Текст книги "Про Life (СИ)"
Автор книги: Vicious Delicious
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)
– И напрасно, – подхватил Грёз. – Вы такие бабки у него увели. Но я с тобой согласен, Серёга. Гастролёр уверен, что мы у него в кулаке. Когда человек в чём-то настолько уверен – он, считай, проиграл.
– А ты? Уверен, что сможешь нас отстоять?
– А-а, иди ты.
Дверь «Газели» распахнулась.
– Проходите, проходите! – взревел Кукольник и, взглянув на близнецов, алчно добавил: – Гости дорогие.
Сидения были завалены одеждой. Не вся из неё принадлежала хозяину. Тут же располагался кальян и церковные свечи, от которых у Сергея по спине побежали мурашки. На зеркале заднего вида висела аромалампа. Грёз поспешно закурил, чтобы перебить приторный смрад, стоявший внутри.
Кукольник сиял, как начищенный самовар.
– Я слыхал, коллега, что вы с супругой расстались.
– Не совсем так. Она меня бросила, – обезоруживающе ответил Андрей.
– Какая жалость! Душа болит, как представлю…
– Не стоит переживать. Тебе это всё равно не грозит. У тебя ведь нет жены.
Кукольник пятернёй причесал бороду и выпутал из неё проводок гарнитуры.
– Разве человек, посвятивший жизнь искусству, вправе обременять себя семьёй? Её мне заменяла труппа. Но недавно я решился. Стал отцом, – сказал он и скомандовал в гарнитуру: – Мила, принеси Волчонка.
В микроавтобус поднялась сестра Кукольника. На голове связка кос, к косам пристёгнута шляпка с вуалью, вуаль бросает тень на угревую сыпь. В руках – какой-то свёрток, который она протянула Кукольнику.
– Прошу, – провозгласил тот и уронил свёрток на колени близнецам. – Так сказать, первый блин! Я когда-нибудь говорил, как высоко оцениваю твои методы, Андрюша? Брать их к себе ещё детьми – отлично придумано!
Это оказался младенец, завёрнутый в бурую толстовку. Аккуратно, чтобы не зацепить его сигаретой, Грёз отогнул капюшон. Обнажилась дыра челюсти, расщелина нёба, изувеченная розовая мякоть с проросшим из неё единственным зубом. Андрей поморщился, как от пощёчины.
– Это не уродство, – заключил он.
– Что же это, по-твоему? Пикантная изюминка?
– Это, бесспорно, самая внушительная волчья пасть из всех, что я видел. Но после операций от неё не останется и следа.
– Тю! – присвистнул Кукольник. – Да когда такие операции входили в ОМС? Лет тридцать назад? Право на жизнь с момента зачатия дорого обходится государству. Всю это плесень, что развели в приютах, приходится кормить и содержать.
– Благодарю за экскурс в систему социального обеспечения, – сухо отозвался Грёз. – Но ты забыл о фондах. Люди охотно помогают таким малышам. Тем более, прогноз лечения благоприятный.
– Это уже мне решать. Я – против хирургического вмешательства. Я знаю, что имею право. А когда настанет пора ему самому распоряжаться здоровьем, я уж как-нибудь растолкую, что почём. Да, мой Волчок, смоляной бочок? – проворковал Кукольник, подавшись вперёд.
– Ну и гнида же ты, – сообщил Андрей и затушил сигарету в подсвечнике за неимением пепельницы.
Мила вскинула сбритые и заново нарисованные брови, но промолчала. Её взгляд довлел над близнецами. Её пот пахнул яблочным уксусом. Сергей всё ещё её боялся.
– Сделаю вид, что не слыхал, – снисходительно ответил Кукольник.
– Тебе это нетрудно. Ты только тем и занимаешься, что делаешь вид, будто чего-то не слышал. Ты хотя бы показывал ребёнка врачу? Волчья пасть может являться признаком других, скрытых пороков. Он может просто не дожить до того момента, когда сможет решать сам.
Кукольник улыбнулся так широко, что обнажились корни зубов.
– Что ж, раз так, то и с операциями нечего заморачиваться, верно я говорю?
Младенец издал крик провалом рта. Кукольник кивнул Миле, и она забрала и унесла Волчонка. Сергей выглянул им вслед, но окно запотело.
