Текст книги "Горислава
Повести"

Автор книги: Вениамин Колыхалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 18 страниц)

Выйдя однажды по большой нужде, задел нечаянно невидимую леску – всполошил банки и дворнягу. Шел к туалету, начертыхался. Ночью без топора Крисанф на двор не выходил. Поставит в нужнике, открякается и снова рука плотно сжимает топорище.

Мучили сны. Мстила явь. Вдруг среди ночи в сплошной темноте являлась дектярная фигура смолокура Гришаева. Что в грозно поднятой руке – различить трудно: пестик от ступки, серп или гирька от амбарных весов. Крисанф пытается отпугнуть видение размашистым крестом – не исчезает. До боли во впадинах закрывает глаза – угольный человек начинает шевелиться, приближаться к постели. Приходится невольно приподнимать веки, приостанавливать движение смолокура. Мученик отводит глаза вправо – грозная фигура перемещается туда. Влево – она успевает очутиться и тут. Видению ничего не стоило упереться головой в потолок, придвинуться вплотную к иконам. Игольников приготовил охотничий нож, пырнул своего заклятого врага, не дающего жить даже ночью. Ничего не произошло с каменным немтырем. Крисанф пугливо побрел к буфету, нашарил дрожащей рукой графинчик, стакан. Расплескивая самогонку, набулькал через край. Протянул руку к угольному гостю.

– Давай, гад, выпьем мировую!.. Не принимаешь?! Ну, хрен с тобой – без тебя опрокину.

– Сыч, ложись спать! – пригрозила Матрена Олеговна.

– А че он, падла, сквозь стены проходит?! Это не его изба. Пусть убирается вон!

Хлестал видение графином, пинал… и стала рассасываться тьма во тьме… и поплыли оранжевые круги перед хмельными глазами. В курятнике прогорланил петух, задерживаясь на третьем раскатистом колене. Долго не возвращался порушенный сон.

Прошлым летом сильная буря повалила электрические столбы, вывела из строя линию света. Оказалось – навсегда. В деревню, которую стали называть заимкой, завезли керосин, настольные лампы, свечи. Время задуло для Дектяревки электрический свет, поставило, словно мертвячке, зажженную свечу: спи спокойно, нарымское сельбище, царство тебе земное и небесное. Вознеслась ты дымами на небеса. Где витаешь? Где летаешь?

Раньше было хорошо: щелкнет Крисанф в ночи выключателем – любое каменное чудище выпугнет из тьмы. Идет в туалет – озарит двор светом двухсотваттной лампочки: любая шляпка гвоздя видна на тротуарных досках. Сейчас выходит на крыльцо с «летучей мышью», видит пляску светлого пятна перед собой. Вокруг смыкается холодная, жуткая темь. Без электричества не включишь подземную обогревалку, подаренную шоферами-постойщиками. Восьмидесятые годы заступили на землю, жить бы да жить нарымской деревне, а ее отшвырнуло время, как порванную калошу.

Лежит старик под ватным одеялом, никак не может согреть холодеющие ноги. Черным едким дымом наползают дьявольские думы. В ушах несмолкаемый назойливый звон. Пробует утопить его в большой подушке, но даже глуховатое левое ухо продолжает улавливать шум настырной звуковой волны. Чем остановить долгий прибой, мешающий заснуть? Раньше думал о скопленных тысячах, о крепком хозяйстве, о бетонном укрытии. Теперь и такие раздумья не приносят утешения. Деньги. Для чего они скоплены? Перейдут по завещанию сынам, они пузо на юге греть будут, проматывать родительские сбережения. Хозяйство? Скоро все уйдет под нож. Наготовим домашней тушенки года на три, а там будь что будет. Бункер? Не отсидишься в нем при атомной заварухе. Без бомб рушится, морозы да вода погибель несут. Как ни раскидывает умом Крисанф – неладуха в жизни получается. Он представляет себя в промозглой кладбищенской земле. А что, если и в загробье не перестанут посещать видения? Тело омертвеет, а душа-то какая-нибудь все равно останется. И вот в эту остатную душу, в пары от мозга поползет всяческая чертовщина загробных сновидений. Старик ознобно ежится, переворачивается с боку на бок. Явится и в смерть проклятый угольный смолокур, поднимет угрожающе руку и будет стоять перед тобой вечным немым укором. В гробу глаза не откроешь, руку к графинчику не протянешь. Никак не уяснит Крисанф: может ли в мертвое тело проникать дух, могут ли в мертвую голову просачиваться сновидения. Грамотешки мало, про материю человека трудно допетрить косным умом. Слышал краем уха, что материя вроде вечна… ежели так – значит, каюк спокойной смерти в домовине. Говорят: трупы сжигают… а если видения в прах-пепел перейдут и там тебя будут четвертовать сыновья сгинувшего смолокура…

