355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Василий Цветков » Генерал Алексеев » Текст книги (страница 27)
Генерал Алексеев
  • Текст добавлен: 5 октября 2016, 02:28

Текст книги "Генерал Алексеев"


Автор книги: Василий Цветков



сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 41 страниц)

«Сейчас судьба России поставлена на карту, необходимо восстановить армию, иначе все будет бито, все завоевания революции будут потеряны. Без восстановления дисциплины спасти армию невозможно… Безусловно, меры правительства расшатали армию», – заявлял генерал. И первыми из совершенных властью ошибок Михаил Васильевич считал принятие приказа № 1 и «Декларации прав солдата». Приводя примеры из своей службы в должности Главковерха, Алексеев отмечал, что «бывший военный министр Гучков» советовал ему «не возбуждать теперь этих вопросов, ибо теперь на все надо смотреть сквозь пальцы», а в ответ на подготовленный генералом приказ о «недопустимости агитаторов в армии» в Ставку «был командирован особый генерал», настоятельно посоветовавший, чтобы Алексеев «взял приказ обратно». Подобные действия Петрограда вполне определенно показывали вектор политических «опасений» в отношении Ставки, и поэтому совершенно естественным становится отмеченное ранее требование Гучкова о запрещении распространения в армии «прощального приказа Императора». Нет смысла сомневаться поэтому (как это подчас делается в современной исторической публицистике) в его подлинности, достаточно обратить внимание на тот «политический ужас», который внушал «прощальный приказ» Николая II власти предержащей в Петрограде уже в самом начале революции. Ну а «Декларация прав» называлась Михаилом Васильевичем достаточно четко: «Последний гвоздь, заколачиваемый в гроб доблести, стойкости и дисциплины русской армии». Эти слова в комментариях не нуждались.

«Для поднятия боеспособности армии», как считал Алексеев, следовало незамедлительно решить вопрос с состоянием «тыловых частей». Приводя собственные впечатления от бесед с солдатами запасных батальонов, расквартированных в Смоленске, генерал отмечал: «Мы кормим громадное число бездельников. С утра до ночи все запасные части буквально ничего не делают. В запасных частях воспитания никакого, обучения нет, разврат полнейший. Если мы будем подымать армию, ее дух, доблесть и не обратим внимания на пополнения, то они сведут на нет нашу работу и по-прежнему будут вносить в армию разложение. Дело дошло до того, что солдаты отказываются давать рабочих для приготовления себе пищи. Итак, запасных частей в настоящее время в России не существует. Это – толпы бездельников, вечно митингующих, а в остальное время лежащих и спящих… Я разговаривал с солдатом, который до конца разговора так и не уяснил себе, с кем он говорит. Внешний вид солдата – ужасный, надо его хоть немного привести в порядок… Необходимо обратить самое серьезное внимание на госпитали. Они переполнены. Возьмите хотя бы тот же Смоленск. Если врач признает кого-либо здоровым, то подвергается оскорблениям: “Что он понимает, – говорит подвергаемый осмотру солдат, – у меня все нутро болит…”»

Безоговорочно осудил он и пресловутые «чистки» командного состава, проводившиеся «Поливановской комиссией» еще в период «министерства» Гучкова и превратившиеся в настоящую травлю кадровых, сознательных офицеров. Солдаты офицерам не верят: «Веры нет, дайте хоть уважение, но и это исчезло, так как о воспитании солдата в настоящее время и речи нет… Какое число офицеров выброшено по желанию господ “товарищей” из армии… Все по причине “недоверия”. Я бы с этим согласился, если бы не знал фактов, когда недоверие выражали командирам, которые только что в данную часть были назначены и которых никто из данной части не знал. Говорят, что мы, как наследие старого, получили недоверие, но разве мы все без исключения пользовались недоверием? На это я скажу: неправда, мы пользовались доверием, так как среди нас было много людей, жертвовавших свою жизнь за солдата… Менять личный состав – это еще более расшатывать армию. Конечно, негодных необходимо удалить, но выбрасывать сразу 120 генералов (“итог” работы Гучкова. – В. Ц.), среди которых много было хороших, недопустимо…»

Исторические параллели с временами комиссаров Великой Французской революции, восторгавшие многих политических деятелей, Михаила Васильевича, как академического профессора военной истории, отнюдь не вдохновляли. «Относительно комитетов скажу, что какие бы приказы ни писались, комитеты всегда будут вмешиваться во все. Их необходимо уничтожить. Конечно, сразу сделать этого нельзя, к этому надо прийти постепенно. Военная история, насчитывающая тысячелетия, дала свои законы.

