Текст книги "Горислава
Повести"

Автор книги: Вениамин Колыхалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

Загрузка живого мяса подходила к концу, когда на берегу появился заспанный прыщеватый мужичок в отвислых хэбэшных штанах. Пиджак, сшитый из шинельного сукна, сидел на нем малахаем. Из большого накладного кармана мешковатой одежины торчал хвостом вверх вяленый язь. Деревня дала этому чудаковатому колхознику повечное прозвище – Мокрец. Балагурный, едкий на словцо скотник читал распевно с клубной сцены крыловские басни, пел козлиным голосом частушки. Держал малоудоистую прожорливую коровенку. Ее вместо сена частенько потчевал баснями примерно такого содержания:

– Ох ты, корова, и жрать здорова! Прорва! В копыта, что ли, молочко прячешь? Погоди, не мычи с голодухи. Придет скоро лето, выгоню тебя на свеженькую травушку – налопаешься вволю.

Мокрец с января начинал вдувать в уши коровенке весть о скором лете.

Береговая затравенелая дернина была сейчас для скотника клубной сценой. Он видел внизу бурливый людской сход, всех зрителей-смотрителей. Мокрец выхватил из кармана крупного язя, поднял его саблей над головой, завопил:

– Ох, тю-тю-тю, голова в дегтю. Руки-ноги в киселю, сам себя я веселю… Чего приуныл, народец?! Развели, понимаешь, в каждом дворе по стаду. Оскотинились… Ой, девки, беда в нашем переулке. Мужик бабу обменял за четыре булки.

Смеялись, ворчали, грозили Мокрецу кулаком. Он весь по красные уши вошел в артистический раж. Завалив на затылок кроличью полинялую шапчонку, балагур приплясывал возле береговой кромки, базлал сильнее прежнего:

– Рыболов сидит на лодке, перед ним поллитра водки. На рыбалку он плюет, потому что сам клюет.

– Где клюнул, Мокрец?

– Искупаем в Васюгане, перестанешь паясничать.

– Спихните его кто-нибудь!

– …Девки бегали по льду, простудили ерунду. А без этой ерунды ни туды и ни сюды…

Парторг подошел к Терентию Найденову, поправил свой безупречно сидящий галстук.

– Бригадир, иди заглуши голос Америки.

– Еще чего?! Пусть горланит. Частушки приличные, без картинок.

– Лодырь! Одну коровенку прокормить не может. В зажиточный народ камнем швыряет: оскотинились. Сам ни хвоста не сдал.

– Что с бобыля возьмешь?

– …У реки барана режут. Я баранины хочу. Если мать меня не женит – хреном печку сворочу…

– Мокрец, иди-ка сюда! – развязно выкрикнул парторг и махнул рукой.

– Товарищ парторг, у меня, между про-т-т-чим, имя-отчество есть… четыре грамоты… рогатая скотина привес приличный дает.

– Иди, иди сюда… привес.

– Сам топай!

Увлеченный шкипер смотрел и слушал береговую самодеятельность прилежнее всех. После каждой частушки азартно стучал по палубе торцом водомерного шеста.

– На колбасу! На колбасу! – принялся заливисто выкрикивать мальчуган. И снова бабка Мавра колдовским прикосновением ладони к курчавой головенке остановила крик.

Неожиданно свежо и вольно разлился по реке, берегу, зареченским лугам напористый свет. Унылый серый мир разом исчез, уступив место иному нарожденному миру. Горислава в крепкий прищур посмотрела на солнце, перекрестила себя мелким спешным крестом. Многие лица, словно подсолнуховые головы, повернулись под хлынувшие лучи, под щедрый световой поток.

Мокрец перестал выступать: испугался решимости идущего к нему парторга. Пуще смерти устрашал артиста непременный приказ секретаря: дыхни! У скотника был сегодня заработанный отгул, но он спешно покинул берег, очищая на ходу вяленого язя.

Народ не расходился, ждал отплытия скотовозницы.

На прощание катер взревел хриплой сиреной. Стальной буксирный трос натянулся, плавно сдернул осевшую под живым грузом посудину. Два днища легко распарывали неширокий податливый плес. Животные провожали деревенский берег недоуменными взглядами. Не догадывались, что Авдотьевка уплывает от них навсегда.

