Текст книги "Генерал Алексеев"
Автор книги: Василий Цветков
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 41 страниц)
В то же время Алексеев отметил отсутствие исключительно политического характера создания армии: «Добровольческая армия не преследует никаких политических целей; члены ее при поступлении дают подписку не принимать никакого участия в политике и заниматься какой бы то ни было политической пропагандой». Поэтому Алексеев вполне допускал включение в состав армии отрядов «из демократических элементов», которые намеревалась формировать Ростовская городская дума.
Вооруженное противостояние с большевиками объяснялось генералом исключительно как продолжение войны с Германией: «Мы, борясь с большевиками, вместе с тем продолжаем войну и с немцами, так как большевизм и германизм тесно переплетены между собой». Поэтому, по его мнению, армия имела полное право рассчитывать на финансовую и политическую помощь союзников. «Не скрою от вас, – говорил генерал, – что некоторую поддержку мы имеем и от союзников, ибо, оставаясь верными до сих пор союзным обязательствам, мы тем самым приобрели право на эту с их стороны поддержку… Кроме того, защищая хлебородный угол России от большевиков, мы тем самым отстаиваем его и от немецких поползновений, что небезвыгодно для наших союзников. Вот почему им, затрачивающим на борьбу с немцами миллиарды, ничего не стоит рискнуть некоторой суммой на поддержку движения, совпадающего с их интересами».
Примечательны были и краткие высказывания, сделанные Алексеевым в отношении социально-политических перспектив зарождающегося Белого движения. «Я твердо верю в полное очищение России от большевизма, – убежденно говорил основатель Добровольческой армии. – В этом нам окажет поддержку вся толща российской интеллигенции и, кроме того, крестьянство, которое уже устало от большевиков и готово принять хоть плохонького Царя, лишь бы избавиться от насильников… Я не спрашиваю людей, идущих за мною работать: какой ты партии? Я спрашиваю его: любишь ли ты Россию? На поле сражения, перед лицом смерти все равны – и революционер, и монархист… Какой в России сложится строй – покажет будущее, а пока нам всем нужно объединиться и работать, а главное – не ссориться из-за различия партийных взглядов».
Вскоре после заседания правительства для подтверждения политических позиций была опубликована еще одна декларация Добровольческой армии. В ней уже более четко прослеживались позиции, определившие в будущем основу политической программы Белого движения. Говорилось не только о «защите вместе с казачеством» от «немецко-большевистского нашествия… самостоятельности областей, давших ей приют и являющихся последним оплотом русской независимости», но и о «воссоздании Великой России». Подтверждалось следование идеям «восстановления русской государственности» и «доведения Единой России до нового Учредительного собрания, перед решением которого должны преклониться все классы, партии и отдельные группировки».
Результатом стало окончательное согласие донского правительства на легализацию Добровольческой армии в следующей форме: «Существующая в целях защиты Донской области от большевиков, объявивших войну Дону, и в целях борьбы за Учредительное собрание Армия должна находиться под контролем Объединенного Правительства и, в случае установления наличности в этой Армии элементов контрреволюции, таковые элементы должны быть удалены немедленно за пределы Области».
Разумеется, подобный «демократический статус» был лишь конъюнктурным прикрытием. Не случайно, с точки зрения военно-юридических норм, командование Добрармии провозглашало, что оно пользуется русскими воинскими уставами, изданными до 28 февраля 1917 г., то есть до событий Февральской революции и начала знаменитой «демократизации». Алексеева всегда отличало стремление к сохранению максимально возможной преемственности по отношению к сложившейся в России накануне революции военно-политической системе.
В этом отношении очень характерна его непоколебимая уверенность в том, что Добровольческая армия продолжает выполнять дело, начатое Российской Императорской армией в 1914 г., в «славные и трагические дни начала Второй Отечественной войны». Проанализировав последние полученные из могилевской Ставки сведения, 16 ноября Алексеев составил краткую записку о вероятных перспективах окончания войны в Европе. Среди выделенных генералом пунктов отмечались: «… война – до крайности, во имя чести России и верности союзникам …союзники будут продолжать войну …возможность присылки (в Россию. – В. Ц.)в феврале—марте 1918 г. английских, американских и японских войск …внутреннее положение Германии тяжелое. Большевизм коснулся и немецкой армии, запрещено братание …возможность в Германии социальной революции». Таким образом, победоносное для Антанты окончание войны, большая вероятность революции в Германии и неизбежность интервенции союзных войск в Россию предвиделись Алексеевым еще за год до окончания военных действий {102} .
