Текст книги "Горислава
Повести"

Автор книги: Вениамин Колыхалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

Мавруша была красивой в то время не одной молодостью лет. В бане на нее бросали завистливые взгляды солдатки, тайно вздыхали тетки, утратившие стройность талии, крутую всхолмленность грудей. Их телеса были перечеркнуты по рукам и ногам синими вспухлинами натруженных жил. Молодая староверка шла с тазиком по банным половицам, и словно не они скрипели под красивыми упругими ногами – поскрипывало ее тугое, точеное, розоватое тело. Много раз домогались броской старообрядки мирские парни, заманивали на деревенские вечерки, в хомутовку, на васюганский бережок. Мавруша смотрела на них сокрушающим взором, как боярыня Морозова с суриковского полотна…

И вот кто-то ловко и скоро перебрал, словно четки, отринувшие года. Отструилось время в песочных часах жизни, на донышке осталось. Никому не под силу перевернуть эти часы, никому не заставить песочек потечь вспять.

Мавра-отшельница благоговела перед книжными праведниками, верижниками, строготерпцами за веру, кто неукоснительно выполнял данные сердцем обеты. Себя она считала грешницей, отступницей. Пугалась бесей и ждала возмездия. Хотела верить божьей наставнице, оправдавшей ее невинный, подстроенный плотью грех, но рассудок крушил довод всепрощающей Богородицы. Перед Маврой прошла жизнь деревенских знакомок. Раздумывала: мирские сильнее погрязли в грехах плотских и житейских. Я-то усердной мольбой делаю душе очищение. На какое спасение надеются мирские немоляки? Знаю всего одну праведницу бабушку Гориславу. Книжным верю на слово божье, а эта – живет через три городьбы… Тереша ухлестывал за мной, подкарауливал в лесу, в лугах. С войны пришел омедаленный. Вдов щупал, но возле меня облизнулся…

Отшельница перебирала в памяти все домогательства парней, мужиков, стариков и оставалась довольной своей женской стойкостью. Ну, падала, когда хотела, так делала это в святой забывчивости, в помутнении рассудка. И они пронеслись, протекли песочком крошечные прегрешения протекшей житейщины. Корили ее наблядованным ребенком. Накрепко прикусывала язык, обезоруживала всех оскорбителей долгой немотой. В горькие, обидные минуты приходило на память, высвечивало мозг наставление Аникея:

– Мы во лесах, во скитах потаенных вольности ищем. И плоть наша вольна, нам одним подчинима…

15

Горислава считалась на всю глухую васюганскую округу первой травницей. Знала, где растет болотный широкостебельный аир, где можно собрать редкое насекомоядное растение – росянку. В пору цветения душистого, любимого пчелами белоголовника-лабазника, иван-чая, пижмы, зверобоя, душицы бабушка никогда не возвращалась домой с пустыми руками. Плавным движением по стеблю сверху вниз легко снимала с кипрея упругие продолговатые листья, укладывала в полотняный мешочек. Срезала ножичком, собирала в пучки лекарственные растения, сушила под навесом на сквознячке. В сенях, в кладовке таких веничков лежало и висело великое множество. Черёмуховую кору, корни болотного аира и шиповника, луковицы лесной саранки, плоды боярки, черники, голубицы, марьин корень – все припасала впрок бабушка Горислава. От многих недугов находила нужные средства для деревенских больных. Уносили от нее травку, корешки, настойки, мази от зубной боли, лечила от кашля, поноса, головокружения, бессонницы. Найденовская изба – незакрываемая аптека – притягивала к себе страдающих геморроем, одышкой, насморком, грыжей, глистами, болезнью суставов. Врачевательница щедро раздавала мази, порошки, сделанные из кореньев, листьев, поила кедровым бальзамом, травными отварами. Они изгоняли разную хворь.

Бабушка готовилась к выходу в лес, словно собиралась в большой, светлый храм. Надела чистое серое платье. На посеребренную голову накинула новый платок в синий горошек. Движения были плавные, чинные, подчеркивающие важность и торжественность предстоящей встречи с родным, желанным лесом.

