Текст книги "Замужем за Буддой"

Автор книги: Вэй Хой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

При первой встрече с Мудзу в одном из итальянских ресторанчиков Ист-Виллидж^{14}, который назывался «I Coppy», мне было не дано предугадать, что по велению судьбы, предопределившей его прошлое и настоящее, этот человек в скором времени явится передо мной, подобно призраку, и навеки станет величайшей любовью всей моей жизни, навсегда обретенной семьей, моим божеством и моим ребенком. Откуда мне было знать, что свыше нам было суждено сблизиться и полюбить друг друга, делить ложе и сны в холодном мраке ночи, заниматься любовью, вместе горевать, радоваться и стонать от страсти.

Помню, тем вечером с нами ужинали еще двое: мой британский издатель и женщина-юрист, специализировавшаяся по бракоразводным процессам, уроженка Нью-Йорка. По иронии судьбы десять лет назад именно с ее помощью бывшей жене Мудзу, еврейке по национальности, удалось при разводе отсудить у него львиную долю имущества. В ходе бракоразводного процесса адвокат влюбилась в мужа своей клиентки. Они прожили вместе два года, а потом мирно расстались и теперь были просто добрыми друзьями. Вдобавок адвокатесса оказалась лучшей подругой моего британского издателя. Знаю, все это слишком запутанно и сложно, но таковы уж современные взаимоотношения…

За ужином я беседовала в основном с этими двумя и почти не обращала внимания на сидевшего рядом с ними высокого стройного японца (как потом оказалось, на четверть итальянца); отметила лишь, что у него не хватает фаланги мизинца на левой руке. Исторически китайцы недолюбливают японцев, но эти вековые межнациональные счеты беспокоили меня гораздо меньше, чем то, что я раньше слышала о характере японских мужчин: об их упрямстве и консерватизме, шовинизме и презрении к женщинам.

И все же задолго до окончания ужина мне волей-неволей пришлось заметить Мудзу. Потому что между нами происходило что-то незримое и непонятное мне; словно неведомые флюиды от одного передавались другому, как при химической реакции. Уж и не знаю, что было тому причиной – звук его смеха, манера говорить или откровенные взгляды, которые он бросал на меня. А может, дело было в той настойчивости, с которой он уговаривал меня прямо с его тарелки попробовать кусочек специально нарезанной им телятины, тушенной в соевом соусе. Так или иначе, что-то, наконец, заставило меня пристальнее взглянуть на него.

На нем была рубашка крикливой расцветки с нелепым цветочным орнаментом у воротника и на манишке (такие обычно носят латиноамериканцы; лишь много позже выяснилось, что эта рубашка от «Комм де Гарсон»^{15} стоила 300 долларов). В ногах у Мудзу стояла сумка, по размерам не уступавшая небольшой палатке. Мне вдруг подумалось, что такая всегда пригодится ему на случай внезапного бегства от надоевшей любовницы. У него были ничем не примечательные черты, не выдававшие многонационального происхождения, и совершенно непроницаемое выражение лица, словно скрытого туманной завесой. По сравнению с вопиюще яркой рубашкой и огромной сумкой, лицо казалось утонченно-сдержанным. Но вот глаза… Должна признать, глаза излучали необычный, притягательный свет, будто где-то в мрачной глубине заброшенной шахты неярко, но призывно горел фонарь, озаряя окружающую мглу неровными бликами.

Этот огонь мог воспламенить страсть в сердце любой женщины. Особенно такой, как я, которая уже не раз теряла голову.

После того памятного ужина мы с Мудзу три или четыре раза говорили по телефону и почти ежедневно обменивались электронными письмами. А за неделю до Рождества условились о первом свидании.

На часах было уже семь вечера, а я все еще возилась в ванной, лихорадочно пытаясь высушить волосы. В гостиной был обычный беспорядок: на софе и на полу валялись туфли, одежда, книги, газеты и несколько пар чулок; Я так и не успела проверить, нет ли в них спущенных петель. Услышав звонок в дверь, я бросилась к переговорному устройству и взмолилась:

– Ради бога, подождите еще пять минут!

