Текст книги "Замужем за Буддой"

Автор книги: Вэй Хой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

Его губы были горячими и мягкими, дыхание – свежим и приятным. Такой поцелуй не мог не пробуждать физического влечения.

В Париже я пересела на другой самолет. Лететь до Буэнос-Айреса пришлось ночью. Я вставила в уши беруши, надвинула специальную темную повязку на глаза и на удивление хорошо выспалась. Наверное, усталость способствует крепкому сну. А может, дело было в том, что здесь не мог в полночь раздасться телефонный звонок или неожиданный стук в дверь.

На следующее утро, выспавшаяся и целомудренная, я приземлилась в Буэнос-Айресе, в Южном полушарии.

25

Буэнос-Айрес, где начинает умирать любовь

Какой бы большой, теплой и мягкой ни была кровать,

рано или поздно из нее все равно придется вылезти.

Грейс Слик^{89}

Помните, вам предстоит справляться со всем этим в одиночку.

Лили Томлин^{90}

Ничто под небесами никогда не остается неизменным.

«И-цзинь»^{91}

Буэнос-Айрес. Лето.

Здесь меня встретили с таким же энтузиазмом и доброжелательностью, как и в Испании. И хотя в стране в самом разгаре был страшный экономический кризис, аргентинцы проявили присущие им порядочность и великодушие. Здесь все были просто помешаны на чтении. Мрачными холодными ночами за чтением какой-нибудь книги при тусклом свете небольшой лампы они предавались старомодным мечтам и сладостным воспоминаниям, забывая о крахе экономики. Островок иллюзорного благополучия в пучине бедствий…

В этом замечательном городе, где такое яркое голубое небо и огромные деревья, где родился великий писатель Борхес^{92}, я провела два чудесных, но напряженных дня в отеле «Мариотт».

Все интервью я давала на первом этаже в кафе отеля; иногда мы выходили в сад, чтобы сфотографироваться. Люди отличались радушием, эмоциональностью и искренностью. Я заметила, что при общении с ними руководствуюсь не разумом, а чувствами.

Я была зачарована мрачноватой, но яркой выразительностью окружавших меня человеческих лиц; поражена первозданной красотой высоких, как башни, деревьев – такие растут только в Южной Америке; околдована сказочными ароматами, витавшими в воздухе, потрясена величественностью собора с необъятной лужайкой, вид на которую открывался из окон моего номера.

В сумерках на этой лужайке мне чудились таинственное колыхание теней, легкий звук шагов, шарканье танцующих ног, чей-то шепот. Может, это были привидения, обитавшие в соборе, не находившие покоя в одиночестве и жаждавшие приветливого слова. Они сновали туда-сюда по лужайке под окнами номера, где поселилась загадочная китаянка. Здесь почти никогда не видели китайцев. По утверждению средств массовой информации, я была первой писательницей-китаянкой, приехавшей в Аргентину.

На третий день утром я еще толком не пробудилась от крепкого сна, когда дверь номера открылась. Мозг еще не очнулся от действия снотворного, и мне было трудно открыть глаза, но я чувствовала, что Мудзу уже здесь.

Он задержался в гостиной, дал портье на чай и, судя по звукам льющейся из крана воды, донесшимся из ванной, отправился туда. Потом дверь спальни отворилась. Мудзу тихо подошел к кровати, наклонился и поцеловал меня. Его губы пропахли утренним аргентинским воздухом, прохладным и свежим, как аромат мяты.

Все еще не открывая глаз, я протянула руки и крепко обняла его.

В подарок редактору и сотрудникам отдела по связям с общественностью пригласившего меня издательства Мудзу привез несколько банок японского зеленого чая. И нам двоим тоже оставил баночку, чтобы с утра голова была ясной. Японский и китайский зеленый чай – это практически одно и то же, только японцы растирают свой в порошок.

И пока я занималась делами внизу в кафе, Мудзу бродил по улицам и аллеям Буэнос-Айреса, вооружившись небольшой электронной записной книжкой, картой и портативной видеокамерой.