Похрапывает Мотря. Ей что: сон крепкий, смертный. Не вскрикнет в ночи, не пойдет глотать холодный квас. Хоть бы проснулась, под одеяло мое нырнула. Нет, чертовка, по-прежнему брезгует общей постели. С молодости взяла моду чураться, так и тянет бабью политику.

Сон одолел старика под утро. Явилось отчетливое сновидение: сидит гармонист Крисанфушка в окружении деревенских зрелых девок. Наяривает гармонь «Очи черные». Над чистой голубой рекой стригут воздух береговые ласточки. Райская природа приречья располагает к озорным думам. Гармонист присматривается к улыбчивым молодкам: кого бы сегодня отбить от гомонливой стаи, увести по шелковой траве за цветущие черемухи. Оттуда льется пьяный запах, даже издали видны грузные ветки, усыпанные лепестковыми висюльками. Глаза останавливаются на станистой Матрене. Она единственная из всех девок не подпустила к глазам улыбку. Это разжигает парня ярким огнем желания. Под перебор гармошки шепчет: моя, моя, моя.

Вдруг все исчезает, они остаются одни. Крисанфушка застегивает ремешки над мехами, берет гармонь-веселуху под мышку, правой рукой ухватисто обнимает податливую Матрену за стройную талию. Идут вдоль яра к черемухам. Река молодости катит внизу упорные воды. Тропинка хорошо утоптана… черемуха все ближе, ближе. Гармониста удивляет, что недавно мягкое, теплое тело девушки начинает холодеть и наливаться незнакомой дряблостью. До подхода к черемушнику гармонист не глядел в лицо сговорчивой Матрены. Когда сорвал духмяную ветку и, повернувшись, протянул – ледяная оторопь остановила руку. Перед ним стояла дряхлая старуха-вековуха, ненавистно смотрела на гармониста округлым гранитом глаз. Густо морщинистое, будто изжеванное лицо девки-оборотня тряслось, заостренный подбородок касался верхней обескровленной губы. Крисанфушка попытался бежать. Дряхлица проворно ухватила его за штаны костяной рукой, обдала ядовитым шепотом:

– Сыграй что-нибудь веселенькое – попляшем напоследок.

Короткий переход по тропинке, две-три минуты спрессовали годы от молодости до старости, превратили жизнь из ожидаемого счастья любви в жуткую предмогильную трагедию. Крисанфушка-ухажер собирался отшить страхолюдную жилицу словами: «Ты чего, бабка, чего пристала?» – язык онемел.

– Играй, дубина! – сиплым голосищем взревела ведьма и поддала под зад тяжелым коленом…

Старик взметнул испуганные глаза. Перед ним стояла Матрена Олеговна, стыдила:

– Увалень! До обеда собрался спать? Тащи дрова. Трясу его, трясу – ни в зуб ногой.

– Спасибо, что разбудила. Такой красавицей явилась ты во сне – слезы от умиления текли.

Лицо этой Матрены от лица той отличалось так разительно, что с этой, еще сравнительно молодой Мотрей, старик готов был идти на край света.

После длительных запойных дней на старика нападала дичайшая тоска. Весь давно обесцвеченный мир умещался в гудящей голове. Становилась на ребро жизнь-копейка, крутилась волчком. Подступала выворачивающая душу тошнота существования. В мозгах, расплавленных самогонкой, гудел прилипчивый мотив песни «Горе горькое по свету шлялося…». Напрочь расстроенный сон тлетворнее всего действовал на винокура. В тишине бесконечной ночи вызревало желание самоустраниться из проклятой жизни. Чего проще подняться с постели, перекрестить спящую Мотрю, снять со стены ружье, зайти в хлев да и жахнуть в сердце. Крисанф представил развороченную выстрелом яму в груди, стиснул зубы. Нет, лучше капроновую веревочку на шею. Конец удавки привязать к спинке кровати, гладкая петелька под весом головы сама затянется… покойно… хорошо. Прямо в постели все кончится.