На раздорожье нас поджидала улыбчивая Нюша. В руке пластмассовое ведерко, в нем удобный самодельный нож для подрезки грибов. Горислава выше своей давношней подруги на голову. Рассказывала воспоминание из детских лет:

– Была маленькой, маманя пугала: будешь сердитой – не вырастешь. Ни на кого в сердце обиду не держала. Вот и тянулась.

Нюша подсмеивалась:

– Ты не из-за этого вымахала. Ты всегда за солнцем подглядывала. Тянула к нему головенку, как подсолнух.

Однажды Горислава заметила;

– Природа все мудро лепит: может человека-пустобреха сделать и пустой кедровый орех.

Мы вошли в роскошное неохраняемое царство леса. Солнце пока не осилило вершину неба, но взбиралось туда безустально и неудержимо. Бабушка глядела на него глазами, полными святой дочерней любви. В любой исповедальный час души находила в своем солнушке желанное утешение, черпала истинно крепкую неизменную веру. За долгое разногодье жизни не случалось в этой вере отступничества, сомнений и разнотолков. Светило являлось нетускнеющей огнеликой иконой на весь небесно-земной приход: в нем Горислава считала себя постоянной, усердно молящейся прихожанкой. В вечной религии поклонения солнцу находила все нужное созерцательной душе и отзывчивому, щедрому сердцу. Чистилище жизни она проходила через сиротство. Молчаливая, замкнутая на людях Горислава вверяла природе себя, делилась тревогами и надеждами.

Любой березово-осиновый колок, тропинка, прошивающая луговину, чистая лесная поляна могли служить для бабушки открытой исповедальней.

Даровитая родственница природы, встав лицом к восходу, творила пылкое крестное знамение:

– Да святится имя твое, Солнушко! Одно ты, живя на небе великом, согреваешь праведников и грешников, щедрых и алчных, добрых и жестокосердных. Ко всем милостиво. Дела твои на доброте держатся. Что мы – рабы земные – без тебя значим? Раскольники веру надвое поделили, рассекли ее, разнесли по скитам и заимкам. Устроили тайные мольбища. Бородачи на бритоусов исподлобья глядят. Староверцы кружку мирянам не подадут: брезг берет. Дверную ручку полдня чистить будут, если ее чужие пальцы коснутся. Что это за вера, облеченная в тайну? Ты, Солнушко, каждое утро доносишь до земли проповеди светлые, искренние. Каноны твои любому смертному понятны. Не забываешь весну на лето поменять, осень на зиму. Лучи твои гонцами мчатся, повсюду их встретишь… Придет ко мне смерть, об одном попрошу ее: пусть позволит последнее спасибо отшептать тебе, помолиться за веру твою ясную. С нею жила, с нею упокой смертный приму. Не сотворило ты, Солнушко, такую целебную травку, которая бы могла омолаживать. Вот и уходим с земли этапами, не застим долго свет вечный. Вера моя древняя, некараемая. Благодарствую тебе, Солнушко, за тепло летнее. За траву и грибы, вызволенные из землицы. Глядишь ты, наверно, на меня и думаешь: чего старая бормочет? Пора в загробье отходить. Отойду, милое, отойду. И ты меня тогда звоном лучей помяни…

Такие монологи длятся подолгу. Бабушке приятно доносить до солнушка ясный свет чистой души.

Тугоголовые подберезовики, подосиновики попадались нам на каждом шагу. Нюша лихо срезала их ножом, бросала в зеленое легкое ведерце. Горислава подрезала грибы неторопливо. Очищала от прилипших хвоинок, листиков, травы. Шепталась с крепенькими, бравыми молодцами в разноцветных шляпках, ласково укладывала на дно берестяного кузова.

Разносился веселый стукоток дятлов, добывающих подкорный трудный корм. Наперебой заливались кукушки, в честных поединках перекуковывая одна другую. Трещали неумолчно дрозды-рябинники. Словно передразнивая ворон, кричали беспокойные кедровки.

