Текст книги "Горислава
Повести"

Автор книги: Вениамин Колыхалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

Колхоз и то не выкашивал полностью открытую земную благодать. Река властно распоряжалась огромным пойменным хозяйством. Годами вода придавливала луга до середины июля. Травы не успевали налиться соком и силой. Поджимало время: сенокосники начинали валить низкорослую – поколенную травушку.

Ни перед одной страдой Терентий Найденов не испытывал такого внутреннего волнения и беспокойства, как перед сенокосом. Бригадой по заготовке кормов командовал давно, но всякий раз перед луговым наступлением охватывала оторопь. Будущее сено было накрепко впаяно корнями в вязкий грунт. Выводил звенья косарей-ручников. От холодной утренней росы до вечерних туманов пластались на длинных загонках. Вжикали косы, шуршали по их жалам точильные бруски. Солнце сгоняло росу с трав, но нагоняло соленые росы на лица и спины.

Терентий отводил большую литовку на весь отмах вправо, гнал широкий бригадирский прокос. Сено лишним не бывает. Его надо поставить много, с запасом. Случится бескормье, стыдно среди зимы просить корма на стороне: одолжите, выручите, не дайте погубить скотинушку. Выкручивались сами. Найденов не любил осечек ни в патронах, ни в труде. Пусть жилы в веревочку совьются, но план дай, да к нему еще прирасти хоть четвертую долю.

Страдует в сеностав найденовская бригада – рты настежь, зубами за воздух хватаются. Приращивают прокос за прокосом, за стогом стог. Поначалу денька три страда поломает тело. Потом ломоте – каюк. Перед покосом Найденов собран, сосредоточен, угрюмоват. Речей перед косарями не держал. Считал нужным перед наступлением сказать весомо:

– Давайте, братцы, на травах насмерть стоять! Тогда коровы живы будут.

Думал о колхозных коровах, о своих. Их было две у Найденовых. Тоже жоркие, тоже норовили мяконькое сенцо пожевать, а всякое колкое будылье мордой в сторону отпихивали. Красотка была удоистее Веснянки. Смирная, послушная. Ни разу не лягнула Гориславу, подойник не опрокинула. Отдает молочко, помыкивает тихонько. На утренней дойке полподойника молока успеет отдать, а струи еще тугие. Подныривая под пористую шапку пахучей пены, звонко, весело бренькают. Веснянка была капризнее. Без подношения хлебного ломтя с солью переступала ногами, вертелась. Коровье фордыбачинье не сердило – смешило хозяйку. Горислава подносила Веснянке ломоть и гладила капризулю по влажной пупырчатой подушке между широких ноздрей. Веснянка аппетитно жевала, косилась на хозяюшку блескучими линзами глаз: не отломится ли еще хлебца? Горислава показывала пустые ладони, для пущей видимости терла одна о другую – угощение все, ни крошки на ладошке.

Веснянка давала молока литра на четыре меньше. Крутучая-вертучая, но Горислава за характер любила ее больше, чем Красотку. Ни разу хворостина не погуляла по бокам и спинам буренок. Откроет хозяйка калитку – сами идут в стадо на щелканье пастушьего кнута.

Вызвал однажды Найденова колхозный партийный секретарь, усадил в кабинете рядом.

– Терентий Кузьмич, ты у нас в передовиках ходишь. Вот подай пример личный – сдай коровенку. Сам знаешь – строгая установка. У тебя две дойных коровы, нетель, овцы. Не много ли?

– Ни одного литра молока на землю не вылил. Лишнее государству сдаю. И шерсть. И масло.

– Понимаешь: установка. Личные хозяйства отмирать постепенно должны. Что же мы – опять к кулацким дворам поворот делаем, а? Не о тебе речь. Посмотри, у других что творится: скотобазы развели. Социализм от кулаков открестился. Мы к близкому коммунизму дорогу торим. Домашние скотобазы – колдобины на нашем пути. Вчера из района вернулся. Жмут на все лопатки. Свиней, понимаешь ли, сдобными булками в городах кормят. Сдай одну коровенку, все сенов меньше ставить. При личных хозяйствах коллективизм колхозный рушится.

