Текст книги "Горислава
Повести"

Автор книги: Вениамин Колыхалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

Тереша заговорил первым:

– Дикой стала наша дичь. Вон каким кандибобером прет. У всех наезжих охотников дробометы в два глаза. Понавезут патронов, садят и садят дублетом – вонь пороховая до деревни долетает. Мы на постой не пускаем охотников. Пакостники. Ондатру весеннюю хлещут, самочек выбивают. Сейчас подвесные моторы – звери. Рявкнет – нет версты. Им все плёсы перегнуть – раз плюнуть. Я вот даже ружья никогда не держал. Что на стене висит – Васькино. Косолапых отпугиваю. Повадились в деревню захаживать. Не с кочергой же на них идти. После войны стал пальбу ненавидеть. Ваське хоть мор, лишь бы с ружьецом на озера. Раз на пыжи мою почетную грамоту растерзал. Помню, за сено дали. Большая такая, бумага плотная, толстая. Что с Васьки возьмешь?! Ухмыльнулся, говорит: пусть, батя, твою грамоту утки прочтут на досуге. Вот он как отцову славу бережет. Хотел мои медали на блёсны пустить. Тут я ему навел жару-пару. Зажал «За отвагу» в кулак да и отважил по шее. Отбил охотку пакостничать. Награда все же – не кузнечная поковка. Я дедушкин Георгиевский крест до сей поры храню. Положу на ладонь слиток серебра – тяжел. Деревянным крестом каждого отдарят, попробуй Георгия заслужи. Победоносный крест, за военную тяготу даден. Вон немец какую беду на соседа напустил. Ум туманит у Саввы. Бродит неприкаянный по деревне, полеводов собирает. А где они? Сейчас трезвонил у конторы, до кучи мужиков созывал. Давненько куча распалась. Мы земле силу отдали. Земля нас и обессиленных примет. Кто же поля оживит, ферму, молотьбище?

Четыре тяжелых сапога, давящие тягучую тину, будто тоже наперегонки задавали неотвязный вопрос: кто? кто? кто?

Озеро кажется рядом. Раскатная волна сияющей осоки скрадывает расстояние, и карасевое озеро незаметно отодвигается от нас. И снова, делая обманные виражи над приозерьем, посвистывают крыльями утки, падают на далекую воду. Выслеживает добычу неторопливый коршун, кружится над сухой гривкой. Осока по грудь. Тереша, шагающий впереди, сшибает с травы таловой веткой угнездившуюся на стеблях росу.

«Кто? Кто? Кто?» – покряхтывают сапоги-болотники.

– …Отвильнули мужики от пашни, бабы от скотных дворов. Поразъехались. Нас манили с Гориславой. Кто в райцентр. Кто в рай-город. Всяк райскую жизнь ищет. Рыбка – глубь, человек – рупь. Я грешным делом люблю книги читать. Возьмешь толстую книженцию да и осушишь ее дня в три. Столько в книгах правильности, столько порядка. Невольно в голову вопрос лезет: кто жизнь на другую стрелку переводит, не по тому пути пускает? Вычитал я у Достоевского: рай в каждом из нас затаен. Неделю ходил ошеломленный таким открытием. Вот ведь что: не какие-то, значит, райские кущи искать надо. Буди, кликай свой рай затаенный. Была у нас в артели алощекая бесприданница Глашенька. Добрая, улыбчивая, на песню скорая. На таких, обычно, горе гнездо не вьет. Человек бедный богу и людям не вредный. Часто Глашеньке песня заменяла похлебку. Коровку доит – поет. Овощи пропалывает – поет. Сейчас думаю: она свой рай знала. Затянет с Гориславой калинку-малинку – душа светлеет. У хорошей песни и крылья крепкие. Приезжали из города артисты, в большой хор Глашу взяли. Вот тебе и найденный рай.

Чавкают сапоги. Шуршит осока. Покрякивают утки. Коршун подстерег добычу, свалился на чью-то бедную головушку. Зайчонка придушил, крота-землеройку или выследил в кочкарнике выводок утят.

Мы оставляем за собой темно-зеленую полосу на склоненной осоке. Сбили росу веткой, дождевиками. Вымокли сами и дальше пробиваем брешь в чистой сверкающей луговине.