К вечеру он вернулся, занял столик в дальнем углу кафе, заказал чай и принялся наблюдать за мной. Он впервые видел меня за работой, и в его глазах я заметила восхищение и гордость.

После работы мы всей группой на машине, а потом на небольшом пароходе отправились ужинать в какой-то прибрежный ресторан. Мы ехали через богатые районы. Люси, сопровождавшая нас, указав на роскошный особняк, занимавший целый квартал, сказала:

– А вот здесь живет наш президент.

И кто-то из присутствующих с иронией добавил:

– Вообще-то наш президент большую часть времени проводит у себя в кабинете, самоотверженно трудясь на погибель всей страны.

Доехав до набережной, мы пересели на теплоход. Не припомню названия реки, но она пользовалась исторической славой. Раньше густые леса, раскинувшиеся по обоим ее берегам, населяли укрывавшиеся от властей революционно настроенные художники, писатели радикального толка, поэты и прочие не угодные правительству люди. В том месте течение реки было бурным, со множеством водоворотов и омутов. Это был затерянный мир, отгороженный речным руслом от остальной части страны – идеальное убежище.

Пароходик надсадно пыхтел. Мы сидели на палубе в полном молчании, сквозь сгущающуюся темноту внимательно вглядываясь в густые заросли деревьев, раскинувшиеся по берегам; то тут, то там встречались одинокие здания.

Висевшая в небе полная луна отражалась на поверхности темной воды, и это тусклое отражение колыхалось и жалобно морщилось с каждой набегавшей волной. Казалось: опусти руку в воду – и дотронешься до лунного лика! Луна и звезды в Южном полушарии были удивительно яркими.

Наконец пароходик неторопливо пришвартовался у простой деревянной пристани, и шум мотора заглох.

Ресторан назывался «Коленкор». Единственными живыми существами в нем были толстая мраморная кошка и два официанта. Первый был низок ростом, коренаст, лысоват, с резкими, почти карикатурными чертами лица. В глаза сразу бросался его приплюснутый нос. Второй был очень высоким и тоже лысым. Похоже, на лбу у него была рана, потому что голова была забинтована. Вид у него был несчастный. Эти двое были настолько разными, что их пребывание в одном месте невольно вызывало недоумение.

Кроме нас, посетителей не было. Мы сели за столик на небольшой платформе, устроенной прямо на пристани под открытым небом.

Возможно, во всем Буэнос-Айресе нет лучшего расплавленного сыра, чем тот, что нам подали. Но с моими далеко не идеальными зубами это было все равно, что жевать резину. Я скормила свою порцию мраморной кошке, которая проглотила ее в мгновение ока. Не удивительно, что она так разжирела. Официанты поочередно – то маленький, то высокий – подавали одно блюдо за другим, и каждый отгонял кошку, так и норовившую тереться о наши ноги.

Было прохладно: вечер, поздняя осень. Речная сырость незаметно пробиралась в каждую складку одежды и намертво прилипала к коже – назойливая, как неприятные воспоминания.

Все приехавшие с нами сотрудники издательства курили. Мудзу беседовал с ними о ситуации в стране, а мы с Люси разговорились о Сюзанне. Оказалось, Люси десять лет прожила в Мадриде, и они с Сюзанной были хорошо знакомы.

Наши лица обвевало ночным ветром. Мощным потоком несла свои воды река, бесконечная, как время. Она текла куда-то вдаль, мерно и неустанно, и там, вдали, впадала в океан, бесследно растворяясь в его просторе. Но что-то все-таки оставалось: жизнь, любовь, мечты…

Мудзу всем понравился. Благодаря приветливой улыбке и природному добросердечию он легко заводил друзей повсюду. Он был из тех людей, для кого весь мир – это дом, а каждый человек – потенциальный друг. Он напоминал странствующего рыцаря из восточного эпоса, с острым мечом и открытым сердцем скитавшегося по земле. Его слово было дороже золота. Он несся быстрее ветра на своем верном стремительном скакуне, был готов лишиться головы ради спасения друга и ценил узы дружбы больше, чем любовь женщин. В одной из древних китайских легенд рассказывается о человеке, который убил своего любимого коня, чтобы спасти от голодной смерти друзей в осажденном врагами городе.