Пока он протирал его рукавом, Кукольник успел нажаловаться, как близнецы вероломно сбежали, обокрав его напоследок. Он размашисто хлопнул по сидению, а когда убрал ладонь, то под ней оказался паспорт.
– Узнаёте?
Грёз пролистал его. На фотографии был Герман. На документы их с братом фотографировали по отдельности, отрезая в графическом редакторе… всё лишнее.
– Надо же, нашлась пропажа, – разыграл удивление Грёз. – А мы объявление в газету давали. Жаль, что ты не читаешь наших газет. Упустил возможность вернуть документ за вознаграждение. Подзаработал бы… А это ещё что такое?
Из-под обложки паспорта выпал сложенный лист бумаги. Грёз развернул его и пробежал взглядом, мрачнея на глазах.
Герман вскочил:
– Андрей, я могу всё объяснить!
– Чего ты лезешь, когда взрослые разговаривают? – осадил его Кукольник. – Иди, погуляй пока, будь хорошим мальчиком. Да и представление скоро начнётся. Не пропадать же билетам.
У входа в шатёр импровизированными воротами высились два флагштока. На одном из них кто-то вздёрнул марионетку. «Вздёрнуть бы рядом Кукольника», – подумал Сергей и предъявил билет прикованному к флагштоку капельдинеру.
Приземистый и угловатый, тот напоминал накрытую тряпкой груду покорёженного металла. Изучив билет, капельдинер разомкнул перед близнецами бархатную перемычку заграждения и оскалился, что, вероятно, означало улыбку.
В шатре громоздились железные трибуны с пятнами ржавчины у подножья. Над микшерным пультом нависал звукооператор. Тень его горба и большого носа была неотличима от рисунков на шатре.
Зрителей пока было немного. Между ними с напитками в эргорюкзаке сновал официант. Широко распахнув глаза, он затормозил перед близнецами. Из-под кромсающих лёд коньков вырвался визг.
Это был Палочник. Свитер крупной вязки опутывал его, как рыболовная сеть. Рукава были коротковаты.
– Откуда вы взялись?!
В ответ Герман радостно помахал билетом.
– Ну понятно. Не ожидал от вас, – помрачнел Палочник.
С усилием, как рыба в полузамёрзшей воде, он скользнул в сторону. Герман засеменил следом, мелко перебирая ногами, чтобы не упасть. Он схватил Палочника за холодное запястье.
– Да стой же ты! Как ты мог подумать, что мы тут ради развлечения? Как тебе вообще пришло такое в голову?
Запястье оттаяло.
– Не обижайтесь, – сказал Палочник. – Сами знаете, каково тут. Волей-неволей начинаешь подозревать самое плохое.
Герман полез в карман за сигаретами и достал подвернувшееся под руку зеркальце. У Палочника вытянулось лицо.
– Убери это! Видеть не могу своё отражение. С ума схожу, – взмолился он, жмурясь. – Всё? Убрал?
– Всё, всё. Прости, я не знал.
Сергей не выдержал:
– Как ты это терпишь? А главное, зачем? Кукольник даёт тебе гораздо больше свободы, чем остальным. У тебя даже водительские права есть! На твоём месте я бы сто раз свалил.
– Давно ли вы сами были на моём месте. И что-то я не видел на вас цепей и кандалов.
– Да мы чуть не сожгли всё к чёрту, чтобы сбежать! – выпалил Сергей и осёкся.
– Да уж, горело здорово, – мечтательно сказал Палочник. На миг его лицо озарили отсветы давнего пожара. – Не переживайте. Кукольник не догадался, что это устроили вы. А я вас не выдам.
Несмотря на эти заверения, по спине пополз холодок. Сергей не сразу разобрался, что причина не в Палочнике.
Кто-то сверлил близнецов взглядом. Они обернулись. В проходе между трибунами стоял парень и рассматривал близнецов в упор.
– Нам есть, что обсудить, тебе не кажется? – сказал незнакомец Герману.
Палочник занервничал:
– Тебе же запретили лезть к гостям, задрот.
– Заткнись, Палка, я не с тобой разговариваю, – уронил парень и добавил, обращаясь к близнецам: – Выйдем на воздух. Скоро начало, а у меня голова болит от того шабаша, который тут почему-то называют представлением.
Они покинули шатёр. Незнакомец передвигался с такой осторожностью, будто это у него, а не у близнецов координация могла пойти вразброд на льду.
