Текст книги "Почему море соленое"

Автор книги: Виктор Устьянцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

2

На юте главный боцман мичман Сенюшкин выравнивал строй молодых матросов, прибывших из учебного отряда. Те, у кого со словом «боцман» связано представление о прокуренных усах, косой сажени в плечах, громоподобном басе, отменном наборе непечатных слов и прочих аксессуарах боцманской профессии, будут разочарованы, познакомившись с мичманом Сенюшкиным. Усов он не носит, матом не ругается, ничего устрашающего в фигуре не имеет – щупленький такой, неизменно вежливый, голос повышает редко, вид у него вполне интеллигентный.

Увидев нас с Протасовым, мичман Сенюшкин принимает положение «смирно», набирает полную грудь воздуха, изо всех сил старается придать своему голосу командирскую басовитость и зычность, но извергает лишь тонкий, петушиный крик:

– …и-ирьна!

Подбегает на положенную дистанцию и уже обычным своим голосом рапортует:

– Товарищ командир! Пополнение в составе восьмидесяти четырех человек построено.

Я дохожу до середины строя, поворачиваюсь и здороваюсь:

– Здравствуйте, товарищи матросы!

Дружно набирают воздух и гаркают:

– Здравия желаем, товарищ капитан второго ранга! – Эхо гулко проносится над гаванью, слышно, как всплескивает вода – взлетают испуганные чайки.

– Вольно!

Строй облегченно вздыхает, и, расслабившись, матросы выжидательно смотрят на меня. Я иду вдоль строя, вглядываюсь в лица, стараясь запомнить их. Пока новенькое обмундирование не обмялось у новобранцев по плечам, их еще нетрудно отличить от бывалых матросов, а когда они наденут робы, можно и перепутать. И бывает, что заметишь с мостика непорядок, отчитаешь такого матроса, а он и не виноват, потому что еще не знает, как и что нужно делать. А вообще командир должен знать своих подчиненных в лицо, даже если их на корабле несколько сотен.

Похоже, что в учебном отряде их приучили к порядку: чистенькие, брюки и форменки отутюжены так, что о стрелки палец порежешь, все аккуратно подстрижены, побриты. Только вон у того, чернявого, бескозырка блином, перешита не по-уставному, видать, пижон. Ничего, боцман потом популярно объяснит ему, что к чему, а сейчас не стоит омрачать им настроение замечаниями.

А вот у этого в разрезе форменки видна цепочка на шее. Неужели крестик? Был на моей памяти случай, когда прислали на корабль баптиста. Протасову долго пришлось вести с ним «душеспасительные» беседы. Замполит потерпел тогда поражение, баптиста пришлось списать на берег, ибо вера запрещала ему брать в руки оружие, а у нас даже коки по тревоге расписаны на боевых постах.

– Фамилия?

– Матрос Егоров. – Отвечает бойко, смотрит в глаза прямо, как говорят, «ест глазами начальство».

– Что у вас там на цепочке, товарищ Егоров? Крестик?

– Никак нет.

– А что же все-таки? Может, покажете?

Матрос потянул за цепочку и извлек из-за пазухи… черную пешку.

– Так что же вы исповедуете, товарищ Егоров?

Кто-то хихикнул. Егоров наконец-то смутился и не совсем внятно пробормотал:

– Просто так повесил, без исповедания. Извините.

– Но почему именно пешку? Не коня, не ферзя, а именно пешку? Да еще черную. Только – откровенно.

Егоров недоверчиво покосился на боцмана и сказал довольно твердо:

– Видите ли, она наиболее точно символизирует мое теперешнее положение.

– Спасибо. Вот теперь все ясно, – очень вежливо поблагодарил я.

Ох, если бы мне было ясно! Кто он, этот Егоров? Человек, склонный к скоморошничанию ради дешевой популярности и «оригинальности», или принципиальный отрицатель? Вряд ли у него в восемнадцать лет есть твердые убеждения. Пожалуй, он из той, не столь уж малочисленной, породы людей его возраста, которые хотят поскорее утвердить свою самостоятельность. Жажда самостоятельности вообще свойственна молодости, но иногда путь к самоутверждению принимает самые уродливые формы, и такой вот самоутверждающийся паренек способен вытворять черт знает что, легко ранимое самолюбие толкает его на поступки самые отчаянные, но отнюдь не обдуманные. А может, кто-то уже успел засорить ему мозги, как засорили тому баптисту?