Мудзу всегда одевался модно и элегантно. Но в глубине души он воспринимал жизнь сквозь призму традиционных воззрений вековой и даже тысячелетней давности. Он жил в особом измерении – в собственном времени и пространстве, в единении с природой. Наподобие осторожной, но любопытной пантеры, он крадучись пробирался сквозь городские джунгли, с удивлением обнаруживая, что человечество уже давно вышло из колыбели и распрощалось со своим беззаботным детством.

На следующее утро мы сидели на лужайке около отеля, пили японский чай и читали газету на английском языке, которую доставили спозаранку. В статье об экономическом кризисе говорилось, что вчера впервые за целый месяц аргентинцы получили возможность снять деньги со своих счетов в банках, которые вновь открылись. В несколько крупнейших банков выстроились огромные очереди. Когда в положенное время банки закрылись, были обнаружены тела трех умерших стариков. Они упали замертво от истощения и слабости, дожидаясь своей очереди.

Когда-то песо был приравнен к американскому доллару; сейчас же он стоил всего тридцать пять центов. По словам Люси, было самое время отправляться за покупками в аргентинские магазины. «Мариотт» наводнили мексиканские и американские туристы, привлеченные выгодным шопингом. Наверное, для аргентинской экономики их присутствие тоже было выгодным. Но я, иностранка, не могла не чувствовать вины, наживаясь на чужой беде.

Официант из отеля выкатил на лужайку столик с заказанным завтраком и, получив на чай, удалился. А мы с Мудзу неожиданно поссорились.

Он вдруг спросил:

– Почему ты так посмотрела на официанта?

В крайнем изумлении я чуть не выронила тост:

– Что ты хочешь этим сказать?

Мудзу отпил глоток чая и ответил:

– Наверное, у тебя это получилось непреднамеренно, но ты только что безо всяких оснований повела себя крайне высокомерно.

Я чуть не поперхнулась:

– Не имею не малейшего представления, о чем ты! – голос у меня дрожал, а руки сами собой сжались в кулаки – иначе я бы схватила какой-нибудь предмет из находившихся поблизости и швырнула в него.

Отведя взгляд, Мудзу отрезал кусок бекона и положил мне на тарелку:

– Я просто стараюсь быть с тобой честным. Я уже довольно давно замечаю это за тобой, и, по-моему, лучше обсудить это откровенно. Если я слишком категоричен, извини.

Я положила салфетку на стол, встала и ушла в номер.

Ополоснув лицо холодной водой, пристально посмотрела на себя в зеркало. Что-то оборвалось у меня внутри, что-то рухнуло. Конечно, не с такими трагическими последствиями, как аргентинская экономика. Впервые с момента нашего знакомства Мудзу так безапелляционно и бестактно критиковал меня, да еще так неудачно выбрав место и время. Больнее всего меня ранило, что он, оказывается, уже давно испытывал такие чувства. Я снова и снова проигрывала перед зеркалом всю сцену – как официант приходит, как я улыбаюсь ему и даю на чай. И хоть убей, не могла понять, что сделала не так и почему Мудзу был так суров со мной!

И как ужасно прозвучало это его «извини»! Я слышать не могла этого слова. Каждый раз, извиняясь, он словно указывал мне на непреодолимую дистанцию между нами. На самом деле он не просил прощения, не признавал, что не прав, а лишь извинялся за то, каким образом указал мне на мой неподобающий поступок. Надо признать: он вел себя практически безупречно, однако сегодня разве не проявил он высокомерия по отношению ко мне? Женщине можно сказать: «Ты меня недостаточно сильно любишь». Но нельзя обвинять ее в том, что она безосновательно и легкомысленно третирует других людей. Только боги имеют право вещать таким тоном. Я пришла в отчаяние. Я негодовала.

Может быть, зря я всегда смотрела на него, как на высшее существо, способное помочь мне обрести духовную зрелость? Честность Мудзу, которой я всегда восхищалась, оказывается, имела обратную сторону: он мог быть жестоким.