Попадались сплошные заросли цветущего кипрея: над землей нависла светло-фиолетовая недвижная дымка. Дикие пчелы терпеливо обшаривали цветы, купаясь в пыльце медоносных растений. Горислава ловко ухватывала пчелок за спинку, прижигала жалом шею, бока, ноги Нюше. Соседка давно привыкла к такому лечению. Даже не вздрагивала, как прежде, от пчелиных крепких ужалов. Бабушка слегка стукала в морщинистую шею терпеливой пациентки гудящей пчелой: науськивала ее на дряблое тело. Разгневанное насекомое притискивало к коже гибкий задок, выпускало крошечное жало. Нюша визгливым, обрадованным голосом вскрикивала:

– Во-от, зацепило!

На теле оставалась пыльца, сроненная с ножек, с брюшка захваченных для лечения пчел. Жаль, что этой пыльцой не опылить Нюшу – увядающий цветок почти улетевшей жизни.

Цепконогие головастые пауки разбросали меж кустов и деревьев светлую мережу. Сперва она – упругая и клейкая – изнуряла добычу, изматывала в неравной, почти бесполезной борьбе. Затем к жертве подползал косолапо грозный страж. Ломал крылья. Душил. Терзал. Рвал пленников и пленниц. Маленький вампир был безжалостен и неумолим. Той же веткой, которой Горислава отмахивалась от мошек и комаров, она с наслаждением рвала легкую паучью сетевину. Освобождала еще живых бабочек, жуков, ссаживала с ладони на траву. Выпуская на волю, приговаривала:

– Летите, ребятки, да другим расскажите, паучьё – ваши враги.

Раньше Авдотьевка славилась охотниками-промысловиками. Были соболятники, медвежатники, мастера по отстрелу лосей, искусные ондатроловы. Силками и ловушками-слапцами добывали боровую дичь. Выкапывали скрытые ямы для поимки глухарей и косачей живьем. Спрятанные под тонким слоем елового лапника хитрые выкопы подстерегали птицу, соблазненную броской ягодной приманкой. Охотники ругали Гориславу:

– Зачем выпускаешь на волю нашу добычу?

Она обходила охотничьи тропы-путики, спасала угодившую в силки птицу. Вызволяла из неглубокого подземелья тяжелых краснобровых глухарей. Обрывала петли, поставленные на зайцев. Однажды принесла домой вытащенного из капкана лисенка. Долго лечила перебитую лапку. Лисенок подрос, окреп, поживился курицей-молодкой и уковылял в тайгу. Гориславу даже не рассердила лисья неблагодарность.

Найденовский двор всегда облюбовывали длиннохвостые ласточки, дружно селились в пяти скворечниках-дуплянках певучие скворцы. В старом амбаре жили бурундуки. В огород нередко забегали зайцы полакомиться оставленной морковкой, погрызть капустные листья. Прирученные белки подбегали к Гориславе по звуку пересыпаемых с руки на руку кедровых орехов. Набьют защечные мешки, попрячут орешки в лесу и стремглав несутся за новым угощением. Синицы, воробьи, дрозды, снегири, вороны и сороки всегда могли чем-нибудь поживиться в кормушке, сделанной из днища толстой бочки. На пеньках бабушка оставляла корочки хлеба, подкармливала сахарным песком муравьев после долгой зимней спячки.

Живущая под крыльцом гадюка была противна Тереше, но он терпел верткую приживалку и не напоминал о ней жене.

