Текст книги "Почему море соленое"
Автор книги: Виктор Устьянцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)
6
Нас было человек двадцать, и мы стеснялись смотреть друг на друга. Мы стояли в чем мама родила и не знали, что делать со своими руками. И наверное, все мысленно ругали того, кто придумал эту процедуру. В бане – это понятно, а зачем раздевать в военкомате? К тому же один из членов комиссии – женщина. Она, не поднимая головы, спрашивает каждого из нас, чем мы болели в детстве.
Военком сидит отдельно, за массивным письменным столом. К нему мы подходим в последнюю очередь. У военкома широкий лоб со шрамом возле левого виска, тонкие губы и острые, пронзительные глаза. Когда он их прищуривает и смотрит на тебя, то кажется, что взгляд его протыкает тебя насквозь, ты даже физически ощущаешь, как он проходит сквозь тело.
Он долго и бесстрастно рассказывает о преимуществах учебы в высшем военном училище, о льготах, которыми пользуются офицеры. Наконец спрашивает:
– Ну, так как же?
Я смотрю на три ряда орденских колодок на кителе полковника, пересчитываю ленты. Двенадцать штук. Два ордена Красного Знамени, медаль за победу над Германией, остальные – не знаю. Я вздыхаю. Мне не хочется огорчать полковника.
– Если бы я не определил, кем быть, тогда другое дело. А то вот решил стать геологом. Конечно, после армии.
– Ну, что же. Мы не неволим, – Военком окинул меня оценивающим взглядом и, повернувшись к человеку в зеленом кителе со следами невыгоревшего сукна на плечах, коротко отрубил. – Во флот!
– Ну, а вы? – спросил он Игоря, слышавшего весь наш разговор.
– Нам бы вместе, товарищ полковник, – заискивающе попросил Игорь.
– У нас здесь не рынок. Запишите его в бронетанковые войска.
– Товарищ полковник! – взмолился Игорь. – Неужели нельзя пойти навстречу?
– Всем подавай флот и ракетные войска. А кто будет служить в матушке-пехоте? Она, между прочим, не зря зовется царицей полей.
– Да ведь я бы не против, только бы вместе.
– Ладно, – сказал я. – Пишите и меня в бронетанковые.
Военком посмотрел на меня и вдруг улыбнулся как-то задумчиво и грустно. Он сидел и улыбался, а мы выжидательно смотрели на него. Он не торопился с ответом, о чем-то раздумывал, может быть, вспоминал что-то. Наконец спросил:
– Друзья, что ли?
– Ага! – радостно подтвердил Игорь. – Десять лет вместе – и ни разу не ссорились.
– Так уж и ни разу? – насмешливо спросил военком.
– Ну, бывает, – замялся Игорь, – иногда спорим.
– Это хорошо, что спорите. По-настоящему спорить можно только с другом. Ладно, Иван Васильевич, пиши обоих во флот, – сказал военком и опять задумчиво улыбнулся чему-то своему.
– Спасибо! – в один голос выпалили мы и побежали одеваться.
* * *
Игорь строил грандиозные планы.
– Понимаешь, это же здорово! Как это в песне поется: «По морям, по волнам, нынче здесь, завтра там». Не то что матушка-пехота. Сиди в окопе, рой землю, как крот. А тут море! Штормяга. Работаем как черти. Каждый стоит по две вахты подряд. На баке или где-нибудь на гротбомбрамстеньге. Спасаем терпящее бедствие иностранное судно. Скажем, аргентинское. Потом где-нибудь в Рио-де-Жанейро сидим с аргентинцами в портовом кабачке и хлещем виски. Экзотика!