Долго и нудно долдонил в кабинете парторг. Терентий Кузьмич вполуха слушал его, взволнованный таким неожиданным предложением. Красотка и Веснянка на время затмили заваленный бумагами стол колхозного партийного секретаря, почесывающего небритый подбородок. Личные коровы – родные, прирученные, с в о и – будто забрели сейчас в кабинет, уставились на мужиков и проговорили человечьим голосом: «Вы что, опупели?! Хотите разлучить нас? Зачем?».

Терентий Кузьмич, словно вразумленный веским доводом Красотки и Веснянки, громко спросил парторга:

– Зачем?

– Что – зачем?

– Зачем зорить личные хозяйства?

– Зо-рить?! Так понимаешь установку свыше?! Опомнись, бригадир. Настроеньице твое мне не по духу.

– Мне подобные установки не по нутру: мужиков по рукам долбанем. «Сани да дровни – те же ровни», – говорил мой дед. Сегодняшний колхозник – не ровня кулаку. Я за личной скотиной хожу не в ущерб общественной. И тебя ведь не нанимаю сено косить. Сам до белых мух пластаюсь.

– Вот именно – до белых. Костьми скоро ляжете поперек личных дворов. В клуб на лекцию никого не дозовешься. Под расписку приходится в очаг культуры загонять.

– Плохо греет очаг, раз на его огонек никто не идет. Да и лекции какие у нас читают? После третьей фразы в сон клонит. Наговорят семь верст до небес и все лесом, а лесок этот давно под пилу ушел.

Парторг грузно поднялся с кресла, стукнул тяжелой ладонью по столу.

– Мы, Терентий Кузьмич, на полпути к коммунизму не остановимся: нынешнее поколение приём будет жить. Это тебе не баран чихал. Единоначалие было и будет. Единоличники отомрут, в осадок обществу выпадут. Тут мутить воду не надо! Я от тебя не баламутства жду – поддержки. Ну, походит мужик немного напуганный, растерянный да и сдаст лишнюю скотину. Куда ему деваться – мужику нашему: с установкой не поспоришь. После мужик спасибо скажет. Благодарствую, мол, избавили от лишних хлопот. Сам бы не догадался домашнюю скотобазу сократить. Сдашь одну корову?

– Обе сдам, – с ехидцей выпалил Терентий Кузьмич. – Потом буду по деревне с бидончиком бегать. В магазине ведь нет молока.

– Будет. И мясо будет. И яйца.

– Будет, будет! Дадим! Обеспечим! Скоро уши контузит от обещаний. Ты мне говоришь про будет. Я тебе говорю про есть. Сейчас в моей избе сливки, молоко, масло, мясо. Я же брюхо по ноздри не набью жратвой. По горло хватает. Лишки не в Америку шурую. В районе, в области оседают. Нефтяники на нефть верхом сели. Бурят, качают. Кормить-то их надо. Понемногу с каждого двора, и то гора продуктов. Не всякую спущенную установку на попа станови. Ты выходец из крестьян, особой грамотешкой не сверкаешь. Давай мы тебе поможем написать коллективное заявление в область, в Москву. Скажем: прополоть личные хозяйства – значит дать сорнякам власть.

– Каким сорнякам?

– Лентяйству. Оно и так корни крепкие пустило. Города для молодежи – сыпь повальная. Из нашего колхоза дерут, ни за какие деньги назад не выторговать. Пусть люди за личные дворы держатся: отличная форма заземлить мужика. Лень одним трудом излечивается.

– Вот и пусть мужики на колхозном дворе пупы рвут. Больше сделают – слаще поедят. Не иди, Найденов, вразлад со временем. Ты солдат бывалый, знаешь: в ногу легче шагать, воинским миром дорогу давить. Передовик. На юру колхоза стоишь. Сознаюсь по секрету – на тебя представление в область отправлено: орден будет. Не ударь в грязь лицом. Сделай начин – избавься от коровенки. Деньги за килограмм живого веса неплохие дают. Жалко, конечно, буренки лишаться. Личная корова – член семьи.

В тягостном раздумье выходил из конторы колхозный бригадир. Горислава налила в обед тарелку жирных запашистых щей. Терентий Кузьмич сделал хлебок и положил ложку на стол вверх горбиком.

– Сдадим Красотку, – заискивающим, виноватым голоском предложила хозяйка. – А то в немилость попадешь. С бригадирства снимут.