С кем бы ни была назначена встреча, мне никогда не удается собраться вовремя. Такое впечатление, что мне на роду написано опаздывать всегда и всюду. Наконец я выбрала пару коричневых туфель на каблуках от «Феррагамо»^{16} и легкое пальто из темно-красной шерсти. Но одна кожаная перчатка ручной работы из той пары, что я купила в Риме, куда-то запропастилась. Я не стала ее искать и твердо решила про себя, что такой пустяк не испортит мне настроения.

Плотно закрыв за собой дверь, спустилась вниз и вышла на улицу, где на пронзительном ветру меня ждал высокий мужчина. Он переминался с ноги на ногу, словно неуклюжий медведь-гризли; по-моему, уже продрог до костей. Мудзу…

Увидев меня, он облегченно вздохнул и сверкнул теплой, искренней улыбкой, способной растопить лед. Я смутилась.

Он нагнулся и обнял меня; и у него за спиной помимо той самой огромной сумки я заметила подарочный бумажный пакет с ручками и с надписью «Универмаг Сакура Ниши», украшенный красно-зеленым бантом. Только теперь я вспомнила, что на носу Рождество.

– Это тебе, – сказал он и протянул мне пакет.

– Спасибо. Очень мило с твоей стороны. Это что, рождественский подарок? – я с любопытством ощупала пакет, но так и не смогла догадаться, что же там внутри.

– Не знаю. Наверное, – ответил он. – Мне просто захотелось купить это для тебя. А тут как раз в магазине распродажа.

Этот наивный и безыскусный ответ невольно рассмешил меня:

– А что там?

– Думаю, ты не узнаешь, пока не откроешь, – ответил он с загадочной улыбкой.

Я быстро надорвала пакет и заглянула внутрь. Там оказалась коробка. Прочитав надпись на упаковке, я просто глазам своим не поверила. Это был… увлажнитель воздуха!

Я уставилась на него в молчаливом изумлении, а Мудзу встревоженно спросил:

– Тебе что, не нравится? Конечно, это не слишком романтично, но я вспомнил: в телефонном разговоре ты как-то обмолвилась, что в нью-йоркских квартирах очень сухой воздух и что из-за этого у тебя даже иногда идет кровь из носа…

Я еще шире раскрыла глаза и едва не расхохоталась.

– Неужели я действительно говорила такое? – пробормотала я и добавила: – Вообще-то такая вещь мне не помешает. Я, знаешь ли, женщина практичная. Всем розам на свете предпочитаю увлажнитель воздуха…

С этими словами я слегка обняла Мудзу и чмокнула в губы. И как только наши уста слились во влажном поцелуе, меня ударило разрядом статического электричества.

Мы мгновенно отпрянули друг от друга и засмеялись.

– Вот видишь! В Нью-Йорке и правда очень сухой воздух!

Улыбнувшись в ответ на его шутливое замечание, я смогла хотя бы отчасти скрыть волнение и растерянность, которые испытывала.

– Может быть, мне стоит м-м-м… сначала отнести это домой? – пролепетала я, густо покраснев.

Я взяла пакет и побежала к лестнице, а Мудзу остался ждать в небольшом уютном вестибюле внизу в подъезде.

Он окликнул меня, когда я уже поднималась:

– Коко! Не спеши. У нас масса времени! Может, тебе стоит надеть что-нибудь потеплее. Пальто у тебя очень красивое, но на улице все-таки слишком холодно.

«Да, такое нечасто услышишь на первом свидании…» – подумала я про себя, в недоумении пожав плечами.

Когда я через некоторое время спустилась в вестибюль, то была с ног до головы укутана в огромную черную парку, больше похожую не на пальто, а на спальный мешок. При взгляде на меня Мудзу улыбнулся.