7

Множество всяких рьяных заготовителей, агентов, приемщиков, налоговых инспекторов повидала васюганская деревня. Зимопутком и полой водой возили отсюда мясо и зерно, живицу и картошку, шерсть и льняное семя, рыбу и самосбивное масло. Перед войной наладили дегтярное производство. Получали скипидар, деготь, ценное пихтовое масло. Дадут авдотьевские поля смехотворный урожай зерновых, сошлются на затяжную весну, летнее бездождье, осеннюю слякотицу. Лес – готовый урожай на корню. За эту косовицу спрашивали строго. Тресни, но дай план, а то и полтора. Шла в плотах и вольным плавежом по изгибистой реке мерная древесина.

Собирали лекарственное сырье. Местные бондари готовили под рыбу, грибы и ягоду многоведерные бочки. Наполненные добром тайги и воды, бочки уплывали в низовье все по тому же темному, бурлацкому Васюгану. Бочкотары требовалось много. В иной год засольня на берегу не успевала с обработкой рыбы. Мешками, берестяными горбовиками, кузовами-набирками вытаскивали с болот и раскорчевок бруснику, клюкву, морошку, голубицу, чернику. В сжатый осенний период успевали сборщики напластать калины, рябины, насушить шиповника, черемухи, боярки. В пойменном прибережье плодилась красная и черная смородина.

Нахлынут сентябрьские ветры – оповестительные гонцы зимы – вся деревня торопится в кедровник на сбор шишки-паданицы. Шуршат, перетираются в бункерах самодельных терочных машин плоды кормежных деревьев. Успевают, жируют в тайге звери и птицы. Каргочут на вершинах пронырливые кедровки. Белки, бурундуки набивают орехом защечные мешки, надежно прячут сытый корм на зиму.

Еще не везде пройдет сгон майского снега в лесу, авдотьевцы с корзинами, мешками спешат за витаминистой колбой. Сначала жорко набрасываются на стрельчатые, мягкие листья, сочно хрустящие стебли. Наедаются до отрыжки. По губам течет сладковато-терпкий, разбавленный слюной колбиный сок, в зубах застревает пахучая мякоть.

Поднимая перегнутым листом, как спиной, сопрелую подстилку тайги, колба вскоре встает в рост, простреливает заостренным верхом легкую крышу. Рвут и режут дикий чеснок пучками. Начнешь придавливать колбу в мешке рукой – пружинит, скрипит, неохотно оседает.

Бочкотара нужна и под соленую колбу. Да куда только не нужна была вездесущая тара – бочка?! Даже кривосидящий на воде пароходик, снующий по Васюгану, назывался «Тарой». Он принимал пассажиров, а заготовители спешно принимали в трюм затаренный груз. Далеко «Тара», за многими плесами. Пока не слышен шлепоток колес. Но черная грива дыма выдает местонахождение колесника.

Редко кто интересовался, по какой причине скособочилась васюганская посудина. Сошла ли с верфи такой или подсидела, накренила старость. «Тара» отвозила к Оби, к многолюдному поселку рыбу, орехи, кожу, клепку, ружейную болванку. Увозила на войну мужиков крепких, без пулевых и осколочных изъянов. Вертала с костылями, безруких, безногих, оконтуженных взрывами, обожженных огнеметными струями. Многих совсем не вертала. Война безостановочно обменивала человеческие жизни на суровые похоронки.

Заготовители, агенты, приемщики, налоговые инспекторы постоянно навещали деревню. Вели учет обмолоченного хлеба, выращенного льна, опоросившихся свиней, настриженной шерсти, содранных шкур. Менялись названия контор и пунктов, но первая часть слова загот оставалась неизменной: «Заготживсырье», «Заготпушнина», «Заготскот», «Заготконтора»…

– Дай, деревня! – требовательно заявляла война, и Авдотьевка давала все, что имела.

– Дай, деревня! – просили оборонные заводы Томска, и Авдотьевка просыпалась с первыми петухами, засыпала в ночь.

– Дай, деревня! – просили стройки области, и Авдотъевка корчевала тайгу под новую пашню. Сплавляла по Васюгану корабельные сосны, кедрач для карандашной фабрики, тонкомер, идущий на крепеж кузбасских угольных пластов.

– Дай, деревня! – просит нынче нефтяная целина.