– Зачем ее сдавать? Полутораведерница. Смирная. Послушная. Упитанная.

– У Веснянки молоко вкуснее: голимые сливки.

– Растравил душу парторг: в нутро кусок известки бросил. Затоковал: установка, установка. Район жмет. Каждый норовит со своим бастриком на воз залезть. Тут обдумать все хорошенько надо, умом разбросить. Нелегкий груз на весы бросаем… груз тяжелый, со всех дворов страны. Может, все же Веснянку на сдачу пустим?

– Молоко густое дает, – гнула свое Горислава.

– Лягучая, бодучая.

– Любой ее каприз хлебной краюшкой сниму.

На молодой заре Горислава впервые не отправила Красотку в стадо. Оставленная в стайке, разлученная с Веснянкой, часто подходила к широкой, неплотно прикрытой двери и видела в щель крючок в боевом, закрытом положении. Полоска металла походила на жирный знак минус. Он вычеркивал из хозяйства одну важную единицу и сейчас подобострастно стерег ее, разлучал со стадом, знакомой поскотиной, чистыми авдотьевскими лужками. Красотка беспокойно металась по скользкому полу стайки. Ее тянуло к двери, которую не раз пробовала отбоднуть. Крючок был самоковочной работы, крепкий и неподатливый. В узкую щель сочилась утренняя прохлада, с писком залетали комары. Пастушеские покрики уже слышались далеко. Впервые стадо уходило без степенной Красотки. Веснянка часто останавливалась, подолгу смотрела вдоль длинной деревенской улицы. Искала глазами, но не находила черно-пеструю подругу.

Не только Веснянка вела себя в то утро недоуменно. Стадо сделалось непослушным, длинный сутулый пастух плохо и трудно управлял им. В урезанном гурте недосчитывалось коров, бычков, нетелей, подтелков. Обозленный пастух чаще обычного вливал бича уросливой скотинке.

Попытайся Красотка просунуть заостренный рог в щель и ударить снизу по тощему брюшку крючка, он бы беспомощно повис вдоль дверного растресканного косяка. Коровьего соображения не хватало. Лишняя животина запальчиво дышала на крючок и тыкалась в дверь теплой мордой.

Горислава выдаивала сегодня свою любимицу неторопливо, сыпала нежные протяжные слова. Дважды принималась всхлипывать, но белые лучики, пускаемые упругим выменем, булькали в подойнике и заглушали всхлипы. Недавно нутро подойника было темным, его высветило вспененное молоко. Перед дойкой Горислава скормила коровам полкаравая самопечного хлеба. На сей раз Красотке выпала краюха крупнее. Терентий Кузьмич раненько накосил мягкой травы, положил в кормушку. Веснянка хотела первой захватить губами влажный от росы пучок. Хозяин увесистым шлепком по боку отогнал крутиху-вертиху от кормушки. Красотка считалась отрезанным ломтем. Пусть в последний разок насытится питательной авдотьевской травой. Катер с подцепной баржей должен прийти к полудню. Приказано: сдаточный скот держать при дворах и по сигналу катерной сирены гнать к берегу.

После утренней дойки пришла Нюша. Грустная, насупленная. С колготней по хозяйству забыла умыться. Из крупного рогатого скота Нюша сдавала корову и толстобокого бодучего быка Яшку. Он носил кличку Шалун, ходил с вечно слюнявой разбойной мордой. Набрасывался на прохожих. Литой башкой ломал прясла, рушил поленницы, катал пустые бочки и ящики возле магазина. У него под ноздрями висело кольцо: смирнее, уступчивее Яшка не стал. Встанет возле какой-нибудь избы у самой калитки, дико мычит, долбит передними копытами землю. Примутся отгонять – наскакивает, бежит за обидчиком. Вешали Шалуну на лоб обрезок доски. Она прикрывала глаза, мешала глядеть вперед. С опущенной башкой бычина выглядел свирепее. Уставится в землю, роняет в грязь пену и тягучую ноздревую слизь. Крутит башкой, стараясь сбросить ненавистную деревяшку. Подойдет к любой городьбе, колотит о жерди доской, пытается забросить ее за рога. Перетирал о колья веревку, сбрасывал березовый обрезок или расщеплял о столб.