Горислава ходила по тайге безбоязненно. Нередко одна забредала в темные глушняки, не боясь заблудиться или угодить в гости к медведю. Несколько раз набредала на косолапых хозяев Большого Урмана. Всегда мирно расходилась с ними, не сворачивая со своей таежной тропы. К ружьям не притрагивалась отродясь. В бабушке давно поселилась уверенность, что ни один зверь не посмеет тронуть ее. Совы, вороны, филины, сойки не фубукали, не кричали истошно над бабушкой Гориславой, проходящей под хмурыми мохнатыми елями. Привычно бродила таежница по всем ближним и дальним корчевкам. Птицы и звери давно заприметили тихоходную женщину с заспинным берестяным кузовком, с сухим черемуховым посохом в руке. Иногда важно и гордо вышагивали неподалеку от таежницы непугливые лосихи с телятами. Пробегала лисица с рябчиком в зубах. Рядышком на кедровом стволе резвились бельчата. Мягко ступая по мху легкими чирками, вышагивает Горислава хозяйкой Урмана, осматривает владение Солнышка и значит, ее владение. Бурундучку улыбнется, дятлу скажет ласковое словечко: в многоголосый лес желанно вольется ее голос, не нарушая всеобщей гармонии тайги.

Пойти с бабушкой в лес, на болота охотно напрашивались авдотьевские женщины. Точнехонько выведет на морошку, голубицу, чернику, бруснику. Пойдут с ней – без колбы, клюквы, грибов и орехов не вернутся. Заблудиться с Гориславой невозможно. Все стороны света она словно чуяла обостренным нюхом. Нет солнца, преддождливая пелена плотно висит над однообразным болотным пейзажем, где преобладают чахлый сосновый сухостой да кочки, а бабушка держит в уме родную деревню. Знает, в какую сторону шагать, чтобы выйти к могилкам, на поскотину или к мельничному омуту. Неутомимая в ходьбе, она и с полным кузовом ягоды шагала, будто налегке. Походка легкая, пружинистая. Под чирками сучок не треснет: так осторожно ходят звериными тропами медведи и рыси.

Водить бабьи ватаги в тайгу, на болота Гориславе удовольствия не доставляет. Кричат, переаукиваются, бренчат ведрами, мешают тихим думам. Одной хорошо, покойно в лесных палестинах. Нет горластых бабьих помех, мешающих слушать лес, журчание чистых ручьев, полет ветра над упругими кронами кедров и сосен.

Когда-то Мавра-отшельница была неплохой проводницей, да произошла отсечка памяти: тропы путать стала.

Любила она выводить сборщиц грибов и ягод к деревенским полям, но не раз заводила в топи, буреломники, в такую невиданную ранее берендеевщину, от вида которой некоторые нервные бабоньки страшно взревывали и падали ниц. Не помогали Мавре узелки на память, завязанные на платках, молитвы от лешачьей путаницы троп и дорог. Мужики искали блудих по тайге, палили из ружей холостыми патронами. Эхо выстрелов, пугливо пометавшись между обомшелых стволов, рассыпалось над таежными завалами, гнилыми пнями-выворотнями, улетало в бездонность небес. Нередко деревенские потеряхи уходили в лесную глубь на расстояние многих ружейных выстрелов. Даже бывалые охотники не могли их отыскать. Призывали на помощь Гориславу. Какое волшебство вселялось в бабушку в день поиска? Каким нюхом обладала она, двигаясь в направлении заблудившихся женщин? Выходила на них – голодных, изъеденных гнусом, оборванных. Ее начинали душить в объятьях, целовать. Визжали, прыгали, рыдали от радости. Незадачливая проводница Мавра виновато стояла в стороне – строгая, насупленная, застыженная укорными взглядами подруг.

Уходя вглубь леса, Горислава пускала протяжное а-а-а-у-у-у. С последними отголосками своего эха чутко ловила другое встречное эхо, угадывая место его возникновения. Искала, шла по бестропью, пересекала старые лесовозные дороги: они не заманивали своей открытостью.

Переждав агонию бабьего восторга, Горислава доставала из кузова пышные лепешки, яйца, сваренные вкрутую, зеленый лук, две-три бутылки молока. Женщины, набившие до зубной боли оскомину от ягоды, медленно жевали лепешки, хрумстели перышками лука. Бабушка гладила по голове Мавру-отшельницу, поясняла, где проводница дала маху, скруглила путь. Староверка всплакивала и жевала хлеб.

