Текст книги "Генерал Алексеев"

Автор книги: Василий Цветков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 41 страниц)

Единственным серьезным источником получения Гучковым информации о настроениях в Ставке, можно предполагать, мог быть военный министр генерал Поливанов. В силу военной субординации Алексеев постоянно взаимодействовал с ним. Посол Франции в России М. Палеолог отмечал, что у министра «было редкое стратегическое чутье, и генерал Алексеев, который не очень любит чужие советы, с его указаниями очень считался». Но к моменту распространения оппозиционного «письма» (сентябрь—октябрь 1916 г.) Поливанов уже больше полугода был в отставке и непосредственно влиять на Ставку не мог. К тому же известно, что еще в 1908 г. Алексеев негативно оценивал действия Поливанова в должности Начальника Академии Генштаба, сменившего генерала Палицына, и считал его человеком, не внушающим полного доверия. В письме к супруге от 15 июня 1908 г. Михаил Васильевич писал: «Делят ризы русской армии такие дельцы интриги, как Поливанов, для которых дороги лишь собственные, личные интересы, которых цели и идеалы не поднимаются выше желания “сковырнуть”. В рабочем отношении они являются нулями жалкими и бесплодными, самомнящими, самовлюбленными».

Так что считать Алексеева «жертвой неосведомленности» в данном случае вряд ли можно. Он вполне отдавал себе отчет в целяхполитического интриганства парламентской оппозиции, но и не помышлял участвовать в каких-либо чуждых ему политических комбинациях, оставляя это на совести самих заинтересованных в этом политиков и военных.

Несмотря на это, сам факт написания Гучковым письма в Ставку уже вызывал заметные подозрения и опасения у многих придворных и политиков – защитников «незыблемого самодержавия». Не миновали они и Царскую семью. Причем о негативной информации, исходящей от столичных: оппозиционеров в отношении Ставки, появились упоминания в переписке Императрицы и Императора сразу после начала распространения машинописных копий «обличительного» обращения Гучкова к Алексееву. Правда, оценивались эти безответные письма исключительно как материал, способный ухудшить отношения военного командования, Ставки и правительства (что, конечно, недопустимо в условиях войны), а не как свидетельства о подготовке «переворота»: «А теперь идет переписка между Алексеевым и этой скотиной Гучковым, и он начиняет его всякими мерзостями, – предостереги его, это такая умная скотина, а Алексеев, без сомненья, увы, станет прислушиваться к тому, что тот говорит ему против нашего Друга, и это не принесет ему счастья». Николай II ответил коротко: «Откуда ты знаешь, что Гучков переписывается с Алексеевым? Я никогда раньше не слыхал об этом». По мнению Александры Федоровны, нужно было непременно «оградить Алексеева» от этого опасного «влияния».

«Пожалуйста, – обеспокоенно писала она супругу, – не позволяй славному Алексееву вступать в союз с Гучковым, как то было при старой Ставке. Родзянко и Гучков действуют сейчас заодно, и они хотят обойти Алексеева, утверждая, будто никто не умеет работать, кроме них. Его дело заниматься исключительно войной». «Я прочла копии с двух писем Гучкова к Алексееву, – продолжала Императрица, – и велела буквально скопировать одно из них для тебя, чтобы ты мог убедиться, какая это скотина! Теперь мне понятно, почему А. (Алексеев. – В.Ц.)настроен против всех министров – каждым своим письмом (по-видимому их было много) он будоражит бедного Ал. (Алексеева. – В.Ц.),а затем в письмах его факты часто намеренно извращаются. Все министры чувствуют антагонизм с его стороны к Ставке, и теперь им стала ясна причина этого. Когда ты получишь это письмо, то ты должен серьезно поговорить с Ал., так как эта скотина подрывает в глазах А. все правительство – это настоящая низость… Надо изолировать Ал. от Гучкова, от этого скверного, коварного влияния». В другом письме – та же тревога: «Посылаю тебе копию с одного из писем Гучкова к Алексееву – прочти его, пожалуйста, и тогда ты поймешь, отчего бедный генерал выходит из себя; Гучков извращает истину, подстрекаемый к тому Поливановым, с которым он неразлучен. Сделай старику строгое предупреждение по поводу этой переписки, это делается с целью нервировать его». «Видно, как этот паук Гучков и Поливанов опутывают Ал. паутиной, – хочется открыть ему глаза и освободить его. Ты мог бы его спасти, – очень надеюсь на то, что ты говорил по поводу писем».

