Текст книги "Генерал Алексеев"
Автор книги: Василий Цветков
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 41 страниц)
В силу «немецкого кулака» Михаил Васильевич не верил, а скоропалительный «поход на Москву» считал для армии «непосильным». Более того, полагал, что «в Москве, правдами или неправдами, советская власть привлекает на службу и наших генералов, и офицеров (военспецов. – В.Ц.),которые идут в надежде, что большевизм изживает себя и каким-то чудом переходит в монархию, но помимо немца». Быстротекущим тактическим расчетам Милюкова Алексеев противопоставлял «спокойную подготовку» армии, «дальнейшее выяснение обстановки в Москве, разъяснение позиции наших союзников». И пусть со стороны это выглядело «донкихотством», но на путь «национального предательства» ради туманной «политической выгоды» Алексеев идти не собирался.
Продолжая выражать убежденность в вопросе о взаимодействии с немцами, Милюков в четвертом письме (отправлено уже из Киева, 7 июня 1918 г.) пытался, как он считал, доказать «неуступчивому генералу» правильность «перемены тактики Добровольческой армии». В «германской политике раздробления» России он видел лишь этап, связанный с обязательным последующим переходом к признанию единства России. В доказательство Милюков приводил отношение немцев к Украине, в которой, как он считал, политика «разделяй и властвуй» проводилась ими только ради «противодействия “великоукраинской” идее».
Парадоксальным выглядел и вывод Милюкова: «Мы можем вполне сочувствовать германцам, когда, увидев слабость местного национального движения, они переменили свой курс и стоят теперь за отделение Украины и Крыма, и Кубани с “юго-восточной республикой”, и Донской области. Это, в последнем счете, курс не на разъединение, а на объединение, только не около Киева и украинства, а около другого центра (что даже нам на руку). Кроме того, у меня есть ряд очень верных сведений, которые показывают, что переворот в Москве, восстановление конституционной монархии и поход на Москву с этой целью становится близкой задачей германской политики, которая понимает неизбежность этой задачи. При этом, если мы теперь войдем в эти виды, мы действительно можем, как я догадывался в Ростове, спасти единство России почти в старых границах». «По-моему, – отмечал Милюков, – для Добр. Армии в целом нет выбора. Она может послужить идее объединения России только на том пути, на который повелительно толкают обстоятельства, – или она должна будет уничтожиться». От сотрудничества с немцами, через конституционную монархию – к Единой России, – такой представлялась суть новой политической тактики Милюкова.
Короткий ответ Алексеева, написанный в Новочеркасске 18 июня, подтверждал неизменность позиции генерала. Отметив, что имеющаяся у него осведомленность о намерениях немцев, о настроениях населения на Украине никоим образом не меньшая, чем у Милюкова; Михаил Васильевич подчеркивал, что вместо «воссоздания России» в Берлине «принят план образования 4—5 кусков», причем все они будут созданы «по германской указке, под скрытым германским управлением и руководством», а Добровольческая армия будет или разоружена, или ее командование полностью заменено лояльным к немцам. «Все это создало в армии тяжелую атмосферу яркого недоверия и недоброжелательства к немцам… Армия в лице всех своих офицеров так нервно относится ко всем этим вопросам, что малейшее уклоните руководителей в сторону соглашения с немцами поведет за собой фактическое исчезновение основного кадра нашей армии, они разойдутся и будут искать работы там, где не будет участвовать немец».
Последнее письмо Алексеева Милюкову завершалось достаточно определенно. Политическую тактику конъюнктурных перемен он считал неприемлемой: «Свято сохраняя свою цель, армия до минуты своей возможной гибели должна и будет идти иным путем. Этот вывод неизбежен из совокупности настроений всех составляющих силу и душу армии».
Милюков снова написал письмо генералу, но на этот раз оно уже осталось без ответа. В письме из Киева от 21 июня Милюков уже более реалистично оценивал перспективы окончания войны, считая, что после выступления Чехословацкого корпуса и высадки союзных десантов во Владивостоке немцы будут сотрудничать не с Добровольческой армией, а с большевиками, и если «германцы придут в Москву», то «придут не как освободители Москвы от большевистского засилья, о чем они подумывали раньше и для чего могла бы им пригодиться Добровольческая армия», а «придут как союзники большевиков».