Я переоделась и спустилась в кафе. Мудзу оставался на лужайке: ждал учителя испанского языка, которого порекомендовали ему аргентинские друзья.

На протяжении всего утреннего интервью с журналистами я мучилась от головной боли, часто забывая заданные вопросы и отвечая невпопад.

После обеда у меня было три часа свободного времени: на вечер была назначена лекция перед трехтысячной аудиторией на Международной книжной ярмарке, проходившей в Буэнос-Айресе.

Пытаясь сгладить неловкость от утренней размолвки, Мудзу нанял автомобиль, чтобы отвезти меня на обед в какой-то особенный ресторан в гавани.

К сожалению, водитель плохо знал дорогу и битый час колесил по разным улочкам и закоулкам. Он почти не говорил по-английски и был очень расстроен. Стараясь скрыть волнение, Мудзу пытался показать ему маршрут по карте, буквально на пальцах (и немногими известными ему испанскими словами) объясняя, куда нужно ехать.

Я с равнодушным видом уставилась в окно. Когда мы проезжали по трущобам, заметила нескольких маленьких оборванцев в неком подобии футбольной формы, увлеченно гонявших мяч на пустыре. Для каждого из них единственный шанс выбраться из этого нищего квартала – стать вторым Марадоной.

Мы покружили еще полчаса, но все без толку. Неожиданно я велела шоферу остановиться. Он не понял, пришлось повторить просьбу, подкрепив жестами.

Автомобиль затормозил у ресторана, неказистого и дешевого на вид, но вроде опрятного. Мимо по улице шли толпы туристов. Неподалеку на залитом ярким солнечным светом тротуаре нарядно одетая пара исполняла танго. Девушка была прелестна: безупречная фигура, длинные стройные ноги, округлые бедра, высокая грудь. Если бы она жила в Шанхае, то выступала бы в самых престижных клубах и наверняка вышла бы замуж за богача. Когда танец закончился, а ее партнер снял шляпу и пошел собирать деньги, зрителей как ветром сдуло.

Я сидела, мрачно насупившись.

Неожиданно Мудзу произнес:

– Разве ты не заметила? Ты только что нагрубила водителю?

Он говорил серьезно и одновременно озадаченно.

Я разрыдалась. Широкие поля шляпы от «Шанель» скрыли мое лицо, я была в огромных темных очках от «Армани»; на щеках остались разводы от слез, а от самоуважения – одни клочья.

Палящее летнее солнце Южного полушария немилосердно прожаривало толпу на улице, как на сковородке. И в этом пекле я тихо сидела в машине, обиженно нахохлившись и упиваясь положением жертвы. Мудзу пытался утешить меня:

– Детка, не надо плакать! Давай где-нибудь перекусим, иначе ты опоздаешь на лекцию. А об остальном поговорим позже.

Я молчала. Казалось, я, как снеговик, медленно таю от летнего зноя и вот-вот бесследно испарюсь.

Мудзу обнимал, целовал, успокаивал и утешал меня, рассыпался в извинениях, но все напрасно. В моей душе поселились страх и печаль. Любовь ускользала, и у меня не было сил удержать ее.

Тот вечер был одним из самых безнадежных и мрачных в моей жизни. Он был предостережением богов: помни, даже если тебя искренне и сильно любят, даже если рядом безупречный, мудрый и добрый человек, настанет роковой день, и любимый превратит твою жизнь в ад, станет твоим заклятым врагом. Никто из живущих в этом мире не совершенен. Люди – не боги, а всего лишь слабые существа, и потому обречены на боль и непонимание.

Так и не съев ни крошки, я отправилась на книжную ярмарку и приехала туда всего за пять минут до начала лекции. Люси и другие организаторы места себе не находили от беспокойства. Не помню, о чем я говорила тогда, обращаясь к трехтысячной аудитории. Краем глаза в конце первого ряда я заметила знакомую фигуру с портативной видеокамерой. Мужчина держал ее в левой руке, на которой не хватало фаланги пальца. Он действительно любил меня, но иногда ненароком больно ранил. Я тоже любила его, но иногда совсем не понимала.