Государь не стал устраивать следствий по поводу сообщений супруги, ограничившись частной беседой со своим начальником штаба. Как отмечал Николай II в письме к Александре Федоровне, «Алексеев никогда не упоминал при мне о Гучкове. Я только знаю, что он ненавидит Родзянко и насмехается над его уверенностью в том, что он все знает лучше других. Что его давно приводит в отчаяние, так это огромное число писем, которые он получает от офицеров, их семей, солдат и т.д., а также и анонимных, и во всех его просят обратить мое внимание на тяжелое положение городов и сел по случаю дороговизны продовольствия и товаров!» ^{36} .

Но даже если допустить, что Алексеев знал что-либо о планах «переворота», которые действительно разрабатывались Гучковым во взаимодействии с генерал-майором А.М. Крымовым и князем Д.Л. Вяземским (остановка царского поезда гвардейскими кавалеристами, принуждение к отречению Государя или принудительное пострижение Императрицы в монастырь и т.д.), то вряд ли он придавал им настолько серьезное значение, чтобы не считать их очередными эмоциональными рефлексиями парламентской оппозиции, стремящейся к власти. Ведь конкретного, четкого, детализированного сценария переворота так и не было разработано, а только такой конкретный план и мог бы считаться подготовленным государственным преступлением. Слухи и сплетни, поиски «истинных причин на деле столь простых явлений» были, но здесь уместно привести мнение одного из современников генерала о тех, которые «всегда склонны искать сокровенный смысл во всем, что происходит с сильными мира сего, не отходя… от своей привычки дурного тона».

При попытках обосновать «глубину» вовлеченности Алексеева в «заговор военных» нередко цитируются отрывки из воспоминаний Лемке, которые, казалось бы, достаточно полно отражают эту тему. Однако это не так. Лемке, например, отмечал доброжелательность в отношении Алексеева к генералу Крымову: «Был сегодня генерал-майор Александр Михайлович Крымов, командир Уссурийской казачьей бригады. Человек большого роста и грузной комплекции; говорят, очень умный, дельный и ловкий. Алексеев относится к нему очень тепло и долго с ним беседовал у себя в кабинете».

Первые прямые указания о «заговоре», о «перевороте» встречаются у Лемке в записях февраля—марта 1916 г. В частности, вполне понятную, с точки зрения проблем снабжения фронта, телеграмму Гучкова Алексееву («Крайне необходимо переговорить с вами, сделать вам доклад о всех сторонах деятельности центр, воен.-пром. комитета и получить важные для комитета ваши указания. Рассчитывал, что болезнь позволит мне в ближайшее время приехать к вам, но легкие осложнения в ходе болезни мешают мне приехать скоро. Разрешите моему заместителю члену Государственной думы Александру Ивановичу Коновалову, который отлично ведет дело, приехать к вам в ближайшие дни для ознакомления вас с положением дел и получения ваших указаний») и ответ Михаила Васильевича на нее («Буду очень рад, лучше, если возможно, на этой неделе, после четверга или в начале следующей») Лемке склонен трактовать как подтверждение некоей конспирации: «По некоторым обмолвкам Пустовойтенко, мне начинает казаться, что между Гучковым, Коноваловым, Крымовым и Алексеевым зреет какая-то конспирация, какой-то заговор, которому не чужд и Михаил Саввич (Пустовойтенко. – В. Ц.), а также еще кое-кто… Если так, то при такой разношерстной компании кроме беды для России ждать решительно нечего».