Провидица таежно-болотных путей, выводя сборщиц, спрямляла участки. Шла и читала по запутанным следам карту недавних мытарств усталых ягодниц. Много напетляли они. Топтались на небольшом лесном пятачке, шли и шли наугад в надежде увидеть вскоре знакомые крыши деревни. Но впереди смыкались угрюмые замшелые стволы, топорщились пугающие пни-выворотни. Темнота размывала очертания деревьев. Кусты оборачивались медведями, ветки – рысями. К ночи усиливался гнет страха. Со всех сторон наваливалась бесконечная орда таежного гнуса.

Какое особое прорицание ума имела Горислава, прямехонько выходя на заблудившихся ягодниц? Или неутомимые в ходьбе ноги сами вели туда безбоязненную таежницу? Идет, травку по пути срезает. Стеблевым молочком чистотела ранку себе прижгет. Пожует подорожник от боли десен и зубов.

Наблюдая за бабушкой в Авдотьевке и в лесу, я нашел резкую разницу в выражении ее лица. Сейчас оно было нежнее, взгляд углубленнее, созерцательнее. Думалось: с Гориславой вот-вот заговорят доверительно деревья и травы, зашепчут кусты волчьей ягоды, багульник расскажет о своей стойкой таежной жизни, широкие папоротники замашут, как веерами, остудят ее разгоряченное лицо. Мы с Нюшей пришли в лес, к Гориславе лес, вроде, подошел сам, подвел грибы, лекарственные растения, кустики поспевающей костяники. Глядишь – перед бабушкой неожиданно появляется целое сходбище красношляпных подосиновиков, лезут к ногам скользкоголовые маслята. В двух шагах от нее стоит столбиком на пеньке бурундук, смотрит бесстрашно на таежницу.

У Нюши полнехонько ведро, режет грибы в снятый с головы платок, приохивает, радуется обилию лесного богатства. Полдневное солнце словно расплавляет помаленьку хвойные купола, и они окропляют землю целебным ароматом. От теплых стволов сосен исходит запах свежеиспеченного хлеба.

Садимся на поваленную лесину возле лопотливого ручейка, аппетитно жуем жареных карасей, пирожки с картошкой. Вода в ручье – вкуснее не бывает. Профильтрованная сквозь торфяники и мхи, таящая бруснично-смородиновый дух, она придает бодрость получше любого тонизирующего напитка.

Нюша дожевала пирожок, запила холодной водицей и сказала подруге:

– Эх, Славушка – добрая головушка, отыскала бы ты такую траву, чтобы старика моего излечить. Ведь где-то растет она на земле. В других, может, странах.

– Болесть у Саввы давношняя, с военного времени. От нее и психлечебница отступилась, осилить не может. А травка, поди, есть, как не быть. Попил бы отварчику, и он снял тихую одурь. Да где ее сыщешь? Земля-родиха все для человека и зверя запасла, да не сказывает, где что припрятано. У меня травник толстенький был, еще при Петре-государе Великом напечатанный. В войну за сапоги кирзовые обменять пришлось. Приступился с просьбой капитан пароходный: продай да продай. Сапоги чуток стоптанные были, и дырка на голенище имелась. Помнится, в травнике том старинном говорилось о растении, которое тихое одурение лечит.

– Неужто врачи городские не знают?