Мы хотели их нарушить, мы и потерпели фиаско… Я смотрю на комиссаров, как на меру временную. Продолжительной она не может быть, так как это несовместимо с организацией вооруженной силы. Военная история уже знакома с институтом комиссаров во времена Директории, и тогда они, кроме вреда, ничего не принесли. Малая польза, приносимая их деятельностью, не окупает большого вреда, приносимого двоевластием».

И все же вывод был не таким уж мрачным. Веру в солдата Алексеев пытался сохранить и в таких условиях: «Надо только вновь вложить в сердце солдата заглохшие чувства, они спят, но не вытравлены. И, когда это будет сделано, отступающие ныне части пойдут вперед…»

В общих чертах Алексеев повторил на совещании свою точку зрения в отношении развития немецкого наступления и вероятной «угрозы Петрограду», сильно беспокоившей правительство. «Прежде я был того мнения, что Петроград вне опасности, но тогда у нас была армия; теперь же, когда осталась одна пыль человеческая, ни за что ручаться нельзя. Но поход на Петроград очень сложен. Другое дело – операции против Риги и Полоцка, они возможны. В этих местах возможен прорыв нашего фронта, что заставит нас отойти от Двины. Противник будет теперь вести удар на правый фланг Румынского фронта, чтобы отрезать от нас Румынию… Из-за образования единой Латвии и последняя ее треть перейдет к немцам. Завладение Ригой и нижним течением Двины имеет слишком большое для немцев значение». Предупреждения опытного стратега вполне оправдались, когда в середине августа немецкими войсками была взята Рига и войска Северного фронта стремительно отступили.

Совещание выработало комплекс мер, реализация которых позволила бы «оздоровить больной организм армии». Алексеев, перечисляя их позднее в письме к Родзянко от 25 июля 1917 г., выделял следующие необходимости: «Признать, что деятели Петрограда не знают армии, а потому должны прекратить всякое военное законодательство и передать это дело в опытные руки Верховного Главнокомандующего… изгнать из армии всякую политику, уничтожить право митингов, ибо вся армия обратилась в бесконечно митингующую толпу… уничтожить “Декларацию прав солдата”… уничтожить войсковые комитеты и комиссаров, которых Керенский считает “глазами и ушами Временного правительства”, эти два института смели бесследно власть войсковых начальников всех степеней и породили самое опасное для всякой армии многовластие, многоголовие… скорее восстановить единоличную власть и ответственность начальников… нельзя допускать, чтобы начальника смущали торчащие сзади “глаза и уши” человека, часто не имеющего никакого понятия о военном деле, но желающего во все вмешиваться и, кроме “глаз и ушей”, совать всюду и свой “нос”… восстановить настоящую дисциплину. Для этого учредить военно-полевые суды… и смертную казнь не только на фронте, но и во всем тылу, ибо прибывающие укомплектования развращены и распущены… создать теперь же отборные части для воздействия в бою на массы, имея их в качестве резерва и для удержания порядка в период мобилизации… вернуть в армию тех честных, твердых служак, которые в последние месяцы были выжиты из частей развращенной солдатской массой» {77} .

Таким образом, следовало вернуть в армии единоначалие, уничтожить все, что было связано с ее «демократизацией», и подтвердить полномочия власти Главковерха. Все эти предложения, хотя и пользовавшиеся поддержкой среди высшего командного состава, не могли быть реализованы в тех условиях без существенных изменений как политического курса, так и в самой системе власти и в составе ее конкретных носителей.

Во время совещания в Могилеве Алексеев просил Керенского о возможном возвращении на службу, однако никакого определенного ответа не получил. Но отставной генерал уже обладал значительным авторитетом среди тех политических сил, которые летом 1917 г. все определеннее заявляли о назревшем «сдвиге вправо». Алексеев принял предложение войти в состав создаваемого Совета общественных деятелей, политический «вес» которого поддерживался благодаря участию в его работе известных политиков и военных: Родзянко, Милюкова, Юденича, Корнилова. В Совете пытались преодолеть традиционное взиамоотчуждение военных и политических сфер. На его первом совещании 8—10 августа, прошедшем в т.н. «словесной аудитории» Московского университета, выступали с докладами члены Союза офицеров. Выступил с докладом и Алексеев. Но основные программные политические выступления прозвучали несколькими днями позже. 12 августа в Большом театре начало работу Всероссийское государственное совещание, призванное оказать поддержку курсу, проводимому Временным правительством.