Выпивает несколько порошков снотворного лекарства. Вскоре голову обволакивает теплым туманом. Сон и явь приходят в равновесие. Они колеблются, не могут перетянуть друг друга. Плывут перед глазами оранжево-красные круги.

«Жизни уже нет, – одними губами внушает себе старик, – она куда-то свернула с раздорожицы, ушла насовсем».

Ночь длиннее дороги до звезд. За окнами метелит. Взвойный февральский ветер не волынит, подливает тоски и отчаянья. Есть хороший обух, которым можно оглушить голову – самогонка, но страдалец пока воздерживается от удара. За ним последует второй, третий… опять мерзкий запой, опять закрутится хорошо смазанное тележное колесо. Хочется выйти из рабства вина хоть на неделю-другую, пожить с чистой, свежей головой, наладить сон. Но и сон тоже не в радость. Станут лезть в башку удавы, бесы, страшилища. Кошмарные сновидения особенно настырны после затяжных возлияний, словно винные пары обретают в голове различные уродливые формы и отыгрываются на жертве.

Запьешь – наступит пора беспамятства. Будет ходить лунатично по избе, натыкаться на стены, биться головой о косяки, рыдать и материться. Случалось: одевался, брал двустволку и шел на охрану несуществующего магазина. От него осталась развалина, сломанные ящики, бочки да битое стекло вокруг. Не раз замерзал сонный, отмораживая пальцы рук и ног. Чуткая сердцем Матрена Олеговна спохватывалась, запрягала лошадь, вызволяла бедолагу из лап мороза.

«Жизни уже нет, – шепчет страдающий бессонницей Крисанф. – Деньги – прах. Убежище – прах… Все прах прахом…».

Наступила ранняя капризная весна. За веселыми оттепелями делала короткие набеги недалеко ушедшая зима. Снова мороз гранитил дороги, доводил до испуга избяные венцы. Солнце возвращало земле задолженность, осыпало золотом света. Блеклые ранее небеса напитывались синевой. Напитывался синевой лед на реке. В заберегах вовсю пошумливала обрадованная вода.

По оврагу торной дорогой несся ручей. В вымоинах бурлили прыткие водопадики, подбрасывая брызги и взбитую пену. Вербняк у воды успел осветиться серебром раскрытых почек. Весело заогнился кожицей краснопрутик: его молодые жизнестойкие побеги торчали пучками из скудной суглинистой земли.

На задернованные поля Дектяревки, влекомые инстинктом весны и жизни, слетались стаи гвалтливых галок. Бегали с прискоком по тихим, скованным просторам омертвелой пашни.

Стоя у икон, Матрена Олеговна истово молилась за покинувших деревню и мать апостолов. Живут в городе, дышат прогорклым воздухом, пьют кранную, захимиченную воду. Птиц и то тянет на родину. Сквозь окна слышен их радостный крик возвращения… Образумь, Троеручица, Петра и Павла, возверни хоть на лето домой.

– Не гнуси, старуха, без тебя тошно.

– Проклятый, старичина, порушил святую молитву. – Сдернута резинка с пальцев, сложенных для мольбы. Пальцы еле-еле состряпали фигу. – Вот тебе, дьявол, не завтрак! Готовь сам!

Словесные перестрелки ведутся каждый день. Ходят насупленные, молчат часами. Плотина молчания прорывается и…

Прошел степенный ледоход. Тупорылые леспромхозовские катера потянули к запаням плоты. В не вымершие пока приречные поселки самоходки повезли продукты первой необходимости. На нефтяной север привычной водной дорогой потянулись срочные грузы.

Стоял погожий теплый день середины мая. Прилетели кукушки, задорно переговаривались с верхушек деревьев. Матрена Олеговна сидела на врытой скамейке, глядела с яра на новое воцарение воды. Отсюда, с высоты птичьего полета, красиво смотрелось залитое левобережье. Придет срок, войдут в берега озера, речки. Луга будут ждать покосников. Расшумится от нетерпения осока. Осыплет семена пырей. В ворохах давно некошеной умершей травы будут сновать мыши.