Так кто же он все-таки? Лучше или хуже того баптиста? Что это: необдуманная шалость или вызов? Если вызов, я должен его принять. И не Протасову, а мне придется этого «новоявленного апостола» наставлять на путь истинный. И вызов надо принять тотчас. Однако не разводить же с ним дискуссию сейчас, вот здесь, перед строем? А может быть, как раз именно сейчас? Но все это так неожиданно, у меня даже нет времени все обдумать как следует.

Выручил Сенюшкин.

– А что мне повесить на шею, если следовать вашей градации? – спросил он матроса.

Тот пожал плечами:

– Не знаю, не думал. Наверное, слона.

Ага, не думал. Это уже лучше.

– В таком случае, мне жаль вас, мичман, – сказал я, повернувшись к боцману. – У пешки по крайней мере есть возможность выйти в ферзи, а вам уготовано оставаться лишь слоном. Всю жизнь, пока вас не скушает пешка, даже если ей не удастся выбиться в ферзи.

– Авось не скушает, – усмехнулся боцман. И угрожающе добавил: – Как бы я сам их…

– Не надо, боцман, – оборвал я Сенюшкина, – пусть живут. Они хорошие.

Однако шутки шутками, а я должен ответить Егорову сейчас. И не только ему. Я хотел лишь поздравить молодых матросов с прибытием на боевой корабль и высказать добрые пожелания. Но теперь надо сказать все это по-иному. А как?

И тут я увидел над головой Егорова Большую Медведицу, вспомнил разговор с моим земляком старшиной второй статьи Соколовым о том, что Земля наша очень маленькая. Пожалуй, именно об этом и надо им сказать.

Выйдя опять на середину перед строем и глядя только на Егорова, заговорил:

– Еще вчера вы были школьниками, а сегодня пришли на новейший боевой корабль – ракетный крейсер. Вчера вы изучали географию, и Земля вам казалась очень большой, на ней столько морей, озер и рек, что даже самые прилежные из вас вряд ли запомнили все их названия. Потом вы стали изучать астрономию и убедились, что в системе мироздания наша Земля очень маленькая, и ее с помощью таких вот ракет можно уничтожить. Но можно еще и уберечь. Вот вам и доверено беречь нашу Землю – такую огромную, с тысячами гор, морей и рек, и такую маленькую в общей системе мироздания, но единственную для нас, самую родную. И беречь эту Землю народ доверяет именно вам. Вот что определяет ваше сегодняшнее положение. И я уверен, что вы хорошо понимаете всю серьезность этого положения и будете служить не просто прилежно и добросовестно, а отдавать все силы тому святому делу, которое вам доверено.

Я сделал паузу, умышленно затянув ее, чтобы дать им время все хорошенько запомнить и обдумать. Потом намеренно строго сказал:

– А сейчас, боцман, надо их разместить, помыть в бане и покормить.

Когда мы с Протасовым отошли на шкафут, замполит, закуривая, сказал:

– Пацаны еще, вот и чудят.

Тоже мне дипломат! Неужели он думает, что я под эту пешку буду подводить политическую подоплеку? Плохо же ты знаешь своего командира, дорогой Иван Митрофанович.

– Придется мне этого «новоявленного апостола» взять под свою опеку, – сказал я. – Распоряжусь, чтобы назначили Егорова уборщиком моей каюты. По крайней мере, так мы чаще будем видеться.

Протасов с сомнением покачал головой:

– Судя по всему, у «апостола» воспаленное самолюбие, и я не уверен, что он встретит сие назначение с огромным воодушевлением. Ему бы для начала что-нибудь жаропонижающее прописать, скажем, дать охладиться на верхней палубе. К тому же зачем отнимать хлеб у меня?

– Хлеб-то, прямо скажем, черствоватый. Но попробую, авось и не обломаю зубы.

– Ну что же, приятного аппетита! – Замполит усмехнулся.

3

После отбоя иду в кормовой кубрик посмотреть, как разместили молодых матросов. Еще не доходя до кубрика, слышу там гулкие перекаты голосов. Непорядок, конечно, после отбоя полагается соблюдать тишину, но надо их понять – все-таки первый раз ночуют на корабле.

В тусклом свете синей дежурной лампочки едва видны лишь те, кто лежит на ближних койках, далее все лица сливаются в неясную серую массу, присутствие многих людей угадываешь лишь по голосам:

– Кубрики в учебном попросторнее, зато харч здесь, пожалуй, получше.