Я была заинтригована. Его присутствие согревало, но не тем теплом, которое исходит от камина или обнаженного мужского тела, а тем, что будит подспудные ассоциации в самой глубине подсознания. Неощутимые младенческие воспоминания о теплом материнском чреве, о монотонном звучании сутр в храме при тусклом свете коптящих масляных светильников. Первые, должно быть, поселились во мне еще до прихода в этот мир, а вторые были порождены религиозным обрядом, когда монахи в Храме благодатного дождя на острове Путо на следующий день после моего рождения дали мне имя. Эти воспоминания и ассоциации были сродни интуитивным, иррациональным ощущениям, дремлющим под кожей и оживающим при малейшем, даже слабом прикосновении. Такая врожденная интуиция часто бывает более надежной и верной, чем логические рассуждения.

И вот, заполучив новый увлажнитель и облачившись в длинную черную парку, удобную и уютную, как спальный мешок, я внезапно решила, что почти влюбилась в Мудзу.

Мы прогулялись семь или восемь кварталов до Гранд-Авеню и пришли в небольшой малазийский ресторанчик под названием «Ньонья»^{17}. Владелец заведения был китайско-малазийского происхождения, и еда здесь была очень похожа на традиционную китайскую кухню. Мой желудок упорно отказывался перестраиваться, поэтому в Нью-Йорке я ела только китайские блюда. Конечно, то, что подавали в «Ньонье», не шло ни в какое сравнение с настоящей китайской едой, но это было лучше, чем ничего.

Ужин был неплох, особенно мне пришлись по вкусу сваренный в кокосовом молоке рис, приготовленная на пару рыба в соевом соусе и тофу с обжаренными в масле овощами. Мудзу любил поесть. Он утверждал, что ему необходимо питаться не реже четырех или пяти раз в день. Если он голоден, говорил он, у него портится настроение, а плохое настроение вредно для здоровья.

– Я считаю, что самое важное в жизни – счастье и здоровье, – сказал он.

– А как насчет денег? – поинтересовалась я.

– Для меня они не имеют большого значения. Пока мне хватает на жизнь, я доволен, – с этими словами он энергично принялся за рыбу и не остановился, пока не съел все и не обглодал косточки. – Конечно, если бы мне вдруг представился шанс баснословно разбогатеть, я бы его не упустил, – добавил он. – Думаю, чтобы стать мультимиллионером, нужно обладать изрядной смелостью. А у многих людей не хватает решимости даже вообразить, что они могли бы ворочать такими огромными суммами.

«У него весьма своеобразное отношение к богатству», – отметила я про себя.

Мудзу сочинял книги о путешествиях. Кроме того, на общественных началах работал в городской медицинской клинике, обучая студентов-медиков приемам даоистской медитации и индийской йоги. Но его главным занятием была съемка некоммерческого документального кино (что в определенном смысле тоже было работой на общественных началах, ибо мало кому удавалось сделать деньги на документалистике). У Мудзу был собственный офис в Сохо на Восточном Бродвее, всего в какой-то сотне ярдов от моей квартиры на Уоттс-стрит.

В одном из электронных писем он вскользь упомянул, что работает над новым проектом. Главным героем его очередной документальной ленты был латиноамериканский певец по имени Хулио, которого окрестили «поющей совестью Доминиканской Республики». Эти двое подружились и стали неразлучны, как братья.

– Как продвигается работа над фильмом? – спросила я.

– Ох, проблем больше, чем я думал. То неполадки с оборудованием и аппаратурой, то у кого-нибудь из съемочной группы пищевое отравление. И в довершение всех бед мы с Хулио постоянно спорим, – при этих словах Мудзу улыбнулся. – С латиноамериканцами чудесно дружить, но работать с ними – сущее мученье.

– О, кстати! – неожиданно воскликнул он, словно вдруг вспомнил нечто важное. – Мне понравилась твоя книга.

– Значит, ты все-таки сподобился ее прочесть, – я с облегчением вздохнула и изобразила некое подобие торжествующей улыбки.

Дело в том, что он как-то сказал мне по телефону, что купил в магазине сразу два экземпляра моей книги – один на английском, другой на японском – но пока не отважился прочесть их. По его словам, он боялся: если книги ему не понравятся, это непременно скажется на его романтических чувствах к автору.