Впервые Авдотьевка отмолчалась на этот важный призыв. Что она может дать, когда осталась в ней горстка домов и пенсионеров. Нефтяники строят дорогостоящие теплицы, размещают по северной земле подсобные хозяйства. Подсобил ли кто в свое время погибающей деревне? Та же нефтяная целина без натуги взяла у Авдотьевки механизаторов. Сейсморазведчики, нефтепроводовцы, мелиораторы, лэповцы вовлекали в свой строительный водоворот, в эту огромную крутящуюся воронку шоферов, электриков, трактористов, даже доярок, уезжающих работать уборщицами в общежития, посудомойщицами в столовые.

Подсобил ли кто Авдотьевке новой школой, медпунктом? И не только этому сельбищу. В графу неперспективных попадала всякая деревня, лишенная рабочей силы, ребятишек, которые не по своей воле оставили пустые парты. Земля без людей – какую перспективу сулит она? Что ждать от нее? И наседали на заброшенные поля пустосел, лебеда и чертополох.

Заготконторы сыщутся всегда. Найдутся приемщики. Было бы что принимать.

Катер натужно тащил скотовозницу. Из сажной трубы гнутыми калачами вылетал сизоватый дым. Понуро стояли возле кормушек коровы, ужевывали накошенную авдотьевскими мужиками траву. Шкипер с приемщиком успели распочать вторую бутылку первача. Табуретка под осовелым речником скрипела. Он навалился грудью на стол, придавил ухом мятый соленый огурец. Принялся сильно икать: подпрыгивала над столешницей рыжая кудлатая голова.

Приемщик оказался усидистее. Набулькал еще в стакан, выпил без кряка, без удовольствия – для скоротания времени. В мутное окошко шкиперской будки он успел высмотреть корову с отвислым выменем. Улыбнулся довольный. На опохмел пойдет парное молочко. Не пить же темную забортную воду – рядышком молочное озерко. Доить он умеет. Наловчился. Жамкнет упругую коровью сиську, как отрежет от вымени косую струю.

Приемщик бесцеремонно пихнул коленкой шкипера.

– Эй! Проснись! Посадишь баржу на мель – котел твой рыжий расколю.

– Есть! – пробазлал вскочивший шкипер, еще не продрав глаза. Приложил по-армейски к виску грязную растопыренную ладонь.

– То-то: есть! Разуй шары! Зыркни, куда катер задницей торчит. Чиркнешь берег – буренки котяхами за борт полетят.

– Так точно! – отдолдонил грубоголосый мужик. Покачивался и не раскрывал слипшихся глаз.

– Скис от двух стаканов. Шкипер еще называешься.

– Не могу з-нать, – скривив рот, пробасил хозяин скотовозницы, не убирая волосатой пятерни от огненной головы.

– Речник ты или тупой солдафон?

– Никак нет! – точно со сна выкрикивал задубенелый мужик. С подбородка сорвалось и упало на стол огуречное семечко.

– Тьфу! – плюнул приемщик и вышел из будки.

Умелым забросом ведра за борт зачерпнул воды, поднял на веревке. Вывел лунатичного шкипера, ударом ладони под сгибы ног поставил мужика на колени. Насилу отодрав от виска надежно приставленную руку, деловой приемщик окунул рыжую голову в ведро. Вода забулькала, запузырилась, как в котле на жарком огне. Шкипер стал захлебываться, вырываться: сила и сознание возвращались к нему. Внезапно он отбоднул башкой хозяйственное мятое ведро, вскочил на ноги, отфыркался и завопил ошалело:

– Ч-ч-чело-ввек з-за б-бортом!

– Ага за бортом… пока за железным, ведерным. Зашвырну за деревянный, если скотину не довезешь в целости-сохранности.

Вальяжный Васюган неторопливо отшатывался то вправо, то влево. Угористые залесенные берега сменялись луговыми, низинными. Песчаные косы уступали место илистым покатинам – излюбленным местам суетливых куличков-побережников. Покажется на берегу длинноствольный осинник-жердняк, прибредут к воде дружные тальники, забелеется на видном месте створный знак – всем пропоет струями памятливая река.