И позднее, в эмиграции, Милюков не изменял своего мнения о несостоявшемся плане взаимодействия Добровольческой армии с немецким командованием. В 1924 г., в статье, помещенной в газете «Последние новости», он писал: «Что было бы, если бы моя попытка была поддержана, я не знаю. Но мы все знаем, к чему привело преобладание военных элементов и “офицерской психологии” в руководительстве Добровольческой армией». Иными словами, военная прямолинейность и ограниченность политического кругозора якобы не позволила тогда генералу Алексееву увидеть альтернативы «союзническому долгу». А о том, что малейшие попытки сближения со страной, чьи войска в течение без малого четырех лет вели непримиримую борьбу с Россией и оккупировали значительную часть ее Европейской территории, не могут расцениваться иначе, как национальное предательство, известный политик умалчивал {119} .
Об уступках Германии ради свержения большевиков и восстановления в России монархии говорил в 1918 г. не только Милюков. В письмах Алексееву, написанных 20 и 25 мая 1918 г., схожие суждения излагал бывший председатель Союза офицеров полковник Новосильцев. Он был послан в Новочеркасск в составе делегации Добровольческой армии «для связи» с Донским правительством. «Немцы нам могут дать конституционную монархию скорее, чем кто-либо другой, – пересказывал Новосильцев позицию Милюкова, – а монархия может собрать Россию, для чего можно пойти на многие уступки. Вступив теперь в переговоры с немцами, мы можем многое выторговать, а иначе они все равно возьмут то, что им нужно, безо всякой для нас компенсации». Сам полковник, хотя и не высказывался столь определенно о возможности взаимодействия с немцами, также считал, что «лозунг Учредительного собрания совершенно устарел». Вопрос финансирования армии слишком серьезен, а «под Учредительное собрание, в которое никто не верит, денег не дадут».
«Лично я считаю, – писал Новосильцев, – отбрасывая нравственные соображения, немецкую ориентацию политикой завтрашнего дня и испуганного обывателя». Тем не менее в надежность и длительность поддержки Германией российской монархии, даже если таковое произойдет, Новосильцев не верил: «Немцы хлеба не дадут, так как Юг будет кормить Германию, а поэтому Монарх на немецких штыках не удержится. Необходим “Царь с хлебом”, и это возможно только из Сибири». Здесь полковник высказал принципиально важный для формирования будущей политической программы Белого движения тезис: монархический лозунг можно и должно провозглашать, но только при опоре на собственные силы, при соответствующем настроении не только армии, но и очевидного большинства населения {120} .
Но так ли уж прочно было положение стран Четверного союза весной 1918 г.? Многие российские военные и политики не без основания ожидали скорого окончания войны и поражения Антанты. Действительно, ликвидировав Восточный фронт и оккупировав немалую часть бывшей Российской империи, немецкие войска «повернули на Запад» и начали новое наступление на Париж. Турецкие войска готовились к реваншу на Кавказе и к продвижению в Среднюю Азию. Немецкая пропаганда не жалела красок в описании скорого вступления доблестной кайзеровской армии в Париж и почетного мира. Но через Атлантику на помощь союзникам уже плыли многотысячные пополнения американской армии. Французские и английские войска смогли удержать фронт и остановили последний немецкий «натиск на Париж». А во Владивостоке, Мурманске и Архангельске, в Баку и Кушке высаживались и начинали действовать объединенные десанты стран Антанты. По всей Транссибирской железнодорожной магистрали выступили части Чехословацкого корпуса. И вокруг них, как союзников, а не интервентов и оккупантов, стали быстро формироваться русские военные силы. Вместе они начали военные действия против, как тогда говорилось, «власти германо-большевизма». Появились надежды на возрождение Восточного фронта, на возвращение России в ряды Антанты.