В последний день пребывания в Буэнос-Айресе мы отправились на футбольный матч. На трибунах стадиона колыхалось людское море, оглушительно ревущее при каждом удачном пасе. Пожалуй, это было единственное место в стране, где бурлила настоящая жизнь.

После матча мы отправились за покупками в лучший магазин Буэнос-Айреса. Я решила перекусить в кафетерии на первом этаже, а Мудзу бродил по бутикам. Потом он вернулся, неся семь или восемь пакетов, в новых ботинках и пиджаке.

Один из небольших пакетов он протянул мне:

– Это для тебя.

Внутри пакета был еще один, поменьше, а в нем – небольшая красивая коробочка. Открыв ее, я увидела пару сережек с рубинами и колье из белого золота с рубиновой подвеской в форме сердечка в центре.

Ярко-красные камни переливались, как трепещущие капли горячей алой крови. Я взглянула на Мудзу:

– Спасибо.

– Ты хорошо потрудилась, – сказал он, – и заслуживаешь награды.

Люси отвезла нас в аэропорт. Перед тем как сесть в самолет, мы обшарили все сумки и карманы, выгребли последнюю мелочь и потратили все деньги в здешних магазинчиках. Купили две пачки горького аргентинского чая и упаковку жевательной резинки.

26

Осиянная солнцем и благоухающая благодать

Ты почувствуешь запах, цветка,

но не узнаешь, что он от меня.

Рабиндранат Тагор. «Цветок чампа»^{93}

Остров Путо. Осень.

Созерцатель первозданной природы постепенно поправлялся.

Но он по-прежнему ел очень мало и, следуя буддистским канонам, после полудня вообще не притрагивался к пище. Каждый день он ограничивался завтраком и ленчем. Утром съедал чашку рисовой каши без овощей, а перед полуднем – небольшую миску риса с тофу и овощами (зеленью, фасолью и грибами); ни мяса, ни рыбы. Только две скудные трапезы в день.

Как-то солнечным днем после полудня я сопровождала почти исцелившегося Учителя на прогулке по окрестностям Храма благодатного дождя. Проходя мимо дерева Пути, росшего перед святилищем богини Гуаньинь, я услышала в густой листве мелодичное щебетание птиц, словно невидимый музыкант пощипывал струны китайской цитры.

– Учитель, слышите, как щебечут птицы? – спросила я.

– Да, – ответил Учитель, подняв голову и взглянув на ветви дерева. Несколько маленьких птиц, хлопая крыльями, выпорхнули из зеленой кроны и скрылись из виду.

– А теперь тебе слышны птичьи голоса? – как бы мимоходом спросил Учитель.

На мгновение я замешкалась, не зная, что ответить. Я инстинктивно чувствовала, что сказать «нет» было бы неправильно, хотя именно это соответствовало истине. Похоже, заданный Учителем вопрос относился к совершенно другому уровню восприятия реальности.

Учитель продолжил прогулку. Я почтительно семенила следом, наблюдая, как параллельным курсом по земле скользят две тени – его и моя – одна впереди, другая чуть позади.

– Простите, Учитель, – произнесла я наконец, – но я не поняла вас.

Он улыбнулся:

– Но ведь твое буддистское имя означает «мудрость», разве нет?

Я рассмеялась:

– Наверное, потому что именно этих качеств мне и не хватает!

Тогда убеленный сединами Учитель спокойно объяснил:

– Звуки прилетают и улетают, как пылинки. Способность слышать не появляется с рождением звука и не пропадает с его исчезновением. Подлинное видение мира не зависит от присутствия или отсутствия в нем звука.

Меня словно осенило, я остановилась и радостно воскликнула, хлопнув в ладоши:

– Поняла!

Но Учитель будто и не слышал. Он неспешно шел вперед; я нагнала его и поддержала под руки, когда он стал подниматься по ступенькам.

Молодой послушник Хой Гуан только что прошел перед нами по галерее и свернул направо. Я последовала за ним и, подождя, увидела, что, присев на корточки, он аккуратно расстелил бумагу на каменной, освещенной солнцем скамье, а сверху положил букет свежесорванных диких хризантем. Он очень сосредоточенно расправлял цветы на бумаге небольшой бамбуковой палкой, чтобы они лежали ровным слоем.