– Все, Нюшенька, знать никому не дано. Помножь наши жизни на пять, прибавь существованию еще несколько веков, а не вычерпаешь всю мудрость. Колодец бездонный. Ты туда только погляди – бабушка ткнула пальцем в небесный голубой просвет – вот где тайна за семью печатями. Кто солнушко к земле подвел? Кто землю к нему подвинул? Учили нас: мир богом сотворен. Сумление великое берет. Я во всесоздателя не верю. По его ли воле из орешка кедр могучий вздыбается? Из пушинки – тополь. Из зернышка – колос. От рысихи рысенок появляется. Тут матушка-природа сама знает, с чего начать и чем кончить. Она по своему древнему закону правит. Матерью зовут ее не зря. Родиха – одним словом. Посмотришь на небо – от звезды до звезды шажок. Лектор заезжий сказывал: верст небесных не счесть. Тайна всевышняя даже Юре Гагарину не открылась. А высоконько взлетел, по космосу прогулялся… Вот так, Нюшенька, живем-живем, колотимся-колотимся на земле и уйдем, не знамши, зачем на белый свет приходили. Скоренько жизнь прокатилась – куском масла по горячей сковороде. Не успевали лета считать. Мудра природа – ничего не скажешь. Весна свой порядок заводит. Зима свой. Вчера молодушками были. Сегодня в старух обернулись. Не фокус ли это? Время его ловко показало, и разгад не узнаешь…

– Ты, подружка, не студи голову тяжелыми думками. Еще с девок такая раздумистая. Другие бабоньки хлеб жнут, мужиков жмут, и мозги у них не набекрень. Нам не дано за бога домысливать. У него сельсовет большой. – Нюша постучала по своему темечку. – Ты, Славушка, всегда неверихой была. Твое солнушко даже Христа затмило.

– Да не будь его, – бабушка кивнула светилу, – какие бы Иисусы могли на свет появиться?

Давний спор подруг о разных верах обычно прерывался скоро. Меня они никогда не брали в посредники. Каждая имела стойкую, пронзительную веру в своего спасителя.

Местами ручей был почти полностью скрыт в зарослях череды и травы-резуна. От воды, от ближних кустов начинало тянуть сыростью. Налетели тучи, упрятали солнце. Лес стал сумрачным, настороженным. Реже и тише доносились голоса птиц. В темнеющей глубине ельника зычно и властно прокричал филин. Над лесом заходили дождевые тучи. Над нами тучами вилось докучливое комарье.

Резкое превращение дня в вечер навело угрюмость на деревья, кусты и грибные поляны. Ветер перестал быть игривым, ласковым. Он прыгал с кроны на крону, приводил в трепет молодой осинник, пригибал продолговатые веера густых папоротников.

Мы отправились домой. Не успели отойти от ручья шагов двести – крупные запальчивые капли испятнали нашу одежду. Дождины дробились о прогретые листья и хвою – над ними курился легкий, раздуваемый ветром парок. Птицы умолкли. Только тягуче пел ветер, и в его однообразный мотив встревал бойкий шорох неожиданного дождя. Мы не стали искать от него спасения под разлапистой елью. Нюша шагала второй, бубнила в спину проводницы:

– Зачем дурно Христа помянула? Наслал мокрую бурю. Сейчас от большой обиды старое дерево на нас уронит.

– Не боись. Нам не от тайги погибель придет – от дряхлости. А мокру как не быть – сухмень неделю стояла. Дожжик нужный – травы на лугах подтянет. Ведь за косы скоро браться.

– Ох, не говори о сене – силов все мене. Бывало, гонишь прокос – грудь внатяжку. Верилось – весь луг насквозь без отдыху пройдешь и небо литовкой зацепишь. Муженек в силах был, косой махал, будто саженью луг мерял. Кошенина густая, прокосище – корову поперек ставь. Сейчас повдоль прокоса еле-еле уместится.

– Да-да-да-да-да, – поддакивал бойкий дождь, обрушиваясь на нас в прогалины между ветвей.

Нюша показала дождю язык, произнесла дразняще:

– Б-б-е-е. Не сахарные – не размочишь.

На подходе к деревенской поскотине встретил нас Тереша, держа на сгибе левой руки брезентовые плащи. Он нежно накрыл дождевиком Гориславу, передал брезентушки нам. Трогательная забота старичка привела всех в умиление. Жена сияла счастливым мокрым лицом: на нем нельзя было различить, где дождинки, а где слезинки.

До вечера сыпали тучи дождевую зернь. Небо на западе начинало наливаться матовым свечением. Вскоре из цепких объятий туч вырвалось омытое солнце. Сырые деревья и травы засверкали переливчатыми огнями. Все трепетало и радовалось свету.