Вот и озеро. На берегу перевернутый гладкодонный обласок, легкое еловое весло. Тереша садится первым. Сталкиваю утлую долбленку, осторожно сажусь сам. Озеро-линза сверкает, слепит глаза. Почти бесшумно скользит по зеркальной глади легкий обласишко, направляясь к тычкам, где поставлены сети-пятиперстки. Пенопластовые поплавки утонули от груза попавших карасей. Только один поплавок возле береговой тычки виднелся опознавательным знаком. Он погружался, выныривал. От него катились зыбкие круги. Видно, недавно в сеть попался крупный карась и делал бесполезную попытку выпутаться из хватких ячеек.

Тереша развернул обласок, поставил бочком вдоль первой снасти, где ходил ходуном кусок легковесного пенопласта. Мы стали перебирать пальцами тугую капроновую сеть. Засверкали золотые слитки карасей. Рыба обычно запутывалась наджаберными закрылками. Неторопливо выпутывали карасей, забыв о злющих комарах, нависших роем над рыбаками. Дойдя до нижней кромки широкоячейной сети, увидели живого нырка, совсем недавно угодившего в ловушку. Вот кто заставлял приплясывать поплавок.

Утка запуталась головой и крыльями. Пришлось долго повозиться, освобождая ее. Тереша положил нырка на дно долбленки рядом с литыми прыгающими рыбинами, проговорил:

– Оклемайся малость, отдышись да и лети восвояси. Вот так иногда до трех штук в сеть угодят: чирки, гогли, шилохвости. Но больше нырки лезут.

С минуту пленница лежала недвижно, распластав шею на мокрой лопасти весла. Прыгающие караси заставляли нырка вздрагивать и хлопать крыльями.

– Можно взять добычу, – сказал Тереша, – да Славушка обидится. Ни готовить, ни есть утопленницу не будет.

Неожиданно утопленница вскочила на ноги, расправила крылья, подпрыгнула и вывалилась за борт. Поплыла медленно, с оглядкой. Родная стихия воды желанно приняла в свое лоно.

Живучие караси-лапти на дне обласка притягивали взгляд. Подпрыгивали, вскидывали головы и хвосты, переворачивались с боку на бок.

– Разве я уеду куда от такой красоты, – многозначительно проговорил фронтовик, держа за жабры трепыхающегося карася. – В каком городе дадут мне вместе с жилплощадью такое красивое озеро? А луга? А река? А бор?.. В человеке все затаенно, в природе рай не затаенный. Человек может чистую правду грязной ложью окутать. У природы непогрешимый всевышний – Солнце… Если бы можно было смерти откупную дать. Нет. Несговорчивая злыдня ничего не возьмет, кроме жизни. Охота пожить еще, свой рай в себе отыскать…

Сияло, огнилось солнце и озеро. Из глуби небесной легкие облака уходили в глубь озерную. Пребывали там бугристыми подводными рифами.

Обратно шагали тише. В моем рюкзаке лежал приятный, оттягивающий плечи груз. Я думал: какой рай отыскивает в себе Терентий Найденов? Прошедший через ад войны, через многолетнее чистилище жизни, разве он не вывел свою душу на тихий простор умиротворения? Живущий в незатаенном раю природы, он исподволь доискивался до чего-то в себе и не находил искомое что-то. Может, книги разбудили душу, да и не могли больше усыпить ее?

Непогрешимое солнце обрушивало на нас всю ласку и силу напористых лучей. День разгорался ясным, жарким огнем. Весь незатаенный рай природы сейчас был всецело наш. Густые кустарники, широкие разливы осоки, дальняя разнозубая полоса леса у небесно-земной кромки. По-прежнему знобило от легкого ветра редкий осинник на сухой гривке. По-прежнему коршун кружил неторопко над еланью, подстораживая земную жертву. Издалека темный авдотьевский мирок не казался унылым. Были неразличимы пока избы-развалюхи, наклоненные прясла, разрушенные печи, кривые ворота. Была просто деревянная м а с с а, не расчлененная на амбарушки, баньки, скотные дворы, палисадники. То, что звалось когда-то деревней, походило сейчас на грязный мазок природы. Провела черной краской по зелени и голубизне, да забыла. Хватится когда-нибудь и не увидит приречного сельбища. Всплакнет дождем, погорюет снегом. Сгноит последний венец последней избенки, превратит в труху последний воротный столб. На место погибели ветры швырнут семена сильных трав. Разумная природа внесет поправку в людскую неразумность: заселит пустошь своими жильцами. Отдаст им во владение святое место земли: никогда не смирится природа, чтобы оно пустовало.