– О, Учитель, Вы уже пришли, – Хой Гуан только сейчас заметил нас, оторвался от своего занятия и почтительно поднялся.

Созерцатель первозданной природы отечески потрепал его по плечу:

– Ты взял себе за труд все запомнить и так быстро принес цветы.

– Как и подобает Вашему ученику, – ответил Хой Гуан, смиренно сложив руки.

Созерцатель первозданной природы указал на другую каменную скамью и предложил мне присесть и немного отдохнуть. А затем, улыбаясь, обратился к ученику:

– Сыграем в го!

– Ваш ученик без промедления принесет доску, фигуры для игры и чай, – с этими словами Хой Гуан поспешно удалился.

Вскоре Учитель и Хой Гуан разложили доску и расставили фигуры для партии го, разлили зеленый чай и приступили к игре. Я наблюдала за их сражением со стороны, время от времени аккуратно переворачивая хризантемы на каменной скамье, чтобы их нежные, тонкие лепестки равномерно и быстро подсыхали на солнце. После того как цветы диких хризантем высохнут, их ароматными лепестками набьют подушку для Учителя. Сон на такой подушке обостряет зрение и слух, снимает жар и потливость. Накануне вечером Созерцатель первозданной природы мимоходом обмолвился о целительных свойствах этих цветов. Он не ожидал, что молодой монах запомнит его слова, встанет ни свет ни заря и отправится в горы, чтобы собрать на крутых склонах дикие хризантемы.

Я наблюдала за игрой Хой Гуана и Учителя. На юном, лице первого застыло серьезное, сосредоточенное выражение. Молодые монахи в этом храме были чисты душой и телом, как яблоки, не тронутые червоточиной.

Помню, однажды я спросила у него:

– Ты когда-нибудь задумывался, каким человеком хочешь стать?

И он без колебаний ответил:

– Таким, как Созерцатель первозданной природы.

Я долго сидела подле двух монахов – юноши и старца, – всем сердцем жадно впитывая разлитое в воздухе благоухание. И это был не только свежий аромат диких, увядающих в лучах солнца хризантем. Благоуханная благодать исходила от столетнего мудреца и невинного юноши с душой младенца, ранимой и тонкой, как цветочные лепестки.

В священных буддистских книгах написано, что тела искренне исповедующих учение источают благоухание.

27

Расставание с Нью-Йорком и с ним

Нужно очень хорошо относиться к мужчинам. Очень, очень хорошо. Нужно действительно благосклонно относиться к ним, чтобы любить и терпеть их. Ведь иначе они просто невыносимы.

Маргерит Дюрас^{94}

Ступай, ибо пора отправляться в путь!

Лао-цзы^{95}

Нью-Йорк. Лето.

Одетые зеленой листвой тополя отбрасывают резные тени, дома и тротуары сверкают на солнце. В Нью-Йорке воцарилось лето.

В стильных солнечных очках от «Шанель» я расположилась за столиком уличного кафе в Вест-Сайде, делая пометки в дневнике, разглядывая прохожих и попивая чай. Китаянка в манхэттенском кафе, не пьющая ничего, кроме чая, – явный признак чужака, своего рода «черная метка». В Шанхае меня считали отщепенкой из-за черных кожаных брюк и приверженности западной культуре. А в Нью-Йорке я чужая, потому что пью чай и ношу шелковые китайские ципао. Я много ездила по миру и везде чувствовала себя чужой. Как вечно опаздывающий на рейс пассажир с грудой багажа и посадочным талоном, лихорадочно зажатым в кулаке.

Иногда я с такой остротой и болью ощущала свою бесприютность, что в горле стоял ком, словно тоска застряла там саднящей занозой.

Все чаще во сне я возвращалась на крошечный остров Путо, где родилась. Каждый раз сон начинался примерно одинаково: в полном изнеможении я плыву по бескрайнему морю, беспомощно барахтаясь в воде и вглядываясь вдаль – не покажется ли на горизонте заветный островок. И вот, когда силы на исходе, откуда-то свыше, из-под самого свода небес, доносится голос. Я вслушиваюсь, пытаясь постичь смысл сказанного. Но тщетно. И так ночь за ночью. Все тот же сон. Все тот же голос. И каждое утро, проснувшись, я ощущаю растерянность, печаль и разочарование. Я снова не поняла, о чем вещал таинственный голос с небес.