В первые недели нового, 1918 г., года положение на подступах к Ростову и Новочеркасску продолжало ухудшаться. Малочисленные отряды Добровольческой армии и донских партизан не могли сдержать усиливающегося натиска отрядов Красной гвардии. Алексеев тяжело переживал растущие потери среди молодых добровольцев, особенно тогда, когда в обоих городах сотни офицеров демонстративно отказывались вступать в ряды белых сил. Выступая на похоронах первых погибших кадет и гимназистов-добровольцев Партизанского полка, он предложил поставить в их честь памятник (первый в истории Белого движения): «Грубый гранит, громадная глыба, а наверху разоренное гнездо с мертвыми орлами, и сделал бы надпись: “Орлята погибли, защищая родное гнездо, где же были в то время орлы!?”» Погибшие юноши приехали на Дон издалека, и их родители не были на погребении. Алексеев не только отстоял панихиду в Войсковом соборе в Новочеркасске, но и сопровождал похороны этих девяти «детских гробов» в братской могиле.
2. «Ледяной поход»
К началу февраля 1918 г. стало очевидным, что удержать фронт под Новочеркасском и Ростовом не удастся. Добровольческая армия отступала. 5 и 8 февраля в письмах Анне Николаевне, оставшейся в Новочеркасске, Алексеев не скрывал своих душевных переживаний: «Горсточка наших людей, не поддержанная совершенно казаками, брошенная всеми, лишенная артиллерийских снарядов, истомленная длительными боями, непогодой, морозами, по-видимому исчерпала до конца свои силы и возможность борьбы. Если сегодня-завтра не заговорит казачья совесть, если хозяева Дона не станут на защиту своего достояния, то мы будем раздавлены численностью хотя бы и ничтожного нравственно врага. Нам нужно будет уйти с Дона при крайне трудной обстановке. Нам предстоит, по всей вероятности, трудный пеший путь и неведомое впереди, предначертанное Господом Богом».
Передавая семье небольшую сумму денег и пожертвования на лазарет «Белого Креста», он писал: «Если мне не суждено вернуться и видеть моих ненаглядных, то знай, что мысль о тебе и детях была всегда мне дорогой и бесконечно близкой; с ней я пойду и к моей последней минуте, если она назначена мне именно теперь. Голова забита, и не могу молиться так, как я умел молиться в былые тяжелые дни моей жизни. Я всегда получал облегчение моему сознанию, моей душе. Но остатки, проблески молитвы обращаю на то, чтобы Господь помиловал Колю. Я все земное уже совершил; все мы еще не сделали всего, и я всем сердцем хочу, чтобы настала минута, когда, собравшись вместе, вы дружно помогли бы устроить новую жизнь, чтобы не было в ней нужды, чтобы в своей семье, среди своих – именно, всех сохранившихся еще – снова родилась радость… Благословляю тебя и девочек; жду твоего благословения и мысленного пожелания, чтобы Господь помог и спас»… «Дни 1915-го года не могут идти, по душевному состоянию, в сравнение с настоящими днями. Тогда картина была шире, грандиознее, а теперь – трагичнее, грустнее, а по последствиям – гибельнее для России… Дай Бог быть поспокойнее».
Добровольческая армия, не получая ожидаемой поддержки от казачьих полков, отказалась погибать на подступах к Ростову и Новочеркасску. Следует отметить, что еще 15 января, во время заседания Политического совещания Добровольческой армии, Алексеев заявил Каледину о возможности отступления с Дона. По воспоминаниям полковника Лисового, «в экстренном заседании Совета при генерале Алексееве войсковой атаман нарисовал тяжелую картину состояния области; еще более грустное впечатление создалось после доклада П.М. Агеева, и все это заменилось чувством некоторой неловкости после критики П.Н. Милюковым действий Войскового правительства и тихих, в ответ на критику, слов атамана: “Мы не за критикой сюда пришли… необходимо искать выхода, если есть еще какой-нибудь выход, а не критика…”»
Генерал М.В. Алексеев, сидевший до этого все время молча и что-то отмечающий в своей записной книжке, вмешался в общий разговор. Признавая тяжелое положение, генерал выразил надежду, что не все еще потеряно, что пока не испробовано все до конца, нужно бороться; а если станет «слишком очевидным, что борьба не по силам – ну что ж, тогда мы уйдем к Саратову или куда-нибудь за Волгу». По мере речи генерала Алексеева на лице войскового атамана отражались все более и более признаки крайнего изумления: «Извините, Михаил Васильевич, но для меня это новость, что Добровольческая армия собирается уходить из Донской области, я до сих пор думал, что судьбы наши тесно переплетены друг с другом, – оказывается это не так».