Начнет отставать от баржи-скотовозницы просторный луг на берегу – животные уставятся на него, пожирают глазами. Бык Яшка давно так плотненько не стоял среди авдотьевских коров. Не протиснешься – окружили кольцом. Жуют, кашляют, мычат, толкаются, поднимают хвосты. От воды наносит прохладой, ветерком, но комары и пауты здесь беснуются не меньше, чем на пастьбе.

Баржа приткнулась возле неширокой протоки. Ее берега утопали в сплошных зарослях тальника, смородинника и шиповника. Устье протоки было забито бревнами-топляками, коряжником.

Катер стоял долго. По низинам начали растекаться, потоплять воды и травы плотные туманы. Над стадом летали стрекозы, ловили комаров, мошку, объедались ими, усевшись на коровьи спины, на горбыльник ограды и покрытую кровельным железом шкиперскую будку. Вместе с туманами с близких болот текли запахи багульника, торфа, несло устойчивой вечерней сыростью. Оттуда летел мириадами кровожадный гнус.

Животные чесались друг о друга, расшатывали горбыльное ограждение, беспрестанно шлепали хвостами. Шалун отжал боком Красотку к стойке, приколоченной к борту. Дважды попытался забросить на нее передние ноги. Корова отставляла зад, лягала нетерпеливого Яшку.

В срок опустилась белая миротворная ночь. В такое чудное время земля и небеса по-особому смотрят друг на друга, ведут тихие переговоры. Оставленные с глазу на глаз, дорешат ли они за людей участь природы и жизни?

На катере спали. Спали и в шкиперской будке. Близкие болота по-прежнему насылали сырость и новые звенящие рати.

Яшка не знал предела буйству и упрямству ни в бычьих баталиях, ни в ухажерстве. Многие бычки-раскормыши ходили в деревне со следами его дьявольских рогов. Напрасно мальчонок на берегу выкрикивал звонко: «На колбасу! На колбасу!». Шалун минует мясокомбинат. Он предназначен одному приобскому совхозу для улучшения племенного дела.

Зимой темнота ночи надвигается на Васюганье быстроходом. Вот квелое остывающее солнце отрешилось от земли, скрылось в щупальцах далеких островерхих елей. Темнота спешно прибирает под свое покровительство все, недавно принадлежащее свету дня. Полчаса назад можно было разглядеть на осинах погрызы лосей, увидать на березах несколько стойких листьев, не поддавшихся ни одному осеннему ветру. Вскоре перед взором зачернеет сплошной неразличимый ствольник.

Белая ночь надолго затаивала в себе слабое люминесцентное свечение. Новые сутки успели перейти незримую границу Времени. Теперь в их владении была земля. Им принадлежало и небо с его открытыми и неоткрытыми мирами, куда не попасть и за миллиарды световых лет. Земная природа переживала короткую световую ночь, ее не волновало никакое зазвездье.

В отведенные часы белая ночь оборачивается ночью черной, но ненадолго. Яшка не спал. Его злило упрямство Красотки. Бугай взревывал, шпынял рогами коров, молодняк, неокрепших соперников. Дважды пробовал продавить башкой верхнюю горбылину загородки. Она пружинила, толкала назад. Чесался изъеденный гнусом лоб. Шалун так им крутил и терся о бортовую стойку, что оставлял на сосновом столбике завитую в колечки черную шерсть. Где знакомая стайка? Где хозяйское ведро с теплым пойлом, в котором непременно плавали размокшие хлебные корки? Хлеб насущный Яшка зарабатывал в поте брюха своего. За случку с колхозными и личными коровами Нюше выписывали зерно и комбикорм, платили по трояку. Пастухи следили за Яшкой. Оказывал буренке любовное обхождение – ставили хозяина коровы в приятную известность. Потомство от Шалуна ценилось. Телята, бычки были невосприимчивы к болезням, быстро росли, набирали вес. Много и неуслеженных пастухами утех и знаков внимания оказывал в стаде Яшка. Почему же сейчас Красотка неучтива с ним?

Бугай бился башкой в горбылины у борта, повернутого к берегу. Когда быка дразнили мальчишки, швыряли в него камнями и палками – он свирепел. Теперь быка дразнил низинный, закустаренный берег, насылающий тьму гнуса. Выводила из себя неуступчивая Красотка. Поистине бычье упрямство точно привязало Яшку к черно-пестрой полутораведернице.