Был и другой сон… Мне два или три года, и я пытаюсь перешагнуть через высокий порог. Но препятствие слишком велико для маленькой девочки. Мне нужно напрячь все силы, сосредоточиться и преодолеть его. Это тяжело, но мне не страшно. Вокруг тихо, ни души, и светло-светло…

Мудзу все еще был очень занят у себя в офисе. Если случалось, что он работал меньше двенадцати часов в сутки, то вечером укорял себя за недобросовестность.

Ни один из нас ни словом не обмолвился о ссоре в Аргентине. Но это совсем не значило, что мы простили или поняли друг друга. Просто по взаимному молчаливому согласию решили пока не придавать значения тому, о чем свидетельствовала эта размолвка. Старались обращать внимание на достоинства друг друга, видеть лишь хорошее; так две уставшие перелетные птицы пережидают бурю в кроне могучего дерева, чтобы набраться сил и отправиться дальше.

И в то же время у каждого из нас было предчувствие, что я недолго пробуду в Нью-Йорке.

Из почтового ящика я достала несколько книг от издателя, контракты, открытку от бывшей жены Мудзу Китти (естественно, с пожеланием всего наилучшего), какие-то счета и пиратские экземпляры «Крошки из Шанхая», присланные Сиэр (специально для меня она собрала уже штук тридцать нелегально изданных книг в самых затейливых обложках). А еще она прислала компакт-диск с фильмом «Человек-паук», который продавался в Шанхае на любом, углу всего за доллар.

В письме она особо предостерегала меня: «Не вздумай тратить там деньги на всю эту голливудскую лабуду! То, что в Нью-Йорке стоит десять долларов, в Китае можно купить в десять раз дешевле».

Мудзу решил устроить прощальный ужин – не для меня, а для славного и талантливого работяги Питера.

Питер нашел работу, о которой давно мечтал, – место преподавателя в университете Сан-Франциско. По мере того как клиенты уходили, компании Мудзу было все труднее оставаться на плаву. Рано или поздно ему все равно пришлось бы сокращать штат сотрудников. Так что предстоящий отъезд Питера был выгоден им обоим.

Правда, это не помешало друзьям и коллегам расчувствоваться во время ужина. Против обыкновения Мудзу выпил, все время держал Питера за руку и без умолку говорил, а на глазах у него блестели слезы. Все-таки они проработали бок о бок десять лет! И, по словам Мудзу, Питер стал ему как родной.

Мудзу вообще необычайно быстро искренне привязывался к людям, с которыми работал. Он испытывал родственные чувства к друзьям, к бывшим подружкам и жене, даже к героям своих документальных фильмов. Что до меня, то в его иерархии привязанностей я, должно быть, находилась где-то между членом семьи и любовницей. Детство у Мудзу было не из счастливых, а потом из-за брака с еврейкой его семья практически отреклась от него. Временами я спрашивала себя, в ком Мудзу нуждался сильнее – в родственниках или любимой? И какого рода привязанность он питал к своим бывшим подружкам – родственную или сердечную?

Ужин закончился почти в полночь. Мудзу все еще был слегка пьян. Я заварила чай на кухне, а потом мы уселись на диване в гостиной.

– Знаешь, наверное, в чем-то я так и остался маленьким мальчиком… иногда веду себя как ребенок, – сказал он.

– Так и есть, – ответила я. Это было очевидно. Достаточно было взглянуть вокруг, на все эти бесчисленные персики, обнаженные женские фигурки и прочие пустяки, расставленные по комнате, на его цветастую, хотя и стильную одежду. Я посмотрела на его круглое лицо, в раскосые глаза. А он громко рассмеялся.