Мрачноватая в ненастье, Горислава вмиг преобразилась. Мы вышли на васюганский ярок. Остановились, очарованные потоками золотого ливня. Бабушка поправила на голове завязанный шалашиком платок, упрятала с висков серебро гладких волос. Помолившись на закат, торжественным голосом изрекла:

– Да святится имя твое, Солнушко! Да не прийдут больше на землю во веки веков войны мерзкие!..

Любо слушать ее необычные молитвы. Яркие лучи словно манили, притягивали к себе эту мудрую земную мать. Пройдя долгий путь, не обессиленные, лучи твердо знали, во имя кого и чего свершен великий переход.

Сильный ветер разметал последние армады туч. Солнце пыталось воспламенить реку: красным и розовым горели неровные гребни волн.

Все сеноставное время прожил я в крохотной деревушке в три живых двора. Маленьким миром мы косили густую траву для овец и единственной Нюшиной коровы. По-прежнему над Авдотьевкой, рекой, поймой раздавался временами всполошный вертолетный гул: летчики привыкли ходить знакомым воздушным коридором, пролегающим над похеренным сельбищем.

Река неохотно пропускала в верховье груженые суда и желанно выпускала их, бегущих порожняком.

Пять лет спустя вновь довелось мне проезжать по дорогим, с детства знакомым местам. С душевным трепетом ждал появления за поворотом Авдотьевки. Вот и знакомый плес подставил самоходке широкую ладонь, но я не увидел впереди истерзанной временем деревушки. От кладбища, весело голубеющего оградками, тянулись в глубь леса серебряные электрические опоры. Сверкали гирлянды и провисшие провода.

Попросил капитана самоходки сделать короткую остановку. Вышел на берег, увидел широкое грубо вспаханное поле. Кое-где между серо-черных борозд земли торчали обугленные головешки. Ветер крутил воронками золу – бедный прах сожженного сельбища.

Представил, где стояли школа, клуб, колхозная контора, избенка Мавры-отшельницы. Будто воочию увидел на черной земле невменяемого Савву с выдергой в руке. Стоит в белых подштанниках и напористо колотит в гудящее било – созывает на артельный труд разъехавшихся по белому свету мужиков.

Тереша писал мне: Савва умер в райцентре. Перед смертью, в бреду задавал Нюше вопросы, вечно мучавшие полевода: жнейки готовы? есть головня в пшенице? суслоны ветер не расшвырял? звено на работу вышло?

Мавра, так и не дождавшись сынку Витеньку, уехала в Пермю, к сестре, набив мешок древнепечатными книгами.

Увидел словно наяву бабушку Гориславу. Стоит на береговом взгорке смотрит на ясный закат и, перекрестясь, произносит молитву молитв:

– Да святится имя твое, Солнушко! Да не прийдут больше на землю во веки веков войны мерзкие!..

По неровной пахоте медленно иду к кладбищу.

При установке береговой опоры потеснили немного жилплощадь переселенцев. Бульдозер снес оградки и кресты, смешал с землей и вырванными кустами. На повергнутом восьмиконечном староверческом кресте грелась пятнистая гадюка. Возле могилок валялись пустые банки из-под краски и малярная кисть. Какую оградку последней подкрашивала Мавра-отшельница?

Неподалеку от стойких ног электрической опоры страшно и немо зияла пустотой выкопанная загодя могилка. В нее мог лечь любой из последних пяти жителей Авдотьевки. Но они съехали с бросовой земли, оставив незанятой резервную могилку.

На кладбище со всех сторон напористо надвигались кусты и густущая трава. Отдельные стебли живучего кипрея успели подобраться к крестам, оплели их, тянулись между арматурных прутьев голубых и зеленых оградок.

Неподалеку от кладбища горячо полыхал рубиновый куст раскидистой бузины: неумолимое время зажгло вечный жертвенный огонь в память по всем усопшим нарымчанам и порушенным сельбищам.

Томск – Пицунда

1986–1987 гг.