Яшка в деревне ломал рогами калитки. Высаживал одним махом рядок штакетин в палисадниках. Хозяева, потерпевшие непредвиденный урон, не несли за праведные труды Шалуна на случке положенный трояк. Яшка забирал в долг разбоем, крушением заплотов и ворот. Трещали под его башкой-наковальней пряслины, расшатывались, кренились воротные столбы. Однажды бугай перевернул телегу с двумя флягами молока. Все сходило ему с рог, как с рук.

Звоном звенела темнота ночи, гудом гудела от комарья. Оставленные на их съедение животные скользили по заляпанной палубе. Оступались, нещадно колотили хвостами свои, чужие бока и морды. Катился над гуртом воинственный клич, исторгаемый неумолчным гнусом. С недалеких болот сильнее тянуло дурман-травой, торфом и гнилостными испарениями.

На катере горели разноцветные огоньки, гипнотизирующие Яшку. Иногда он забывал о жалящем гнусе, о палубной скученности, о Красотке. Расширит в темноте глаза, уставится на близкие яркие звезды и стоит, как вкопанный.

Горбыли упруго пружинили, отбадывали бугая. Они злили быка не меньше, чем злил и досаждал гнус. Он отпихнул задом рядом стоящих коров, попятился. С небольшого разгона саданул горбылину рогами и лбом. Она переломилась посередине у вспученных сучков. Расправиться со второй, нижней, доской было легче. Шалун подвел под нее рога, уперся, набычился. Поперечина лопнула, словно карандаш в руках ученика. Довольный Яшка просунул башку за борт, уставился в еле различимый береговой срез. Отвоеванная на длину головы свобода на время успокоила производителя. К проломленным доскам протиснулась Красотка. Яшка охотно и почтительно уступил место рядом. Бугай дышал часто, запальчиво. Корова тоже просунула голову в пролом. Внизу между бортом и песчано-илистым плавным береговым спуском лопотала полусонная вода. Шалун оперся на задние сильные ноги, а передние и почти все грузное тело вверил Красотке. Она теперь не отшатнулась, только подалась от веса быка вперед и сорвалась с палубы. Яшка обрушился за ней, даже на лету не расцепляя передней пары скрюченных ног.

В шкиперской будке заворочался приемщик, громко спросил в полусонном состоянии:

– Дерево, что ли, подмытое упало?

– Есть! – буркнул шкипер.

И снова храп, комариная звень над гуртом.

Красотка и Яшка приводнились, не поломав ног. Васюган подложил под них донную перину из песка и ила. Они выбрели на сухое, недоуменно уставились друг на друга. От падения горячий пыл у Яшки не пропал и он довершил начатое на скотовознице дело.

Потом, забыв о барже, катерных огоньках, гурте, растревоженном комарами, парочка побрела вдоль берега в сторону покинутой деревни. Стоять на месте не давало беспощадное летающее зверье. Яшка за свою жизнь дважды схватывался с медведем, носил на правой лопатке зарубцованную рану. Но и медведь попробовал ухвата. Еле ноги унес. Расколотое бычьими рогами ребро не давало покоя ни в берлоге, ни весной после тяжелой спячки. Медведь-то хоть был настоящим зверем, которого можно взять на рога. Но бодни попробуй комара или неуловимую мошку.

Если позволяла береговая чистина, Яшка и Красотка принимались бежать. Останавливались, ели молодую осоку с кочек, пили возле песчаных кос воду. Попадались завалы коряжника, осевших после оползней деревьев. Животные не лезли в береговой чащобник. Забредали в воду и огибали плавом трудные участки.

Близкий рассвет ластился к небу. Восток вот-вот готов был улыбнуться новому утру. Кто-то стачивал со звезд алмазные грани.

После отправки личного скота прошло три дня. Теплым ясным утром Нюша вышла выгнать корову в стадо. От удивления уронила на землю таловый прут: со стороны кладбища, взревывая на всю деревню, вышагивал ее Шалун. За ним плелась Красотка, широко расставляя задние ноги. Нюша подбежала к избе Гориславы, бойко застучала козонками пальцев в стекло. Хозяйка раскрыла оконные створки, испуганно уставилась на подругу: не пожар ли?

– Мать, иди встречай смиренницу!

– Ты что?

– А то: вон с моим шалопаем бредет. С баржи убегли.