Вздумали подпилить рога. Пять мужиков во главе с Терентием Найденовым связали Яшку по ногам, повалили возле кузницы на землю. Принесли ножовку по металлу. Рога казались чугунными, мужики думали, что обыкновенной ножовкой их не укоротить. Терентий Кузьмич распорядился:

– Тащите столярную ножовку. Я зимой сохатиную лопатку разделывал – опилки весело сыпались.

Стали пилить. Один человек, ухватясь за комли рогов, пригибал башку Шалуна к земле. Трое держали связанные ноги. Савва – Нюшин муж – уселся верхом на двурогого бегемота: правый бок вздымался и оседал, как кузнечные мехи. Яшка конвульсивно вздрагивал, дрыгал ногами, елозил тяжелой башкой по утоптанной земле.

Пильщик не рассчитал, взял слишком далеко от острого конца левого рога. Сперва из-под ножовки сыпались мелкие вонючие опилки. Потянуло запахом жженых костей. Но вот прыткие ножовочные зубья задели живую роговую ткань: брызнула густая кровь. Бычина рывком отбросил ножовку и человека, ухватившегося за рога. Нестерпимая, никогда не испытываемая боль влила тройную силу. Ноги заходили под людьми стальными шатунами паровой машины. Яшка пригибал их к животу, отбрыкивал в стороны. Старые веревки стали разъезжаться у копыт, махриться и лопаться. Савва – хозяин драчливого Яшки – сколько мог держался за длинную бычью шерсть. Потом кубарем скатился с разбушевавшейся горы мяса и костей. Все отпрянули в стороны, не успев ухватить Шалуна за кольцо под ноздрями. Почуяв хотя и неполную свободу, страдалец взбодрился. Перевалясь на хребтине на другой бок, пытаясь встать на согнутые колени, он дорвал окончательно веревочные путы, дико взмыкнул и поднялся в рост. Глаза полыхали огнем. Вокруг стояли пять двуногих мучителей, размахивали руками, стараясь не выпустить освобожденную силу из небольшого круга. Грозный Яшенька развернулся рогами к пильщику, принимая его за самого лютого врага. С левой костяной отвилины падали на землю темные капли крови.

– Яш-шка, не д-дури! – вскрикнул молодой пильщик, пропитанный страхом перед могуществом разъяренного ухажера авдотьевских буренок. Бык уразумел только свое имя. Второе словцо – не дури! – прозвучало пустым звуком. Шалун ринулся на пильщика. Долгоногий парень юркнул в открытую дверь кузницы. Яшка засунул башку в дверной проем: насторожил и напугал пышущий горн. Пылающий огонь поднимался костерком, в венце летучих искр устремлялся под копотный висящий кожух. Свету в кузнице было мало. Бычина тупо уставился на наковальню, взгроможденную на толстую чурку.

Оглядел черный верстак с такими же черными тисками и попятился назад. Толстый метелочный хвост стал подниматься и вздрагивать. От пережитого страха, оттого, что хозяин грузной массой намял живот, Яшка полоснул из-под хвоста тугой жидкой струей. От земли взметнулся веер брызг. Они летели на сапоги, штаны ошеломленных людей. Бык развернулся, грозно уставился на трех мужиков: на кого же ринуться первым? Хозяина он побаивался и нападать на него не хотел. Кузнец с оспенным грязным лицом держал наготове новый капроновый аркан. Он пожалел его сначала, опутал бычьи ноги прелой копновозной веревкой. Теперь все расхлебывались из-за допущенной скаредности. Кузнец попытался набросить на рога собранный в кольца белый аркан и промахнулся. Шалун широким копытом остервенело рыл под собой землю. Разминка ничего путного не предвещала. Внезапно Яшка крутанулся на месте, подлетел к стене кузницы, где стояли отремонтированные бороны. С размаху всадил рога в первую: они вошли между ленточной сталью бороны почти по самый лоб. Упрямец попытался вытащить рога – они заклинились намертво. Бык рванулся назад, вскинул голову – борона взметнулась над ней. Орудие крестьянского труда, поднятое зубьями вверх, превратилось в грозное небывалое орудие на бычьей башке. Теперь Яшка напоминал свирепого сохатого с многочисленными отвилинами раскидистых рогов. Даже лось-десятилеток не смотрелся бы так устрашающе, как этот бычина, порвавший путы, вооружившийся стальными штырями бороньих зубьев. Шалун затряс башкой, пытаясь скинуть весомый груз: борона еще плотнее легла на крутой широкий лоб в завитушках черных волос.