– Иногда я веду себя как дурак, – он отхлебнул чаю, поставил чашку на столик и обнял меня сзади за спину. Его пальцы, еще хранившие тепло чайной чашки, жгли кожу сквозь одежду. – Ты тоже время от времени поступаешь неразумно. Хотя я всегда считал, что ты гораздо умнее меня.

Я хмыкнула:

– Ну, спасибо. Зато ты мудрее!

На этот раз он не рассмеялся, ласково продолжая гладить меня по спине. В его прикосновениях была особая нежность, и мне хотелось мурлыкать, как ленивой кошке.

– Мы ведь не состязаемся друг с другом. Мы учимся жить вместе и пытаемся понять, какое у нас будущее, разве нет?

– В каком смысле – какое будущее?

– А ты не знаешь? Брак, дети, то, о чем всегда думают большинство мужчин и женщин, если они вместе.

Услышав, как он откровенно рассуждает о таких важных вещах, я вдруг запаниковала. Эти мысли ни днем, ни ночью не выходили у меня из головы. Я прикидывала и так, и сяк, словно помешивала овощи на сковородке. Но когда Мудзу сам неожиданно заговорил об этом, да еще таким вот образом, я растерялась. Поднялась с дивана и пошла на кухню. Несколько минут постояла там, бессмысленно уставившись в пустоту. Потом сделала вид, что мою руки, и вернулась в гостиную.

– А как ты считаешь, какое у нас будущее? – я старалась говорить как можно спокойнее, словно заранее приготовившись к любому ответу.

Лежа на диване, Мудзу протянул руку и привлек меня к себе так, что мне пришлось лечь прямо на него.

Какое-то время мы молча лежали в этой позе. Наше молчание всегда имело определенный смысл. Он держал меня нежно, но крепко, от него приятно и волнующе пахло алкоголем.

– Мы ведь не поженимся, верно? – решилась я открыть рот, досадуя на робкую, трусливую интонацию, с которой произнесла эти слова.

– Я… не знаю, – задумчиво проговорил он.

Я молчала. Полагаю, я точно знала, что именно означает это «я не знаю».

– Почему не знаешь? – пробормотала я, пытаясь вырваться из его объятий, но он прижимал меня к себе и не отпускал.

После безуспешных попыток вырваться я затихла, прильнув к нему. И когда мое лицо соприкоснулось с его, я вдруг поняла, что мои щеки мокры от слез. Я плакала. «Все бесполезно!» – мысленно проклинала я себя. Пропади они пропадом, эти глупые слезы, пропади пропадом этот мужчина, который говорит: «Я не знаю», а сам крепко держит меня, не давая уйти.

– Детка, – вкрадчиво мурлыкал он, – за то время, что мы вместе, думаю, ты не раз была в полной растерянности. Уверен, многое во мне тебе не нравится. Ты особенная, наверняка нравишься многим мужчинам. Ты принцесса. Но иногда я просто теряюсь. Тебе так трудно угодить. Что бы я ни делал, ты недовольна.

Он говорил тактично, но в переводе на житейский язык это значило, что со времени нашего знакомства Мудзу постоянно чувствовал себя не в своей тарелке: с его точки зрения, я настолько избалована и испорчена, что у нас нет счастливого совместного будущего.

Я, наконец, встала с дивана, вошла в ванную, плотно притворила за собой дверь. Ополоснула лицо водой. Воспаленную от слез кожу саднило. Это хорошо, что мне больно. Значит, я еще жива.

Я вышла из ванной и сказала:

– Знаешь, пожалуй, мне пора съездить в Шанхай. Нужно браться за новую книгу.

На следующее же утро я позвонила в туристическое агентство. Сотрудница сказала, что сейчас лето, туристический сезон в самом разгаре и билетов на рейсы до Шанхая практически нет.

– Мне всего одно место, – умоляюще сказала я. – Уверена, одно место все-таки найдется. Пусть даже это обойдется мне дороже!

Я положила трубку, и мне вдруг все стало ясно, как божий день. Словно астероид, затерявшийся в бескрайних просторах космоса, я, наконец, снова вышла на свою орбиту. Может, это и не совсем то направление, в котором я мечтала двигаться, но иметь хоть какой-то ориентир гораздо лучше, чем никакого.