13

Однажды я приехал в Авдотьевку по первой воде. Самоходка боднула крепким носом ярок, своротила несколько стрижиных хаток. Соскочил на мерзлую землю, помахал экипажу. Капитан попрощался горластой сиреной.

По берегам лежал прикатанный вьюгами снег. Торчали грязные глыбины льда. Май не совсем расковал землю. Морозы не откочевали в северную глушь, делали по утрам дерзкие набеги. Ветры с верховья и с низовья реки были одинаково злы и леденящи. Верховик вытряхивал из туч липкий снег. Низовик насылал ярый холодный дождебой.

Еще не полностью прошла пора снеготая. В низинах белели слежалые сугробы, оплавленные сверху до глянца. Отовсюду стремилась к реке верховая вода-снеговица. Любая земная продавлинка была для такой воды желанным ложем. Васюган собирал воедино из болот и лесов ручьи и ручейки, струи и струйки, лихо подхватывал грунтовые воды и день ото дня тучнел в берегах.

Недавно прошел нешумный ледоход, уступив место бурливому водополью. В новой свободной воде было много удальства, силы и прыти. С легкостью пушинок тащила река бревна, пни-выворотни и глыбины льда. Думалось: хваткая вода вот-вот сорвет с места незатопленные закустаренные веретья, потащит островки вместе с клочками сена, всяким приречным сором, вертящимся на водобойных местах.

На солнечных склонах-пригревах сквозь ломкую старую траву пробивалась зелеными шильцами новая травка. Там суетились скворцы, выискивали разбуженных теплом жучков и козявок. Скворечников в деревне оставалось мало. Некоторые захватили воробьи, поэтому беспрестанно слышалась птичья перепалка.

Тереша в ту весну болел. Горислава была для него всем – лекарихой, сиделкой, сестрой милосердия. Бравый солдат войны не стонал, хотя в сердце как будто вонзались самоловные крючки. За окном крутила непогодь, под одеялом застарелая простуда крутила ноги. Горислава втирала в них густой деготь, смешанный с тройным одеколоном. Ласково журила старичка:

– Говорила: не торопись с рыбалкой. Поехал фитили ставить. Трех щук поймал и… простуду. Лежи теперь, болезный, листай старые календари. Книги читает взаглот, – продолжала жена, повернувшись ко мне, потом снова к больному: – Петра-то Первого за сколько дней усидел?

– За четыре.

– Во-от. И ночами штурмует. Реку керосина сжег.

– Под нами в земле много его. Чего жалеть?

– Не жалею. Себя побереги. Петр-то Первый на турок поход готовит, а тебя заедает – почему ты не там. Когда у нас школу сворачивали, книг много списали. Тереша пошел с кулем и приволок. Картинки в букваре разглядывает. Задачки решает в задачниках. Недобрал классы в свои годы – наверстывает. Дитё – одним словом.

Дитё натянул до подбородка толстое ватное одеяло и посверкивал влажными воспаленными глазами.

Горислава затопила печь: она наполнилась приятным веселым гудением. Зима-прожора пастью этой ненасытной печки свела четыре длинных поленницы дров. В запасе оставалось мало. Я проверил бензопилу, заправил бачок бензином. Моя давнишняя дружба с Найденовыми была крепче старой заводской «Дружбы» с тупой, изработанной цепью. Ничего, сейчас все равно полетят опилки из пористых избяных венцов, воротных столбов и жердей. Дров кругом – завались. Долго хватит топиться нескольким печам почти исчезнувшей деревни. Везде торчат стропила, ощерились пороги, зияют пустые окна. Надо помаленьку расчищать завалы. Мавра-отшельница подняла возле родной избенки деревянный террикон: у Авдотьевки хлама не убыло.

На избяных бревнах зарубки, цифры. Поднимали венцы с первого до последнего, метили, где южная сторона, где северная. Обреченная деревня лежала на все стороны света. Подступайся с любой стороны, отваливай бензопилой чурку за чуркой.