– Во-первых, моя книга и я – далеко не одно и то же. Во-вторых, ты вовсе не обязан испытывать ко мне романтические чувства, – довольно жестко огрызнулась я во время того телефонного разговора. И пожалела о сказанном сразу, как только произнесла эти слова. Мой уязвленный тон, несомненно, выдал, что мне было небезразлично мнение Мудзу. Если верно, что отношения между мужчиной и женщиной – это постоянная борьба двух волевых начал, то, выпалив эту фразу, я сразу поставила себя в невыгодное положение, хотя в каком-то смысле и нанесла упреждающий удар.

Мудзу на мгновение замолчал, а потом тихо произнес:

– Извини.

Терпеть не могу, когда извиняются таким тоном. Конечно, мне не нравится, что в Китае у мужчин вообще нет обыкновения просить у женщин прощения. Но западная манера неискренне, с приклеенной слащавой улыбкой постоянно извиняться по любому поводу и без повода еще противнее. Вроде и звучит вежливо, но почему-то невольно возникает ощущение, что между тобой и собеседником вдруг опускается толстая стеклянная перегородка, и с той стороны вас обдает холодом равнодушия.

– Ничего страшного, спасибо, что позвонил, – я нарочито громко зевнула в трубку и поскорей закончила разговор.

Не самое дружелюбное прощание….

На следующий день Мудзу прислал по электронной почте карикатуру, на которой изобразил себя в виде маленького клоуна, жадно вгрызающегося в огромный сочный персик. Если он пытался меня рассмешить, то ему это удалось.

– Какое счастье, что я по-прежнему тебе нравлюсь, несмотря на прочитанную книгу, – не удержалась я от саркастического замечания.

– Я прочел оба варианта, но японский, по-моему, лучше, – сказал Мудзу, не обратив никакого внимания на мой ехидный выпад. – У тебя оригинальная образность и очень поэтичное восприятие.

Его слова звучали настолько искренне и убедительно, что я поневоле поверила.

Улыбаясь, мы посмотрели друг другу в глаза, и на какой-то миг мне показалось, что я гляжусь в зеркало.

4

Сексуальнее не бывает

Люби меня без страха,

Доверься без вопросов,

Не вынуждай быть жестким.,

Мне не нужна покорность,

Попробуй измениться,

Не сдерживай желаний

^[4]

.

Дик Сатфен^{18}

Он – низкого полета птица,

Ему – что в омут, что жениться,

Была б невеста горяча в постели.

Она – в блаженной спешке нераскрытый

Бутон, пропавший в сумрачной метели

^[5]

.

Дилан Томас. «Зимняя сказка»^{19}

Нью-Йорк. Осень.

Буквально на следующий день после моего приезда в Нью-Йорк, 11 сентября, террористы уничтожили Всемирный торговый центр. Я собственными глазами видела, как эти гигантские здания сложились словно карточные домики и рухнули.

Месяц после террористического акта был ужасен. В воздухе пахло смертью, население паниковало из-за конвертов с бациллами сибирской язвы, автокатастрофы следовали одна за другой, летний зной в городе был невыносим, китайская кухня на американский лад – отвратительна, алчные адвокаты – омерзительны, а ужины в ресторанах с мужчинами, которые вроде бы пригласили тебя на свидание, но при этом ждали, что ты оплатишь половину счета, были скучны и неприятны.

Если говорить о том, как проходят свидания в Нью-Йорке, то я в жизни не видела более отрезвляющего и неромантичного города. Он населен самыми уникальными на планете мужчинами. Иногда их гормонально обусловленное стремление к первенству возбуждало и до некоторой степени забавляло меня, но по большей части присущие им эгоцентризм и неуверенность нагоняли тоску и уныние. Персонажи такого рода нередки в фильмах Вуди Аллена^{20} и в некоторых сериях «Секса в большом городе». Конечно, где-то наверняка существуют физически, эмоционально и материально благополучные и во всех отношениях состоятельные мужчины, но уж точно не в Нью-Йорке.

В свое время на одном из благотворительных светских мероприятий, устроенном какой-то важной шишкой, я познакомилась с двумя мужчинами. Первый – сорокатрехлетний Джон – был влиятельным продюсером на «Си-Би-Эс», а второй – тридцативосьмилетний Милтон – восходящей звездой с Уолл-стрит, многообещающим финансовым воротилой.

В разговоре со мной Джон несколько раз по неведению допустил ряд жестких расистских высказываний; в то же самое время в нем чувствовалась какая-то беспомощность и немая мольба, обращенная к азиаткам, в данном случае в моем лице. Чуть позже я поняла, в чем дело. Это произошло в тот день, когда я оказалась в его роскошной квартире, и он не преминул расстегнуть брюки в моем присутствии. И тут я с изумлением увидела такой крохотный член, какого даже и вообразить не могла. Со стремительностью испуганного кролика я в ужасе сбежала. Осмысливая произошедшее задним числом, я пожалела его, но одновременно, хоть это и звучит банально, испытала определенную гордость за всех азиатских женщин разом: вот есть же и на западе мужчины, которые по достоинству ценят нашу миниатюрность (пусть даже и отдельных частей тела).

А тридцативосьмилетний красавчик Милтон, может, оттого, что во время войны во Вьетнаме его отец убил двух девушек-близняшек, испытывал вину перед женщинами из Азии и наряду с этим – болезненное влечение к ним. Непонятно почему, но он был уверен, что мне всего двадцать три. Через несколько свиданий вдруг – выяснилось, что он не чужд романтики и даже может быть учтивым – взял и прислал мне огромный букет роз. Похоже, Милтон воображал, что девушку, с которой встречаешься, надо либо совратить, либо, наоборот, спасти от грехопадения, осыпая розами. Но как бы то ни было, к концу третьего свидания он ни с того ни с сего начал фамильярно называть меня «кисулей». Я была в шоке. Из-за недостаточного знания английского я болезненно реагировала на любые слова с эротическим подтекстом. И во время романтического ужина при свечах любое упоминание о «киске» или о чем-то похожем выводило меня из себя.

После нескольких подобных встреч начинаешь жалеть, что не родилась гермафродитом, чтобы решать все свои интимные проблемы без посторонней помощи и лишних расходов, быстро и без хлопот. Да, незамужней женщине в Нью-Йорке приходится нелегко, а уж приехавшей из Азии – тем более.

Правда, и замужним тоже не позавидуешь.

Перед самым приездом в США я от кого-то услышала историю об американской супружеской паре: муж и жена педантично делили поровну все расходы, включая затраты на бензин и собачий корм. В тот момент я окончательно разуверилась в целесообразности феминистского движения. Думаю, что женщины, требующие равноправия с мужчинами, должны выходить на демонстрации с лозунгом: «Да – равенству между полами! Нет – плате за ужин в ресторане, бензин и корм для собак!»

Как бы то ни было, но тем вечером в малазийском ресторанчике Мудзу настоял, что сам заплатит по счету. Что ж, для начала неплохо!

Мы встретились еще раз в канун Рождества, перед его отлетом в Доминиканскую Республику, где он собирался завершить работу над документальным фильмом. После ужина в ресторане мы поехали к нему домой в Вест-Сайд.

Квартира оказалась не слишком просторной, но удобной и уютной. За огромными – от пола до потолка – окнами, закрытыми простыми японскими жалюзи из бамбука, угадывались деревья Центрального парка и очертания окрестных зданий. Перед черным кожаным диваном стоял большой телевизор, а на нем – деревянная резная фигурка слона, Мудзу купил ее в Индии лет тридцать назад. Еще я заметила большую ветку коралла (он потом рассказал, что сам поднял ее с морского дна) да несколько горшков с неприхотливыми комнатными растениями (одно – десятилетней давности; как я позже узнала – подарок от его бывшей жены по случаю развода). Вряд ли Мудзу поливал их чаще двух раз в год. Из мебели в комнате было еще несколько невысоких застекленных шкафчиков и комодов, в том числе антикварный лакированный, купленный в Бразилии и такой древний, что, казалось, вот-вот развалится прямо на глазах.

Но больше всего меня поразило обилие занятных мелочей, разбросанных по комнате: целая коллекция крошечных персиков и обнаженных женских фигурок, сделанных из всевозможных материалов – пластмассы, крашеного дерева, фарфора, металла и бархата.

Я стояла посреди его комнаты, такой обжитой и настоящей, так откровенно отражающей личность хозяина, и поневоле чувствовала себя незваной гостьей, назойливой и не в меру любопытной.

Внутри медленной, тяжелой волной поднималось неодолимое физическое влечение, плотская страсть, непостижимым образом связанная с невинными воспоминаниями и ассоциациями далекого детства: нежные персики, летний зной, вкус молока, гуканье младенцев; и бесконечные тайны взрослого мира.

Сверху лился мягкий, рассеянный свет. Наши глаза встретились. И я снова поддалась мощной влекущей силе таящегося в них огня. Он был так близко, что я слышала его неровное дыхание, чувствовала его запах, видела, как по щекам и шее разливается лихорадочный розовый румянец.

Мудзу поднес к моему рту чашку с японским зеленым чаем. Я едва пригубила, даже не успела проглотить – и мои губы сами потянулись к его дрожащим губам, и мы припали друг к другу, соприкоснувшись кончиками языков. В мире нет ничего более интимного и трепетного, чем это робкое и влажное касание, полное страсти и томления. Чистый, свежий, слегка горчащий вкус зеленого чая, дурманящий, чувственный запах плоти, внезапное ощущение простора и полноты чувств, сладкое головокружение, изнеможение и слабость… Я пыталась себе представить, как это будет – и вот это произошло, и мечта стала реальностью.

От его ласк у меня кружилась голова и пол уходил из-под ног. Осталась лишь одна мысль: вот оно, счастье… Никогда прежде ни один мужчина не прикасался ко мне так: нежно и бережно и в то же время уверенно и властно, словно по праву повелителя.

И мое тело радостно сдалось на его милость, оставив последний рубеж обороны. Оно добровольно отреклось от собственной воли, превратившейся в горстку увядщих лепестков, в кучку пыли, в легкий умиротворенный вздох. И он увлек меня к вершинам блаженства. Его губы и руки поработили мое тело, завладели им, снова и снова доводя до экстаза. И вот, наконец, во мне, как в пересохшем ручье, больше не осталось ни капли влаги. Я изнемогла от жажды, сгорела дотла, до полного опустошения.

К трем или четырем часам утра его жестоко-ласковые пальцы и губы смилостивились надо мной, и он уже собирался овладеть мною, но остановился и замер в бессилии.

Это меня ничуть не огорчило. Утомленная страстью, уставшая и ослабевшая, я откинулась на подушки и провалилась в сонное небытие.

Утром солнечный свет проник в окно и омыл кровать медово-янтарным теплом. Впервые за три месяца пребывания в Нью-Йорке я прекрасно выспалась.

Подушка слева от меня была пуста, а простыни еще хранили слабый отпечаток его тела. Справа, прямо на полу, у подножья кровати попыхивал белым паром знакомый увлажнитель. Увидев его, я улыбнулась; потянувшись, выскользнула из кровати и босиком тихо прошла в гостиную. Одетый в пижаму, Мудзу неподвижно сидел на синей круглой подушке, скрестив ноги и выпрямив спину натянутой струной. Что-то в его позе внушало невольную робость.

Есть мужчины, которые не могут принадлежать женщине безраздельно. После кратких мгновений телесной близости они снова становятся чужими и отстраненными, как незнакомцы. Но Мудзу таким не был.

Робость и некоторую отчужденность внушала мне его полная, отрешенная неподвижность. Внутренняя сосредоточенность, характерная для индийской и даосистской медитации, генерировала мощный энергетический поток, ощутимый даже на расстоянии.

