Текст книги "Почему море соленое"

Автор книги: Виктор Устьянцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

13

– Соколов, Пахомов! – окликнул нас старшина первой статьи Смирнов.

– Есть!

– Идите сюда.

Старательно печатая яловыми ботинками по плацу, мы двинулись к старшине и замерли, не дойдя до него на предусмотренные уставом три шага.

– Вольно. Подойдите поближе. Завтра для вас подъем в пять утра. Поедете со мной.

– Куда?

– Слушайте, Пахомов, вас здесь чему учат?

– Есть подъем в пять утра! – испуганно выпалил Игорь.

– То-то. Поедем завтра в Калининград, отправим семью одного офицера, его в Лиепаю перевели. Ясна задача?

– Так точно. Разрешите идти?

– Идите отдыхайте.

Мы отошли к курилке.

– Видал? – зло спросил Игорь. – Бесплатная рабсила – вот ты кто. Лакей. Барыня изволят-с прокатиться в Питер. Пожалуйте-с ваш саквояжик. Покорнейше благодарим за чаевые-с. Тьфу!

* * *

«Барыня» оказалась совсем не такой, какой она нам представлялась накануне. Это была женщина средних лет с усталым лицом и грустными глазами.

– Право, мне неловко, – говорила она старшине. – Но пересадка в Калининграде пугает.

На руках она держала младенца, за подол ее платья уцепились еще три пацана. Должно быть, погодки, самому старшему лет шесть, не больше.

– Зачем вы говорите все это, Анна Васильевна? – с упреком сказал старшина первой статьи Смирнов. – Укажите лучше, что грузить.

– Вот эти четыре чемодана, корзину и ванну с посудой.

– Не густо.

– Шестой раз переезжаем, – вздохнула Анна Васильевна и сунула младенцу соску.

– Бери, ребята, чемоданы. С ванной осторожнее, не побейте посуду, вдвоем тащите. А я займусь этой лапшой. – Старшина подхватил на руки старшего из пацанов. – Поедешь к папе?

– На корабле ходят, а не ездят, – серьезно сказал мальчик.

– Э, да ты, брат, ученый морячина, – засмеялся старшина.

Поезд еще не подали, мы выгрузились на перроне.

Сыпал мелкий дождь. Анна Васильевна ушла со своим выводком в вокзал. Мы закурили.

– Вот так, профессора, – сказал старшина, – усвоили?

– М-м-да, ситуация.

– А я вам, Пахомов, вчера взыскание хотел всыпать за «барыню» и за «лакея».

– Однако у вас слух, товарищ старшина.

– Не обижаюсь. А вы запомните.

– Запомним. Без «фитиля».

– Прогрессируете, Пахомов. Отрадно.

– Товарищ старшина, скажите, за что вы меня так не любите?

– С чего это вы взяли? Я вас просто обожаю. Вас и Строевой устав.

– Вот опять смеетесь.

– Самое главное, Пахомов, обладать чувством юмора и здоровым аппетитом. Плюс иметь парочку извилин под черепом.

– А вы не ставите себе задачей распрямлять эти извилины? – спросил я.

– Вы это серьезно, Соколов? – насторожился старшина.

– Вполне.

– Я был о вас лучшего мнения. – Старшина вздохнул.

– Благодарю вас.

– Не обижайтесь. Я действительно думал, что вы серьезнее. У вас за плечами нелегкая жизнь.

– Откуда вы знаете?

– Мне по уставу положено знать о вас все. А устав, как вы уже изволили заметить, я выполняю… Вот и поезд. Грузимся.

Вагон был старенький, довоенного образца. «Не очень-то уютно тут с детьми», – подумал я.

Но Анна Васильевна не жаловалась. Она принимала и этот переезд, и все предыдущие как должное, говорила обо всем спокойно и рассудительно.

– Пока ребятишки в школу не ходят, можно ездить. Квартиру нам дают, работу найду, учителей в Лиепае тоже не хватает.

Разве у нее жизнь легче, чем у геолога? Интересно, что ее заставляет вот так ездить с места на место?