15 августа на утреннем заседании выступил Михаил Васильевич. Его доклад, обсуждавшийся накануне на Совете общественных деятелей, полно и правдиво обрисовал тяжелое состояние фронта. Все переживания и надежды, переполнявшие генерала все предшествующие годы войны, отразились в этом выступлении. Алексеев начинал с описания истории побед и поражений русской армии с 1914 года. С подъемом, в несколько необычном для себя стиле, генерал говорил о победах русского оружия в Галицийской операции, об отражении немецкого наступления в 1915 г., о переломных операциях на Восточном фронте – в 1916 г. Михаил Васильевич был уверен, что именно слова о тяготах войны смогут найти путь к сердцам слушателей: ведь в России «нет семьи, которая не выслала бы туда, на действующий фронт, отца, брата, сына, а иногда и нескольких членов семьи вместе… Все ваши мысли, граждане, я думаю, с надеждой и тревогой устремляются туда, где русская армия отстаивает честь и достоинство России, скажем больше, – где она выковывает ту или другую, славную или тяжкую судьбу России и поколений – не только настоящего, но и поколений будущего».

Бывший Главковерх напоминал слушателям, что причины успехов заключались не столько в умелом командовании или в боевом опыте вышедших на войну подразделений. Главное, по его убеждению, заключалось в том, что, несмотря на все фронтовые трудности и многочисленные «кризисы» вооружения и снабжения, сохранялось единство, твердое доверие между солдатами и офицерами. Именно на этом держалась воинская дисциплина, и именно это качество помогало вливаться в сложившиеся боевые «семьи» новым тыловым пополнениям. Дух армии был высок. «Россия обладала армией, сильной все-таки числом, но очень слабой в технике и бедной артиллерийскими средствами». Однако «мы обладали твердым, послушным и храбрым солдатом, в особенности в тех случаях, когда его вел за собой офицер… было глубокое сознание долга, было единение между солдатом и офицером, был, наконец, закон, который карал не желающих идти вперед». Новые солдаты и офицеры, прибывшие на смену погибшим, не обладали должной боевой подготовкой, «менее искусен был этот офицер, но он с такой же охотой отдавал свою жизнь и шел впереди солдата». «Вот с такой армией, – отмечал генерал, – сильной численностью и слабой в технике, сильной в своем нравственном облике и внутренней дисциплине, дошли мы до светлых, ясных дней революции».

Алексеев не строил иллюзий в отношении меняющихся настроений российского общества. Как и в начале войны, он был уверен, что армейские «недостатки главным образом вытекали из того, что наша общенародная масса была, конечно, темна». В выполнении воинского долга не хватало сознательности, недостаточно было убежденности в правоте войны. Тем не менее «наши достоинства были велики, наши недостатки были устранимы при систематическом и спокойном их устранении». В общем, – подводил итог генерал, – «в руки новой власти поступила армия, которая способна была выполнять и дальше свой долг и, наряду с союзниками, вести многострадальную Россию к скорейшему окончанию войны».

Что же произошло в дальнейшем? Революционные преобразования нарушили, в первую очередь, основу стабильности фронта, раскололи единство солдат и офицеров, намеренно, искусственно противопоставляя их друг другу. «Нужно было в это твердое тело армии пустить яду, и этот яд был пущен впервые в виде приказа № 1. Он сразу разложил два важнейших элемента нашей армии. Этот приказ разложил солдатскую массу и офицерскую массу… Беспристрастная история в очень скором времени укажет место и этому акту: явился ли этот акт актом государственного недоразумения или актом государственного преступления». В дополнение к этой «ядовитой пилюле» в армейскую среду «мутной волной пустилась агитация».