Я тихо свернулась калачиком на диване, стараясь не потревожить Мудзу, Солнечный свет, просочившийся в комнату сквозь венецианские ставни, окрасил мебель и все бесчисленные безделушки – крохотные персики и фигурки женщин – в теплые тона. Как в волшебном сне…

Не знаю, сколько прошло времени, но, когда я очнулась от сладкой дремоты, Мудзу по-прежнему сидел все в той же неподвижной позе, как каменное изваяние. Он существовал вне времени. Был здесь, со мной – и в то же время где-то далеко.

Я умиротворенно потянулась. С тех пор как я ступила на порог этой квартиры, меня не покидало ощущение, что отныне я в безопасности. Я согрелась и телом, и душой. Словно провела здесь не одну ночь, а прожила несколько десятков лет.

Наконец Мудзу встал с подушки и, улыбаясь, подошел ко мне:

– Ты не замерзла?

Он поцеловал меня в губы и стал энергично растирать ладонью мое озябшее, все еще обнаженное тело.

– Я принесу тебе банный халат, – сказал Мудзу и сделал шаг по направлению к ванной комнате.

Но я схватила его за руку и удержала:

– Не стоит… – Я зарделась от смущения, но все-таки притянула его за шею и поцеловала долгим и нежным поцелуем. – Мне бы хотелось… – Я запнулась и робко дотронулась до его живота, потом рука скользнула ниже…

Он сдержанно застонал и опрокинул меня на диван.

На этот раз никакой прелюдии: губы и руки остались без работы. В три прыжка Мудзу преодолел расстояние до ванной комнаты и тут же вернулся с презервативом. И спустя какое-то мгновение все мое тело содрогалось от его размеренных и мощных движений.

Испытав оргазм, я подумала: «Для него нет ничего невозможного».

Он тоже кончил, но без семяизвержения.

Вечером того же дня Мудзу улетел в Доминиканскую Республику. Нам предстояла трехнедельная разлука. Мне этот срок уже казался вечностью.

5

Ее двадцать девятый день рождения

Течение времени бесконечно, как река.

Конфуций

Самый трудный возраст – от десяти до семидесяти.

Хелен Хэйс^{21}

Третьего января в стылом воздухе Нью-Йорка не звучали ни соловьиные трели, ни меланхоличный джаз. Мудзу не было… рядом, и веселой вечеринки по поводу моего дня рождения тоже не было. Лишь порывы пронзительного холодного ветра с Ист-Ривер и с Гудзона. Я продрогла и покрылась «гусиной кожей».

Двадцать девять – нелепый возраст. Непонятно, то ли ты все еще юная девушка, то ли зрелая женщина. У старой мини-юбки, которую все реже достаешь из шкафа, обиженный и уязвленно-горделивый вид – грустит по безвозвратно уходящей юности. И хотя в двадцать девять ты искушеннее в любви, чем в девятнадцать, не покидают смутные сомнения: так счастлива ты или нет?

В этом возрасте у моей матери подрастала восьмилетняя дочь. У ног двадцатитрехлетней Мэрилин Монро были все мужчины мира. В этом возрасте одна из самых почитаемых азиатских богинь Гуаньинь^{22} из принцессы добровольно превратилась в затворницу, предалась медитации и обрела бессмертие в Обители Будды, в месте слияния небес и моря, на острове Путо.

А я в двадцать девять покинула родину и отправилась на чужбину. Что ж, в Нью-Йорке оказалось неплохо, особенно рядом с Мудзу.

Его звонок застал меня в постели:

– Привет и с днем рождения! Пожалуйста, подожди секундочку и послушай!

Я рассмеялась, но он шикнул на меня, и я замолчала. Я прижала телефонную трубку к уху и услышала какой-то мелодичный звук, отдаленно напоминающий пение птиц.

– Это что, птица? – спросила я.

– Нравится? – ответил он вопросом на вопрос.

– Да, я даже как будто чувствую запахи тропического леса. А что это за птица?

– Это вовсе не птица, а лягушка. Этот вид обитает только здесь. Местные зовут таких лягушек «коки», – и он довольно засмеялся.

– Ничего себе, поющие лягушки! Привези мне одну! – я тоже смеялась, от счастья.