Генерал Алексеев на это возразил: «Вы меня не так поняли, Алексей Максимович. Говоря об уходе Добровольческой армии, я имел в виду тот крайний случай, когда дальнейшая борьба будет бессмысленна и поведет лишь к полному уничтожению слабой стороны, каковой мы в данном случае и явимся». Еще на эту тему продолжался некоторое время общий разговор, но по лицу и ответам Л.М. Каледина видно было, что он далеко не убежден доводами генерала Алексеева. В середине заседания атаман, незаметно покинув комнату, вышел и одевшись отправился во дворец».
Вообще, как отмечал Лисовой, «после прибытия Быховских узников» отношения между Калединым и Алексеевым «сделались несколько холоднее, официальное», очевидно, из-за того, что «с их приездом обстановка или, вернее, организационная работа сделалась сложнее, да это и вполне понятно: дело организации развернулось, приняло более крупный масштаб, значительная часть забот спала с плеч генерала Алексеева и перешла к генералу Корнилову и его штабу. В то же время, с прибытием фронтовых частей, взятием Ростова и проч. значительно осложнилась и работа генерала Каледина… Встречи с генералом Алексеевым сделались несколько реже, а отсюда и некоторая кажущаяся холодность и официальность отношений». Командование Добрармии договорилось об обоюдном обмене военно-политической информацией со штабом донского атамана. «Каждую пятницу – отмечал Лисовой, – войсковой атаман получал сведения о боевом составе армии, а вопросы военно-оперативного характера, особенно связанные с участием Добровольческой армии, разбирались и решались коллегией из всех трех генералов: Алексеева, Корнилова и Каледина – во дворце атамана, иногда в штабе армии. Нужно заметить, что насколько генерал Алексеев всегда охотно отзывался на приглашения во дворец – настолько же генерал Корнилов по тем или иным соображениям уклонялся от них, предпочитая разрешение разных вопросов у себя в штабе на Дворцовой площади…
– У меня от Михаила Васильевича нет никаких секретов, – часто говорил атаман…» И, конечно, слова Алексеева об «уходе с Дона» прозвучали для Каледина как неожиданные и неоправданные.
Атаман, так и не дождавшись массового отклика казачества на его призывы к «защите Тихого Дона», вид начавшееся отступление Добровольческой армии, застрелился. Правда, накануне самоубийства атамана Алексеев но телеграфу пытался еще раз объяснить Каледину неизбежность отхода Добрармии: «Сохранение нашей небольшой живой силы имеет решающее значение для ближайшего будущего. Только сохраняя ее и отведя туда, где мы можем получить пополнения, мы затянем борьбу, а в выигрыше времени вся суть. Факт полного нежелания донских казаков защитить свое достояние, возлагая на плечи Добр. Армии непосильное бремя, лишает возможности затяжки борьбы и выигрыша времени» {103} .
Вечером 9 февраля 1918 г. добровольцы и казаки-партизаны оставили Ростов-на-Дону и 10 февраля перешли в станицу Ольгинскую. Здесь задержались на четыре дня. Собирались силы, был проведен смотр армии. Алексеев считал необходимым двинуться на Екатеринодар – столицу кубанского казачества. Он был убежденным сторонником отхода на Кубань и весьма решительно возражал против плана Корнилова, намеревавшегося отойти к Астрахани. Также не считался приемлемым и вариант, предлагавшийся казаками во главе с походным атаманом, генерал-майором П.Х. Поповым – отойти в степи междуречья Волги и Дона, в район донских зимовников (считалось, что здесь, не удаляясь значительно от Ростова и Новочеркасска, можно будет получить пополнение лошадьми, фуражом и продовольствием, дать отдых отрядам добровольцев и дождаться весны, когда «казаки одумаются» и на Дону начнутся восстания против большевиков).
Алексеев был убежден в бесперспективности плана Корнилова; отстаивая переход на Кубань, он считал, что там удастся закрепиться, пополниться добровольцами из кубанских казаков, сформировать новые структуры военно-политического управления, связанные все с той же моделью Юго-Восточного союза, и, что считалось наиболее важным, сохранить «всероссийское значение» Добровольческой армии.