Здесь Алексеев убежденно повторял версию об активном участии в разложении армии «немецких шпионов» и «немецких агентов». «Армия превратилась в какой-то общий агитационный лагерь. Вместе с агитацией шла и литература под наименованием различных “Правд”, и в темные массы несла она столько неправды. Вот с этим труднее было бороться. Сеяли ветер, и те, которые сеяли его честно, любя Родину и армию, предлагая этим ветром просветить и освежить, – они с ужасом увидели то, что они пожинают бурю. Но с каким злорадством увидели эту бурю те, кто выполнял веления немецкого Генерального штаба и в карманах которых мелодично звенели немецкие марки».

Вопреки своим взглядам, выражавшихся на страницах дневника и в частной переписке, Алексеев публично не критиковал Керенского, а, напротив, отмечал «благородный порыв военного министра и министра-председателя». Но, – подчеркивал Алексеев, – «с его благородными призывами к самопожертвованию шла темная агитация, которая говорила: зачем (жертвовать собой. – В. Ц.), гораздо лучше—сохранить свою драгоценную жизнь. И этот, последний, призыв оказался сильнее призыва благородного».

Армия оказалась неподготовленной к «демократизации». В период «министерства Гучкова» и деятельности при Главном штабе комиссии генерала Поливанова «зародилась мысль – приостановить действие общих военных законов». В результате: «Сознание безнаказанности охватило массы – и в этом большая ошибка. Ведь нужно сказать, что с этими новыми лозунгами, новыми понятиями, выбрасываемыми в массу, наша масса не воспиталась одновременно и параллельно, она не поднималась в своем развитии. И вот на этой почве недостатка развития и развивались или появлялись те излишества, о которых говорить не приходится. Офицер в глазах солдата оказался врагом». Правда, в разных родах войск «демократизация» сказалась по-разному. На это влияли, прежде всего, потери в кадровом составе тех или иных частей. «Из немногих частей, сохранивших воинский дух, воинский порядок, большинство частей: части кавалерии, казачьи, артиллерийские, инженерные – они сохранили свою душу, но пехоты, господа, за сравнительно немногими исключениями, пока у нас нет».

Опасной для воинской дисциплины оказалась деятельность армейских комитетов и комиссаров. Многие командиры вполне сознательно «сдали позицию свою комитетам, и комитеты стали управлять войсковыми частями». Неопределенность их полномочий, фактическое отсутствие контроля за их работой еще больше ослабляли единство армии. «При таком отсутствии определенности в законе, конечно, являлись поползновения во все вмешиваться, все взять в свои руки. Но в конечном результате трех с половиной – четырехмесячного существования этих комитетов – что дали они? Подняли ли они дисциплину, слили ли офицерские и солдатские составы, произвели ли они высокий нравственный подъем и порыв в армии? – задавался вопросом бывший Главковерх. – Нет, нет и нет! Быть может, в некоторых случаях: в деле хозяйства, в деле внутреннего управления – они сделали кое-что, но взвесьте и положите на чашу весов пользу и вред, – последняя чаша перевесит».

И, наконец, «Декларация прав солдата», законодательно закрепленная 11 мая 1917 г. По мнению Алексеева, этот документ окончательно подрывал армейские устои. «Армия полностью прикоснулась к политике. Она увлеклась митингами, она прикоснулась к желанию мира и к сохранению своей драгоценной жизни. Можно сказать, что с этого времени армия обратилась во всероссийский военный митинг, с участием немецких представителей. И в этих митингах умерла или заснула большая душа русского солдата». В условиях новой, «революционной» армии «обленился солдат. Недоверие его выросло ко всему до опасных пределов. Он стал нервен. Он поставил превыше всего стремление к спасению и сохранению собственной жизни. При таких условиях офицерскому составу пришлось крайне тяжело».

Можно ли было преодолеть те негативные последствия «демократизации армии», о которых так определенно говорил генерал? Или же следовало «признать себя побежденными и склонить свою голову перед гордым, настойчивым врагом? Безусловно, нет!», – под аплодисменты Государственного совещания заявил генерал. «Можно и должно воскресить нашу душу, оживить наш организм, заставить нас вспомнить свой долг, одерживать победы и довести войну до победного конца. Это можно, эта цель достижима».