Но возможно ли было получить необходимую поддержку от союзников но Антанте «затерянной в степях», «кочующей» Добровольческой армии? Одним из первых—с письмами от Алексеева– к союзным представителям в Москву был направлен Шанрон дю Ларрэ. Генерал писал о важности восстановления единого фронта, о правопреемственности Добровольческой армии по отношению к прежней Русской армии. «Прошу Вас хорошенько усвоить мой взгляд, – напутствовал своего адъютанта Михаил Васильевич, – и твердо передать нашим союзникам, что Вы являетесь к ним не как захудалый родственник за подачкой, а как посол России, и что Вы являетесь не просить, а требовать немедленной помощи; скажите им, что если они теперь не помогут нам в борьбе с большевиками, то они сами погибнут от них». Подобные взгляды об опасности пассивного невмешательства в российские дела неоднократно высказывались позднее и другими лидерами Белого движения представителям союзных стран Антанты.
Но весной 1918 г. на белом Юге еще не работало союзных военных миссий, не было снабжения белых армий боеприпасами и обмундированием, не стояли в портах корабли с десантом на борту. Как и при создании Добрармии, Алексееву так же, фактически «с нуля», приходилось восстанавливать контакты с союзниками, заявлять о преемственности внешнеполитического курса и о сохранении прежде принятых Россией обязательств. Летом 1918 г., по инициативе генерала Алексеева, предполагалось наладить «организацию сношений с представителями держав Согласия… и выработку планов совместных действий в борьбе против коалиций центральных держав». Для этого считалось необходимым создание структуры, способной, во-первых, «подтвердить непоколебимую верность союзникам», а во-вторых – объединить действия всех российских заграничных военных и дипломатических чинов, продолжавших свою работу и не признававших советскую власть.
В конце июля 1918 г. Алексеев установил постоянный контакт с бывшим Главнокомандующим армиями Румынского фронта генералом от инфантерии Д.Г. Щербачевым. Из Румынии он отправлялся в командировку во Францию и Англию, получив от Алексеева письменные полномочия как представитель Добровольческой армии при союзном командовании (позднее его официальный статус определялся как «Военный Представитель Армий Юга России при Союзных Правительствах и Союзном Верховном Командовании»).
В специальном письме (от 31 июля 1918 г. № 136), написанном уже с Кубани, из станицы Тихорецкой, Алексеев сообщил Щербачеву общие положения программы армии, которые следовало передать союзникам: «Добровольческая армия живет и руководится единой идеей, без осуществления которой утрачивается смысл ее существования – это возрождение единой неделимой России, восстановление ее территории, ее самостоятельности, насаждение порядка и безопасности всех граждан, возможности приступить к труду, дабы воскресить преступно разрушенную государственность, народное хозяйство и сохранить еще уцелевшие национальные богатства от дальнейшего расхищения… Добровольческая армия, воодушевленная в своей деятельности перечисленными великими целями, при выполнении даже скромных временных частных задач, базировалась… на чисто русские средства, не связывая себя с той или другой т.н. “ориентацией”, хотя в принципе армия всегда сохраняла верность и честное отношение к тем союзным договорам, которые связывали Россию с ее союзниками».
Алексеев давал подробную характеристику политических факторов, уже оказавших влияние на отношение союзников к Добрармии, и тех обстоятельств, которые следовало учитывать в будущем. Отнюдь не «раболепствуя перед Антантой», как об этом позднее говорилось в большевистской пропаганде, генерал вполне реалистично оценивал степень союзнической поддержки, ее важность для России, отмечая как ее преимущества, так и очевидные недостатки.
По мнению генерала, союзники, в частности, представители Франции, слишком большое внимание уделяли левым, революционным, разрушительным для России политическим течениям. Их вина в развитии революционных настроений, конечно, несопоставима с виной Германии, но и отрицать ее нельзя. «Мы всегда являлись яркими сторонниками союзной ориентации, хотя сознавали, что значительная часть несчастий, свалившихся за последние полтора года на Россию, обусловлены характером отношений к нам наших союзников и полного непонимания ими условий русской жизни, характера и свойств наших политических партий, их целей, задач и жизнеспособности. Наши союзники всегда придавали преувеличенное значение нашим левым течениям и партиям, невзирая на то, что последние успели уже доказать торжественным образом свою государственную незрелость, отсутствие сколько-нибудь государственных людей, свою неспособность вынести Россию из той пропасти, в которую они же ее ввергли. Между тем именно к этим течениям союзники имели и имеют особое пристрастие, рассчитывая, что эти политические группы способны совершить какое-то государственное дело. Очевидно благосклонное отношение союзников и к другим нашим левым политическим группам, до тайного покровительства большевикам включительно».