Начну со школы. Бревна потолще, подлиннее, их не так хватила гнильца. Заглянул в пустую глазницу широкого окна: зал для физкультуры. Трехногий спортивный конь с прорванной кожаной холкой притулился к выгорбленной стене и тупо глядел на голую штукатурную дранку. Не сразу сообразил, откуда взялись в спортзале простой крестьянский плуг, прялка с поломанным колесом-крутилом, самодельный ткацкий станок-кросно, всякая хозяйская утварь времен коллективизации. Школьный музей. Ему отвели в зале дальний угол. Стояли крепкие, еще годные для сеноуборки трехрожковые деревянные вилы. У грязной стены помятый медный самовар. На его узкую трубу надет ссохшийся рваный чирок. Перешагнул через подоконник, как через порог, подошел к самовару. Стал рассматривать медали. Они потускнели. Отколупнул со стены известку, раскрошил в пальцах, смочил слюной. Надраил одну из медалей. Сквозь позеленевшую медь проступила буква Т. Весь остальной рядок букв был изъеден золой и песком при чистке самовара, долго служившего каким-то хозяевам. Наверно, тульские мастера сработали это ведерное чудо. Ручки массивные, узорчатые. Самовар смотрелся пузатым купчиком. Даже покоробленный чирок, сидевший на трубе набекрень и до сих пор таящий в себе запах дегтя, не портил бравого самоварного вида.

Предплужник и всю отвальную часть плуга цепко схватила ржавчина, облепила рыжими коростьями. В углу валялась рваная уздечка. Кожа потрескалась, медные бляшки потускнели.

Взял стогометные вилы-трехрожки, провел пальцами по гладкому, отполированному ладонями черенку. Вилы легкие, крепкие, сделаны из цельной березовой заготовки. Они могли еще долго служить в луговую страду. Отслужили. Каким-то чудом их не взяла на растопку Мавра-отшельница.

В щель пола воткнуто веретено. Вытащил, покрутил на ладони за верхний острый конец. Не это ли веретенце шлифовал перед смертью умирающий Федул Стахеев? Не из этого ли лукошка, что рядом с кроснами, брал он пшеничные зерна, пускал вразвей по избе: засевал последнее поле жизни. В лукошке лежало несколько хлебных зерен. Потер их ладонями, бросил в рот. Нелегко было перетереть зубами сухие зернинки.

Залез на крышу, своротил ломом стропильные стойки. На некоторых перочинными ножичками вырезаны имена ребят. Стремились увековечить себя. Какой-то Коля, влюбленный в Зину, поставил между именами знак сложения. И вытекала из такого слияния естественная любовь. Мне казалось, я пилю бензопилой не сосновые стропила – раскряжевываю время. Не опилки – секунды и минуты чьих-то жизней летят из-под гудящей цепи. Рез как раз прошелся между Колей и Зиной. Каждому досталось по чурке. Слово любовь отошло в полное владение неизвестной девочки.

Закружился над маем влажный снег. Крупные хлопья плотной налепью покрыли землю, пригоны, горушку напиленных чурок, тротуарные звенья. Обрадованная зима предпринимала попытку задержаться хоть на денек-другой в своих недавних владениях.

На легкой двухколесной тележке перевез дрова на подворье бабушки Гориславы. Взял колун, расколол сухие трещиноватые чурки. На крылечке появился Тереша, крякнул на летящий снег.

– Вот тебе и май – за хвост поймай.

– Зачем встал? – напустилась на больного Горислава, набрасывая ему на плечи старенький полушубок. – Лежи да книжки гложи.

– От строчек в глазах рябит. Дай на снег поглядеть – давно не видел.

– На поправку пошел болезный: шутить начал. Ну, подыши свежим воздухом, погляди на снежок. Ишь, какие пташки порхают.

Снег таял, увлажнял без того сырую, набрякшую землю. В неглубоких промоинах бежали с прискоком мутные ручьи: весело лопотали между собой напористые струи. Вода была щедрой данью весны. Река собирала ее под шумок по всей длине неутомимого бега.