Дальше портовых кабачков фантазия Игоря почему-то не распространяется. Должно быть, начитался Станюковича. Так и сыплет терминами: «бак», «рангоут», «бомбрамстеньга». Уверен, он не знает, что они обозначают. Но, в общем-то, мне приятна болтовня Игоря. Я как-то не думал всерьез, где мне придется служить. Служба – везде служба: «становись», «равняйсь», «так точно», «никак нет». Никаких иллюзий я не питал насчет всего этого. И все-таки здорово обрадовался, что пойду служить именно во флот. По крайней мере, узнаю, что такое море и с чем его едят. Ведь я его видел только в кино да на картинках. Буйная фантазия Игоря, видимо, основательно подстегивала и мою, я уже мысленно обошел Европу, Африку, остров Мадагаскар и болтался где-то в Индийском океане.
Вечером мы опять сидели на берегу Миасса.
Антоша сказала:
– Флот – это, конечно, интересно. Но там служить четыре года. А как же я?
– А вы, Снегирева, свободная гражданочка.
– Я буду ждать.
– Не надо никаких клятв.
– Какой же ты все-таки черствый!
«Черствый»! Если бы она знала, что со мной творилось, когда она сказала: «Я буду ждать»! Я очень хотел от нее это услышать. Но не мог же я показывать свою радость! Вообще я не люблю никакого сюсюканья.
Я промолчал. Лег на спину и стал смотреть в густо вытканное крупными звездами небо. Тоня подняла голову и тоже стала смотреть на звезды.
– Ты не помнишь, сколько километров до ближайшей звезды?
Я не очень силен в астрономии. Наугад сказал:
– Пять миллионов световых лет.
– В сущности, наша Земля – лишь песчинка в этом океане Вселенной. Она такая маленькая, что мне иногда бывает страшно. Ее так легко сегодня уничтожить.
И она об этом думает! Я считал ее красивой, но не считал ни глупой, ни умной. А она тоже об этом думает! Может быть, все мы хоть иногда об этом думаем? Мы ссоримся по пустякам, шалим на уроках, пишем шпаргалки, стараемся на улице походить на беззаботных шалопаев. Но мы изучаем географию, и Земля нам кажется очень большой. Мы изучаем астрономию и убеждаемся, что Земля – очень маленькая. Мы читаем газеты и понимаем, что сегодня можно запросто уничтожить нашу Землю – такую большую для нас и такую маленькую во всей системе мироздания.
Я не хочу, чтобы Тоня думала об этом. Если мы все время будем об этом думать, мы сойдем с ума. Но мы не можем об этом и забывать. Мы, именно мы должны что-то делать, чтобы люди об этом не думали.
– Вот поэтому нам надо идти служить, – сказал я.
По-моему, Тоне эта фраза показалась слишком громкой. Она усмехнулась.
– Тебе хочется служить?
– Надо.
– Вам хорошо, вам не приходится выбирать сейчас. А мы, девчонки? Пять лет назад нам всем говорили, что самая прямая и самая правильная наша дорога – в институт. Три года назад нам сказали, что прямая дорога – это производство. Станок или свиноферма. Все просто, гладко, укатанно. И прямо, как трамвайные рельсы. От вокзала до ЧТЗ – и никаких пересадок. А ведь не просто и не гладко. Я хочу сама найти себя, не хочу идти по проложенной кем-то трамвайной линии, а хочу сама прокладывать новые пути.
– А по-моему, ты сама не знаешь, чего хочешь. Ведь решила же стать геологом.
– Ну и что?
– Значит, в институт?
Почему в институт? А может, в геологическую партию. Рабочей. Колышки заколачивать.
– Значит, на производство. Против чего же ты тогда возражала?
Она молчала. Потом ласково шепнула на ухо:
– Костя, а ты – умница. Поэтому ты мне и нравишься.
– Только поэтому?
– В мужчине главное – ум.
– Ты сама додумалась до этого?
– Ага. – Она засмеялась, потом нагнула мне голову и чмокнула меня в щеку. Я тоже хотел поцеловать ее, но испугался. Я еще ни разу не целовался и боялся, что не умею этого делать. Получится опять, как тогда, у окна. Может быть, Тоня ждала, что я ее поцелую, потому что долго сидела неподвижно и как-то неестественно прямо.