Алексеев, как считал Лемке, «хороший полководец фронта, но не начальник штаба всей армии. Впрочем, может быть, это все потому, что над ним сидит такой набитый дурак (Николай II. – В.Ц.), который не допускает ничьих сомнений в даре своего безошибочного прогноза терзаемой им страны. Да, положение Алексеева не из легких, и очень трудно установить, в каких действиях, как принятых им совершенно свободно, он повинен, в каких, как в навязанных, – нет. Все переплетается очень сложно, узел затягивается крепче и крепче, и на что он надеется, трудно уяснить. Разве, на переворот, запах которого делается временами почти слышным. Не могу только выяснить игры и игроков». Имеется, наконец, весьма пространное рассуждение Лемке по поводу потенциального заговора, в записи от 1 апреля 1916 г.: «Меня ужасно занимает вопрос о зреющем здесь заговоре. Я не могу, однако, отдать себе ясный отчет в двух отношениях: в персональном и в возможности осуществления заговора так, чтобы из него вышел толк для страны, а не только для отдельной группы борющихся. Сказать точно, кто именно, – конечно, нельзя, не будучи посвященным в эту тайну даже каким-нибудь намеком. Я все время так веду разговор с Пустовойтенко, чтобы заставить его проговориться, если он хоть что-нибудь знает. Но ни разу не слышал от него ни одного звука, кроме уже многократного указания на возможную роль Алексеева в качестве диктатора… И это все… И связи на местах, в армии тоже мне не ясны. Я чутьем почти готов назвать нескольких лиц, но именно только чутьем, без каких бы то ни было данных. Участвует ли Борисов? Думаю, что нет, потому что Алексеев с некоторого времени не вполне ему доверяет, но дипломатически не рвет прежних отношений совсем (о том, как отношения Борисова и Алексеева менялись под влиянием супруги Михаила Васильевича, отмечалось выше. – В.Ц.).

Что касается самой возможности осуществления, – продолжает Лемке, – прежде всего какого-либо акта в отношении самого Николая, то, разумеется, кратковременное лишение его свободы очень несложно. Вся обстановка его докладов в штабе и жизни здесь так несложна, что при авторитете и роли начальника штаба арест и прочес могут быть сделаны совершены бесшумно, но властно и решительно. Николай прежде всего – трус, и притом трус даже не храбрящийся (оставим без комментариев “ремарки” Лемке в отношении Государя. – В. Ц.).По-моему, достаточно властно предъявить определенное требование, чтобы он понял, что роли переменились, и исполнил бы все и, может быть, тем легче, чем яснее ему будет участь его детей и особенно сына, которого он, кажется, действительно любит. Но за благополучным исходом такого акта нужна уверенность, что заговорщики встретят поддержку, прежде всего, на месте заговора, во-вторых – в армии. Прибавлю еще, что возможно, что местом исполнения заговора назначается и не Ставка, а какой-нибудь пункт на фронте, благо Николай часто там толкается. Тогда, разумеется, положение заговорщиков в одно и то же время и облегчается, и осложняется. Облегчается отсутствием многих липших людей в его обычной здешней обстановке, осложняется трудностью быть поддержанными на всем фронте и в стране… Во всяком случае, можно сказать одно, что ни на Северном, ни на Западном фронте место выбрано вряд ли будет, потому что ни Куропаткин, ни Эверт ни на какие роли в заговоре не пойдут; на Брусилова тоже надежды мало, но он умнее и честнее как гражданин, поэтому может быть убежден другими, что момент спасения страны подошел…

Ну, а как страна отнесется ко всему этому? Здесь встает такой бесконечный ряд вопросов, что просто теряешься в противоречиях. И вот тут-то и находится самое слабое место всего замысла заговорщиков. Ведь никто из них и не представляет себе, как разнообразно будет отношение разных классов и групп населения ко всему, что явится вторым актом драмы. Первый – лишение Николая свободы и вынужденное у него отречение от самодержавных прав – самое легкое. Но дальше, дальше надо знать, как разнообразны будут требования к перевороту со стороны России. Ничего этого заговорщики, я уверен, не учитывают; им представляется все это проще: ограничили, связали идиота по ногам – по рукам-то вряд ли удастся – и пойдет у нас конституционализм… И настанет золотой век кадетских чаяний… И начнется, скажу я, настоящая социальная революция со стороны пролетариата, которая никоим образом не будет предотвращена и станет совершенно неизбежной вслед за всяким современным политическим переворотом».