Определенные надежды генерал возлагал на активизацию московского подполья, которое наконец смогло организоваться и перейти «от слов к делу» и создать структуры, потенциально готовые к реальной поддержке Добровольческой армии, а не к мистификациям на тему «спасения от большевизма немецкими руками». «Насколько мне известно, – писал генерал, – в Москве образовалась национальная группа государственных деятелей, готовая работать в этом направлении совместно с союзниками и более или менее чуждая партийным интересам и стремлениям. При определенной политике наших союзников эта группа будет увеличиваться в своем составе, смягчая бесспорно тяжелое явление, заключающееся в том, что большинство наших интеллигентных кругов, торгово-промышленного класса из личных выгод втянуто в сферу так называемой немецкой ориентации».
Алексеев был убежден, что в поисках «сотрудничества с общественностью» следует опираться не на разрушительные для российской государственности левые и левоцентристские течения, а на здоровые консервативные силы, для чего необходимо сплотить их, усилить, обеспечить им политическую поддержку. «Полагаю, – писал он Щербачеву, – что Вам предстоит нелегкая задача доказать союзникам необходимость разбудить и опереться на более консервативные круги русского общества, не давая незаслуженного преимущества левым партиям и течениям. Устраниться совершенно от известного их влияния на внутренние дела России невозможно – это дает повод и возможность хозяйничать социалистическим партиям и проделывать печальные опыты государственного устройства».
Раз уж невозможно, в силу изменившейся после 1917 г. внутриполитической обстановки, обойтись без «левых партий и течений», то усиливать «правых» – можно и должно. «Веское слово, сказанное союзниками, в этом отношении необходимо, – считал генерал, – как необходима их поддержка для государственно и патриотически-мыслящих групп русского народа… Необходимо, чтобы все условия союзников первоначально и окончательно вырабатывались в их собственной среде и предъявлялись в виде общего решения, чем отнята будет возможность у наших, живущих теориями и фантазиями левых партий, добиваться господства, преобладания и осуществления своих теорий, уже нанесших столь тяжкий вред для Российской державы».
Помимо этого, требовалось добиваться от союзников четкого и недвусмысленного заявления в отношении будущего государственного устройства России: «Под предлогом нежелания вмешиваться в русские внутренние дела союзники оставляют в полном хаосе вопрос о будущем государственном устройстве России и этим предрешают тяжелый вопрос о раздроблении ее на составные нежизненные части, тогда как они имели бы полную возможность основной целью своего давления именно на внутренние дела поставить воссоздание единого, сильного и прочного государства… Никакое развертывание сил и восстановление Восточного фронта не будут мыслимы для нас и наших союзников в том случае, если Доно-Кубань явится новым, совершенно независимым государственным организмом, находящимся в сфере германского влияния, и будет вести своеобразную политику вооруженного нейтралитета против Великороссии и наших союзников… Только Великая, Сильная и Единая Россия составит навсегда могучий фактор в мировой политике и устранит возможность поглощения ослабленного государственного организма могучими соседями к общему ущербу как для самой России, так и для настоящих ее союзников.
Этими общими соображениями я считаю необходимым ограничиться и закончить мое письмо просьбой командировать в мое распоряжение генерала Геруа в том случае, если судьба заставит меня принять какое-нибудь активное участие в продолжении борьбы на восточном фронте не в роли только одного военно-политического деятеля в рядах Добровольческой армии».
Наконец, и это самое важное для Алексеева, нужно как можно чаще подчеркивать перед союзниками, что Восточный фронт не исчез после Брестского мира, но по-прежнему существует. Его и составляет Добровольческая армия, которая ведет бои на Кубани и не даст немецким войскам занять весь Юго-Восток России. Недооценка союзниками этого региона – ошибочна.