Не повторяя больше требований, озвученных на июльском совете Главнокомандующих в Ставке, Алексеев сосредоточил внимание на самом главном, но его мнению, – восстановлении воинской дисциплины: «Истинная воинская дисциплина для всех, носящих воинский мундир, должна поглотить собой дисциплину партий и групп». «Порядок и дисциплина – без них не может быть армии. Назовите дисциплину железной, назовите се сознательной, назовите ее истинной и прочной дисциплиной, – возьмите любую армию света, – совершенно одно и то же, меняются только лишь формы приложения этих оснований к жизни. Вот этим только и нужно руководствоваться в выборе тех реформ, которые так жизненно необходимы для нашей армии».

Снова и снова повторял он тезис о необходимости укрепления власти, о неотложно необходимой «решимости Временного Правительства быстро, энергично провести все те меры, которые оздоровят наш – пока больной – организм». Проводить реформы, назревшие в России, в том числе в ее вооруженных силах, безусловно, нужно, но только после окончания войны: «Потом, когда перейдем на мирное положение, когда утихнут боевые выстрелы, проводите те законы, которые так близки, быть может, в настоящее время солдатским массам нашей армии. Но, прежде всего, перед всем должны главенствовать: польза, спасение и интересы нашей Родины перед интересами отдельных людей».

Говоря о важности повышения сознательности в армии, о чувстве воинского долга, без чего невозможна победа, Алексеев опровергал аргументы «слева» о чрезвычайной пользе «словесного», «агитационного» воздействия на солдат. «Слово, великое слово, всегда останется в руках начальников могучим двигателем на великое дело человечества. Но этим злоупотреблять нельзя. В критическую минуту жизни, в критический момент боя бросьте это слово, и за этим словом двинутся массы. Но если эти массы приучены всегда к этому слову, они теряют к нему уже всякое уважение и всякую веру». Опровергая и уверенность многих «правых» в эффективности «жестокой дисциплины» и, в частности, в восстановлении смертной казни на фронте, Алексеев считал, что к этой мере следовало «прибегать только тогда, когда нет другого исхода». «Необходимо, чтобы эта мера сохраняла свое устрашающее действие, но чтобы были приняты другие воспитательные меры… Только путем этих мер мы устраним тяжелую необходимость такого решительного средства, как казнь, и в то же время постепенно, шаг за шагом начнем перевоспитывать душу нашего воина».

Выступление Алексеева отличалось от докладов многих других участников Государственного совещания, хотя и звучало в унисон с теми, кто отстаивал важность продолжения войны «до победы» и утверждал необходимость укрепления власти. Об ответственной, независимой от влияния Советов и политических партий деятельности правительства говорил Маклаков. Перефразируя Керенского, говорившего, что «нет Родины без свободы», он призывал «ставить Родину выше свободы». Гучков вспоминал об апрельском кризисе и нерешительности правительства в борьбе с «анархией»: «Наша теперешняя власть больна тем, что се нет», «так называемая революционная демократия исключила из своего состава многие и многие элементы нашей, в сущности, демократической страны». Заметный резонанс вызвало выступление недавно избранного атамана Всевеликого Войска Донского генерал-лейтенанта A.M. Каледина. От имени всех казачьих войск он призвал к полному устранению политики из армии, объединению фронта и тыла на основе военных порядков, восстановлению власти командиров, ликвидации армейских советов и комитетов.

По-военному лаконичным, вполне лояльным по отношению ко Временному правительству, примирительным по отношению к армейским комиссарам и комитетам оказался доклад Верховного Главнокомандующего генерала Л.Г. Корнилова. Алексеев выступал позднее и, в отличие от нового Главковерха, позволил себе больше критики в адрес как новоявленных органов «армейского самоуправления», так и правительственных структур (Военного министерства, идущего «на поводу» требований Советов рабочих и солдатских депутатов). Этот доклад стал первым его выступлением в качестве не только военного, но и публичного политика.

Политический авторитет Алексеева стремительно возрастал. Выступление в Москве стало первым появлением генерала перед столь большой «невоенной» аудиторией. Ее реакция, судя но сохранившейся стенограмме Совещания, была неодинаковой: от возгласов «Браво» и бурных аплодисментов «справа», до криков «позор!» и «палач!» – «слева». Тем не менее доклад отставного генерала вполне можно было бы считать своеобразной программой-декларацией для военных кругов. Не случайно, что позднее он был издан отдельной брошюрой 100-тысячным тиражом {78} .