Хотя почему незнакомец? Сергей узнал его. Это был мальчик с Гениной фотографии. Глеб, так, кажется его звали.
Незапоминающееся лицо, серенькие волосы – он вырос невзрачным, и до сих пор одевался, как детдомовский, что Сергея раздражало ещё в Лере. Но держался Глеб так, словно был выше всех, кто его окружало.
– Это ещё что за хрен с горы? – для порядка поинтересовался Серёжа.
Глеб взглянул с нехорошим любопытством.
– Прикольно… А скажи ещё что-нибудь. Или нет, поговорите между собой, а я посмотрю.
– Да конечно. Ты сначала отсоси сам у себя. А я посмотрю, – не постоял за ответом Сергей.
– Вот на кого меня променяли. Сюр какой-то, – сокрушённо сказал Глеб.
– Променяли? – изумился Герман. – Ты так это называешь?
Глеб вскинул ладони, будто защищаясь. Одна из них потемнела и опухла с тыльной стороны.
– Эй, между прочим, я с добрыми намерениями. Хочу предложить тебе поработать со мной.
– Не понимаю, о чём ты.
– Всё ты прекрасно понимаешь, не прикидывайся. Это я придумал методы взлома, проникновения и вывода денег, которые используют выворотни, терроризирующие Оазис в последнее время. И кроме меня их знал лишь один человек. Лера. Оставалось только прикинуть, кто ей помогал… Это было несложно, ведь после того, как ты вернулся в дом Грёз, всё улеглось. И знаешь что? Если догадался я, то серые тоже поймут рано или поздно. И ты попадёшься.
– Как попался ты? – уточнил Герман. – Так говорят. Говорят ещё, что ты сдох.
Глеб взглянул на него затравленно. Как маленький ребёнок, которого обидел другой, более сильный малыш.
– И тем не менее, я всё ещё жив и на свободе, как видишь. Хочешь так же? Тогда тебе с Грёзом не по пути… Он любитель, а я профессионал.
– Если ты научился кидать тех, кто тебе доверяет, это ещё не значит, что ты профессионал.
– Да что же тебе неймётся! Влюбился ты в него, что ли? Вынужден тебя расстроить. Его фи-блок до сих пор у меня. Я выясню, что он задумал, с тобой или без тебя, и проверну первым.
Глаза Глеба зажглись мрачным светом, будто пропущенным через тонированный фильтр. Синие в красных прожилках воспалённых капилляров, они выглядели фиолетовыми, нездоровыми.
– Ты ради этого приехал?
– Браво. Видишь, ты соображаешь, когда постараешься.
– А как же твой наниматель? Он в курсе, что ты затеял подработку? Тем более, криминальную.
– Слово-то какое – наниматель… Сегодня один, завтра другой, к чему вообще принимать их в расчёт? – Глеб кивнул на шатёр. – В данный момент меня кормит искусство.
Герман расхохотался.
– С чем тебя и поздравляю, придурок! Ты не представляешь, с кем связался. Да Кукольник тебя двумя пальцами раздавит, если ты решишь не принимать его в расчёт!
– Кукольник сам не свой до Косоглазого и подражает ему во всём. Ему льстит, что он меня нанял, а в нашем деле он не разбирается. Раздавит, скажешь тоже… И не такие пытались. А я в порядке, как видишь.
– Не-а, не в порядке. Совсем не в порядке. Ты говоришь, что Кукольник одержим Грёзом, а сам-то? Почему бы тебе не оставить его в покое? Что ты прицепился?
– Потому что я могу. Потому что нутром чую, что он что-то затеял, и не собираюсь упускать свою выгоду. Кто он такой, чтобы я о нём думал? Почему я, такой замечательный, вынужден был воспитываться и расти в компании непонятно кого? Батрачить на вашего Косоглазого? Это ведь оскорбительно… А тебя послушать, так он чуть ли не благодетель.
Глеб взял близнецов за руку. Хватка у него оказалась железная. Задрал рукав, полоснул взглядом по запястью.
– Надо же, как много у нас общего. Он ведь и мне тоже рассказывал эту историю… Одна кричит, а другая не отвечает, да? Ты принимаешь близко к сердцу всё, что болтают? Ах, мы все в одной лодке, разве можно воровать друг у друга, а вдруг кто-то узнает, – раздражённо передразнил Глеб. – Ну, узнал ты, что я собираюсь обойти Грёза, и дальше что? Что ты мне сделаешь, Герман?