По мнению Алексеева, «факт отрицания важного значения для России Доно-Кубанского театра военных действий указывает на плохую ориентировку в изучении обстановки нашими союзниками. Доно-Кубань – непочатый угол богатств, которые через большевиков поступали в руки германцев и дают возможность последним продолжать мировую борьбу за счет России… Следовательно, уничтожение большевиков на Кубани, обеспечение левого фланга общего стратегического фронта, сохранение за Россией тех богатств, которыми обладают Дон и Кубань, столь необходимых Германии для продолжения войны, являются составной единицей общей стратегической задачи на Восточном фронте, и Добровольческая армия уже в настоящую минуту выполняет существенную часть этой задачи. Полноценный Восточный фронт можно восстановить, но не без помощи союзников. Россия людской материал даст для возрождения армии, но народное хозяйство и благосостояние ее разрушено, и необходимо, чтобы союзники доставили материальные средства, необходимые для ведения борьбы, подразумевая под этим не только боевые припасы и снаряжение, но и продовольствие, необходимое для прокормления вооруженных сил и для прокормления голодающего и вымирающего населения».
Именно это обстоятельство, а также тот факт, что в составе Добровольческой армии в начале лета 1918 г. не меньше половины бойцов составляли кубанские казаки, предопределило выбор нового похода на Кубань. «Второй Кубанский поход» начался в июне и развивался достаточно успешно, несмотря на тяжелые потери, – 12 июня была взята станция Торговая, но в этом бою погиб генерал Марков. 1 июля Добрармия овладела узловой станцией Тихорецкой, а в конце июля началось наступление на Екатеринодар. 3 августа 1918 г. добровольческие полки вошли в столицу Кубани и 13 августа заняли Новороссийск. В тот же день генерал-губернатором освобожденной Черноморской губернии был назначен полковник А.П. Кутепов.
Теперь армия получила не просто долгожданный «тыл», но и прямой «выход к морю», через который в будущем можно будет гораздо эффективнее взаимодействовать с внешним миром. В знак признательности за участие в «освобождении Кубани» станичные сходы присвоили Михаилу Васильевичу звания «почетного старика» от станицы Уманской Ейского отдела и от станицы Бородинской Таманского отдела Кубанского войска.
Алексеев, как никогда прежде, был убежден: союзникам необходимо постоянно разъяснять, что Россия не погибла, а Брестский мир не имеет никакого отношения к подлинным интересам России. «Необходимо скорейшее и определенное решение относительно образования Восточного фронта, ибо отсутствие определенности решений, колебания, трения помогают нашему врагу и ведут к потере драгоценного времени, чем пользуются наши враги, продолжая разрушать духовное единство русского народа и выколачивая из этого народа для себя средства для ведения этой войны».
Примечательно, что в отличие от весьма скептических настроений в отношении «духовного состоянии армии» в 1916 и, тем более, в 1917 гг., теперь Алексеев с уверенностью писал о начале «духовного оздоровления русского народа»: «В низших слоях населения начинает пробуждаться подобие патриотизма, идея единства народа» {121} .
Пока же активного содействия союзников ждать не приходилось, Алексеев всячески приветствовал объединение российских антибольшевистских и антигерманских сил. Немаловажная роль в этом принадлежала, по его мнению, военным формированиям из славян. Вообще, «славянский фактор» приобретал в условиях распада русской армии в 1917 г. особое значение. В Ставке неоднократно обсуждались планы замены небоеспособных частей на фронте хорошо обученными, вооруженными и дисциплинированными, духовно стойкими формированиями из славян. Алексеева нисколько не смущало, что эти части создаются из бывших военнопленных австро-венгерской армии. Напротив, он был убежден в жизненности главных лозунгов, под которыми Российская империя вступила в войну в 1914 г. – «За братьев-славян», «На защиту славянства, против германизма».
Генерал поддерживал создание Чехословацкого корпуса. Еще накануне «Брусиловского прорыва», 8 апреля 1916 г., Алексеев обратился к Государю с ходатайством от Союза чешско-словацких обществ, в котором предлагалось освободить военнопленных чехов и словаков, «доказавших свою преданность славянской идее и имеющих поручительство чешско-словацкой организации». Из них предполагалось сформировать специальные команды для помощи Русской армии. Не исключалась и возможность их участия в боевых действиях на стороне России. Алексеев считал, что первый опыт можно провести для добровольно сдавшихся бывших бойцов 28-го Пражского и 36-го Младоболеславского полков. Кроме того, в ряды этих команд могли поступать славяне-беженцы, отступавшие с русскими войсками из Галиции летом 1915 г. При этом поручительство действовавших на территории России землячеств было обязательно.