Совещание завершилось формально-декларативной поддержкой политического курса Временного правительства. Казалось бы, победил «средний», «умеренный» путь развития революции. Однако вскоре страну потрясли события, ставшие, но мнению многих, главной исходной причиной «большевицкого переворота» в октябре 1917 г. 26 августа в «государственной измене» был обвинен генерал Корнилов, отправивший накануне, но согласованию с Керенским, части 3-го конного корпуса генерала Крымова на Петроград. Ставка на это обвинение ответила резким заявлением по адресу Временного правительства, обвинив его в предательстве и прямом пособничестве немцам. «Война телеграмм», происходившая 28—31 августа 1917 г. между Петроградом и Могилевом, грозила перерасти в реальные военные столкновения, подводящие страну к порогу Гражданской войны.

Отношение генерала Алексеева к военно-политической позиции Корнилова было, в общем, благожелательным. Требования твердой власти, укрепления воинской дисциплины, борьбы с дезертирством на фронте и саботажем в тылу полностью разделялись Михаилом Васильевичем, как и многими представителями высшего командного состава. Но представлялась рискованной форма осуществления этой программы Корнилова. Немедленная военная диктатура, полный разрыв с правительством Керенского, готовность к радикальным действиям, вплоть до прямого военного переворота, – это, по мнению Алексеева, грозило окончательно развалить и без того неустойчивое состояние фронта и тыла.

Примечательно, что в схожей ситуации февраля—марта 1917 г. Алексеев, видя перспективу «войны междоусобной» во время «войны внешней», все-таки предпочел отказаться от военных методов борьбы с революцией. По воспоминаниям Борисова, «Алексеев не принимал участия в августовском Корниловском выступлении. Умудренный опытом, обладая более спокойным характером и оценив состояние армии, он не разделял мотивов, руководивших Корниловым, и не верил в успех».

С Корниловым после февраля 1917 г. Алексеев встречался несколько раз. Как известно, он поддержал просьбу Родзянко о назначении Корнилова командующим Петроградским военным округом. Однако в апреле Алексеев, получив сведения о намерениях Гучкова перевести Корнилова на должность Главнокомандующего армиями Северного фронта, заявил свое категорическое несогласие с данным назначением. Главковерх считал подобные перестановки не соответствующими строевому опыту Корнилова и крайне нежелательными для фронта. В результате Корнилов получил пост командующего 8-й армией Юго-Западного фронта.

В дни проведения Государственного совещания Алексеев посещал поезд Главковерха, на котором тот прибыл в Москву. Полного содержания их бесед узнать невозможно, но говорить о принципиальных разногласиях между генералами излишне. В пересказе Деникина, Корнилов заявил Алексееву, что в ожидаемых действиях против советов «придется опираться на офицерский союз, – дело Ваших рук. Становитесь Вы во главе, если думаете, что так будет лучше». «Нет, Лавр Георгиевич, Вам, будучи верховным, это сделать легче», – ответил Алексеев.

Не выглядит также правомерным мнение о полной неосведомленности Алексеева в отношении явных (а возможно, и тайных) намерений Корнилова. Какова же роль Алексеева в «корниловщине»?

Весьма интересное свидетельство содержится в частной переписке посла России во Франции Маклакова с послом в САСШ Б.А. Бахметевым. Отчасти это свидетельство подтверждает также осведомленность Алексеева о возможных совместных действиях Временного правительства и Ставки в конце августа 1917 г. с целью «нейтрализации Советов». Разговор между Маклаковым и Алексеевым мог состояться в поезде, в котором генерал уезжал из Петрограда (где он в эти дни давал показания, в качестве свидетеля, но т.н. «делу Сухомлинова») в Смоленск 26 августа. Уже на следующий день он был экстренно телеграммой вызван обратно в столицу и получил информацию уже не о движении на Петроград 3-го конного корпуса (в соответствии с планами глав военного ведомства Б.В. Савинкова и Керенского), а о действиях «изменника-генерала», намеревавшегося «захватить власть». Но более вероятно, что эта беседа имела место 27 августа в вагоне на Царскосельском вокзале, где остановился Алексеев.