– Тебе бы только живот набить…

В другом углу разговор серьезнее:

– Зря я в боцман а пошел, лучше бы в ракетчики, на худой конец – торпедистом.

– Зато гражданская специальность будет. Боцмана и на рыболовных и на торгашах нужны, да и на пассажирских без них не обойдешься. А ракетчикам и торпедистам на гражданке работу не найти.

– А главный-то боцман, как его – Семечкин или Сенечкин – вовсе и не похож на боцмана. Хлюпенький такой.

Следовавший за мной мичман Сенюшкин после такой аттестации, вероятно, нечаянно, отпустил стальную дверь, и она орудийно бухнула. Тотчас кто-то крикнул:

– Полундра!

Из прохода вынырнул матрос с повязкой дневального, открыл было рот, чтобы подать команду, но, видимо, вспомнил, что после отбоя этого делать не полагается, и тихо доложил:

– Товарищ командир, прибывшие из учебного отряда спят. Дневальный матрос Мельник. – Вскинул было ладонь к виску, но вспомнил, что бескозырка лежит на рундуке, схватил ее, хотел надеть на голову, но раздумал и, окончательно смутившись, стал сосредоточенно изучать носки своих яловых ботинок.

– Чем вы тут занимаетесь? – спросил Сенюшкин.

– Да вот… – Матрос кивнул в проход.

На переборке, привязанная к паропроводу за один угол, косо висела картина в багетовой рамке. На холсте было изображено море и крейсер, разваливающий острым форштевнем волну. Крейсер был написан графически точно, как в справочнике, а море Мельнику явно не удалось, оно было какое-то грязное и невыразительное, краска лежала разноцветными пластами, как на лоскутном одеяле. На корабле каждый квадратный сантиметр площади на счету, и не стоило бы украшать переборки подобными изделиями. Но то, что Мельник основательно благоустраивается на новом месте, пожалуй, не так уж плохо.

– Сами писали?

– Так точно. Балуюсь, когда есть свободное время.

– Ну, здесь у вас свободного времени будет не так уж много. Особенно в море.

– Я понимаю. – Мельник помял в руках бескозырку и, поймав иронический взгляд мичмана Сенюшкина, пообещал: – Я больше не буду.

В этой позе, в том, как совсем по-детски произнес он это, было столько искреннего раскаяния, что я неожиданно для себя сказал:

– Почему же? Получается у вас неплохо. Продолжайте, – и пошел между коек.

– Есть! – весело отозвался Мельник, обрадованный непонятно чем: то ли тем, что отделался без замечаний, то ли тем, что ему разрешили малевать дальше. Шут с ним, пусть малюет, если ему так нравится, лишь бы служил хорошо. А не отдать ли его на попечение старшины первой статьи Смирнова? Я-то не ахти какой ценитель живописи, а Смирнов заочно учится в Строгановском, в этом деле собаку съел, может, и разглядит в молодом матросе «искру божию»? Нынче художники шибко боятся, как бы их не упрекнули в фотографичности, ищут новые цвета и формы, может, и в этой мазне есть что-то такое, недоступное моему пониманию.

В кубрике пахло свежим бельем и баней. Матросы тихо лежали в койках, притворяясь спящими, кое-кто при моем приближении даже искусно посапывал, но спиной я чувствовал, что они смотрят на нас с боцманом.

Выйдя из кубрика, мы проверили вахтенных на верхней палубе и разошлись по своим каютам. Разбирая постель, я вспомнил, что завтра мою каюту будет прибирать Егоров. Интересно, как он к этому отнесется? Потом вспомнил недосмотренный сегодня фильм, тот вечер, когда мы с Анюткой смотрели этот фильм, и впервые за многие годы моя корабельная постель показалась мне холодной и неуютной. «Эх, Анютка, Анютка, что же мы с тобой наделали?»

Не знаю почему, но после того злополучного фильма Анютка стала избегать меня, даже пересела на другую парту. Я несколько раз пытался с нею заговорить, но она каждый раз повторяла:

– Вот еще выдумал! Совсем я не сержусь на тебя. И вообще…

Она никогда недоговаривала, что это за «вообще», но я догадывался, что тут не обходится без Мишки Полубоярова. Он настойчиво ухаживал за Анюткой, и она не отвергала его ухаживаний. Еще бы! Мишка был самым красивым в классе, лучше всех одевался, умел даже играть на пианино и, когда родители уезжали на дачу, устраивал дома концерты.