Он улыбался, всем видом показывая, как много знает о близнецах, и неуловимо напоминал Яна, ведомого немыми криками из головы.
– Дай угадаю… Ничего ты мне не сделаешь. Ты даже для себя ничего не сделаешь, хотя можешь многое. А знаешь, почему? Это Эйфориум имеет над тобой власть. А должно быть наоборот. Иначе всё бесполезно. Так и будешь шарахаться от собственной тени.
– Это не моя татуировка. Её брат сделал. А в делах Андрея я не участвую, как бы тебе ни хотелось думать иначе. Я завязал. Вот видишь, не всё ты обо мне знаешь, – с превосходством ответил Герман, вырываясь.
Глеб отпустил близнецов. В ладони у них остался бумажный клочок с номером телефона.
– Завязал он, ну-ну… Увязнешь в этом дерьме – звони. Вместе что-нибудь придумаем.
Островерхая палатка имела два входа. Из одного из них, широко разинутого, прихваченного по бокам на манер занавеса, тянуло духотой. Близнецы постояли рядом, чтобы согреться, а затем обогнули палатку и вошли через неприметную прореху сзади.
Они оказались в подсобном помещении. Со столовой его разделяла тканевая перегородка. По перегородке двигались тёплые тени тех, кто находился по другую сторону.
Подсобку переполняли многочисленные разрозненные вещи, как в игре про поиск предметов. Фитбол в виде преувеличенного морского ежа, прогорклое массажное масло, россыпь ампул, перевязанных по линии скола нитками мулине…
Не заметить ампулы среди бросающегося в глаза барахла было легче легкого. Сергей подобрал одну. Он помедлил и, не встретив внутреннего сопротивления, перегрыз её горлышко и проглотил содержимое.
Ничего не произошло.
Не было разницы, чёткой, как граница между тенью и светом, как в прошлый раз. Если бы не до рвоты мятный вкус, моментально въевшийся в язык, Сергей решил бы, что ошибся наркотиком.
– Подействовало? – в растерянности произнёс Серёжа.
Герман усмехнулся.
– А ты ложись и поспи, заодно и проверим. Ну что ты встал? Пора выметаться, пока никто не пришёл. Вот только…
Он сделал паузу, и Сергей понял, что брат подбирает слова.
– Знаешь что, захвати ещё таких штучек. Мало ли…
Серёжа сел на корточки и зашарил по полу, собирая остеклённые капли, как вдруг высокий пронзительный звук заставил его почти всё рассыпать. Рассовав по карманам уцелевшие ампулы, Сергей заглянул в бельевую корзину.
Внутри шевелился ребёнок.
Сергей вытащил его из корзины вместе с ворохом лежалого белья и бросился бежать.
Напряжение следовало по пятам, усиленное скоропостижной вьюгой. Небо было как лист железа с выскобленными на нём снежинками. Низко надвинутое на неправильно расчерченный лёд, оно немногим от него отличалось.
Грёз и близнецы были на полпути к берегу, когда грянуло представление. Лёд завибрировал под ногами.
– Как бы они под воду не ушли, – обеспокоенно заметил Андрей.
Возле набережной их уже ждали. В снежной мгле тускнели сани, запряжённые собаками, которые помнили запах страха близнецов. Из саней выпрыгнула Мила с потемневшим от гнева лицом.
Андрей загородил близнецов.
– Он что, не сказал тебе? Мы всё обсудили. Идите в полицию, пишите заявление. Но есть свидетель, что в этот день парни с Гастролёром не встречались.
– Свидетель, совершенно верно, – поддакнул Сергей. – Александр Елисеев, слышала о таком? Он – сын…
– Где ребёнок? – рявкнула Мила.
Она оттолкнула Андрея так, что он поскользнулся и еле устоял на ногах, а сама шагнула к близнецам… и замерла. Серёжа увидел её мысли так отчётливо, будто по лбу у Милы проносилась бегущая строка: «Кто знает, чем они занимались всё это время». Сергей понял, что женщина не решится ударить близнецов.