Подобные рассуждения Лемке трудно назвать подтверждением «теории заговора». При обильном упоминании слова «заговор», «переворот», при «страшных», детальных описаниях того, как «заговорщики» будут свергать Государя (в духе заговора против Павла I), нужно отметить, что дальше предположений, собственных подозрений автор не идет. Конечно, Лемке справедливо отмечает, что многое ему «кажется», что только его «чутье» подсказывает тот или иной сценарий «переворота». Но, с другой стороны, отрицать наличие «заговора» не приходится, тем более, что архивные материалы и опубликованные позднее мемуары действительно подтвердили факт его подготовки. Только исходил этот «заговор» отнюдь не от Алексеева…

Ну а рассуждения о том, как после «переворота» власть перейдет к пролетариату (в обман «кадетских чаяний»), очевидно, нужно считать поздней вставкой в текст воспоминаний, когда они издавались в Советской России и когда издателям обязательно нужно было подчеркнуть роль классовой борьбы в истории и закономерность смены буржуазно-демократической революции социалистической. В современной же исторической публицистике к подобным «свидетельствам» Лемке нужно подходить с большой долей сомнения в их достоверности.

Таким образом, не представляется правомерным утверждение об Алексееве, как организаторе, координаторе и вдохновителе «заговора» против Императора. У Начальника штаба Главковерха, при его чрезвычайной загруженности, было слишком много дел, связанных с фактическим руководством огромным фронтом, для того чтобы еще вникать в подробности тыловых интриг и политических требований оппозиции.

Что же было в действительности? В очерке о «подготовке дворцового переворота», написанном уже в эмиграции и отправленном историку С.П. Мельгунову, Гучков был весьма категоричен в оценке перспектив вовлечения в «заговор» представителей генералитета. Он вспоминал, что первые серьезные обсуждения назревавших политических перемен происходили осенью 1916 года. В октябре в Петрограде но инициативе Милюкова прошло совещание, на котором обсуждались перспективы политического положения в стране. «Нас осталось, – писал Гучков, – человек 12—15: Милюков, Шингарев, Некрасов, Коновалов, князь Львов, Терещенко, Шидловский. Это были люди, принадлежавшие к демократическому блоку… Милюков сказал, что он чувствует, что события надвигаются, что попытки образумить власть, раскрыть ей глаза, ни к чему не привели, и что стихийный процесс вызовет события, которые могут потрясти власть и государственный строй… И вот, порядка ради, надлежит постараться организовать власть. На этом все сошлись… Не было разногласия также но вопросу о том, что надо принять меры к тому, чтобы движение это – в политическом отношении – направить в сторону сохранения монархической формы правления. Для всех это было бесспорно. Другой тезис, к которому пришли единомысленно, был тот, что личность монарха (Николая II. – В.Ц.)является источником недовольства в стране и что его сохранить на Престоле невозможно. Следует сначала добиваться отречения Государя, а затем, после отречения, должны действовать Основные Законы… Тот, кто переворот сделает, будет господином положения…»

Цареубийство категорически отвергалось. Правда, сама «техническая сторона» готовившегося переворота была слабо подготовлена. Гучков отмечал, что подобных собраний «было два или три. Ничего нового остальные не вносили, так что так и осталось. Насколько я помню, тогда же намечалось, что если будет Совет регентства, то надо будет рекомендовать состав правительства. Намечалась кандидатура князя Львова. Обрисовалось правительство из общественных и политических деятелей». Предполагалось добиться отречения от престола Николая II в пользу цесаревича Алексея Николаевича, при регентстве (до совершеннолетия) Великого князя Михаила Александровича. «Усиление монархии могло бы отсрочить революционный напор. Личность Алексея, опирающегося на правительство, встречающее сочувствие, – могла укрепить власть».