Меня всегда неудержимо влекло к рекам. С их первым пробуждением начиналось бурное водополье и в моей душе. Таяла толща сомнений, весь долгий накопленный за зиму снег и лед городской суетности, пустых, ненужных встреч, убивающих влет дорогое время. Хотелось хоть ненадолго побыть вот таким беспечным ручьем. Я – разбуженный весной отпрыск природы – собирался туда же, куда тянулись легкие караваны обрадованных птиц. Какая необоримая сила двигала ими и мной? Подхваченные не магнитными бурями – ветрами малой родины, летим мы к холодной земле сквозь метельные заверти, взламываем грудью обрушительные ветры. Зима не убежит отсюда впопыхах. Будет долго ломать весну, отстаивать голую твердую землю, леденить соки в унылых древесных стволах.

У весны и у рек громкий, властный клик.

Стою на берегу, вижу жалкие потуги обессиленной зимы, затеявшей устрашить землю и воду обильным снегом. Река ссекает под корень весь взращенный морозом белый сад. Что для нее эти хилые саженцы? Сверху нажимает на снег солнце, снизу расправляется вода – в славную ловушку угодило разъяренное отзимье.

К полудню ветер разметал последние снегоносные тучи. Солнце разом обновило округу. Река предстала во всем блеске могучего разлива. Потопленное луговое заречье зеркальностью вод раздвигало границы вольного набега на бескрайнюю пойму. Вода пустила на жительство солнце и небо, а ей все равно не было тесно на открытых просторах спрятанных авдотьевских лугов.

От мокрых крыш, прясел, тротуаров курился парок. Гомонливее, веселее вели себя ручьи, упорно пробиваясь к большой выносливой воде.

Подошла Мавра-отшельница. Тяжелым неподвижным взглядом уставилась на стремительную воду. За год она нисколько не изменилась: староверка держала время на одной метке, не позволяя ему идти на прибыль. Забыв поздороваться, спросила меня скрипучим голосом:

– Сынку мово – Витеньку – в городе не встречал?

– Не приходилось.

– Может, их когда выпускают из камер на волю? На побывку бы приехал, дровец напилил.

Мавра издала тоскливый вздох, зашлась сухим, болезненным кашлем. Медленно побрела вдоль береговой кромки, подбирая на ходу палки и щепки.

После сердечных приступов на лице Тереши рельефнее обозначились морщины. Щеки и лоб походили на миниатюрные узловые станции с бессчетными путями следования, стрелками и тупиками. На запутанных перегонах гремела жизнь и резцом времени чертила свои пути.

Трехгранным напильником Тереша точил старые штыковые лопаты: приближалась огородная пора. Четыре года назад Авдотьевка лишилась последней коняги, огороды приходилось копать вручную. Нынче собирался приехать младшак Василий и вспахать живые огороды в деревушке. Отец не верил ему. Дважды Васька подводил с сеноуборкой. Обещал привезти на барже новую роторную косилку и трактор-колесник. По его застольному хмельному трёпу выходило, что луг он расчихвостит в три дня, завалит родителей сеном. Луговая страда наступила – сын не ехал. Не помог ни сенокосилкой, ни простой литовкой-размахайкой. И с огородом Тереша надеялся на свои силы, не на Васькину технику-невидимку.

Однако в середине мая напротив найденовской избы пришвартовалась самоходка. Мы вышли встречать ее всем малым авдотьевским миром. Василий, хмельной от весны или еще от чего, стоял на палубе возле тягача-вездехода, напустив на лицо от уха до уха сияющую улыбку.

– Батя, принимай чалку! – крикнул младшак, швырнув к нашим ногам кольчатую капроновую веревку. – Не чаял встречи? Думал, опять совру? Напрасно так думал. Васька сказал – Васька сделал. Железно!

Наклонившись, он заматывал восьмеркой веревку на кнехт. Его ранняя лысина, повернутая к нам, блестела, как дорога в гололед.

Васька соскочил на берег, схватил разом в объятья отца и мать, пытаясь оторвать от земли. Шепнул Гориславе: речников надо накормить… ну-у, и сама знаешь.

Дюжие парни сбросили с самоходки на ярок сколоченные скобами шпалы: по четыре под каждую гусеницу вездехода. Водитель тягача лихо сплюнул на палубу, забрался в кабину, включил двигатель. Деревня, отвыкшая от дизельного рокота, вздрогнула от неожиданности.