– Что-то прохладно стало, – сказала она наконец. – Пойдем домой?
До самого ее дома мы шли молча. Я думал о ней, о том, как мне будет без нее плохо. Я все еще ощущал ее поцелуй у себя на правой щеке и потом долго не мог заснуть, потому что засыпаю я обычно на правом боку.
7
Василий Иванович пожал мне руку и тихо сказал:
– Молодец, Костя.
И все время, пока я шел на место, зал аплодировал. Эти аплодисменты окончательно оглушили меня, я перестал соображать. Потом аплодировали еще кому-то. Я смотрел на отца. Он сидел в президиуме между секретарем горкома комсомола Лешей Гавриловым и Фарадой. Отец надел свой единственный выходной костюм и сидел торжественно и строго. Леша улыбался, а Фарада протирала пенсне. Я догадался, что она плачет, и понял, что она, в общем-то, очень мягкий и добрый человек и всегда любила нас. По-моему, мы ее тоже любили, хотя причиняли ей много хлопот, может быть, даже обижали, сами того не сознавая.
– Покажи! – Игорь вытянул у меня из рук аттестат зрелости. – Трояк по химии. А мне по русскому закатили.
Собственно, тройки нас сейчас совсем не волновали. Важно, что мы закончили школу. Не надо больше учить уроков, дрожать перед экзаменами, бояться дополнительных вопросов. Только оттого, что сейчас все смотрели на нас, сидящих в первых двух рядах, мы сдерживались. А еще полчаса назад мы были пьяны от счастья и трехдневного безделья, от странного и непривычного ощущения полной свободы и безответственности.
Потом стали произносить речи. Василий Иванович говорил тихо, раздумчиво и немного грустно. Его слушали внимательно и тоже раздумчиво. Лешу Гаврилова слушали добродушно. Все знали его как энергичного, веселого парня и снисходительно прощали ему привычку разжевывать давно известное. Потом должна была выступать Сима Ховрина, но она растерялась и только с места пролепетала:
– В общем, мы все рады и всем спасибо. Я больше ничего не скажу, а то заплачу. – Она села на место и, верно, заплакала. Ей дружно аплодировали.
И вдруг Василий Иванович объявил:
– От родителей слово имеет Федор Тимофеевич Соколов.
Отец подошел к трибуне, одернул пиджак, откашлялся.
– Говорить я не мастер, если что не так скажу, но осудите. Потому что вы вот все ученые, а мне не довелось поучиться. Когда в первый класс церковно-приходской школы пошел, война первая мировая началась. Отца на фронт забрали, а я в доме старшой, остальные мал мала меньше. За плуг взялся, а когда последняя лошаденка подохла – за соху. А в соху-то моя мать стала запрягаться. Вот как дело было. Даже рассказывать об этом теперь горько, да вы, может, и не поверите. Не видели вы ничего такого, и не дай бог увидеть.
Я боялся, что он начнет рассказывать всю свою биографию, вспомнит о своих фронтовых передрягах, но он даже не упомянул об этом.
– Вот вы десять лет проучились, многому выучились. Может, кто из вас думает, что теперь все науки прошел. Если кто так думает – ошибается. Потому что настоящая-то учеба для вас только начинается. Вы закончили одну школу. В ней вы по учебникам да тетрадкам учились. А сейчас начинается другая школа. Называется она – жизнь. А в жизни главное не то, что знает человек, а куда он эти свои знания приладить сумеет, какое у него радение к работе есть, как он людям добро умеет делать. Вы ведь эти знания в долг брали у государства, которое вас учило. Теперь долг надо по совести отдавать. Людям отдавать, государству, народу нашему. Вот я и хочу сказать, чтобы вы свою жизнь по чистой совести примеряли, по честности. И еще: чтобы больше в вас настырности было, чтобы без опаски да без оглядки шли вы в бой за правое наше дело. Вот некоторые осуждают нонешнюю молодежь: мол, непокладиста стала, своевольна. Дескать, не боится и не признает авторитетов. Авторитеты надо уважать, а бояться их не надо. Если он авторитет, а стоит поперек нашего движения вперед – не бойся ему сказать об этом, режь прямо в глаза. Может, и не по нраву ему придется твоя прямота, может, прижмет он тебя малость, а ты не бойся. Правда – она все равно победит. Надо только верить в нее и бороться за нее.