Мила тоже это поняла и взвыла от бессильной злобы, нацеливаясь пальцами в лицо Герману. Ногти у неё были чёрные, будто отдавленные. Брат без труда отвёл её руку и прокричал:
– Что – ребёнок? Что вы с ним сделали?
– Не твоё дело! Где ребёнок?! – невпопад огрызнулась Мила и отступила, тяжело дыша. – Он пропал!
– Уж мы-то постоянно были на виду у кого-то из труппы, – сказал Андрей. – Бродят у вас все, кому не лень, конечно. Я ещё в тот раз обратил внимание.
Повеяло холодом – то ли от него, то ли от метров и метров тёмной окованной воды, которую Грёз попирал подошвами, хмурый, застывший, сам как ледяная глыба.
– У нас тут рабочие, арендаторы, пойди запомни всех. Нам что, у каждого встречного документы требовать? Побродят и купят билет.
– Устроили проходной двор, сами и виноваты.
– Если я узнаю, что это всё-таки…
Голос перехватило, как будто Мила глотнула холодного и обморозила горло. Она ткнула в близнецов пальцем. Ветер толкнул её под локоть, и точка, которую она на них ставила, обернулась длинным тире.
– Вы тогда у меня бедные будете! Клянусь, я привяжу вас к саням и протащу по всему побережью.
Сергей торжествующе усмехнулся. Они с братом были два разных человека, и сестра Кукольника не смогла разубедить в этом даже себя, проговорилась. Серёжа её больше не боялся.
Женщина прыгнула в сани, обрушила на собак хлыст – раз, и ещё раз – и скрылась, объятая лаем и дребезгом. Там, где разворачивались сани, остались глубокие царапины, как будто зацепилась когтями гигантская птица, пытаясь взлететь. Под ними почти невозможно было рассмотреть тонкий конькобежный пунктир.
Грёз переглянулся с близнецами. К его щеке прильнул солнечный луч, непонятно как затесавшийся в хоровод, который водила зима. Солнце, смазанное пятно за плечами, объединилось с сошедшим с берега туманом. Надо льдом стоял густой карамельный свет.
На вмёрзшей в залив береговой линии, которая выделялась как основание торта под слоем желе, близнецы нашли коньки со звёздами на голенищах.
Палочник укрылся на каменистом клочке берега и сидел так неподвижно, что голуби стучали клювами у его ног. Температура опустилась много ниже нуля, а у Палочника даже не было шапки. Казалось, подуй ветер – и растущие дыбом волосы, лёгкие и почти прозрачные, облетят, как одуванчиковый пух. Заволновавшись, Сергей ускорил шаг, но Палочник поднялся ему навстречу, расстегнул ремни эргорюкзака и передал близнецам Волчонка.
Сутулый силуэт, застывший в ореоле бьющего в глаза света, как муха в янтаре, ещё долго не выходил у Сергея из головы.
В подсказанном навигатором местечке, удачно укомплектованном придорожными биотуалетами, так что поворот не просматривался, Грёз съехал с трассы, чтобы проверить, нет ли погони.
Сергей положил ребёнка на сидение, развернул и рассмотрел со всех сторон. Ничего странного или пугающего, если не считать расселину рта. Просто человечек, только очень грязный.
– Считайте меня кем хотите, но я согласился его забрать только для того, чтобы отвлечь Гастролёра, – сказал Андрей.
– Вот видишь, как удачно совпало, – благосклонно заметил Серёжа. – Ты лучше скажи, почему не рассказал ему всё как есть?
Он, как мог, укутал Волчонка – свободные концы тряпок торчали отовсюду – и вернул в эргорюкзак.
– Если бы я дал ему понять, что знаю о расписке, то он заподозрил бы нас в сговоре, – объяснил Грёз, заводя машину. – А так он думает, что проблема лишь в том, что я ему не верю, и вы тоже будете мне врать, что ничего не писали. Если бы он догадался, что подпись поддельная, то не позволил бы нам так просто уйти, это точно. Так что переполох нам на руку.
«Вот только теперь к нашим преступлениям добавилось похищение», – подумал Сергей.
Спустя какое-то время ровное дыхание брата защекотало щёку. Убаюканный ездой, монотонной речью Андрея и тёплой тяжестью Волчонка, Герман задремал. Сергей бросил взгляд в зеркало и увидел, что лицо брата разгладилось. Обычно он спал, как часовой на посту – даже сквозь сон Сергей не переставал ощущать сковывающее Германа напряжение.