В конце 1917 г. Алексеев усиленно изыскивал возможности для прибытия на Дон подразделений уже сформированного Чехословацкого корпуса. В январе 1918 г. Алексеев отправил своего курьера (поручика Корниловского полка, словенца по национальности А.Р. Трушновича) в Киев, к главе Чешской рады, будущему президенту Чехословакии Т. Масарику с предложениями о сотрудничестве. Следует отмстить, что в рядах Добровольческой армии сражался Чехословацкий батальон, а чех-доброволец капитан Часка был в числе доверенных агентов Военно-политического отдела в Киеве, где добывал секретные сведения для штаба Добрармии {122} . И хотя Алексеев не получил прямого ответа от Масарика, Михаил Васильевич возлагал большие надежды на Чехословацкий корпус в деле возрождения Восточного фронта. С выступлением Чехкорпуса против советской власти летом 1918 г. были связаны также и стратегические планы генерала.
Вообще в 1918 г., определяя, прежде всего, политический курс армии, контролируя се финансовое положение, Алексеев практически не участвовал в разработке и осуществлении конкретных боевых операций. Однако гражданская война – это политическое противостояние, здесь вопросы «чистой» стратегии и тактики тесно переплетены с политическими вопросами. Ведение военно-стратегического планирования связано здесь не столько с проявлением военного искусства, сколько с проблемами политической целесообразности. Поэтому Алексеев уделял большое значение вопросам выбора театра военных действий, его преимуществ и недостатков как с точки зрения военной (возможности армии), так и с позиции военно-политической (взаимодействие с союзниками, создание единого антибольшевистского фронта).
Если в мае 1918 г. «поход на Москву» был «не по силам» небольшой Добровольческой армии, а новый «поход на Кубань» был более вероятен, но имел меньшее политическое значение, то «поход на Волгу», выбор восточного стратегического направления становился крайне важным и актуальным, особенно после т.н. «Чехословацкого мятежа».
Об этом Алексеев 3 июля 1918 г. писал в новом письме генералу Дитерихсу, занимавшему в 1918 г. должность начальника штаба Чехословацкого корпуса. Алексеев рассчитывал, что это письмо застанет его бывшего сотрудника в Поволжье, где части Чехословацкого корпуса вели бои вместе с Народной армией Комитета членов Учредительного собрания. Но Дитерихс в это время уже находился в Приморье и письма не получил. Содержание письма характеризует стратегические расчеты Алексеева. Генерал отмечал, что, по его сведениям, «чехословацкие войска оперируют в Волжском районе, составляя… авангард будущей Союзной армии, которая должна воссоздать Восточный фронт мировой борьбы».
Что касается Добровольческой армии, то генерал писал, что хотя она «оперирует пока на Дону – Кубани», но «эта задача – временная». «Основная цель – выход на Волгу и объединение общих усилий для борьбы с большевизмом, а затем – с исконным врагом – с Германией». Алексеев объяснял значение 2-го Кубанского похода как «неизбежную необходимость» ликвидации «цитадели большевиков» на Кавказе. Но эти «местные задачи, которые осуществляет армия… не могут отвлечь ее от выполнения тех государственных задач, во имя которых она была создана», и «ближайшей задачей армии ставится выход на Волгу».
Кубанские казаки, служившие в армии, после ее перехода к Волге должны были, но мнению Алексеева, остаться на Кубани «для дальнейшей борьбы с большевиками» уже в составе «самостоятельных» воинских частей. Костяк Добровольческой армии должен был наступать на Волгу, пополняясь «набираемыми сейчас по добровольной записи офицерами и солдатами». «Лозунги» армии принципиально не менялись, и в письме Дитерихсу Алексеев подтверждал их: «Борьба за единство России и независимость ее, целость ее территории – в единении с нашими союзниками».
