саблин попросил разрешения дать радиограмму в базу – у него не сегодня-завтра должна родить жена.
– Кого ждете? – спросил механик. – Сына или дочь?
– Я бы хотел сына, а жена – дочь.
– Радируйте, чтобы рожала двойню во избежание конфликта…
Видимо, мы окончательно разучились удивляться. Если бы мне поручили описать человека двадцатого века, я выделил бы именно эту черту. Наверное, самовар в свое время был величайшим изобретением. От самовара до автомобиля человечество добиралось сотни лет. А мне всего тридцать два. И за это, в сущности, ничтожное для истории время появились реактивный самолет и ракета, атомные электростанции и космические корабли. И никого это уже не удивляет. Когда Гагарин полетел в космос, мы были поражены все. А когда туда слетали четверо наших ребят, мы уже хотели, чтобы следующей была женщина. И она полетела. А теперь и по Луне уже ездят лунные автомобили и люди совершают прогулки.
А ведь где-то на Земле люди живут еще племенами!
Наверное, потомки будут рассказывать о нас легенды, сочинять песни, будут считать наше время героическим. Если вдуматься, оно и в самом деле такое. А мы этого как-то не замечаем. Неужели те, о ком мы сейчас рассказываем легенды и поем песни, тоже по-будничному относились к своим делам? Разве Павка Корчагин стеснялся говорить о величии своего времени?
А мы вот почему-то стесняемся. Хотя и знаем, что Земля очень маленькая и нам доверили ее беречь.
Вот и Егоров, кажется, не удивлен.
– Ну как? – спрашиваю его после пуска.
Он пожимает плечами и говорит:
– Нормально. Только вот жаль, что не видели, как она в цель попала.