Выходит, подействовало?
– Почему ты тогда приехал за нами к Кукольнику? – спросил Сергей.
– Ну, ты оставил свои пуговицы, – рассеянно ответил Грёз. – Так я понял, что, по крайней мере, один из вас не собирался уходить навсегда.
Серёжа ощутил растущую благодарность, которая распирала его изнутри.
– Андрей…
– Не надо, – отрезал тот и стиснул руль до побелевших костяшек.
– Послушай…
– Не говори ничего. Что бы ты сейчас ни сказал, меня это в любом случае огорчит. Стоит ли начинать?
– Почему ты не хочешь просто выслушать? – с досадой спросил Сергей.
– Да потому что ты был прав насчёт меня, парень! Ошибся лишь в одном – что решил, будто я собираюсь демонстрировать вас за деньги. У меня был другой расчёт.
– Наш идентификационный химеризм, – сказал Сергей и удивился тому, что смог это выговорить. Что вообще смог это вспомнить.
– Верно. Я был настолько одержим своей целью, что… Короче, неудивительно, что в конечном итоге у меня не осталось ничего, кроме неё. Есть в этом какая-то высшая справедливость, не так ли?
– Не знаю. Нет. Ты заслуживаешь того, чтобы у тебя всё было хорошо, – волнуясь, сказал Серёжа.
На лицо Грёза наползла тень. Он отогнал её взмахом ресниц.
– Не-а, не заслуживаю я ни черта. Вас я тоже не заслуживаю. Я видел, какая сумма указана в расписке. Она совпадает с той, что поступила на мой счёт от анонимного благотворителя вскоре после вашего побега. Только одного не могу понять – если вы с самого начала собирались мне помочь, зачем тогда было пытаться меня грабить?
25.
Грёз подвёз близнецов к театру, где сегодня стартовала Неделя моды, пожелал удачи и отправился на квартиру, снятую Лерой, которая приехала несколькими днями раньше. Герман с тоской проводил машину взглядом.
Тоска тут же встретила радостное, фонтанирующее сопротивление. На близнецов налетел Шура Елисеев в ослепительно-белой рубашке с манжетами, испачканными пеплом. Присмотревшись, Герман понял, что это нарочный фабричный окрас. В руках у Шуры была заткнутая полотняной салфеткой бутылка шампанского.
– Какой же ты красивый, засранец, – с восторгом сказал Герман. – Ненавижу тебя!
– Как вам тачка? – довольно спросил Шура.
Он кивнул на припаркованную у театра машину, новенькую, японскую, цвета морской волны – не банального сине-зелёного оттенка, который обычно впаривают под этим названием. Нет, цвету хватало прозрачности и глубины, и электрические отражения плыли по нему, как огни с другой стороны бухты. Имея такого брата, Герман кое-что понимал в цвете.
– Это я купил! В кредит.
Герман в замешательстве посмотрел на Елисеева, на машину и снова на Елисеева.
– Тебе дали кредит?!
– Это же автокредит. Их всем дают, – небрежно ответил Шура.
– Просто понимаешь, когда мы только познакомились, ты даже ногти на правой руке сам не подстригал, это делала Даша. Потому что раньше этим занималась твоя личная маникюрша, и ты не справлялся. И вот – ты берёшь и покупаешь машину!
– А что, дела идут так хорошо? – вмешался Серёжа.
– Идут, да, – расплылся Шура в мечтательной улыбке.
– Что ж ты молчал, я весь извёлся!
– А надо было, чтобы ты забрал свою долю и уже не вернулся? Ага, сейчас! Клянусь, ещё раз вздумаешь смыться, и я все твои шмотки отправлю на помойку. Даже то, что сам ношу, – Елисеев рванул рубашку на груди в знак серьёзности намерений, – сниму и швырну тебе в лицо!
– Для этого тебе придётся раздеться полностью, – заметил брат.
– И разденусь! Что, думаешь, мне слабо?
– Только не здесь, пожалуйста. Представь, что о нас подумают.
– Подумают они… Как будто в этом городе кто-то умеет думать, кроме тебя, – фыркнул Шура, и его передёрнуло от холода. – Ой, пацаны, я сейчас околею. Пойдём скорее, а? Тем более, там давно всё началось.