Правда, и у Алексеева, очевидно, не было полной уверенности в успехе запланированного перехода с Дона на Кубань: «Мы уходим в степи. Можем вернуться, если на то будет Милость Божия, но нужно зажечь светоч, чтобы была хоть одна светлая точка среди охватившей Россию тьмы», – с такими словами вышел Михаил Васильевич в легендарный для Белого движения 1-й Кубанский («Ледяной») поход {104} .
В станице Ольгинской прошел военный совет старших начальников, созванный но инициативе Алексеева, накануне узнавшего о том, что армия готовится уходить от Ростова на восток. Во время совещания Алексеев убежденно доказывал важность поворота на Кубань. По принципиальному вопросу выбора направления стратегического развертывания Добровольческой армии между двумя ее вождями состоялся интенсивный обмен письмами. Еще накануне совета, 12 февраля, в письме Корнилову Алексеев излагал преимущества Кубанского похода: «В настоящее время, с потерей главной базы Армии – города Ростова, в связи с последними решениями Донского Войскового Круга, – встал вопрос о возможности выполнения тех общегосударственных задач, которые себе ставила наша организация…
Сложившаяся обстановка требует немедленных решений не только чисто военных, но и в тесной связи с решением вопросов общего характера. Из разговоров с генералом Эльснером и Романовским я понял, что принят план ухода отряда в зимовники, к северо-западу от станицы Великокняжеская. Считаю, что при таком решении невозможно не только продолжение нашей работы, но, даже при надобности, и относительно безболезненная ликвидация нашего дела и спасение доверивших нам свою судьбу людей. В зимовниках отряд будет очень скоро сжат с одной стороны распустившейся рекой Доном, а с другой – железной дорогой Царицын – Торговая – Тихорецкая – Батайск, причем все железнодорожные узлы и выходы грунтовых дорог будут заняты большевиками, что лишит нас совершенно возможности получать пополнение людьми и предметами снабжения, не говоря уже о том, что пребывание в степи поставит нас в стороне от общего хода событий в России».
На совете в Ольгинской большинство поддержало Алексеева. Но, несмотря на убеждения Алексеева, Корнилов все же готов был увести армию в степи, и Михаилу Васильевичу пришлось снова обращаться к Командарму. В новом письме, отправленном уже 16 февраля из станицы Кагальницкой, Алексеев приводил, уже более развернутую аргументацию в пользу именно Кубанского похода: «Как 12 февраля, так и теперь я считаю себя обязанным высказать, что остановка в зимовниках грозит армии опасностью, и что ко времени возможного выступления из этого района армия окажется окруженной и обреченной на борьбу в условиях исключительно тяжких, быть может, безвыходных и несравнимых с обстановкой настоящей минуты. В районе зимовников мы рассчитываем пополнить и освежить конский состав и обоз. Но зато во всем остальном мы, отрезанные от сколько-нибудь культурного района, будем терпеть недостаток. Даже денежные средства, хранимые в крупных купюрах, негде будет разменять, и мы будем лишены денег на текущую жизнь.
Положение на Кубани рисуется получаемыми сведениями не столь печальными, как на Дону. Быть может, можно рассчитывать, если не на полную согласованность действий, то хотя бы на некоторое сочувствие и помощь. В Екатеринодаре уже собрана некоторая сумма денег на армию, там есть банки, денежные знаки, материальные запасы… Идея движения на Кубань понятна массе, она отвечает и той обстановке, в которой армия находится… она требует деятельности, от которой не отказывается большая часть армии. Не нам приходится приурочить выбор и направление своих действий к ненадежным ополчениям (добровольческие партизанские отряды из донской молодежи. – В.Ц.)Донской области, а напротив, нужно притянуть их к себе, ибо без нас они никакой ценности не имеют и рассеются в скором времени. Во всяком случае, начальники ополчений должны категорически ответить, кто из них связывает бесповоротно свою судьбу с Добровольческой армией и подчиняется безусловно се командованию».