Успех будущих операций, по убеждению генерала, во многом зависел от организации четкой штабной работы. Характерный для него штабной «почерк», хорошо знакомый Дитерихсу по прежней совместной с Алексеевым службе, заключался в требовании «точного взаимного осведомления о наших операциях, дабы действия наши можно было бы координировать наиболее полным образом». «Для связи» с Дитерихсом и действующими в Поволжье чехословацкими войсками через Москву и Саратов направлялся полковник ДА Лебедев, а в Самару – полковник М.Н. Моллер.
Лебедеву – бывшему офицеру генерал-квартирмейстерской части Ставки, одному из руководителей Союза офицеров и убежденному монархисту, Алексеев доверил полномочия «представителя Добровольческой армии» на Востоке России, а также обязанности по «скрытой подготовке нашей операции в близлежащих к Волге районах». Поимо этого, Лебедев получил также особое поручение от генерала об изыскании средств для оказания помощи находящейся в заключении Царской семье. Примечательно, что Лебедев стал первым представителем белого Юга, официально заявившим о признании власти Верховного правителя адмирала Колчака. В 1919 г. он стал начальником штаба у Колчака и непосредственно разрабатывал план наступления белых армий на Волгу. Ведение совместных действий в Поволжье возможно было только на пути объединения всех военных формирований: «Операция эта может быть проведена с должным успехом лишь при содействии чехословацких частей… и казачьих отрядов, действующих на нижней Волге».
В цитированном выше письме генералу Щербачеву Алексеев подчеркивал необходимость иметь единое командование войсками, не исключая общего руководства союзными и российскими силами: «Необходимо объединить общее командование всеми вооруженными силами на восточном фронте, к каким бы национальностям они бы ни принадлежали, ибо только при этом будет достигнуто столь необходимое единство действий на обширном стратегическом фронте». Примечательно, что Алексеев обратил внимание на важность создания «волжского фронта» только после окончания 1-го Кубанского похода. Командировке генерала от инфантерии В.Е. Флуга, направленного в январе 1918 г. из Ростова-на-Дону для связи с сибирскими подпольными контрреволюционными организациями, Алексеев, в отличие от Корнилова, придавал «второстепенное» значение: Юго-Восток России, по его мнению, был гораздо важнее. А в конце июля 1918 г. в своем письме Щербачеву он писал: «…руководители армии вполне отдают себе отчет, что чем скорее будет выполнена эта частная задача (2-й Кубанский поход. – В. Ц.),тем шире Добровольческая армия будет в состоянии использовать свои силы для работы на общем восточном фронте. Поэтому, предполагаю, в самом непродолжительном времени мы перенесем арену наших действий первоначально в район Царицына, а затем на операционные направления к Москве» {123} .
С повышенным вниманием Алексеева к «славянским формированиям» связан примечательный факт. В годовщину его смерти, в Омске, Колчаком был издан специальный приказ (№ 203), в котором он, наряду со всеми военными и политическими деяниями Алексеева, пафосно отмечал «величественную историческую заслугу перед всем славянским миром… славного вождя славянства и доблестного сына своей Родины»: «Вся жизнь этого скромного, но могучего труженика и героя духа была посвящена работе по подготовке армии к выполнению великой, исторической задачи, к борьбе славянства с германцами… Славные победные события 1914—1916 годов обязаны его работе, его таланту, его великому духу славянина. И когда под ударами выдвинутого немцами политического оружия – большевизма – стала гибнуть Наша Армия, Генерал Алексеев, один из немногих, не сложил оружия, не отрешился от могучей, жившей в нем веры в неизбежность победы славянства над германизмом, и с горстью сподвижников, почти без средств и оружия, продолжал неутомимо свою великую работу возрождения России, а с ней и объединения всего славянства».
Приказ подчеркивал преемственность между делом, начатым генералом Алексеевым, и выступлением Чехословацкого корпуса: «Здесь на Урале, на гранях Азии и Европы, год тому назад по почину чехословацких генералов Сырового, Гайды и Чечека… стекались со всех сторон Сибири и Приволжья русские, чехословацкие и сербские части, слившиеся в дружной славянской семье, в одном стихийном порыве, объединенные одним ясным сознанием, что борьба, поднятая генералом Алексеевым, – не какая-либо партийная, политическая борьба, не борьба классов и каст, а великая национальная, историческая борьба славян с германцами, искусно спрятавшимися за спиной ими же созданных большевиков».