Ему дружно и долго аплодировали, он растерянно разводил руками: дескать, что я особенного сказал? Потом, когда торжественную часть закрыли и все пошли в спортзал, он подошел ко мне и, ткнув кулаком в бок, тихо сказал:
– Как я там? Не тово?
– Нет, все нормально. Только не очень конкретно.
– Я вот тебя конкретно пониже спины поглажу, будешь знать, как отца критиковать.
– Сам же призывал крушить авторитеты.
– Кхм! Востер больно на язык стал. Иди-ка лучше танцуй.
Хорошенькое дело – танцуй! А если я не умею? Как-то так получилось, что не научился. Раза два записывался в кружки, один раз даже в школу танцев собирался, но все было некогда. И сейчас вынужден подпирать стенку. Впрочем, Глеб тоже не танцевал, но он умел смотреть на танцующих с насмешливым презрением человека, слишком хорошо знающего себе цену. Галке Чугуновой, очевидно, не досталось партнера. Мне было ее жаль, даже больше, чем себя. Умей я танцевать, я обязательно пригласил бы ее. Может, и у меня тоже был жалкий вид. Или, как всегда, глупый?
Играл духовой оркестр, в основном из девятиклассников. Вообще весь вечер готовили девятые классы, мы были уже гостями. Такова в нашей школе традиция. Оркестранты явно скучали. Особенно ударник – Борька Кривозубов, которого все звали Бобом. Если бы ему дать волю, он отколошматил бы на своих барабанах такие ритмы, что все перебесились бы. Но вечер был официальный, и оркестр исполнял только «благопристойные» танцы: вальсы, танго, иногда вялый фокстротик. Правда, Гришка и Катька Иванцова, забравшись в середину круга, ухитрялись твистовать, но делали это довольно осмотрительно и робко.
Антоша танцевала с Игорем. Она была в белом платье в талию, на которой лежала черная лапа Игоря. Ну и нахал же этот Игорь! Никто так близко не прижимает партнершу, это даже неприлично. И еще склабится! Подсунуть бы ему Галку Чугунову, небось тогда не склабился бы.
Антоша великодушно улыбается мне, когда наши взгляды встречаются. Но вот я не вижу ее лица – Игорь быстро закружил ее в вальсе «Дунайские волны». Шуршат, как песок, по паркету подошвы. А Тоня кружится и кружится, белая и быстрая, как метель.
Ладно, завтра же пойду в горсад имени Пушкина и буду учиться танцевать. Или школа танцев уже закрылась?
– Слушай, Галка, ты хорошо танцуешь?
– Да, а что?
– Научи.
– Давай. – Галка повернулась ко мне и стала в позу.
– Нет, только не сейчас. Стыдно. Да и мешать будем. Можно, я завтра приду к тебе?
Галка обиженно пожала плечами:
– Приходи. Только у меня нет музыки.
– Я у Игоря проигрыватель возьму.
Нет, у Игоря я не возьму. Надо, чтобы никто не знал, кроме Галки. Но научиться надо так, чтобы лучше всех. Иначе нет смысла.
– Слушай, только не болтать.
– Ладно.
– О чем это вы тут секретничаете? – Антоша взяла меня за плечо и шутливо погрозила пальцем.
– Обсуждаем мировые проблемы.
– Решают арифметические задачки, – ехидно вставил Игорь. Я показал ему кулак.