Вход охранял мужчина в форме. В его глазах и углах рта, стиснутого так сильно, что не видно было губ, таилось снисходительное безразличие. Кого только охранник тут не повидал, близнецы его не удивляли.
Сергей отдал ему оба телефона и прошёл через рамку металлодетектора. На его зов отозвался разъём нейроинтерфейса, и охранник проверил его наличие. Наконец, на запястье появилась ультрафиолетовая печать, допуская близнецов в благоуханные чертоги.
Здание театра пахло, как разворот женского журнала, и ошеломляло размерами. Казалось, крикни в глубину этих высоких коридоров – и эхо выбьет окна изнутри. По холлу стлалась музыка, просачивающаяся под двери зала, где шло дефиле.
Шура отвёл близнецов в гримёрку.
– Ой, мамочки! – крикнул кто-то, и раздался визг радости.
Он оглушил и сразил Германа. Раскинув полные руки, надвигалась Даша. Елисеев и исполнил несколько танцевальных па, едва не разбив одной из моделей лицо бутылкой. Шуру поймали и усадили в кресло для сушки волос, которую он немедленно включил, чтобы согреться.
– Даже не знаю, чему я рада больше, – прочувствованно сказала Даша, расцеловав Серёжу в обе щёки, – что снова вижу тебя или что мне больше не придётся руководить этими стервами.
– А мы-то как рады, – послышался вредный голосок Ольги.
Она сидела в стороне от всех, вполоборота к зеркалу, и поправляла накладные ресницы. Спрыгнув с туалетного столика, она подошла к близнецам и повернулась спиной. Рукав стекал с плеча девушки, вспыхивая и переливаясь под лампами – разошёлся шов.
– Сделай что-нибудь, – сказала Оля.
Сергей попросил:
– Дайте кто-нибудь иголку с ниткой.
Дотронувшись до девушки, он укололся и выронил иглу. На пальце выступила кровь. Брат прижал его к губам, унимая боль.
Тополиной пушинкой на свету блеснул паук-плетельщик. Герман непроизвольно поймал его на ладонь и потянул осторожно, чтобы натянутая паутина не отпружинила вверх. Манипулируя пауком, как компьютерной мышью, Герман одним движением соединил края ткани и, к собственному удивлению, запечатал шов.
Гомон в гримёрке унялся. Все посмотрели на Германа с огромным любопытством.
– У тебя ведь обе руки левые, – высказала общее мнение Ольга. – Сергей об этом говорил, и мы все так считали. Как у тебя получилось?
– Я нечаянно, – признался Герман.
Его слова встретили дружелюбным смехом и снова зашумели, засуетились, словно разноцветные фрагменты в калейдоскопе, словно этот калейдоскоп треснул. Когда Даша, наконец, вытолкала моделей за дверь и вышла следом, укатив навьюченную нарядами вешалку, Герман вздохнул с облегчением.
– Пошли, – сказал Шура. – Я место для вас присмотрел. Всё увидите.
Сергей печально соскрёб с носка ботинка липкий страз.
Елисеев привёл их в аппаратную комнату. Там, в несгораемых недрах, куда не проникал солнечный свет, ведал мониторами и переключателями единственный сотрудник.
– Конечно, пусть заходят! Всё не одному тут торчать, – воскликнул он и обернулся от экранов.
Звякнули, следуя повороту головы, спутанные медальоны – знаки принадлежности к разным субкультурам. Перед глазами у Германа пронеслись железнодорожные пейзажи, в которые он въехал прямиком из наркотического дымкой леса.
– Рад тебя снова видеть, – сдержанно сказал Герман. Он уже ничему не удивлялся.
– О, какая встреча! Взаимно, братишка, взаимно. Да вы берите стул, присаживайтесь. Мне тут не с кем словом перекинуться. Нет бы кто-то заглянул, спросил – ну как оно, Лёха? Козлы важные! У меня тут, между прочим, электрический щиток. Вот возьму и обесточу им весь праздник.
Подиум, красный и с мокрым блеском, выдавался вперёд, как язык: дразнил. Справа потухла подсветка, и один за другим отключились параллельные ей софиты. Подиум зачерпнул темноту.