Мужики подняли хохот. Хозяин стоял хмурый. Савва опасался, как бы Шалун не повредил череп, не выломал под корень грозные рога.

На борону легче было набросить веревку. Кузнец не промахнулся. Запоздало подумал: что это даст? Перед ним была свирепая туша с существенной прибавкой острозубого металла. Попробуй подтяни этакую массу к себе или подойди к ней сам. Одно круговое движение головы Шалуна, и бороньи зубья пропорют живот любому, вопьются в грудь, в шею. Бык по воле случая превратился в лося. Он стремительно понесся на кузнеца. Тот швырнул конец капроновой веревки на землю, забежал за угол кузницы, заблажил оттуда:

– Гад! С тобой до пенсии не доживешь!

До позднего вечера таскал Шалун на рогах колхозный инвентарь. Обронил борону на берегу Васюгана. Капроновая веревка зацепилась за принесенную половодьем корягу, помогла сдернуть лосиные рога, оставив свои. Левый надпиленный рог перестал кровоточить, но по-прежнему жег огнем глубокий ножовочный надпил.

Красавец Яшка тоже стоял в стайке, готовый к отправке на барже. В Авдотьевке многие перекрестились, узнав, что Яшка пойдет на колбасу. Были и вздыхатели: От Яшки как на подбор рождались такие же лобастые справные бычки, телята жгуче-черной батькиной масти.

Нюша зашла в избу, немо села на широкую пристенную лавку. Горислава тоже ничего не говорила: молчание было красноречивее всяких слов. Что поделаешь – вся деревня впала в грусть-тоску. Убрело за поскотину ополовиненное стадо, проревело на всю улицу незнакомым тягучим ревом.

Терентий Кузьмич за утро два раза подряд выматерился. Такое случалось весьма редко. Стоял возле кучки механизаторов, рассуждал:

– У мужика какой ранг? Крестьянский. Нынче его и в этом ранге понизили. Что творится… что творится…

Впервые не сказал бригадир покосникам знакомых слов: «Давайте, ребятки, на травах насмерть стоять. Тогда и коровки живы будут…».

Будет ли жива лишняя скотина, которая уплывет сегодня вниз по Васюгану? Такой вопрос сидел в голове не у одного Терентия Кузьмича. Вопросец заковыристый, покрепче зуба бороны, поострее плужного лемеха. Скоро отвалит лемешок от деревни жирный пласт. Мужики бурчат, судачат, недовольничают. Но по катерному сигналу поведут на веревочках к трапу буренок, быков, нетелей. Поведут – куда денутся? Установка гвоздем вбита в крестьянские головы и дворы. Ни один гвоздодер не подберешь, не вырвешь ее.

6

Даже к полудню солнце не успело отогреть авдотьевскую землю. Ветер забавлялся хмурыми тучами, отправляя их по разным высотам в длительное кочевье. В стайках мычала обеспокоенная скотина. Над васюганской водой вяло и неохотно летали стрижи: многие ласточки-береговушки отсиживались в норах-проточинах, сделанных в податливом береговом песчанике.

Катер и баржа-скотовозница были где-то в пути. Томительное ожидание сирены становилось невыносимым. Горислава и Нюша собирались сегодня сходить в лес, но куда отлучишься из дома? Отойдешь и взбулгачит катерный гудок. Несись ошалело назад.

Нюша разглаживала на коленях залосненный, в цветочках, фартук, вздыхала.

– Почему, Славушка, век бабий такой короткий? Вроде вчера венки из ромашек плели, у речки под гармошку на вечерках плясали. Отвечёрились.

– Бабьему веку отпущено сорок годков.

– А в сорок пять баба – ягодка опять.

– Если на то пошло: в шестьдесят лет бабе износу нет. Значит, неизносимые мы с тобой, Нюша, будем. Войну перебедовали. Тыловичками крепкими были. Чего теперь грустить? В войну кто выживал, кто отживал. Мы не отжили, руки на грудь не сложили. В колхозном строю не последние плетемся. Вон сколько по установке скота сдаем. Авдотьевка государственную баржу набьет живым мясом, другие деревни. У нас не убудет. Новую живность заведем. Твой бык бунтует в хлеву?