– Как что? Я же морячка. Такая уж у нас служба.

Она сказала «у нас». Просто и естественно. Покорность судьбе? Вряд ли. По-моему, она не мыслит иначе. Даже удивилась моему вопросу. Старшина прав, мы еще сопляки, до нас многое не доходит.

– Вы знаете, я туда второй раз еду. В оккупации там была. Отец у меня тоже служил на флоте. Когда началась война, корабли снялись с якорей и ушли. Ну, а семьи остались. Кто мог, выбрался, а мы не успели. Мама тогда тяжело болела. Хлебнули лиха. Нет, это не может, не должно повториться. Они, – Анна Васильевна указала на прилипших к окну ребятишек, – они не должны этого знать.

Странно, что эти же слова я слышал много раз по радио, читал в газетах, но только сейчас смысл их стал доходить до меня. Я, кажется, понимаю, почему Анна Васильевна не жалуется.

Поезд на Лиепаю ушел в одиннадцать, а на Балтийск отправлялся в пятнадцать. У нас оставалось целых четыре часа.

– Мне надо заехать в одно место, а потом побродим по городу, – предложил старшина.

– А вы не знаете, где тут Королевский замок? – спросил я.

– Есть такой. Недалеко. А почему именно он вас интересует?

– У него там отец был ранен, – сказал Игорь.

Тоже запомнил. А ведь мы и не знали, что попадем сюда.

– Тогда вот что, – сказал старшина. – Я поеду по делам, а вы садитесь на «двойку», доедете до площади Суворова. Там и есть Королевский замок. По-моему, третья остановка. В два часа встретимся здесь, вместе пообедаем. И чтобы без фокусов, патрули тут на каждом шагу. Ясно?..

– Так точно.

– Валяйте.

Впервые за полтора месяца мы обрели свободу. На целых три часа! Девятнадцать лет мы вольны были делать все что вздумается и не придавали этой возможности ровно никакого значения. Видимо, потому, что чувствовать себя свободными людьми – естественное состояние человека. И вот после полутора месяцев казарменной жизни в учебном батальоне мы снова стали свободными.

– У нас впереди почти вечность, – сказал Игорь, засекая время. – На кой черт нам этот трамвай? Подумаешь, чудо века. Пошли пешком.

– А куда?

– Уан моумент. Девушка, извините, имею один кардинальный вопросик. Не скажете, где тут обитали прусские короли?

– Вы спрашиваете о Королевском замке?

– Вы ужасно догадливы.

– Это туда. Третья остановка.

– Благодарю вас. И если позволите, еще один вопросик. Поскольку курс ваш лежит в том же направлении, не составите ли нам компанию? Так сказать, в качестве гида.

Девушка окинула нас внимательным взглядом, что-то не то удивленное, не то насмешливое мелькнуло в ее больших серых глазах.

– Нам все равно по пути. Пойдемте. Но я никогда не выступала в такой роли.

– А какая роль для вас более привычна?

– Я разделочница. На рыбзаводе. А город пока плохо знаю.

– Разве вы не здешняя?

– Здесь все не здешние.

– Ах да, Пруссия… Я как-то упустил из виду. – Игорь пришел в то состояние, которое он сам называл словом «зажигаться». Это с ним случалось чаще всего в присутствии интересных девушек и означало кульминацию всех его способностей. В такие моменты он становился интересным и остроумным, я даже завидовал ему. Но сейчас он решил играть в простачка.

– Пруссия. Я что-то в детстве слышал о ней. Тевтонские рыцари не отседова? – Он даже подмигнул мне: мол, сейчас мы эту разделочницу рыбзавода разделаем. – Сам я из деревни, а у нас даже электричества не было. Читал при лучине.

– Был еще прусский метод не то окулачивания, не то раскулачивания, – поддержал я.

– Гли-кось ты, я и не знал. А ведь я шибко дошлый. Даже доильный аппарат освоил.

– Вы же сказали, что у вас в деревне нет электричества.