С отрешённостью перекликающихся в глубинах Эйфориума администраторов женский голос объявил коллекцию «Siammetry». Наверное, по основному роду деятельности ведущая была аукционист или секретарь суда. Герман мог с лёгкостью представить, как она объявляет лоты или произносит «Слушается дело…».
Включились электронные табло над подиумом, показывая одно и то же – псевдоним брата, записанный латиницей и через о-умлаут. Герман рассмеялся.
– Что за выпендрёж!
– Закрой рот, – сердито приказал брат и подсел к мониторам.
На подиум ступила модель – кажется, Илона. Она шла, наполовину утопая темноте, почти как на промо-фото, и когда выполнила разворот, Герман увидел с обратной стороны совсем другую девушку – пожалуй, Сюзанну. Что за фокус?..
Но никакого фокуса не было. С накрашенными по-разному глазами, с волосами зачёсанными на одну сторону или разделёнными на пробор и уложенными противоположно – справа гладко, слева локонами, модели демонстрировали одежду, скроенную из разных половин.
Кто-то расправился с Серёжиной коллекцией, пристрочив как попало – ассиметричную юбку к балетной пачке, куртку с шипами к свободному, светлому, веющему умиротворением кардигану с капюшоном-«коброй». Кто-то порвал джинсы и чулки, затянул шарфы скользящими петлями.
Герман не сразу понял, что это не ошибка и не вредительство. Именно в таком виде коллекция задумывалась изначально.
– Обалдеть, – сказал он.
– И не говори, – поддержал Лёха. – Приходит же каким-то больным такое в голову…
– Так уж случилось, что это пришло в мою больную голову, – сказал Сергей. – Так что, может, вы оба замолчите и дадите посмотреть спокойно? Хорошо?
Он нервно закинул ногу на колено и выпил шампанского, забытого Шурой. Герману потеплело и похорошело.
– Нет, ну вообще нормально вышло, – заговорил Лёха после сконфуженной паузы. – Вы не видели, а тут была одна… Юбка как пакет, мотня волосатая просвечивает…
Он с неодобрением покачал головой, как будто модель надела прозрачную юбку по собственной инициативе.
Проектор бросал на подиум панорамы разрушенных ядерным взрывом городов. Ржавые отсветы ложились на лица моделей, обутых в прозрачные туфли, будто ступающих на цыпочках по воздуху.
Замыкающей шла Ольга, прекрасная и холодная, как рассвет на Сатурне. За её спиной оживали софиты. Модели застыли в тех позах, в которых их застал свет.
Зал занялся шумом. Заговорили все и сразу. Одно и то же имя переходило из уст в уста, впитывалось в динамики, доносилось по коридору до аппаратной – и это было имя, которое Серёжа взял себе. «Grös», – отображали табло.
– Им что, не понравилось?.. – растерялся брат.
На подиум взобрался Шура. Его смело оттуда хором протестующих голосов.
– Конечно же, понравилось, – с уверенностью сказал Герман. – Они ждут, что ты к ним выйдешь.
Лёха выжидательно забарабанил пальцами по столу.
– Я не пойду, – испугался Сергей. – Как вы себе это представляете? Да и потом, я не хочу, чтобы нас фотографировали. Репортёры…
– Репортёры? – удивился Лёха. – Это закрытое мероприятие. Аппаратуру изымают на входе. Все съёмки проводятся на афтепати, которое организуется специально для этого. Да, и ещё…
Он размашисто коснулся переключателей, будто взял на пульте грандиозный аккорд. Нацеленные на подиум камеры выбросили на экраны чёрно-белую сыпь.
– Технические неполадки! – объявил парень и хлопнул близнецов по левому плечу. – Иди уже.
***
Подиум был словно выставка восковых фигур. Модели застыли, совершенные в своей неподвижности.
Капюшон лежал у близнецов на плечах, забытый. Замерли зрители, смазанная вереница – все на одно лицо. Сердце стучало так сильно, что Герман перестал понимать, кто из них с братом волнуется.
А потом внутри с хлопком высвободилось сильное чувство, которого близнецы не испытывали прежде, и выплёскивалось пульсирующими толчками всё время, пока не утихали аплодисменты.
***
Звонили модельные агентства, глянцевые редакторы, какие-то фирмы, чьи-то представители. В шоу-рум хлынула заинтересованная толпа. Месяцами игнорировавшие Шуру банки предлагали вспоможение, и в итоге он отключил телефон.