Однажды он пригласил и меня. Но никакого концерта не было, Мишка сыграл несколько фокстротов и танго, девчонки потанцевали, а мы с Венькой Пашниным сыграли в подкидного дурака, потому что танцевать не умели. Потом все пошли в столовую, была у Мишки и такая комната; его отец – директор института, и они занимали четырехкомнатную квартиру. Еды было не так много, зато нашлось вино, и Мишка разлил его по рюмкам. Оно оказалось сладким и вкусным, мы с Венькой выпили по три рюмки. Девчонки хотя и с ужимками, но тоже пили понемногу все, кроме сидевшей наискосок от меня Анютки. Она твердо сказала: «Не буду»-, и как Мишка ни уговаривал ее, пить не стала.

А Мишка, стараясь занять гостей, рассказывал всякие смешные истории, из кожи лез, чтобы показать, какой он начитанный и остроумный. Девчонки смотрели на него с восторгом и громко хохотали над каждой его остротой.

Я чувствовал себя подавленным и жалел, что пришел сюда. Все, о чем говорили за столом, казалось мне унизительным, скучным, обывательским, а веселье – вымученным.

Очередной каламбур Мишки показался мне уж совсем плоским и циничным, я про себя едко усмехнулся, и в этот момент мой взгляд встретился со взглядом Анютки. В ее глазах тоже мелькнула усмешка, но Анютка тут же отвернулась, наверное, чтобы скрыть ее.

С этого момента все и переменилось. «Значит, и ей не нравится все это», – подумал я. И уже не жалел, что пошел сюда. Стоило пойти ради одного того, чтобы убедиться, что Анютке тут не нравится.

Когда она снова посмотрела на меня, я взглядом указал ей на дверь. Она согласно кивнула и встала. Все стали ее уговаривать, но она сказала:

– Нам с Витей здесь не нравится.

Все изумленно посмотрели на меня, сцена получилась, как в гоголевском «Ревизоре», и я гордо прошествовал к двери.

Правда, на лестнице все-таки упрекнул Анютку:

– За себя я и сам мог сказать.

– Хорошо, в следующий раз скажешь сам. – Она взяла меня под руку. Когда мы вышли из подъезда, ребята смотрели в окно, и за все время, пока мы шли через двор, никто из них не произнес ни слова. Я спиной чувствовал их взгляды и старался идти в ногу с Анюткой. Наверное, если бы я сбился с ноги, они захохотали бы. А мне ужасно не хотелось доставлять им этого удовольствия.

4

С давних пор в русском флоте существовала добрая традиция: за столом в кают-компании запрещалось вести служебные разговоры, дабы не портить аппетит господам офицерам. Разрешалось во время трапезы лишь сообщать светские новости и рассказывать анекдоты.

Насчет светских новостей у нас на корабле было туговато: офицеры слишком редко сходили на берег, да и базовые сплетни мало кого интересовали. С анекдотами было свободнее, пришлось лишь ввести ограничения против циничных. Но суть доброй традиции сохранилась служебных разговоров в кают-компании избегали.

Однако в это утро за завтраком все только и говорили о салажатах. Штурман капитан-лейтенант Саблин, отпивая маленькими глотками черный кофе, приготовленный вестовыми по его особому рецепту, и глубоко затягиваясь сигаретой, жаловался:

– Раньше, скажем после революции и до самых тридцатых годов, было куда проще, хотя матросики были малограмотными, а то и вовсе неграмотными…

– А нас с вами еще и в проекте не было, – вставил инженер-механик Солониченко.

Саблин, оставив реплику механика без внимания, продолжал:

– Служба для матроса была действительно школой. Даже быт для него приобретал воспитательное значение. Раньше он в деревне спал на кошме и укрывался сермягой, а здесь ему давали две чистые простыни. Дома он перебивался хлебом с лебедой да квасом с редькой, а тут его кормили четыре раза в сутки. И первое, и второе, и компот… А теперь разве удивишь его макаронами по-флотски, если дома он лопал котлету «де валяй» и судака «орли»?

– Наш милый штурман прокладывает курс к сердцу матроса по-прежнему через желудок, – иронически заметил корабельный интендант. – Мне это весьма льстит, поскольку волею судьбы и начальства я обязан заботиться о насыщении ваших утроб калорийной пищей.

Но Саблин и на это замечание не отреагировал.

– Теперь они все эрудиты. Ты ему – слово, а он тебе – десять. И упаси бог задеть его самолюбие! Он и начальству пожалуется, а то еще и в газету напишет. Нет, согласитесь, раньше матрос был куда более послушен, чем сейчас.