– А мы от трактора ток получали. Ставили на заднее колесо динамку и наяривали за милую душу. А как у вас с механизацией?

– Плоховато.

– Ножичком хвостики обрезаете?

– Нет, ножичком только язычки.

– Кому?

– Рыбкам.

– Вы мне нравитесь, – признался наконец Игорь.

– Так быстро? – насмешливо спросила девушка.

– А вы занятная. Как вас зовут?

– Наташей.

– А меня Дормидонтом. – Игорь подмигнул мне. Девушка заметила это, но не подала виду.

– Звучное имя. Если в пустой комнате его произнести, как в колокол зазвонят: Дор-ми-донт.

– Вы верующая?

– Нет, я не о церковных колоколах. О ваших, корабельных.

– А вы их где слышали?

– В море. Когда туман. Очень нудно, если несколько суток подряд звонит.

– Вы были в море? – недоверчиво спросил Игорь.

– Приходилось.

– Ну, Калининградский залив – это еще не море.

Девушка усмехнулась. Помолчала в нерешительности, потом равнодушно сообщила:

– Приходилось и в Атлантику ходить.

Игорь постарался принять это сообщение спокойно и тоже равнодушно отреагировал:

– Выходит, коллеги.

– Выходит.

– Приятный сюрприз.

– Будем надеяться. Вот это бывшая биржа. – Наташа указала на разрушенное здание с колоннами, протянувшееся вдоль реки. Собственно, только колонны от него и остались, но не трудно было представить, что когда-то оно выглядело великолепно.

– Колоссально! Восхитительно! – воскликнул Игорь. – Ренессанс.

– Вы так думаете? – Наташа не скрывала своей иронии. Но Игорь старался этого не замечать.

– Уверен, – сказал он не очень уверенно.

– Очевидно, у вас в деревне этот стиль в моде. Вон там могила Канта.

– Надеюсь, мы будем скорбеть вместе?

– Нет, я уже опаздываю. Королевский замок, точнее его остатки, прямо перед вами. Как вы думаете, готика или тоже ренессанс?

– Вы случайно не в Королевском замке родились? – спросил я.

– Нет. Я родилась в деревне.

– Потрясающе! – Теперь Игорь уже не скрывал своего восторга.

– Простите, вот идет мой трамвай, – заторопилась Наташа. – Я поеду, а то опоздаю. Надеюсь, теперь не заблудитесь.

– Я не пущу вас. – Игорь попытался удержать ее за руку.

– Но я в самом деле опаздываю.

– Работа не волк…

– Я опаздываю на экзамен.

– В школе экзамены начинаются весной.

– А в институте бывают и осенью. Счастливого визита к королям! – Девушка ловко прыгнула на подножку трамвая. – Не забудьте привинтить динамку к заднему колесу! – Она звонко рассмеялась и помахала рукой.

Игорь ошеломленно хлопал глазами. Я считал:

– Раз, два, три… девять! Аут!

– Что? – очнулся Игорь.

– Чистый нокаут.

– Я ее все равно найду.

– Интересно – где?

– В институте. Ее зовут Наташей.

– В каком институте? Их тут не один. И в каждом по сотне Наташ. Возможно, что она такая же Наташа, как ты Дормидонт.

– Резонно. Есть еще выход. У меня два рубля с копейками.

– У меня рубль.

Но, как назло, ни одного такси. Прошло минут десять.

– Дальнейшее преследование Афродиты считаю бессмысленным.

– Пожалуй. И все-таки я ее найду!

– Надежды юношей питают.

– Ладно, пошли к королям.

* * *

Собственно, от замка осталась только исклеванная снарядами и осколками стена и две башни. На высоком гранитном цоколе надпись, старательно забитая отбойным молотком. Что там было написано – не разобрать. Судя по всему – готическим шрифтом.