– Изревелся. Давит головой в дверь – вот-вот шарниры слетят. Одно слово: производитель. Многие коровенки от тоски взвоют. Он им не давал скучать.

– Где уж, – подтвердила Горислава, – хахаль показательный. Нюша выглянула в окно. Сегодняшнему серому дню раскидистая черемуха в палисаднике прибавляла сумрака.

– На снег или град тянет. Надо помидоры закрыть.

– Может, распогодится?

– Сиверко орудует. Ветер-суровец. Летает по небу, зиму ищет.

Предсказание Нюши сбылось. Вскоре под крутой уклон посыпались шумливые крупные капли дождя, отдуваемые резкими порывами бешеного ветра. Вперемежку с дождем летели белой картечью градины. Лопотливо заговорила за окном черемуха.

Нюша раньше ушла закрывать помидоры и огурцы. Горислава делала это под летящим градом. Она спрятала голову под капюшон брезентового плаща. Слышала: ее осыпают сухими бобами.

Град крупнел. Горислава отошла от прикрытых грядок, торопливо зашагала по двору к крыльцу. Сияющие пули свистели возле лица. Куры с воителем-петухом отсиживались под опрокинутым старым обласком с трещиной по днищу. Беспрестанный обрушительный шум града заглушал их беспокойное квохтанье. В закрытой стайке Красотка ужевывала свежескошенную траву.

Горислава проворно поднялась по крыльцовым ступеням. Над головой покатый тесовый навес перехватывал град. Он, обессиленный, скатывался оттуда на тротуар, по-зимнему белый и ледяной. Женщина откинула капюшон, прислушалась к нарастающему шуму. Показалось: пискливо провыла далекая сирена. Что можно было услышать сквозь неостановимый градобой? Все тонуло в вязком белом омуте. Его непромеренная глубина начиналась от невидимых туч. Земля была дном, усыпанным расплющенными и округлыми градинами.

Хозяйка даже не расслышала стука калитки. Терентий Кузьмич насупленный, недовольный свалившейся непогодью, шел по тротуару, держа над головой черный обрывок рубероидного листа.

– Вот наваждение! – крикнул жене Найденов, подходя к крыльцу. – Даже на войне такой пулевой атаки не было. Катер пришел, базлает взахлеб.

– Пусть. Не сейчас же Красотку вести.

– Да-аа, выпала погодка на коровье прощаньице. Парторг, как угорелый, по берегу носится. Клубист по его приказу лозунг написал. На барже, на шкиперской будке прибил: принимай, Родина, авдотьевский лишний скот! На белом материале аршинные красные буквы. Чудак-человек – наш поводырь партийный. Говорит, слова вразброску сыплет. Этот град и то кучнее летит.

Терентий Кузьмич подошел к стайке, заглянул в дверную щель. Успокоенная Красотка перетирала на зубах мяконькую траву.

– Жуй, жуй! Пока на личном домашнем довольствии стоишь. Какую общественную кормежку получишь – не знаю. Заморят, поди, дерьмом зарастешь. Может, и кормить не будут, голодная под ток угодишь. На мясокомбинатах с вашенским коровьим отродьем не чичкаются. Провод к телу, и ты уже не Красотка, а первая категория мяса. Подсчитают, сколько накопила мяска, сколько требухи. Мясо по ресторанам, по магазинам развезут. Филейную часть торгаши непременно по себе растащат. Продадут по знакомым. Не без этого. Тут хоть град обрушь на продавецкие головы, все равно себе порадеют.

Бригадир, увлеченный тихим монологом, не заметил подошедшую к двери Красотку. Смотрела в щель, слушала хозяина, нацелив на него влажный отполированный глаз.

– …Сегодня под лозунгом поплывешь. Палуба скользкая – не оступись. Пока до места довезут, понастряпаете лепешек под ногами.

– Тереша, иди домой. Ты же промок.

– Иду, Славушка, иду. Разомлел что-то душой. Мысли разные пчелками налетают и кто-то будто их дымарем отгоняет.