– Я привезу тебе подарок, но не «коки», – пообещал он.

Считается, что японцы любят делать подарки. Не худший из недостатков, с моей точки зрения.

Я включила компьютер и прочла несколько писем – друзья поздравляли меня с днем рождения. Дорогуша Сиэр писала, что выслала мне белую коротенькую ночную рубашку из натурального шелка, на которой черной акриловой краской нарисовала огромный бутон лотоса.

«Лотосы, черный цвет и шелковые ночнушки – как раз то, что ты любишь. И по нашей старой и доброй традиции я купила две совершенно одинаковые – одну тебе, другую мне. Да здравствует наша дружба! От всего сердца поздравляю с 29-летием. Желаю тебе счастья, успешно закончить книгу и встретить хорошего человека!

P. S. Кстати, я прогладила рисунок горячим утюгом. Так что не волнуйся, при стирке краска не полиняет!»

Я не могла не улыбнуться.

Каждый год в свой день рождения я с нетерпением ждала подарка именно от Сиэр. Она обожала покупать одинаковые вещи для нас обеих. Делать друг другу подарки-близнецы по самым разным поводам стало у нас своеобразной традицией. Как-то раз я по недомыслию купила пару комплектов итальянского счетчика овуляции. Когда она открыла свой подарок, то чуть не убила меня. У меня-то совсем вылетело из головы, что ей это не нужно.

Кузина Чжуша, которая была старше меня на четыре года, и ее муж художник Ай Дик прислали электронную поздравительную открытку. На ней красовалась пухленькая, вся в трогательных ямочках, улыбающаяся мордашка их трехмесячного сына.

При виде этого жизнерадостного младенца я ощутила легкий укол зависти. С самого детства я завидовала красоте и уму кузины, ее популярности и покладистому нраву. И в школе часто делала ужасные вещи, чтобы досадить Чжуше. Однажды из вредности во время концерта художественной самодеятельности испачкала синими чернилами ее белоснежную жоржетовую юбку.

И вот теперь она была не только счастливой матерью, но и PR-менеджером в принадлежащей американцам, но расположенной в Шанхае консалтинговой фирме. У нее хватало времени и на работу, и на семью – в общем, она стала типичной представительницей нарождающегося в Китае среднего класса.

И хотя в последнее время наши орбиты редко пересекались, мы по-прежнему тепло относились друг к другу и иногда разнообразия ради даже были не прочь поменяться местами. Мы обе не понаслышке знали о самоутверждении и самосовершенствовании и прекрасно понимали, что у современных китаянок гораздо больше возможностей, чем у представительниц предыдущего поколения.

Мне позвонил мой старый приятель Джимми Вонг, и мы условились вместе поужинать.

С Джимми я познакомилась тринадцать лет назад. В ту пору он был знаменитым на всю страну молодым поэтом, самонадеянным и заносчивым. Ему не нравилось правительство, и эта неприязнь была взаимной.

После трагических событий 1989 года на площади Тяньаньмэнь^{23} он поспешно эмигрировал и вместе с женой – тоже поэтессой – и новорожденной дочерью перебрался в Нью-Йорк. Сразу после приезда оба – и он, и жена – забросили поэзию: надо было кормить семью, а жизнь в Нью-Йорке очень дорогая. Его жена устроилась работать на швейную фабрику и – по совместительству – в один из ресторанчиков в Чайнатауне^{24}. А он поступил в юридическую школу и с нетерпением ждал момента получения диплома и начала практики. Он решил специализироваться на иммиграционном праве и вскоре открыл две адвокатские конторы в районе Флашинг и в Южном Манхэттене и стал оказывать юридические услуги миллиону китайцев, жаждущих получить «зеленую карту»^{25}. Затем он развелся. Его бывшая жена обзавелась собственным бизнесом – учредила компанию по импорту из Китая в США поддельной антикварной мебели. Это предприятие вскоре стало приносить ежегодную прибыль свыше миллиона долларов.

Я где-то слышала, что у поэтов природные финансовые способности, но только немногие из них решаются применить их на практике.