Борт самоходки стоял почти впритык к задернованному ярку. Вездеход медленно сполз по шпальным сходням, стесанным по краям.

Водитель высунулся из кабины, глядел победителем на недоуменных пенсионеров. Собачка Мавры-отшельницы жалась к ее ногам, боясь взлаивать на стальное страшилище. Нюша теребила кромку плюшевой потертой жакетки. Савва оперся на березовый посох и мутными, усталыми глазами рассматривал неожиданных речных пришельцев.

– Ничё, батя, конь, а?! – ликовал возле тягача Василий. – Махнем твой огород первым: землю в перину превратим.

– Мы его наполовину вскопали.

– Зачем торопился. Обещал ведь.

– Ты много чего обещаешь. Чем пахать собрался – гусеницами?

– Плуг в школьном музее для чего? Подцепим и айда! Горислава долгим, ненасытным взором глядела на возбужденного сына.

– Вася, как здоровье внучат, жены?

– Ничё. Пищат и визжат. Баба стройной стала: обнимешь ее и вдобавок свою спину почесать могешь. Мы к вам на денек. Дальше плыть надо. Техника экспедиции. Кореша мои дали тягач напрокат.

Кореша стояли на самоходке, ждали сигнала.

– Мать, у тебя есть чё-нибудь? – Василий показал пальцами красноречивый жест, известный на всех широтах земли, особенно на российских.

– Нет, сынок, нету. У вас в поселке ларьки, у нас хорьки развелись. С дрожжами туго, тесто поставить не на чем.

– Привез вам дрожжей, застряпайтесь… Значит, мать родная стала по-сухому сына встречать? Н-ну, спасибо… Батя, Победа ведь недавно прошла – неужто за каждую медаль по граненому стаканчику не вмазал?

– Мне болезнь недавно вмазала. Еле оклемался.

Водитель, выключив дизель, чутко следил за разговором и теребил огненный чуб. В рыжине его курчавых волос играло солнце, будто парень начал постепенно гореть с головы и вот-вот распылается весь бойким костром.

– Нюша, а у тебя чё есть? – Васька таранил жгучим насущным вопросом стену молчания, пробивая нужную брешь.

– Ты с низовья прешься, нам бы привезти должен.

Савва долго и тупо смотрел на гусеницы тягача, шевелил синеватыми, обескровленными губами. Внезапно он со всего размаха ткнул посохом в бок вездехода и, дико вскрикивая: танки! танки! – понесся наутек по хилой траве.

– Ну вот, – заворчала Нюша, – навели ужас на человека… Со вчерашнего дня заговариваться стал. Плыви, Вася, дальше. Без твоего мамонта поднимем огороды.

Нюша поплелась за обезумевшим старичком.

– Эх! – махнул вослед рукой Васька, – какое тягло доставили, а ты, кандыба, антимонию разводишь… Егор, врубай скорость и дуй за мной. Деревня заснула, разбудить ее надо.

Тягач умчался к школе. На рваной колее суетились скворцы, выискивая раздавленных дождевых червей.

Веселый пыл скоренько слетел с Василия. Когда я подошел к школе, он ворчал, рассматривая вытащенный из физкультурного зала ржавый плуг. Увидев меня, притворно улыбнулся, пнул сапогом в предплужник, произнес речитативом;

– Летела лягушка, упала в болото. Какая зарплата – такая работа.

Водитель тягача спрыгнул на дерн, с присвистом прошел вокруг допотопного орудия земельного труда. Вдруг вихрастый парень задрал голову, поставил под лучи устья широких ноздрей. Раскрыл рот, лицо сморщилось, и он оглушительно чихнул. Вороны, сидящие на городьбе метров за пятьдесят, подпрыгнули, как от ружейного выстрела. Василий удивленно крутнул башкой:

– Ничего взлай! В здоровом теле – здоровый чих. – Водитель достал разводной ключ. Гайки и болты, припаянные друг к другу ржавчиной, прокручивались в отверстиях.

– Да-а, напашем таким музейным экспонатом! – злился найденовский младшак.

Кое-как укрепили предплужник. Подцепили плуг тросом, поволокли к огороду.