На беглецов было страшно смотреть. Перепачканные грязью, торфяной жижей, с расцарапанными в кровь мордами и ногами, они медленно переступали по пыльной дороге. Задрав головы, принюхивались к родному авдотьевскому воздуху. Заметив спешащих навстречу хозяек, Яшка и Красотка побежали к ним. Корова хромала, но не отставала от Шалуна. С грузного, готового лопнуть вымени, срывались в пыль крупные капли молока.

Одичалый Яшка крутил башкой, не переставая базлать. Нюша побоялась подходить к нему близко. Горислава крепко обняла смиренницу за шею, со слезами запричитала:

– Д-да, мил-лая ты моя! Д-да, хор-рошая ты моя!

Весть, что производитель с Красоткой каким-то чудом вернулись, мигом разнеслась по деревне. Стали гадать: не затонула ли баржа? Не поднял ли Яшка бунт на скотовознице? Колхозники с часу на час ждали возвращения своих бычков и коровенок. Ходили бабоньки, стонали: а если какую животину медведь задрал? Или трясина слопала?

– Как же быть теперь? – спрашивала мужа Горислава. – Квитанция на руках и кормилица дома?

– Ну и что? Пусть теперь у приемщика башка пухнет. Сдавали целую, невредимую корову, пришла инвалидка. Может, нога сломана?

– Щупала. Вроде целая. Шутка ли – через буреломник, чащобник тащились. Болота кругом, топи.

– Язви их, эти заготконторы! Принять и довезти путем не могут. Три дня недоеной была. Молоко самосбросом лилось.

Красотку заперли в стайку. Горислава бегом за подойником. Долго доила беглянку. Смазала йодом все раны, натуго перебинтовала на сгибе больную ногу.

Явилась Нюша, всплеснула руками:

– Шалун-то наш со стадом удул. Вот ухажер неотлучный. Дала ему пойло, буханку хлеба искрошила. Выжрал и теку.

– Си-лен! Моя красавица дрожит вся. Не заболела бы. А клещей нацепляла: раздутые, противные. Тереша их щипцами давил, отрывал.

– Знамо дело: бездорожицей шли – не поскотиной. Утонуть могли в трясиннике.

– Считала Красотку отрезанным ломтем, она вновь к караваю прилипла. Как ее теперь сдашь?

– Не укараулили на барже – с нас взятки гладки. Я заметила: шкипер ходил сонной курицей. Курил да за борт плевался. Видно, гнет имел в голове от непохмелья. Зря только животным уши надрезали. Вот тебе и мета: в списки попали, да дорогой пропали. То-то я сон вчерась видела: бредет Шалунишка по лугу, на рогах у него венок из ромашек. И говорит Яшенька человеческим языком: «Тетка Нюша, зачем ты меня на бойню определила? Что я тебе плохого сделал?» Отвечаю ему: «Не на бойню тебя, дурачок, везут – в чужой совхоз. Будешь дело племенное лучшить». Бык усмехнулся криво и попросил: «Раз так – дай хлебца и… прощай». Хотела тебе сразу сон рассказать, да все в себе носила, пужалась чего-то. Не знаешь, Славушка, к чему он?

– Хлебец он как милостыню попросил?

– Нет, напористо, громко.

– И ты дала?

– Не успела.

Горислава подавила вздох, махнула рукой:

– Бог с ним – со сном. Мне вот недавно ковчег приснился. На нем Мавра с патефоном в руках. Стоит, два перста к солнушку подняла. Рядом поросята в ноги тычутся и какой-то незнакомый мужик с колотушкой стоит. И не отгадаешь, к чему сон.

– Ишь ты! Маврушка даже в спасительный ковчег хахаля прихватила. Мудра! Ее мама угнала в поле по теленка. Она маме принесла в подоле ребенка. И льнут же к этой растрепе мужики. То речника пригреет, то шабашника залетного. По ее вере блудить вообще нельзя.

– Блуд никакой верой не поощрен.

– Значит, мой сон не дурной?

– Нет, Яшка возвернулся, мою красавицу привел.

Нюша обрадовалась. Развязала под подбородком платочный узел, оттянула концы темно-синего платка в стороны. Притопывая по крашеным половицам, игриво пропела:

– Печку письмами топила, не подкладывала дров. Все смотрела, как горела моя первая любовь.

Шлепали по полу разношенные тапочки. Хроменькая Нюша с приплясом подрулила к простенку, поддернула на цепочке гирьку ходиков.

Под усердный перестук маятника озорно и раскатисто, словно по великому секрету, сообщила Гориславе частушечную новость:

– Я иду, смотрю – пасутся два майора на лугу. Тут уж я уж растерялась, тут уж я уж не могу.

Остановилась, взяла подругу за плечи, заглянула в глаза.

– Скажи, куда Мавра с патефоном в ковчеге отправилась? Поросята, мужик с колотушкой. На шашлыки, что ли, хрюшек повезли?

– Ведать не ведаю. Плывет расписной ковчег. Мавра нарядная. Пластинка на патефоне крутится, а музыки нет. Мужик цыганистый, серьга в ухе. На Мавру косо глядит.

– Не рассказывай ей сон.

– И то. Зачем бабу в сумление вводить… Плывешь и плыви.

– Ма-ать, ведь сон твой разгадку имеет.

– Какую?

– Уплыла на барже-ковчеге наша скотинка. Мужик с колотушкой – мясник с забойни. Трах-бах тяжелой палицей – и ливер готов.

– Да но-о-о!

– Вот тебе и но-о. Мавра с музыкой – делегатка от артели. Помяни мое слово – колхоз скоро спасаться будет и не спасется. Никакой ковчег не поможет. Деревня давненько беднеет людьми да избами. Доярок, телятниц, скотников – нехватка. Трактористы на нефть подаются. Ковчег по Васюгану плыл или по морю?

– По реке. Берег ярной, голый-преголый. Ни кустика, ни травинки.

– Вот-вот. Помяни мое слово – оголеет деревня. Время все равно сжульничает, подсидит Авдотьевку. Сколько сельбищ скатилось с васюганских берегов – пальцев не хватит сосчитать. Избы раскатали, перевезли. Многие спалили горе-охотники да горе-рыбаки. Моторные лодки нынче насилом реку берут. Прутся из Барнаула, Томска Новосибирска.

– Так-так, – подтверждали ходики.

– …На фига Сибирцево порушили? На фига Третью Запань на нет свели? Что в райцентре думают? Или у начальства головы не к тому месту пришиты? Земли хлебные, раскорчеванные забросили, мели-рацию напустили. Лохмотья от миллионов летят, проку мало.

– Нюша, начала ты за здравие. Частушки такие хорошие.

– Жалко ведь, Славушка. Сколько земля васюганская натерпелась. Сколько мы поту пролили. Немели от трудов. Не к добру ковчег. Лихо не лежит тихо. Наружу нос высунет. А частушки что? Их мы еще попоем. Вот хрупнет колхоз, нас по пенсиям отправят. Все времечко будет наше… зальемся песнями.

8

Знавал Авдотьевку тех времен. Не видеть бы ее теперь. Не год и не два подкрадывалось к деревне время и, по словам Нюши-хромоножки, сжульничало, подсидело сельбище. Все поросло быльем – страшной травой без цвета и запаха. Где теперь растет одолень-трава, помогающая в годину всеобщей беды? Где она та травушка – пособница бабьей стойкости? Испытания выпали немалые, и нарымчанки одолели долгое лихо заснеженного тыла. Война проредила васюганские колхозы и рыбартели. Поубавилось силенок мужских, но за счет всемогущего слова надо удвоились, утроились силы женские. Призывный клич фронтов оторвал пахарей от нарымской земли, рыбаков от воды, охотников от тайги.

Перед отправкой на войну отцы с сыновьями спешно производили хозяйские недоделки. Латали крыши. Чистили колодцы. Поправляли заплоты. Готовили впрок дрова и сено, если повестка не настигала до сенокоса. Председателя взяли на фронт после полной государственной хлебосдачи. Снарядили несколько неводников в шесть и восемь гребей. На первом подняли флаг, и хлебная флотилия пошла мерить тягучие километры по холодному осеннему Васюгану. Красной памятью об оставленном колхозе был для председателя флаг, взятый с собой на войну. Он стойко хранил запах хлеба и запах вынужденно оставленной родины детства.

Терентий Кузьмич Найденов попал в число первобранцев. Перед уходом на фронт наставлял сына-старшака:

– Ты, Гриша, не постреленок. Без малого мужик вырос. Чему научил тебя – на деле применяй. Чего не успел перенять – умком да руками доходи. При войнах тыл всегда волком выл. Тяжело будет, с потом кровь брызнет – держись! Мать береги. Я за нее буду на передовой ответчиком. Ты – здесь.

Мужику Грише шел двенадцатый год.

В первый военный шишкобой упал с кедра, вывихнул ногу. Нашел силы не закричать, не испугать дочку Нюши-хромоножки – Катеньку. Она оббивала шишки с кедра, стоящего неподалеку. Скатившись по мягким, пружинящим лапам, Гриша, по счастью, угодил ногами в мох. Падал с небольшой высоты. Под ногой оказалось толстое корневище.

Предчувствуя беду, Катенька громко позвала паренька. Он разжал сцепленные зубы, крикнул: «Катя… я уже слез».

Изучая в школе военное дело, Катя не раз перевязывала раненого Гришутку. Накладывала шину, касалась пальцами икры, колена. Парнишка взвизгивал от смеха: «Катя, щикотно. Бинтуй быстрей».

Девочка с трудом оторвала неподатливую осенью бересту, туго обмотала колено, стянула косынкой. Часа два ковыляли до деревни втроем: девочка, пострадавший и черемуховый посох. На него Гриша опирался, как на костыль.

Костоправом в Авдотьевке был старший брат Гориславы Евлампий. Считался он так же непревзойденным мастером по прутяным поделкам. Плел легкие короба для кошевок, для телег-навозниц. Делал лукошки и красивые хлебницы из тонкого краснопрутника. Пальцы у Евлампия были сухие, длинные, под цвет ивовых прутьев. Старик заготавливал прутняк весной. Мял, гнул, распаривал, простукивал молоточком. При надобности расщеплял широколезвенным ножом. Прут к пруту подгонял неторопливо, в полный притиск. Смастерит шарообразную корзинку, поднимет за черемуховую ручку, опустит для испытки на пол. Корзина мячом запрыгает возле ног. Довольный старик мнет в руках прутяную красавицу, как мнут арбуз при выборе. Подставляет к ней ухо, из которого торчат длинные сивые волосинки. Уловив тихое поскрипывание таловника, Евлампий облегченно возглашает: «Ягоду, грибы просит. Возьмет – не выпустит».

Евлампий долго ощупывал вывихнутую ногу мальца. Шевелил коленную чашечку, пятку, щиколотки. Стучал пальцами по сизо-красной голени. Не будь рядом Катеньки, Гриша застонал бы от ломоты, наойкался. Костоправ не церемонился с ногой. Причиняя малую боль, готовил мальчика для большой, когда потребуется сделать сильное, единственно верное движение. Сухо щелкнула коленная кость. Ногу обдало резким жаром. Хотелось выпустить из себя боль криком, но рядом стояла Катенька. Парнишка часто-часто заморгал и не удержал в глазах крупные слезины. Но он их так быстро смахнул с лица, что девочка ничего не заметила.

Предвоенной весной долго разгуливал по пойме приободренный Васюган. Расчесывал струями ломкую прошлогоднюю осоку. Пригибал кустарники. Расселял по лугам по случаю водополья невесть откуда принесенные доски, жерди, коряги, бревна. Расшвыривал, заметал по дальним луговым углам весь накопленный за безмерную зимушку сор.

Схлынула вода – нахлынули травы. В деревне установилась пора оживленного предсенокосья. Ладили сенокосилки, конные грабли. Отбивали, натачивали косы. Мастерили грабли, косовища, трехрожковые стогометные вилы. Евлампий плел новые копновозные веревки. Шорник шил уздечки, починял изрядно подержанную упряжь.

Сеноуборка всегда была для колхоза сражением. В первую военную страду – тем более. Сражение требовалось непременно выиграть. В ход пускалось все: артиллерия конных косилок, гремучих крупноколесных граблей. На сенокос высыпала вся колхозная пехота, начиная от пацанья и кончая коромысловатыми старухами и стариками, иссушенными работой и русской печкой.

В травную атаку шли неизносимые деревенские бабоньки. Долго мелькали разноцветные, остроугольно надетые на головы платки, косынки. Долго чавкала под сапогами, чирками, калошами вонючая густая жижа, взблескивая меж кочек ртутно-фиолетовыми зеркальцами.