«Общегосударственный» статус Добрармии подтверждался, по мнению Алексеева, и тем, что сосредоточившись на Кубани, она сохранит связи с другими регионами и, в частности, со столичными центрами, положение в которых отслеживалось генералом регулярно, с помощью разведки и созданных подпольных антибольшевистских структур. «Я прибавлю к этому, – завершал письмо Алексеев, – что в центрах – в Москве и Петрограде – по-видимому, назревают крупные события. Вывести на это время из строя – хотя и слабую, и усталую – Добровольческую армию можно только с риском, что она навсегда уже утратит свое значение в решении общегосударственной задачи». В самом худшем случае Алексеев предполагал, что армия «будет в силах дойти до Кавказских гор и там, если обстановка потребует, можно будет се распустить».
Корнилов уступил, но в ответном письме (17 февраля из станицы Мечетинской) поставил вопрос о своей отставке «по выходе на Кубань». Особое недовольство Командарма вызывало недопустимое, «постоянное вмешательство» созданного Алексеевым «политического отдела в вопросы, не принадлежавшие его ведению». Подозрения в интригах против командования армии были, однако, безосновательны, и Алексеев без обиняков, опроверг обвинения Корнилова, сославшись, в частности, на то, что в отделе осталось «всего 30 служащих, считая, в том числе, носителей нашей казны (“деньгоноши”, как называл их генерал. – В.Ц.)и караул при ящике, содержимое которого нельзя распределить для носки».
Кроме того, по словам Алексеева, «политический отдел не мог вмешиваться и не вмешивался в вопросы, не подлежащие его ведению. По-видимому, речь идет не о вмешательстве “отдела”, а о моих двух личных письмах к Вам. На эти письма я не только имею право, но, при известных обстоятельствах, я обязан их писать, ибо считаю себя не посторонним лицом, а ответственным за судьбу тех, которые шли в армию только по моему призыву… Общая идея движения должна существовать и быть известна старшим начальникам. Осуществление ее, конечно, зависит от обстановки. Только обстановка укажет на то, придется ли части на Кубани распустить, или они окажутся способными для выполнения какой-либо другой задачи» {105} .
Инцидент, казалось, был исчерпан. Корнилов остался во главе армии, которая отправилась в Кубанский поход, однако полного доверия между двумя генералами, очевидно, так и не удалось установить. Уже во время похода, по воспоминаниям его участника, бывшего таврического губернского комиссара Временного правительства Н.Н. Богданова, Алексеев, «видя Корнилова на площади среди казаков, сказал: «Уж эти мне истерические выступления». Немного спустя он как-то бросил фразу: «Они дошли до такого хамства, что бросили меня приглашать на Военный Совет».
Позднее, в эмиграции, Струве образно выразил психологическую разницу между двумя лидерами. «Как человек долга, т.е. как трезвый слуга-исполнитель его велений, М.В. Алексеев был сильнее и как-то… осязательнее Корнилова, но того особенного и собственного напряжения героической воли, которое было в Корнилове и излучением которого он заражал все вокруг себя, в Алексееве не было. В его трезвой и сухой личности не “было корниловского магнетизма… Алексеев – это массивная железная балка-стропило, на которое в упорядоченном строе и строительстве можно возложить огромное бремя, и оно легко выдержит это бремя… Корнилов – это стальная и живая пружина, которая, будучи способна к величайшему напряжению, всегда возвращается к прежнему положению, подлинное воплощение героической воли».
К годовщине кончины Михаила Васильевича на страницах популярного на белом Юге иллюстрированного журнала «Донская волна» была опубликована статья редактора издания Виктора Севского (Краснушкина) «Генерал Алексеев». В ней приводилась весьма примечательная характеристика психологического восприятия Верховного руководителя Добровольческой армии среди других лидеров южнорусского Белого движения: «Среди зачинателей освобождения России имя генерала Алексеева наименее известно широким кругам русского общества, хотя недавно исполнился только год со дня смерти Верховного Руководителя Добровольческой армии.
России известен Верховный Правитель, Верховный Главнокомандующий (адмирал Колчак. – В.Ц.), но кто знает бывшего Верховного Руководителя?
Толпе нужен герой, толпа любит и помнит тех, кто у всех на устах, с лицом запоминающимся, с именем звучным.
– У Корнилова и имя-то обещающее: Лавр, – говорили о Корнилове, даже когда он сидел в Быхове.
– Ведь имя Лавра и Георгия – герою битв и смелых дел, – пел о герое Бальмонт.
У Шкуро фамилия за себя говорит.
У Мамантова усы, на которые можно намотать любой Реввоенсовет.
Колчак в переводе с татарского – рукавица.