Мы с Терешей в две наточенные лопаты успели вскопать сотки три. Черным пухом лежала наша перекопанная и разрыхленная граблями землица. Неужели ее сейчас примется топтать страшный танк? От него ретиво улепетнул невменяемый Савва.

Мы разобрали звено городьбы. Огненноголовый парень включил малую скорость. Василий разбойно крикнул: «В борозду!». Пахота началась. Это было явное истязание огорода. Предплужник и лемех прыгали по гусеничным вдавлинам, по утрамбованной снегами огородной земле, оставляя за собой неглубокие кривые полосы. Крестьянский сын Василий Найденов забыл, что на ручки плуга надо давить, что он сам не врежется в землю.

Хмурый Тереша стоял на крыльце. Смотрел, как поганят его отведенный под картошку огород. Тягач дошел до нашей копанины и жиманул ее литой массой. Старичок замахал руками, закричал:

– Сто-ой! Наза-ад!

Было поздно. Гусеницы осели на огородной мякоти.

Из-под тяжелых траков тягача полетели большие черные ошметки.

Вихрастый развернул машину и, заметив возбужденного хозяина, остановил танк. Отец подошел к Василию, оттолкнул от плуга.

– Недоделок! Разве так пашут?!

– Ба-тя, выбирай слова… при посторонних. – Пахарь посмотрел на меня.

– Сам ты посторонний.

– Ах так! Ну паши сам.

Отец поставил плуг чуть наклонно, по привычке причмокнул языком, но коняга не тронулась с места.

– Тяни! – крикнул Тереша водителю и навалился на плужные ручки.

Лемех отбрасывал вправо черную некрутую волну. При виде спорой красивой пахоты у сына улетучилась обида на отца. Вскоре с лемеха счистилась ржавчина. Он взблескивал от ясного полуденного солнца. Природный пахарь Терентий Найденов глубоко вдыхал родной, с детства знакомый запах отваленной земли. Она была без дерновины и стерни, поэтому рассыпалась комками, жирно налипала на легкие чирки. Никогда этому заматерелому крестьянину не приходилось пахать без вожжей. Пальцы инстинктивно нащупывали их на левой ручке плуга. Силой не одной и не двух лошадей передвигался по огороду старый музейный плуг. Он не тащился – летел за стальной машиной. Отродясь в колхозе не было такого табуна, который бы вместе заменил тягловую мощь, упрятанную в ревущий вездеход.

Тереша быстро перепахал огород. Остались узкие полоски вдоль городьбы. Туда невозможно было подступиться на грозной технике из-за боязни сломать старые хрупкие жерди, сшибить шаткие колья.

Рыжекудрый парняга высунулся по грудь из кабины.

Улыбчиво рассматривая пахоту, показал хозяину большой палец. Он вывел тягач за огород, выключил двигатель. Зазвенела в ушах обретенная тишина. Фронтовик подошел к вездеходу, заглянул в душное нутро. Там находились тросы, ящики с запасными частями, ведро, паяльная лампа. В спальный мешок была закутана объемистая фляга: она исходила тихим шипением. По верному замыслу парней тепло ватного спальника, адская тряска положительно влияли на ускоренное созревание бражки.

До вечера Терентий Кузьмич перепахал еще два живых огорода. Нюша увела Савву за поскотину, чтобы танк снова не напугал его. Мавра-отшельница никогда не видела тягача, который мог волчком крутиться на одной гусенице. Она часто возносила перед собой два пальца, размашисто крестилась сама и пятнала крестом железную чуду.

Вездеход не должен был простаивать из-за укутанной фляги, поэтому ошалело носился по умирающим дорогам, портил их спокойный травный вид. Василий бросал под гусеницы плахи, доски, жерди, колья: заготавливал родителям дрова. Они вдавливались в песок и грязь. Я посоветовал укладывать жерди и доски наклонным рядком на бревно и колоть их, наезжая гусеницей на горку. Раздавался треск, заглушающий рокот тягача.

Водитель и найденовский младшак трижды дегустировали бражку, делали весомое заключение: она все скуснее и скуснее. Тереша освежевывал зарезанного барана. Горислава занималась стряпней.

К вездеходу торопливо шла Мавра-отшельница и настойчиво подманивала чуду к себе. Парни поняли: бабка зовет на угощение. Тягач борзо понесся за староверкой. Отшельница даже не пригласила парней в избу. Сурово и молча ткнула двумя пальцами на гору деревянного хлама, завалившего двор.