– Может, пойдем погуляем? – спросила Тоня.
Я знал, что это всего-навсего великодушие. Тоня слишком любит танцевать.
– Галка еще не танцевала, – сказал я Игорю. В его глазах вспыхнул гнев, но Игорь тут же погасил его и с улыбкой подошел к Галке:
– Разрешите?
К Антоше подскочил Гришка, но она сказала, что устала. Гришка с постной миной отошел.
– Нехорошо это, – сказала Антоша.
– Что?
– С Галкой. Как подачку даете.
– Ей будет приятно. Это главное. О том, что Игорь не хотел, она не знает.
– По-моему, она догадывается.
– Все равно ей будет приятнее, чем стоять здесь, когда тебе кажется, что на тебя все смотрят с жалостью.
– А тебе так кажется?
– Вот еще! Я же не девчонка.
– И красивый.
– Ну, знаете ли…
– Честное слово, красивый!
– Перестань!
– Разрешите? – Леша Гаврилов галантно прищелкнул каблуками. Только его еще не хватало! Женатый человек, как не стыдно?
– Пойду покурю, – сказал я и стал пробираться сквозь толпу танцующих.
В уборной было темно, должно быть, девятиклассники вывернули лампочки. Они дружно спрятали в рукава огоньки сигарет, как только я вошел.
– Вольно! Сам рядовой.
Огоньки вынырнули из рукавов.
– А мы думали – учитель.
– Счастливчики! А нам еще год трубить.
Потом я зашел в класс, посидел на своей парте. Наверное, я сижу здесь последний раз. И вообще никогда уже не повторится то, что было. Многие из нас уедут из Челябинска, и, может быть, мы никогда больше не встретимся. Во всяком случае, вряд ли соберемся все вместе. Интересно бы узнать, что с нами будет через пять, десять, двадцать лет. Надо все-таки устроить так, чтобы мы встретились. Смешно, наверное, будет смотреть на нас, когда мы станем седыми и лысыми.
8
Это было не столько смешно, сколько грустно. Мы с трудом узнавали друг друга. Нас стригли, как овец, – прямо во дворе. Три парикмахера стрекотали машинками, летели на землю пучки темных, светлых, рыжих волос, и ветер разносил их по двору.
– Вполне хватило бы на три пары валенок, – подсчитал Игорь.
– Кошмар! Этот цирюльник под нулевку болванит.
– Им так приказано.
– Глупый приказ.
– А приказы, между прочим, не обсуждаются, а выполняются, – сказал неведомо откуда появившийся моряк с тремя полосками на погончиках. – Выполняются беспрекословно, точно и в срок. Запомните это с самого начала, иначе трудно будет.
– Слушай, кореш, каким ветром? – Игорь фамильярно похлопал моряка по плечу.
– И еще запомните, – холодно сказал моряк, – я вам не кореш, а командир. Буду сопровождать вас до места службы.
– Ясно, товарищ старшина третьей статьи! – блеснул своей эрудицией Игорь.
– Первой статьи, – поправил старшина. – Три полоски на погончике носит старшина первой статьи. Третьей статьи вообще нет на флоте. – В голосе старшины было столько безоговорочной уверенности в своей власти, что мы, стоявшие до этого как попало, умолкли и незаметно для себя стали выстраиваться в шеренгу. Старшине оставалось только крикнуть:
– Р-рав-няйсь!
Разбирались по ранжиру и подравнивались мы, наверное, минут двадцать.
– Ну, этот бурбон даст нам прикурить! – сказал Игорь, кивнув на старшину. Видимо, Игорешка не мог простить ему публичного посрамления.
– Разговорчики в строю! – зыкнул старшина. – Смирно! Равнение – направо!
Только теперь я заметил подходившего к нам морского офицера с двумя средними и одной узкой нашивками на рукавах. Старшина, печатая шаг, двинулся ему навстречу и, не дойдя метров трех-четырех, доложил:
– Товарищ капитан-лейтенант! Первый взвод молодого пополнения в количестве тридцати человек построен. Командир взвода старшина первой статьи Смирнов.
Так вот, значит, как: мы теперь именуемся молодым пополнением, а старшина Смирнов – наш командир взвода. А кто этот офицер? И почему капитан-лейтенант, а не просто капитан или лейтенант?
– Здравствуйте, товарищи! – сказал офицер.
Кое-кто ответил по-уставному: «Здравия желаем», кто-то привычно и негромко сказал: «Здравствуйте», а один озорно выкрикнул:
– Приветик!
Капитан-лейтенант удивленно посмотрел в сторону, откуда раздался этот выкрик, усмехнулся и спокойно заговорил.
Он командир роты, будет сопровождать нас в учебный отряд. Рассказал, какие порядки будут у нас в вагоне, как мы поедем. Куда поедем – не сказал. Из всего этого я понял только одно: без разрешения старшины мы ничего не имеем права делать.
Потом мы погрузили вещи на машину и пешком двинулись на вокзал, изображая, впрочем, не очень старательно, некое подобие строя. Мы шли прямо по мостовой, а наши родственники – по тротуару. Их было много, они все что-то говорили, смеялись. Какая-то компания пела песни под гармошку. За всю дорогу я только два раза видел отца и Антошу, потому что их все время оттирали, а я старался не сбиться с ноги, ибо идущий впереди меня парень, когда я наступал ему на пятки, «благодарил» меня в выражениях, весьма далеких от изящной словесности.
Я думал, что нас сразу посадят в вагоны и повезут, но нас привели на областной сборный пункт и держали там до вечера. Пришли начальник эшелона капитан 2 ранга Самойленко и его заместитель по политчасти капитан-лейтенант Протасов. Начальник эшелона сказал речь в духе строевого устава, а замполит роздал газеты и стал выявлять наши вокальные, музыкальные и танцевальные способности.
– Мы с вами еще такие концерты давать будем, что заслушаешься, – пообещал он.
– На фига нам эта самодеятельность! – сказал Игорь, когда замполит ушел.
Старшина первой статьи Смирнов назначил меня командиром первого отделения. Обязанности разъясняя просто:
– Чтобы был полный порядок. Ясно?
Мне было абсолютно ничего не ясно, но я согласно кивнул.
Ночью мы погрузили в вагоны свои вещи, и нам разрешили попрощаться с родными. Отца и Антошу я нашел на перроне, им сказали, видимо, когда будет отправляться поезд.
– По-барски едете, в плацкартном. И постель чистенькая, – позавидовал отец. – А мы ехали в теплушках, спали на голых нарах. Холодище стоял, костры на полу разводили…
Все отведенные нам десять минут он рассказывал, как ехал на фронт. Только когда дали команду «По вагонам», спохватился:
– Ну ладно, сынок. Служи как полагается. Слушайся своих командиров. Они тебе теперь и заместо отца и заместо матери – худому не научат. – Отец смахнул ладонью набежавшую вдруг слезу и замолчал. По тому, как заходил у него на шее кадык, я понял, что он едва сдерживается.
– Ну, чего ты? Не навек же.
– Я не потому. Вырос ты, Костя. А я это только сейчас увидел.
В уголке глаза у Антоши тоже застряла слезинка.
– А ты-то чего? Прямо похоронное бюро.
– Ладно, иди, а то поезд тронется. – Антоша вдруг приподнялась на цыпочки и поцеловала меня в губы. По ее удивленному выражению лица я понял, что у нее это был тоже первый поцелуй, и она тоже впервые почувствовала, как это приятно.
– Ну, не забывай, сынок, пиши. – Отец ткнулся колючим подбородком в мое лицо.
Поезд тронулся, я вскочил на подножку. За вагоном бежала веселая молодежь, плачущие женщины, суровые мужчины. Лишь отец и Тоня одиноко стояли в сторонке, их смутные фигурки темнели на уплывающем назад перроне. Я понял, что отец остается совсем один, и мне стало нестерпимо жаль его.