Очевидное отсутствие персональной готовности «общественных деятелей» к перевороту побуждало Гучкова взять на себя основную роль в части «технической подготовки акта захвата и отречения». Он выделял три варианта осуществления этого акта: в Ставке, в пригороде Петрограда (Царском Селе или Петергофе) или посредством «захвата поезда» на линии железной дороги из столицы в Ставку. Последний вариант представлялся ему наиболее предпочтительным. Главный расчет делался на части запасных гвардейских полков, участие которых в революции подтвердилось позднее, в феврале 1917 г. Взаимодействие с гвардейскими частями взял на себя князь Д. Вяземский, работавший совместно с Гучковым по линии Красного Креста при формировании санитарных отрядов. При этом «вербовка участников» переворота проходила гораздо медленнее, чем того хотелось бы Гучкову. По его словам, «приходилось работать очень осторожно, частные беседы по одному человеку… Дело велось настолько конспиративно, что у меня и тогда было впечатление, что несмотря на то, что некоторые из нас были на подозрении (вскрывались письма), но правительство все же ничего не знало».

Примечательны оценки Гучковым возможностей привлечения к «перевороту» представителей «высшего командного состава». Контакты с генералитетом были, но крайне ограниченные и, по сути, безрезультатные. «…Была уверенность, – давал Гучков характерную оценку высшему генералитету, – что они бы нас арестовали, если бы мы их посвятили в наш план». Тем не менее заговору открыто сочувствовал ставший Главнокомандующим армиями Северного фронта генерал Рузский. Сторонником «переворота» являлся также генерал-майор Л.М. Крымов; и хотя «активной работы он на себя не брал, но был осведомлен о ходе нашего дела». Не противодействовали заговору и многие Великие князья: «если бы этот акт совершился и все его признали бы и приветствовали, – мы бы там сопротивления не встретили». И все-таки, подытоживал в своих воспоминаниях Гучков, «никого из крупных военных к заговору привлечь не удалось» ^{37} .

Подчеркнутая отстраненность от каких-либо нелегальных оппозиционных действий не означала, однако, что Алексеев не был заинтересован в конкретных внутриполитических переменах и не делал попыток к их вполне легальному, официальному проведению. Генерал Борисов подчеркивал, что «иначе и быть не могло», поскольку «человек, ведущий массу в 15 миллионов солдат, не мог отталкивать вопросы, касавшиеся государства, образующего и питающего эту массу». Но представления Михаила Васильевича о политических перипетиях в Империи накануне революции нельзя назвать достаточно обширными и систематизированными, хотя они и были, безусловно, выше, чем у многих военных. Правда, если понимать под политической образованностью умение разбираться в тонкостях партийных программ и идеологий, в специфике либеральных и социал-демократических «прав и свобод», то этим генерал не мог бы гордиться.

Лемке вспоминал, что для Алексеева составлялись обзоры печати, для того чтобы «держать его в курсе русской и иностранной жизни, имея в виду, что он не располагает досугом для чтения газет». По мнению военного цензора, политическое «просвещение» генерала требовало еще немало усилий. «Упорная, лишенная эффектов работа Алексеева постепенно приводит к положительным результатам. Везде начинает чувствоваться появление хоть какого-то порядка, хаос и бесхозяйственность понемногу исчезают. Только бы он был более чутким, если не знающим и понимающим в вопросах внутренней политики, которые ему приходится разрешать ежедневно и ежечасно, особенно по соседству их с вопросами стратегическими, хозяйственными и военными вообще. Правда, я с ним ни разу не говорил на эти темы, никогда сам не мог убедиться, насколько мало осведомлен он в политике нашего дня и как представляет наше ближайшее будущее. Но поскольку приходится видеть его деятельность и слышать о нем от Крупина, Пустовойтенко и других, я все больше и больше начинаю приходить к заключению, что он в самом полном неведении политических партий, группировок, течений, программ и пр… Вина Алексеева не в том, что он не понимает основ гражданского управления и, вообще, невоенной жизни страны, а в том, что он не вполне понимает всю глубину своего незнания и все берется решать, и по всему давать свои заключения… Впрочем, профессора истории в академии были всегда из таких научных “патриотических” подвалов, что и ожидать от них нечего… И это руководители армии на территории трети страны!» Однако нужны ли были для «руководителя армии» иные политические позиции во время тяжелейшей войны, кроме тех, которые, как называл их Лемке, находились в т.н. «патриотических подвалах»?