– Уважь старуху – наделай дров! – крикнул Василий водителю.

Машина протаранила кучу. Из-под гусениц летели обломки оконных рам, половых досок. Яичной скорлупой лопались ящики, натасканные Маврой от разрушенного ларька. В некоторых ящиках были мелкие стружки. Бабка вместе с тарой переселила к себе и нахальных магазинных крыс, сделавших в стружке теплые спаленки.

Улыбка на Васькиной роже опять расползлась от уха до уха. Солнце клонилось за луговые дальние тальники, и вместе с ним убывал огонь из шевелюры ловкого водителя. Голова теряла накал снаружи, но изнутри ее нагревали пары скороспелой бражки. Парень восседал в кабине хватким бесом, щерил зубы и утюжил гусеницами топливное добро отшельницы. Он был значительной частицей зримой машинной силы, сотрясающей убогое подворье Мавры. Укажи она по забывчивости пальцами на свою избенку – рыжекудрый снес бы ее тоже по забывчивости одним махом. Он давно вошел в разрушительный раж, валил палисадники, прясла, наносил броневые удары по стенам бань и стаек. Бывший танкист, раздавив, раскрошив в щепье Маврино приносное топливо, понесся по умершей деревушке в кладбищенскую сторону. В кабине рядом с ним заливисто гоготал Василий, хлопал танкиста в отставке по плечу. Командирским взмахом руки благословлял его на вездеходный погром всего, накопленного годами, авдотьевского старья.

В тягаче подпрыгивала привязанная к борту фляга. Каждый улепетнувший из-под крышки и лопнувший пузырь добавлял в кабине бражного духа. Этот дух и дополнительное брожение напитка в животах подхлестывали парней, вселяли желание наделать побольше дров из ненужной деревни.

От лобового удара тягача оседали и падали венцы построек. Избы, когда-то срубленные в крепкую лапу, сейчас легко расцепляли перекошенные углы. Высушенный в порох пазовый мох кружился серыми хлопьями, оседал на звонкие бревна и густой бурьянник, пленивший дворы, палисадники и огороды. Не всегда с одного наскока вездеход валил стену. Угрожающе отползал, бычил лбище и налетал с новой разгонной силой.

Особенное наслаждение доставляли водителю набеги на прясла и палисадники. Колья, жердины и штакетины ломались с легкостью быльника. Иногда палки высоко выстреливали из-под гусениц, хрустко падали в лебеду и крапиву.

Танкист в отставке взмок, терзая упругие рычаги. Доспевала бражонка во фляге, набирала с к у с. Росли горы всякой древесной ломанины. Улыбка Васьки не уменьшалась. От вездехода несло жаром и горелым машинным маслом.

Тихий Савва и Нюша давно бродили за поскотиной. Танк продолжал громыхать и основательно рушить Авдотьевку. Жена заткнула Савве уши ватой, за руку, точно младенца, привела старичка домой, уложила в постель.

Я сидел на берегу, катал пальцами по днищу перевернутой лодки комочек черной смолы и смотрел на беснующийся тягач. Взбираясь на завалинки, он вставал на дыбы. То его кренило по сторонам, то он сильно клевал носом и с трудом пятился назад, выбираясь из каких-то углублений. Танк подстерегали окопы – подполья, погреба, туалетные ямы. Танкист не принимал в расчет скрытые ловушки. Все так же нахраписто ревел мотор. Над водой катилась гулкая звуковая волна.

Речники на листе сухой штукатурки играли в карты. Незлобливо спорили меж собой, вбивая в речь ржавые гвозди матерных слов. До меня долетало: банкуй… перебор… подфартило…

Солнце плескучей золотой массой успело стечь за обрезную черту земли. Торной дорогой катилась к низовью взбудораженная вода. Низинный берег реки, захлестнутый половодьем, угадывался по тальниковой гряде и редким островкам невысокого осинника. Великое нашествие майских вод подчинило себе неохватную взором ливу. Солнце закатилось, высоко взметнув широкий веер трепетных лучей. Отраженный небом свет преломлялся в далеких водах, словно кто-то долго и безнадежно поджигал в закатной стороне кромку матерой тихой ливы.