Мы поднялись по лестнице, влезли на гору кирпича и через пролом в стене вошли в башню. Внутри она была совсем узкой, зато стена ее достигала толщины двух с лишним метров. Какого же калибра был снаряд, пробивший такую стену? Скорее всего, бомба тонн в пять. Кирпич тут очень прочный, особой закалки. Из такого раньше церкви клали. Мне как-то пришлось разбирать такую церковь, намучились мы порядком. Раствор, говорят, замешивали на козьем молоке, он схватывал так, что кирпич от кирпича отделить было невозможно. Кирпичи кололись, а стыки мы не могли разнять.

Об этом замке отец рассказывал мало, наверное, не успел разглядеть его, а может, и видел только вот эти развалины. В библиотеке базового матросского клуба я нашел одну книжку, в которой упоминалось о замке. Я узнал, что в этом замке бывали и великие магистры Тевтонского ордена, и какой-то Альбрехт Бранденбургский, и Фридрих Великий, и гитлеровский гауляйтер Кох. Эти стены были символом неукротимой военщины и «прусского духа». А теперь они лежат, поверженные советским солдатом, моим отцом.

Сверху открывалась панорама города. Под нами лежали руины замка, за Прегелем виднелось еще несколько разрушенных зданий, а дальше во все стороны разбегались новые дома. Собственно, эта часть города построена вся заново. Сколько же было вложено труда, чтобы разобрать руины и поставить на их место новые дома! Наверное, дешевле и проще было построить новый город в другом месте.

Я слышал о храме на крови. Здесь на крови построен город. Здесь пролилась кровь и моего отца. В этой земле покоятся останки десятков тысяч наших солдат. Можем ли мы считать эту землю чужой? Ведь мой отец пришел сюда не завоевателем, а освободителем.

Под нами – памятник Суворову. Вон там улица Багратиона.

История этой земли – история многих войн. Эти руины – свидетели последней. Последней? Да, последней! Здесь пролилась кровь твоего отца, здесь погибли отцы и братья твоих сверстников. Низко поклонись этой земле и поклянись, что сделаешь все, чтобы ни здесь, ни на какой другой земле не было больше войны! Судьба случайно привела тебя туда, где воевал твой отец. Но ты не случайно встал на защиту этой земли. Ты видишь эту надпись: «Нас было четверо: Петров, Кузьмин, Иванов, Сидоров. Апрель 1945 г.»? Их было четверо. Было. Кто из них вернулся с войны? Может быть, никто. Четверо солдат, не доживших всего один месяц до победы. Четверо из десяти миллионов наших солдат, погибших в прошлой войне. Они смотрят на тебя, они и мертвые спрашивают тебя: можешь ли ты сохранить то, что они отстояли ценой своей жизни?

Ты впадаешь в патетику. Не стыдись ее. Ты можешь не кричать об этом на каждом перекрестке. Но ты должен носить это в себе. Ты можешь подшучивать над Игорьком, сраженным сегодня веселой и умной девочкой Наташей. Но этого ты не забывай.

Вон под окном нового дома спит в коляске малыш. Гражданин тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года рождения. Он родился под счастливыми звездами спутниками Земли. А тебе, малыш, предстоят более далекие пути. Может быть, именно ты будешь первым посланцем Земли на одной из далеких планет. Спи, малыш, набирайся сил перед дальнею звездной дорогой! Мы пришли охранять твой сон и покой. Мы за это в ответе не только перед тобой и будущим, но и перед прошлым. Перед своими отцами, перед тысячами людей, что покоятся в этой земле, на которой ты растешь.

14

«Костя, милый!

Наконец-то получила от тебя письмо. Даже два. Сегодня воскресенье, приехала домой, и вот сразу два письма.

Значит, ты теперь балтиец. А знаешь – это звучит.

Честное слово! Я даже немного горжусь. Встретила Галку Чугунову, так ей и сказала:

– А Костя на Балтике.

Она не удивилась. По-моему, она ревнует меня. Смешно! Галка стала ужасно важной: как же, студентка политехнического! А мы – чернорабочие.

Мы – это Иванцова, Захарчук и я. Иванцова – кондуктор троллейбуса. Отмирающая профессия. К тому же Катька не умеет ссориться. Не знаю, почему она пошла именно кондуктором. Фрося Захарчук работает на стройке. Я ее не видела и не знаю, что она там делает.