Заросшие тропинки косарей занесло песком и илом. Давно свалены водой балаганы. В колесах заброшенных конных граблей застряли коряги, палки… поставили деревне палки в колеса, сселили крестьян. Водоворот сселения оказался сильным, закрутистым. Из укрупненных поселков тоже течет народ. Трудно остановить упорный поток.

Земля будто отделилась от людей, зажила своей давнишней свободной жизнью. От затяжных раздумий Матрену Олеговну стал печалить веселый пейзаж.

Вскоре к берегу подошел быстроходный белый катер связи. По земляным ступенькам поднялся сухолицый, пенсионного возраста мужчина, поздоровался.

– Игольчиков далеко живет?

– На самом краю.

– Телеграмма ему. Не передадите?

– Переда-а-м, хозяйка ведь его.

– Совсем ладненько. Распишитесь вот тут.

Буруня за собой высокий вал, катер отчалил. Матрена Олеговна развернула листок, прочла: «тов. Игольчиков конце мая находитесь дома следователь Синицын».

Дома швырнула на стол бумажку, укорила:

– Достукался, доносчик!

Буквы плясали в глазах Крисанфа, никак не вытягивались в строчку.

– Не забыли тебя за давностью лет, – отчитывала Матрена Олеговна. – Вышло все же наружу шило сапожное. Сколько тебе говорила: доберутся-разберутся. Позорище! Тебя уже под домашний арест взяли: находись, мол, на месте, при избе, при хлеве.

Подавленный старик окаменел, не дерзил. Первой мыслью было опуститься в подполицу, выпить для успокоения нервов. Вот оно… вылезло наружу. Подняли дело о смолокуре Гришаеве. Не зря сыновья зачастили в район, в область. Расшевелили гнездо, следователей науськали.

– Что же, Мотря, со мной будет?

– По заслугам получишь – вот что. Прожил жизнь – богу свечкой не был, зато черту кочергой стал.

Изнеможенная душа просила успокоения. Вышел во двор, закурил. Крепкие затяжки доводили оконечность «козьей ножки» до малинового накала. Игольчиков ранее что-то слышал о судном дне, но не предполагал, что этот страшный срок настигнет его и где – в далекой, полузаброшенной деревне. Нарочно не выбирался на людные места, не мозолил глаза облеченным властью районщикам, писал анонимно… Добрались все же.

Вернулся в избу, открыл подполицу: пахнуло могильной сыростью. Сквозь трещины в бетоне сочилась вода, скапливалась на полу. Старик заметил, что куда-то изчезли ушлые крысы, поспешили покинуть трюм обреченного корабля. Вздул «летучую мышь», опустился в бункер. За дружную весну сосновый крепеж повело, местами выдавило подпорки. Образовалась новая большая трещина над топчаном. Часть стены накренилась, при смещении разорвала репродукцию: бурлаки остались по одну сторону, баржа по другую. Она плыла сама по себе, журчащая в щелях вода оживляла картину покинутой баржи. Прыгающие пятна света теснили зловещий мрак подземелья. Крисанф собирался пройти до конца всю штольню, осмотреть ее – побоялся. В любую минуту мог рухнуть многотонный потолок, похоронить заживо. Из-под ног выскочила тощая жаба, ударилась о крепежную стойку и перевернулась. Брезгливо отшвырнул ногой бородавчатую тварь, заторопился к выходу.

«Жизни уже нет, – толклась навязчивая мысль. – Судьба – прах, бетон – прах».

Сидя у ворот на скамейке Матрена Олеговна вязала носок. Близнецы-апостолы должны беречь ноги: на вязанину усердная мать пускала толстую шерстяную нитку. Бесшумные сияющие спицы проворно мелькали над теплым носком, словно ловили на отполированные кончики притягательные лучи, сливали их для тепла с белой пряжей. За вязанием думала: «К осени соберу посылку: сала, копченой домашней колбасы, по паре носков. Пусть порадуются детушки, вспомнят меня, деревню, дом родной… Петр и Павел вспомнят – мне икнется. Если смерть не поторопится сжить меня со света – на будущий год съезжу в город. Пусть головой, грудями помучаюсь от воздуха ихнего, зато сыночков посмотрю, с внучатами повожусь… Запомнят бабушку, тогда и в могилку легче сойти. Умещается жизнь-коротулечка от платья подвенечного до савана. Не успеешь при рождении открыть глаза, закрывать вскоре навечно придется. Слава Богородице, жила не с сатаной в ладу – с людьми. На трудах руки износила, но душа в целости-сохранности осталась. Перед кончиной вертеться, как змее на муравейнике, не придется…».