Град затихал. Посветлело. Стая растрепанных туч уносилась за авдотьевские луга. Первые, смелые лучи расклинивали серую толщу, диковинно оглядывали незнакомую землю, ставшую среди лета белой, зимней. Петух первым вылез из-под обласка, долбанул клювом крупную градину: остался недоволен несъедобным зерном.

Обшарпанная баржа-скотовозница стояла близко от берега на приглубном месте, повернув к деревне широкий пузатый бок. Покатая палуба, огороженная крупным горбыльником, хранила отметины недавних перевозок животных. Даже свежий речной воздух не мог выветрить отсюда тяжелый дух хлева. По палубе разбежались желто-зеленые разводья от скатившейся за борт мочи. Град немного очистил эту стайку без крыши, раскрошил ссохшиеся лепешки. Катясь, цеплял на себя сроненные с коровьих губ сенные обжевки.

С баржи-скотовозницы спустили широкие, с жердяными перилами сходни-заходни. На корме, возле шкиперской надстройки стоял плюгавый мужик, шумно отсмаркивался в воду, приставляя к каждой ноздре персонально большой культяпистый палец. Произведя знакомый бесплаточный ритуал, звероватый шкипер тупо уставился на авдотьевский берег, начинающий закипать от крикливой ребятни. Курчавому огольцу успели запорошить песком глаза. Конопатый малец целился из рогатки в неуклюжего мужика на барже. Близко у ярка затеяли игру в чехарду. Напуганные стрижи вылетели из узких тоннельчиков, замельтешили над играющими чехардошниками, над смирной после градобоя водой. Короткохвостые ласточки издавна обжили песчаную родину берега. С весенним прилетом неутомимые птички-пескоройки начинали подновлять старые гнезда, протачивать новые. Разрыхляли песок клювиками и лапками, выбрасывали береговую породу упругими крылышками. После весенней линьки животных на пряслах, воротных и электрических столбах оставалось много дарового материала на гнезда. Великой находкой для скворцов, синиц и стрижей была любая пушинка, клочок оброненной шерсти, перья, оставленные после петушиных баталий.

На берег вели первых сдаточных коров, бычков, успевших побывать на колхозных весах. Авдотьевский скот метили легким надрезом левого уха. Понурые животные были уже взвешенными, мечеными и внесенными в список приемщика. Оставалось завести на баржу, получить квитанцию. После по ней будет выплачена за живой вес причитающаяся сумма.

Шкипер вперевалочку ходил по измаранной палубе, дымил дешевой папироской: за одну затяжку она уменьшалась почти на сантиметр. Нос на шкиперском лице сидел красным нашлепом, был усыпан мелкими вдавлинками, похожими на те, что хранит боек наперстка. Мужик ловко перегонял языком папиросину по всей ширине губастого рта. Углы губ были далеко, но курящему ничего не стоило в полсекунды переселить обмусоленную «прибоину» из конца в конец.

Пустая тихая палуба нравилась этому молчальнику больше, чем наполненная ором скота, стуком копыт. Сейчас заведут новую мычащую ораву. Шкиперский спокой расколется кедровым орехом на крепких зубах. От первых ветров-вешняков до последних – предснежных жизнь на воде да на воде. Только успеет майское половодье растолкать льдины по берегам, пошлепает баржонка по разгонистым большеводным плесам. Повезет кирпич, шифер, трактора, дизельное масло, брус. Потащит все, что взвалят на речную подневольницу. Не привыкать ей перевозить и скотину. Раньше возила выбракованных животных – хромоногих, тощебрюхих, которым уже и корм не в корм. Подбирала по колхозам и совхозам убогих, выдоившихся коровенок. Иных скоро будут заводить на баржу. В частных руках крупный рогатый скот как на подбор. Вымя чистое, бока лоснятся, почти нет изъеденных оводами мест.

На берегу оживление. Авдотьевцы свели животных по некрутому взвозу к реке, поили их. Грудастый приемщик стоял у сходней, вертел перед собой смятый список. На одну сторону тетрадного листа фамилии не уместились и по другой тянулись длинным столбцом.