А теперь о себе. Никуда я не уехала. Просто наша партия работает в пределах области. Меня и сюда не хотели брать. Начальник ужасно строгий. Окинул меня критическим оком и решительно отрубил:

– Нет!

Но ты ведь знаешь: я упрямая. Пришла на другой день, на третий. На четвертый спросил:

– Вы что думаете, у нас детский сад?

Тут я его и срезала:

– Скажите, пожалуйста, сколько вам было лет, когда вы впервые ушли в экспедицию?

– Шестнадцать, – ответил он, смутившись.

– А мне восемнадцать.

– Ладно, беру. Только не пищать. Выгоню сразу.

Так я стала геологом. Официально моя должность именуется „разнорабочая“. Практически – кто куда пошлет. Так что начальников надо мной много. Самого главного зовут Федором Николаевичем. Фамилия его Тихий. Но он далеко не тихий. Любит метать громы и молнии по всякому поводу и без оного. Всех называет на „ты“. Живет в отдельной палатке, но работает вместе со всеми. Это единственное его достоинство, в остальном – личность несимпатичная. Меня принципиально не называет ни по имени, ни по фамилии. Снисходительно кличет Инфузорией.

Фигура № 2 в партии – Ксения Александровна. Минералог. Шестнадцать лет в экспедициях. Была на Колыме и Памире. Никогда ни на что не жалуется. Вечерами рассказывает мне всякие истории. Однажды ее укусила змея. Один геолог высасывал из раны яд.

– Вы замужем? – спросила я.

– Нет, я геолог, – ответила она.

– А вы любили?

Она пожала плечами и ничего не ответила. Подозреваю, что у нее сердечная драма. Но она никогда не говорит об этом. С Тишайшим она очень робка, хотя знает больше него. Со мной – снисходительно ласкова. Мы живем с ней в отдельной палатке. Ходим в сапогах и ватниках. Вид не очень-то презентабельный. У Ксении Александровны всегда с собой вечернее платье и туфельки на шпильках. Она наряжается, когда мы едем в ближайшее село смотреть кино. Тогда она очень красивая и молодая. А ей уже тридцать восемь.

Сабанеев. Играет на гитаре и поет под Окуджаву. Еще занимается гимнастикой по системе йогов. Иногда исчезает по ночам. Позавчера деревенская женщина принесла ему туесок молока и завернутый в полотенце рыбный пирог. Женщине лет под сорок, а Сабанееву – двадцать семь. Пирог ребята съели. Я не стала есть. Противно. А Ксения Александровна ела и даже хвалила пирог. По-моему, она ко всему относится слишком снисходительно.

Прохорчук. Стреляет папиросы у всех, даже у Ксении Александровны. Копит деньги на „Волгу“. „Тогда брошу все, катан у на юг. Если с умом, там деньгу можно большую выколотить“. Из тех же соображений охотно исполняет у нас обязанности завхоза.

Коля Горбылев. Ходячая энциклопедия. Собирает гербарий, образцы пород, изучает философию и английский язык. И еще – пишет стихи, но читать их стесняется. С получки купил две бутылки коньяку и торт. Коньяк я тоже пила. Пахнет клопами. Сам Коля не пьет даже вина. Дает Прохорчуку деньги взаймы, никогда не получая их обратно. Иногда его доброта становится назойливой. Но Колю любят все, даже Тишайший.

Василий Сидорович, или Дед. За глаза ребята зовут его Ровесником мамонта. Ему лет пятьдесят. Он действительно дед, у него уже две внучки. Он, как и я, новичок в экспедиции, тоже разнорабочий. До этого всю жизнь работал на тракторном заводе. „Век доживаю, а по земле не ходил. И опять же – природа, кислород“. Его любимое слово – „любопытно“. По ночам философствует с Колей. „А вот любопытно мне знать, что в самой серёдке земли имеется. Ежели огонь, то почему земля не расколется, как горшок, ведь летает она в атмосфере, где абсолютная температура?“ Обожает научные термины, произносит их с умилением и даже закатывает при этом глаза. Еще любит париться в бане…

Прочитала все, что написала, и хотела порвать. Не умею я писать. Да и тебе, наверное, все это скучно читать. Откровенно говоря, завидую тебе. Интересно, как ты выглядишь в морской форме? Тебе пойдет. Обязательно сфотографируйся и пришли фотокарточку. У меня ведь нет твоей фотографии. Только там, где всем классом. Ты там какой-то испуганный.