У Алексеева фамилия, каких много. Алексеевых в России чуть меньше, чем Поповых и Ивановых. Имя – Михаил, отчество – Васильевич. Предки в шестой книге (дворянского родословия. – В. Ц.)не записаны. Рост такой, что в любой, самой маленькой свите затеряешься.
Когда я думаю о том пути, который прошел покойный Алексеев от ротного командира армейского полка до Верховного Руководителя Добровольческой армии, мне вспоминается анекдот из его жизни, рассказанный бывшим учеником Алексеева в Академии – донским атаманом Богаевским.
В Академии, где-то на примерном учении, эскадронный командир предложил профессору Алексееву лошадь. Профессор поблагодарил.
– Спасибо, мне нужно поскорее, а потому уж я пешком. Так и карьеру, и путь в бессмертие в истории Михаил Васильевич Алексеев прошел пешком.
Корнилов и его жизнь – для Дюма, для романа.
Шкуро и Мамантов – для залихватской солдатской песни.
Алексеев – для вдумчивого историка – бухгалтера времен, течений, настроений.
Перед богиней Клио предстанет маленький, седенький генерал с портфелем и расскажет, как он из Петрограда, после речей в Предпарламенте, который мягко зовут “бредпарламентом”, ушел на Дон и здесь в “Европейской” гостинице, под сводами старого дворянского дома помещиков Двухженовых, стал возрождать Русскую армию.
Что было у генерала Алексеева на Дону в ноябре?
Чистый блокнот, в который он заносил по одному добровольцев, и четыреста рублей, данных на армию каким-то “Мининым” наших дней, тряхнувшим мошной аж “на все четыреста”.
В мешковатом штатском костюме, с галстуком, похожим на полотенце, неумело затянутым на тонкой шее, бывший Верховный Главнокомандующий миллионными армиями, бывший генерал, перед которым почтительно вставал даже полковник Преображенского полка Романов (Николай II. – В.Ц.),жил в Новочеркасске под псевдонимом…
Без него не обходилось ни одно заседание Донского правительства. Атаман Каледин подчеркивал, что у него нет секретов от Михаила Васильевича. После его речи даже представитель крайних левых течений в донском правительстве почтительно назвал старого генерала Его Превосходительством.
Армия вышла из блокнота генерала Алексеева, армия выросла до тысячи штыков, армия – чудо, но у генерала нет бардов и есть только один Баян – полковник Лисовой, кропотливо подбирающий каждую черточку в жизни старого дедушки новой Русской армии.
А пока для освобожденной России генерал Алексеев – только “икона” в окне Освага (Осведомительное агентство, Отдел пропагандах. – В.Ц.)без лампады неугасимой. А пока… На одном из вокзалов генерал Деникин в изумлении не нашел ни одного портрета генерала Алексеева в витрине Освага и строго сказал:
– Не слишком ли рано стали забывать генерала Алексеева? Приказываю повесить его портрет.
Следовательно, даже в окне Освага Алексеев – «икона», перед которой лампады зажигаются только приказом но армии…
Добровольческая армия родилась на Дону в ноябре 1917-го года, в декабре стала Корниловской, ибо 6 декабря прибыл в Новочеркасск Корнилов. 31 марта 1918 года стала Деникинской, но никогда и никто не звал ее по имени Верховного Руководителя – Алексеевской.
Говорят, что когда-то Алексеев, улыбаясь из-под густых нависших унтер-офицерских бровей умными глазами, сказал:
– Лавр Георгиевич забрал у меня все лавры и все Георгии.
Я помню те дни на Дону, когда армию, чтобы не дразнить демократических «гусей», звали скромно – Алексеевской организацией.
Так она и осталась Алексеевской организацией, обросши лаврами Корнилова, Деникина, Маркова и прочих славных.
Алексеев не водил армию, ее вел Корнилов, в авангарде шел Марков, в арьергарде – Богаевский, а Михаил Васильевич – слабый и немощный ехал в коляске. Но руководителем был все же он.
Кабинет министров весь помещался у него в голове.
Финансы, политика, дипломатия.
Ведь когда умер Алексеев, первая телеграмма, которая пришла из Екатеринодара, была с сообщением:
– Алексеева заменят генералы Драгомиров, Лукомский и по внешней политике – Нератов.
Трое вместо одного. Очевидно, хорошая голова была у этого генерала, скромно державшегося в тени, в тужурке защитного цвета. Не блистал, не блестел так и в истории – в тужурке защитного цвета.