Принаряженный парторг крутился возле приемщика, поглядывал на приколоченный лозунг: красные буквы горели холодным немым огнем. В списке под номером один значился Найденов. Горислава подвела на поводу к трапу свою полутораведерницу-послушницу. Льняная веревка была наброшена на шею Красотке петлей. Корова недоумевала – к чему холодящая шею сырая веревка. Терентий Кузьмич проворчал:

– Надо бы за рога привязать. Не комолая ведь корова.

– Какая разница, – возразила жена. – Все равно веревку – домой, корову – долой.

Найденов подошел к парторгу, шепнул:

– Давай снимем лозунг. Неприлично. Слова нехорошо стоят – Родина и неподалеку – скот.

– Не учи ученого, поешь… овса толченого. Ты на сене командуй.

– Не учу. Совет даю как партиец и член колхозного правления. Ты с председателем согласовал?

Парторг прищурился, раскрыл рот дуплом. Слова не успели сформироваться в цельное предложение. Вместо них вылетел легкий высвист. Спросил:

– Корова твоя где?

Найденова подмывало оперить ответ звучной рифмой. Придавил зубами застрявшее во рту словцо, как придавливает жернов зерно перед помолом. Промолчал, успокоился, буркнул:

– Вот наша корова. Готовность номер один.

– Упитанная – трап прогнет.

– За быка Яшку волнуйся. Под ним могут доски хряснуть. Надо его первым провести для испытки сходней.

– Дельное предложение. За ним и коровы дружненько зайдут.

– Давай пойду сдерну лозунг, – снова пристал бригадир. – Тебе за него райком шею намылит.

– Войну прошел – умишком не обзавелся. Ты чё вскинулся на лозунг? Думы твои с запашком. Гляди, Найденов, на партсобрании вопрос ребром поставлю. Легковесные мыслишки носишь в голове. Еще с довоенного времени должен был уяснить, что есть земля советская, есть и соловецкая…

Горислава трижды мигала мужу, махала рукой. Мол, не балаболь с начальством, не нарывайся на неприятность. Указательный палец Терентия Кузьмича автоматически сгибался полукругом, будто он давил на холодный винтовочный курок. Сейчас боевой палец, нечаянно порезанный на подушке жалом косы, зашевелился возле бедра. Вверх-вниз. Вверх-вниз. Еще с войны таким способом Найденов успокаивал нервишки.

Указательный палец ходил ходуном и ходили ходуном под кепкой-восьмиклинкой невысказанные слова. Теснили голову, разбухали, как крупа в кипятке. Бригадир думал о парторге: ишь ты, прыткий какой! Поставит он вопрос ребром. Да у твоих вопросов и ребер нет. Бескостные они, плотью не наполнены…

– Найденов! – дважды выкрикнул приемщик.

Первый раз Терентий не расслышал свою фамилию. Забыл о пальце, жмущем невидимый курок.

Горислава передала веревку мужу, стала подталкивать Красотку. Смиренница спокойно зашла по широкому трапу. Она и на бойню побредет так же неторопливо и меланхолично. На палубе Терентий снял с шеи Красотки веревку, повторил слова жены, сказанные на берегу:

– Веревка – домой, корова – долой. – Посмотрел пытливо на угрюмого шкипера, заискивающе попросил:

– Браток, не обижай мою коровенку.

Шкипер промолчал, пошамкал губами, смачно выплюнул окурок за борт.

– Ну-ну… и на том спасибо, – буркнул колхозный бригадир, сходя с баржи, поддерживая за руку жену.

Красотка подошла к горбыльной загородке, подняла голову и взревела длинным мычанием. Бык Яшка заторопился к сходням. Недавно колхозные весы точно зафиксировали его вес: восемьсот сорок килограммов. Живые центнеры сейчас торопливо переступали по песку тяжелыми копытами. Все почтительно уступали дорогу. Из-за мужичьих спин выпорхнул долговязый мальчонок, незаметно ткнул кулаком в бычий бок. Другой усмешливый парнишка пулял в Яшку репьями. Подпрыгивая на сыром песке, визгливо выкрикивал:

– На колбасу! На колбасу!

Мавра-отшельница положила ладонь на головенку крикуна: разом утих, подшмыгнул сопельку.

Сходни под Шалуном прогнулись, наполнились опасным скрипом. Поперечина, соединяющая толстые доски, лопнула возле шляпки гвоздя. Бык благополучно зашел на баржу, стал обнюхиваться с Красоткой.