Хорошо дома! Чисто, тепло, яркий свет. Месяц не была в городе, а идти никуда не хочется. Одичала. Можно бы сходить в театр, но как подумаю, что надо часа три сидеть в парикмахерской, гладить платье и пр., так всякое желание пропадает. Стала ужасно рациональной, боюсь тратить время на пустяки. Или становлюсь мещанкой? Дома все кажется уютным. Даже торшер, который я раньше не любила. Смотрю в окно – у всех горят торшеры. Наверное, скоро опять войдут в моду абажуры.

Мама уговаривает остаться в городе. Больше всего ее шокируют мои сапоги. Кирзовые. Но без них там нельзя. Осень, дожди, грязь. Сушимся у костра. Детали дамского туалета сушим в палатке над керосинкой. И все-таки что-то тянет туда. Что именно – не знаю.

Много думаю. О тебе, о себе, о жизни вообще. Иногда человек проживет лет шестьдесят, умрет и не узнает, зачем жил. Пил, ел, работал, чтобы добыть пищу. И умер. Обидно! Жизнь человеческая слишком коротка, неужели она только для этого? Хочется делать что-то, достойное именно человека. А вот что? Ну, гармонически развитая личность. А для кого? Не для себя же! Дед говорит: „Моя жизнь в беде да в нужде износилась. Зато внучки поживут“. Но ведь это несправедливо! Неужели все мы живем только ради потомства? А сами? Или я просто эгоистка?

Вообще я в этой философии запуталась, а посоветоваться не с кем. Ксения Александровна смотрит на все слишком упрощенно. „Ты красивая, выйдешь замуж, будешь рожать детей, и вся романтика слетит, как сухой лист с дерева“. Замужество – ее навязчивая идея и ахиллесова пята. А ведь она не глупая. Вчера о Прохорчуке сказала коротко и метко: „Клещ“. И еще: „Мы часто замечаем в людях только недостатки и не умеем разглядеть и разбудить в них то доброе, что заложено в них самой природой или воспитанием“. А вот уж совсем афоризм: „Мечта – это компенсация. То, чего нам не удалось достичь в силу невозможности или неспособности, мы выдумываем“. Я долго размышляла над этой фразой. В ней и правда, и неправда. Мечта делает человека лучше, заставляет его стремиться к более возвышенному. А не просто компенсация. Ты согласен?

Иногда по ночам мне становится страшно. Вот, думаю, умру тут в лесу, и никто не узнает, что жила такая Антонида Ивановна Снегирева. Человек, ничего не сделавший для людей.

Вот бы найти такой минерал, из которого можно было бы получить все! И энергию, и пищу. Положил пять таблеток в карман – и лети хоть на Луну. Я даже придумала ему название: аникостит. Ты и я. Нравится?

Ты мне пиши чаще. Ладно? И хоть иногда вспоминай меня. Давай каждый вечер в половине одиннадцатого думать друг о друге? Хорошо знать, что именно в эту минуту ты думаешь обо мне.

А я о тебе все время думаю. Когда разводят костер, вспоминаю, как мы были у дяди Егора и ели уху. Игорешка тогда меня здорово презирал. Как он там? Ты ему обязательно передай привет. Странно, когда были все вместе, как-то не ценили этого. С Катей Иванцовой я частенько ссорилась. А вчера встретила в троллейбусе – обе прослезились.

Ну ладно, ложусь спать. Хочется хоть один раз в месяц поспать по-человечески. Спокойной ночи, милый!

Крепко-крепко целую.

Твой Антон.

P. S. Так не забудь: в половине одиннадцатого!»