Я долго стоял в тамбуре, смотрел в окно. Мимо пробегали поля, березовые колки, деревни и полустанки. И с такой же быстротой пробегали одна за другой мысли. Кто будет ухаживать за отцом во время приступов? Антоша, вероятно, уйдет в экспедицию. Мне бы этого не хотелось! Не потому, что надо ухаживать за отцом. В экспедиции, наверное, одни парни. Мало ли что может быть. Антон, конечно, умеет постоять за себя, но вдруг ей какой-нибудь тип понравится? Разумеется, ревность – пережиток, в принципе я осуждаю ее. Но мне бы хотелось сейчас, чтобы Антоша жила с отцом, никуда не выходила из дому. Ведь она красивая, к ней все время цепляются ребята, да и взрослые мужички поглядывают с интересом.
Конечно, я за то, чтобы ей было весело, чтобы она ходила в кино и в театр. Но пусть ходит с подругами. Хотя и подруги бывают разные. Пусть ходит с Галкой Чугуновой – у этой мораль что надо. Впрочем, какой театр? В экспедиции будет не до театров. Но это еще хуже. Будут парни. Конечно, будут и всякие там геологические трудности – жизнь в палатках, холод, дождь, снег, комары, лесные клещи, змеи, звери, еда всухомятку, насморк и прочее. Но все это не так страшно, как парни.
Наверное, я все-таки двуликий человек. Или эгоист. А может, то и другое вместе. Потому что я теоретически против всякого там домостроя, а в душе у меня копошится такое, что вслух и сказать стыдно. Если бы кто-нибудь изобрел прибор, умеющий читать мысли, и направил на меня, человечество увидело бы большую коллекцию пережитков…
* * *
В Златоусте поезд стоял десять минут. Старшина первой статьи Смирнов разрешил двоим сходить на вокзал за сигаретами и лимонадом. Вместе с лимонадом Игорь принес две бутылки водки.
– Акваланг мне теперь все равно не покупать. Надеюсь, выдадут казенный. А ну, моряки, сооружай закусон!
На столик посыпались пироги, яйца, колбаса, сыр. Кто-то положил даже курицу. Желающих «смочить» флотскую службу нашлось немало. К нам потянулись ребята из соседних купе. Это, видимо, и привлекло внимание старшины первой статьи Смирнова. Он внезапно вырос за спиной Игоря, отстранил его, критически оглядел стол и сказал:
– Так!
– Товарищ старшина, мы по маленькой, – взмолился Игорь. – На десятерых всего по одному глотну и достанется.
– Приказ слышали, Пахомов? – строго спросил старшина.
– Слышал. Так ведь мы…
– Ну, вот что. – Старшина взял со стола бутылки, по одной в каждую руку. Как гранаты, за горлышко. – За борт их! Откройте окно. Ликвидируем это дело как класс.
Кто-то услужливо открыл окно. Старшина размахнулся, но тут же опустил руку.
– Может, сами? – спросил он Игоря.
– Ладно, за шесть рублей хоть это удовольствие испытать, – Игорь взял бутылку.
Он попал удачно – прямо в столб. Из-за грохота поезда мы не слышали звона, но видели, как брызнули осколки. Вторая бутылка упала на склон насыпи в траву и, кажется, не разбилась.
– Кому-то повезет, – вздохнул Игорь.
– Назначаю вас дневальным, – сказал ему старшина. – Вон у той двери.
– Благодарим-с за доверие, – усмехнулся Игорь.
– И завтра будете дневалить, – спокойно произнес старшина.
Игорь хотел что-то возразить, но я остановил его:
– Помолчи! Тут геометрическая прогрессия.
– Приятно иметь дело с образованными людьми, – вежливо сказал старшина и двинулся в другой конец вагона.