Император, Гучков, Керенский, Корнилов, Каледин, Деникин – это все исторические вехи на пути биографии генерала Алексеева.
Для всех нужный и для многих – чужой.
При Императоре – его начальник штаба. Настолько ценный, что Император даже у фотографического аппарата, позируя для иллюстрированных журналов, уступает место над картой фронта Алексееву Алексеев объясняет, Император внимает.
И все-таки генерал не в моде: в переписке с Гучковым и Милюковым.
При Керенском тоже не в моде, и все-таки – не было военного конфликта, при котором не звали бы Алексеева.
И при Корнилове – Верховный Руководитель…
Русская дипломатия больше столетия была монопольной привилегией двух-трех полурусских фамилий. Русским дипломатом мог быть родовитый недоросль, если только у него был пробрит посреди головы. Оттого теперь так гладко и побриты наши границы. Там сбрили участок, здесь губернию.
И когда Россия перестала быть, дипломатом надо было делаться генералу Алексееву. Чтобы окончательно не побрили.
И дипломатом – в самые трудные моменты.
России нет, немцы на Урале, немцы на Дону. Добровольческая армия едва ли не в кольце, вся Россия – на перегоне от Кущевки до Екатеринодара.
В Ростове сидят искусители фон Лрмы, фон Кнеруэры и предлагают Алексееву снаряды, патроны. Только измени союзникам.
В Новочеркасске донской атаман Краснов патетически восклицает на Круге:
– Где они – эти союзники?
В донском штабе того времени самонадеянный генерал Денисов посмеивается над Добровольческой армией:
– Странствующие музыканты,
Посол гетмана Скоропадского смеется еще злее:
– Блуждающая почка.
Генерал Алексеев числится за контрразведкой.
И все-таки он обходит все скалы и рифы, и армия хранит политическую добродетель.
Дипломатический паркет особенно скользок, однако Алексеев, ходивший за славой пешком в солдатских сапогах, уводит армию от немецких соблазнителей, дьяволов, у которых соблазняющее яблоко зовется ориентацией.
Он умер, не дожил. Он сам говорил:
– Добровольческая армия – мое последнее дело на земле. Но и это дело заставило бы бухгалтера времен – историка
открыть ему текущий счет внимания и почтения».
В этой статье Севский, несколько утрируя демократичное происхождение и поведение Алексеева, в главном, безусловно, справедлив. Для Алексеева создание Добровольческой армии, как преемницы Русской армии, начало Белого движения являлось абсолютно естественным поступком. Он ни секунды не колебался в выборе «политических приоритетов», не задавался вопросом – «к кому идти», «за кем правда», оставаться ли «нейтральным». А формирование новой Русской армии в ноябре 1917 г. многим представлялось совершенно безнадежным делом. Когда в свое время императрица Александра Федоровна упрекала в переписке с супругом Алексеева за недостаток «души» во многих его поступках, то в создании Добровольческой армии, конечно, было именно проявление «души». Это был выбор от сердца, а не от ума. Хотя и без рассудка, без жесткой логики, без «бухгалтерского расчета» (в хорошем смысле слова) создавать новую армию – дело далеко не самое перспективное. Это – очевидно {106} .
Накануне выступления из Новочеркасска Алексеев решил распорядиться в отношении своей семьи. Генерал, видя всю неустроенность и опасность пребывания семьи вместе с ним, сожалел, что не оставил их в Смоленске или не перевез в Москву или Тверь, к своей родне. И все же теперь они вместе делили тяготы первых месяцев Добровольческой армии. Сын Николай, штаб-ротмистр гвардейских улан, вместе с ротмистром Шанроном дю Ларрэ состоял при генерале в качестве адъютанта. Лина Николаевна и дочери Клавдия и Вера работали в больнице «Белого Креста» и военном лазарете в Новочеркасске, помогая врачам-хирургам оперировать многочисленных раненых добровольцев. В середине января они выехали в станицу Мелиховскую, куда, по совету брата хозяев их съемной квартиры в городе, они отправились с фальшивыми паспортами. Предполагалось, что они останутся там до тех пор, как минует угроза со стороны красногвардейских отрядов. Однако вскоре они были вынуждены вернуться в Новочеркасск, где в небольшом доме на окраине прожили до начала казачьих восстаний на Дону (апрель 1918 г.) и возвращения Добровольческой армии {107} .