Пригрело старушку на солнцепеке, спицы носами клюют. Откуда-то гармоника подает голос… ромашковые венки по реке плывут… девичник… тятя больной кхыкает…

Сбрасывает дрему, слышит надсадный кашель старика. Закурился, вином залился – перхотит горло. После телеграммы враз осунулся, столетним стал. Чужой, совсем чужой человек на крыльце. Пропитался страхом, как трясина водой. Смотрит Матрена Олеговна в щель на горюна – жалость подступает. Видно, на его роду мука в свахи напросилась. Взятый на душу грех, оказывается, корни пускает, опутывает совесть удавьей хваткой. Раз так – неси крест до конца, до могилы.

Близился конец мая. Со дня на день ждали приезда следователя. Исхудал Крисанф, глаза просели, чаще обычного веки подергивал нервный тик.

Старик копал огород, когда пришло запоздалое озарение: деньги! Если следователь поведет дело под тюрьму, суну тысчонку – отступится… Воткнул лопату в землю, испуганно шлепнул пальцами по лбу – кубышка! Совсем о ней забыл. Засеменил в избу, отшвырнул ногой половик, прикрывающий крышку подполицы. Спускаясь по лестнице, оступился, сломал поперечину. «Летучая мышь» махала светлым крылом. Оно скользило по залитому полу, по осклизлым стенам. Ниша в бетонине, прикрытая кирпичами, замазанными для маскировки цементным раствором, служила надежным несгораемым сейфом. В глубине бетонной глыбины хранились все сбережения, сделанные за долгую, колготливую жизнь. В жестяной шкатулке, в пергаментной обертке лежали плотные пачки кредиток, достоинством от десяток до сотен. Мелочевку рублей, трояков и пятерок пришлось устранить: кубышка не вмещала.

Поставив в сторонке переносной фонарь, Крисанф принялся отбивать ломиком цементную корку перед нишей. Показался кирпичный ряд. Попытался сковырнуть верхнюю кирпичину – даже не шевельнулась. Бетон разрывало изнутри и снаружи, козырек над нишей просел, сдавил кирпичи.

Обозленный Крисанф стал долбить вход заостренным концом лома. Сыпалось красное крошево, высекались искры. Мелькнула опаляющая мысль: а что если и шкатулка вот так сдавлена бетоном?

У старика давно пропал аппетит, почти ничего не ел, поэтому быстро обессилел. От головокружения поплыли перед глазами искры, заходили золотистые кольца. Одни исчезали в надлобье, другие рождались следом и возносились к погибшим. Лег на топчан, вытянул вдоль туловища подрагивающие руки. Над лицом вялой ватагой тащились бурлаки, без того навевающие дикую, неизбывную скуку. Проговорил вяло: «Братики, у всех тяжела лямка жизни». Вспомнился недавний жуткий, доселе неразгаданный сон: уводит Крисанфушка-гармонист юную Матрену к черемушнику. На тропинке она оборачивается в дряхлую, морщинистую ведьму, пристает со странным обращением: «Сыграй что-нибудь веселенькое – попляшем напоследок».

Сделал попытку приподняться с лежанки – руки, ноги не повиновались. Хотел крикнуть, позвать жену – выдавил хриплый, надтреснутый звук. По телу прокатилась незнакомая ранее смирительная дрожь. Кто-то стал медленно отключать сознание. Бледные искры, расплывчатые круги вылетали теперь из глаз нехотя, но угасали стремительно.

С потолка свалилась бетонная глыба, прихлопнула «летучую мышь». Мрак в голове сливался с мраком сырого склепа. Трещали и падали крепежные стойки. Рушились стены. Со стороны лягушачьей канавы хлынула каскадом мутная вода. Бункер, расшатанный мерзлотой, лопался, не выдерживая тяжести литого потолка.

Вдруг резко подломились толстые ножки топчана, словно на него и на лежащего человека наехала тяжеленным днищем баржа со стены, навалились разом изнуренные бурлаки. На какую-то долю секунды похороненный под стеной Крисанф Игольчиков полуочнулся, расширил глаза, но не смог обороть зачатка вечной, долгожданной тьмы…