– Ах, какая жалость, что теперь плеточек нет! – опять вмешался механик. И, подражая штурману, раздумчиво произнес: Раньше было куда проще: он тебе – слово, а ты ему – в морду. Благодать!

– Не утрируйте, Игорь Петрович! – рассердился Саблин. – Согласен, что сейчас они быстрее все схватывают, легко овладевают специальностью. А вот на дисциплине их образованность что-то не так, как надо, сказывается.

– Вам не нравится, что они рассуждают и позволяют себе обо всем иметь собственное мнение? – Ага, и замполит «завелся». – Но ведь это хорошо, что они рассуждают, а не слепо подчиняются. Между прочим, и в уставе записано, что дисциплина у нас основана на осознании каждым военнослужащим своего воинского долга.

Мерси. – Саблин приложил руку к сердцу и поклонился замполиту. – А я-то думал, что вы преподнесете мне что-нибудь свеженькое, оригинальное. А вы повторяете старые, да еще и уставные, истины.

– Но ведь – истины!..

Откровенно говоря, я люблю эти споры. Смешно, что Саблин рассуждает как крепостник. Но я знаю, что это не всерьез, что Саблин в этих спорах – катализатор, он подогревает страсти. Однако сейчас они, кажется, слишком разгорелись, пора эту кашу помешать, а то подгорит. И я сообщаю Саблину:

– Между прочим, скоро нам в штурманской рубке придется открыть филиал Третьяковки. Я к вам, Григорий Ипполитович, еще одного художника направил из молодых. Матроса Мельника. Запомните эту фамилию, может быть, через несколько лет в этой же кают-компании вы со слезами умиления будете рассказывать, как сподобились вскормить на своей могучей груди величайшего живописца всех времен и народов.

– Помилуйте! Я и со Смирновым достаточно наплакался, может, не надо? – взмолился Саблин.

– Ну, тут уж вы преувеличиваете, Григорий Ипполитович. За спиной Смирнова вы жили как у Христа за пазухой. Между прочим, кем вы собираетесь заменить его?

– Есть тут один на примете. Между прочим, ваш землячок, старшина второй статьи Соколов.

– Ну, этот орешек вряд ли разгрызешь. Насколько мне известно, Соколов намерен поковыряться в недрах нашей грешной планеты и отыскать там нечто, способное осчастливить сразу все человечество.

– А пока что он решил осчастливить нас с вами. Саблин извлек из нагрудного кармана сложенный вчетверо лист бумаги, развернул его и протянул мне.

Я не верил своим глазам: старшина второй статьи Соколов просил оставить его на сверхсрочную службу. И это Костя Соколов, железный человек, упрямец и фанатик, Помешавшийся на неведомом минерале аникостите, решивший во что бы то ни стало отыскать именно его? Сколько раз я уговаривал Костю остаться на сверхсрочную, и все безрезультатно, он и слышать не хотел. А тут – на тебе!

Ай да Саблин, молодец! Нет, не ошибся я, в свое время простив ему заблуждения молодости и оставив на корабле, хотя старпом и настаивал на его списании.

А Смирнова все-таки жаль отпускать: он лучший рулевой и великолепный старшина. Однако задерживать его не имеем права, он отслужил одиннадцать лет, хочет закончить Строгановское училище и зажить наконец нормально. Здесь личная жизнь ограничена сроком стоянки корабля у причала минус дежурства и вахты. Надо будет на досуге подсчитать, сколько дней в этом году мы стояли в гавани. Скоро опять в море, идем в Северную Атлантику, и надолго. Правда, об этом знают только офицеры, остальным, как всегда, я объявлю цели и задачи похода лишь после того, как выйдем в море. Но надо дать возможность людям побыть на берегу. Сегодня молодых матросов распишут по боевым частям, у старшин и офицеров будет много хлопот, старпом уже намекал, что хорошо бы сегодня запретить увольнение на берег. Нет, пусть все идет как обычно, а с распределением и устройством молодых надо управиться до ужина…

А Саблин все еще жалуется механику Солониченко:

– Вам легче, у вас технари, они в рассуждения о смысле жизни не лезут. А мне вон еще одного живописца подкинули.

Интересно, что Саблин запел бы, если ему еще и «апостола» подсуропить? В данный момент Егоров убирает мою каюту. Любопытно, как он с этим справится…