«Он (Алексеев. – В.Ц.)тогда вызвал меня к себе в вагон, – писал Маклаков, – он был уверен в успехе восстания; не сомневался, что через два дня Корнилов возьмет Петроград (показательная уверенность Михаила Васильевича. – В.Ц.)и думал уже о том, какой тогда нужно установить порядок, кому вручить власть. Тогда Алексеев находился в периоде некоторого увлечения Милюковым и кадетами; думал, что нужно поставить у власти именно их. Я могу представить себе что угодно, только не это; в кадетские способности управлять Россией в момент революции я не верил никогда, а в этот момент – меньше, чем когда-либо….В своем контрреволюционном настроении тогда я шел так далеко, что хотел прежде всего восстановить силу Основных законов; вернуть к жизни Государственную Думу и Совет, и к тому – и монархию. Мне казалось, что нужно вернуться к “законности”; законным было только отречение Николая; его нужно было оставить в силе, но провозгласить Алексея Государем (примечательная оценка акта Николая II. – В.Ц.),созвать Думу, образовать ответственное министерство и попытаться сделать все то, необходимость чего жизнь доказала… Любопытно, что мне на это ответил Алексеев; он ужаснулся: “Как, Вы хотите монархию?” Я ему ответил: “Удивительная вещь; я всю жизнь боролся против монарха, если не монархии; а Вы этой монархии служили верой и правдой; и вот сейчас я вижу в ней спасение, а Вы ее откладываете, как простое историческое недоразумение”. На это Алексеев мне отвечал: “Вот именно потому, что я ей служил, как Вы говорите, верой и правдой, я ее и знаю; и потому что я ее так хорошо знаю, я ее не хочу”. На это я ему ничего не ответил, но мог бы ответить: “А я лучше, чем Вы, знаю кадетов, и именно потому, что я их знаю, я их не хочу”».

Данный отрывок из письма Маклакова, несмотря на весьма нелестную характеристику им своих «партийных товарищей», подтверждает принципиальную правильность тезиса о существенной эволюции «вправо» части кадетской партии (в том числе и Милюкова, как это будет показано далее), в сторону признания необходимости обязательного восстановления в России конституционной монархии. Почему же подобный лозунг был не вполне приемлем для Михаила Васильевича летом 1917-го? Очевидно, в этот момент его позиция, в общем, не противоречила позиции Корнилова, заявившего в беседе с одним из офицеров (правда, уже во время «Ледяного похода»): «После ареста Государыни я сказал своим близким, что в случае восстановления монархии мне, Корнилову, в России не жить. Это я сказал, учитывая, что придворная камарилья, бросившая Государя, соберется вновь. Но сейчас, как слышно, многие из них уже расстреляны, другие стали предателями. Я никогда не был против монархии, так как Россия слишком велика, чтобы быть республикой». То есть сам по себе монархический строй, как наиболее подходящий для России, являлся несомненным, но многие его носители и, что не менее опасно, его не в меру ретивые и не самые достойные «реставраторы» (учитывая, например, поведение многих придворных в марте) вызывали у Алексеева неоднозначное отношение {79} .

Другие, не менее интересные, сведения содержат опубликованные в эмиграции воспоминания одного из организаторов т.н. Республиканского центра, сотрудничавшего с Союзом офицеров, инженера П.Н. Финисова. Представители этих организаций собирались весьма активно действовать в момент приближения 3-го конного корпуса к Петрограду. Поскольку одной из задач корпуса предполагалась ликвидация Совета рабочих и солдатских депутатов (если бы он оказал противодействие Временному правительству), то для его «гарантированного разгрома» предполагалось разыграть следующий сценарий. «Полки генерала Крымова продолжали двигаться к Петербургу. Не воспользоваться этим, – считал Финисов, – было бы преступлением. Если повода нет, его надо создать. Специальной организации было поручено на этом совещании вызвать “большевистское” выступление, т.е. разгромить Сенной рынок, магазины, одним словом, поднять уличный бунт. В ответ должны были начаться, в тот же день, действия офицерской организации и казачьих полков генерала Крымова. Это поручение было возложено на генерала (тогда еще полковника. – В. Ц.)В.И. Сидорина, причем тут же ему было вручено 100 000 рублей на эту цель (из этой суммы генерал Сидорин истратил только 26 000 рублей на подготовку “большевистского бунта”, а остальные 74 000 вернул затем нам)… Момент же искусственного бунта должны были определить мы, т.е. полковник Десиметьер и я, после свидания с генералом А.М. Крымовым, переслав приказ шифрованной запиской в Петербург».


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю