Текст книги "Генерал Алексеев"

Автор книги: Василий Цветков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 41 страниц)

Далее, для большей убедительности, Алексеев сопроводил сообщение дежурного генерала составленной им еще 10 октября 1916 г. запиской, в которой весьма красноречиво отмечал недопустимое отношение многих строевых и тыловых командиров к использованию людских резервов: «Полевой интендант говорит, что он кормит от 5 с половиной до 6 миллионов ртов на фронте (не считая внутренних округов). Бойцов мы набираем около 2 миллионов. Одного бойца обслуживают 2 тыловых человека. По нашей, даже тяжелой, организации тыла должен на 3—4 бойцов быть один тыловой служащий. Это соотношение, если оправдается, будет только официальным. Действительность превзойдет эти расчеты, ибо каждая войсковая часть имеет свои негласные склады, обслуживаемые людьми из строя; каждая войсковая часть имеет немало людей “в пути”, посланных за покупками, с разбитой повозкой, в различных мастерских.

Все это создает безотрадную картину нашего пополнения. Нам из центра говорят, что дали для армии 14 миллионов, убыло из них 6, что армия располагает 8 миллионами, а мы все продолжаем просить ввиду действительно сильного некомплекта в строевых частях пехоты.

Необходимо потребовать от армий и фронтов сведения, сверенные с интендантскими данными, о числе состоящих на довольствии: а) в строевых частях, показав отдельно войсковые штабы, управления, учреждения (лазареты, госпитали), б) в штабах и управлениях, принадлежащих армиям и фронтам, в) в тыловых учреждениях и войсках – по их категориям, г) в организациях, питающихся попечением интендантства… Сбор этих сведений укажет, куда нужно будет обратить усилия, чтобы в массе самой армии извлечь укомплектования и уменьшить различные тыловые учреждения».

Помимо этого Алексеев вернулся к реализации уже обсуждавшегося летом 1915 г. проекта реорганизации строевых частей посредством перехода штатной структуры пехотных полков от четырехбатальонного к трехбатальонному составу. В конце 1916 г. сторонником этой меры был и генерал Гурко. По его соображениям, выделение четвертых батальонов из действующих частей позволило, не прибегая к дополнительным мобилизациям, увеличить формальную численность армии, сделать более гибкой, более управляемой структуру пехоты, сократить «лишние рты». Подобная «оптимизация» позволила сформировать 48 новых дивизий: на Юго-Западном фронте со 151-й по 167-ю пехотные, 5-ю и 6-ю финляндские стрелковые, 8-ю туркестанскую, 19-ю сибирскую, 4-ю и 3-ю заамурские; на Западном фронте со 168-й по 178-ю пехотные, 5-ю гренадерскую, 16-ю и 17-ю сибирские; на Северном фронте со 180-й по 187-й пехотные, 18-ю и 20-ю сибирские, 4-ю особую пехотную. Аналогичные меры предполагалось провести и в артиллерийских подразделениях. В полевой артиллерии следовало бы перейти от 6– к 4-орудийным батареям, а «освободившиеся» таким образом орудия можно было бы передать на формирование новых 4-орудийных батарей. Для увеличения численности пехоты предполагалось (по аналогии с немецкой армией) перевести часть кавалерийских дивизий в пехотные, а конский состав передать в артиллерию для перевозки орудий и боеприпасов.

При этом в Ставке обоснованно предполагали, что, несмотря на превосходство в количестве батальонов с противником, общий перевес в численности не был абсолютным. В генерал-квартирмейстерской части имелась информация о формировании в Германии новых резервных дивизий, переброска которых весной 1917 г. на Восточный фронт не исключалась. Численность немецкой дивизии (около 6 тысяч штыков) уступала русской (около 12 тысяч штыков), поэтому создание новых боевых единиц признавалось вполне возможным. В целях большей оперативности Гурко считал возможным проводить реорганизации внутри находящихся на фронте армейских корпусов. Корпусное начальство должно было не только создавать новые воинские части, но и самостоятельно решать вопрос с их обеспечением обозами и командным составом.

Эти меры и связанные с ними обстоятельства беспокоили Алексеева. Теоретически «оптимизация» сулила определенные выгоды в плане управления и снабжения, но на практике подобные перестановки, да еще в условиях военных действий, могли привести к серьезным проблемам. Не возражая принципиально против планов Гурко, Михаил Васильевич отмечал, что «этот вопрос требовал очень осторожного к себе отношения». «Не отрицая необходимости усилить армию, – писал он, – нельзя упускать из вида, что противник может начать свои операции и захватить нас в тот момент, когда почти все существующие войсковые части будут ослаблены выделением штабов, кадров, личного состава и имущества на формирование новых частей, не говоря о том, что они сами содержатся в некомплекте. К тому же вновь формируемые части будут еще неспособны к какой бы то ни было серьезной боевой работе. Особенно же неудачно было решение производить переформирования в пределах корпусов, благодаря чему все корпуса могли быть расстроены одновременно».

Кроме того, очевидными становились изъяны новой структуры и с точки зрения сплоченности, боевого духа, столь важного для армии накануне новых боев. Сборные, составленные из разных частей, новые полки и дивизии не отличались внутренней спайкой, дисциплиной. Офицеры не знали своих новых подчиненных, а солдаты – своих новых командиров. Сильно поредевший к концу 1916 г. кадровый состав усиленно разбавлялся новобранцами и запасными, лишенными боевого опыта, столь важного для победоносного завершения войны. Армия вполне могла стать той самой стихийной, слабо контролируемой силой, о которой с большим беспокойством говорил Михаил Васильевич в беседе с Лемке и Пустовойтенко еще в начале 1916 г.

Несмотря на весьма вероятные трудности, Гурко в отсутствие Алексеева смог добиться согласия Главковерха на осуществление своей программы. С декабря 1916 г. новые пехотные дивизии начали создаваться при всех армиях. И наряду с «внешней» угрозой со стороны противника на фронте очень скоро пришлось столкнуться с угрозой «внутренней» – революционной активностью тыловых команд и запасных частей, ярко проявившейся в роковые для Российской империи дни февраля 1917 г. По оценке военного историка полковника Генерального штаба А. Зайцова, «несмотря на призыв под знамена за время войны 15 000 000 человек, русская армия все же не могла выставить соответственную численности се населения армию. Практически, неограниченный людской резервуар России не мог быть ею использован за недостатком снабжения. Формировать новые дивизии Россия могла, но ни вооружить, ни снабдить их патронами и снарядами она была не в состоянии.

В 1917 году, правда, удалось наформировать сверх 155 еще 40 новых дивизий за счет упраздненных четвертых батальонов в полках старых дивизий, но эти дивизии состояли лишь из одной пехоты без артиллерии. Конечно, ценность таких дивизий была более чем условной, и считать их усилением армии можно лишь с большой натяжкой».

Другой, не менее острой проблемой, связанной с личным составом армии, оставалась проблема продовольственного снабжения. Увеличение численности воинских подразделений на фронте и в тылу, подготовка весеннего наступления требовали соответствующего обеспечения, в первую очередь – хлебом. Поскольку транспорт далеко не всегда справлялся с подвозом продуктов, в Ставке разработали весьма оригинальный план проведения посевов яровых хлебов в непосредственной близости к фронту, силами самих солдат (при подавляющем «крестьянском» личном составе армии это было легко сделать). 25 февраля 1917 г. только что вернувшийся из Крыма Алексеев предложил предстоящей весной засеять силами специальных воинских команд (обозные, «выздоравливающие», призванные ратники ополчения) 150 тысяч десятин на территории Волынской губернии, в ближайших к Юго-Западному и Румынскому фронтам районах. Здесь были плодородные почвы, обещавшие высокие урожаи, а кроме того, привлечение солдат к полевым работам облегчило бы в какой-то мере тяготы однообразного «окопного сидения». «Армия сама себя прокормит». Этот план Алексеева был одобрен Государем и получил принципиальную поддержку от Управления земледелия и землеустройства. А 27 февраля 1917 г., тогда, когда в Петрограде уже начиналась революция, Алексеев обсуждал с Николаем II и Главнокомандующими фронтами план, в соответствии с которым предполагалось в период отсутствия активных военных действий существенно уменьшить повинности по отношению к местному населению (обеспечение подводами, размещение войск на постой, работы но строительству укреплений). Все это призвано было хотя бы временно снизить напряженность в отношениях войск и местного населения, добиться эффективного использования всех наличных ресурсов фронта.

И все же русская армия и флот вступали в 1917 г. с большим военно-экономическим потенциалом, существенно возросшим но сравнению с началом войны; благодаря ему Восточный фронт был обеспечен боеприпасами и вооружением для последних боев Второй Отечественной. В подтверждение этого уместно привести статистику из исследования эмигрантского историка И.И. Бобарыкова «Мобилизация промышленности». Согласно ему, «месячное производство винтовок на русских ружейных заводах возросло с 32 000 штук в октябре 1914 г. до 128 000 штук в январе 1917 г. Meсячное производство пулеметов на Тульском Оружейном заводе было до войны 60 штук, а к январю 1917 г. – 1200 штук. Месячное производство патронов к 1 января 1917 года было увеличено с начала войны в 30 раз и достигло 150 700 000 штук; производство 3-дюймовых пушек от 48 штук возросло до 418 штук в месяц, а ежемесячная сдача армии орудий всех калибров достигла к 1 января 1917 года 900 шт. Ежемесячная подача на фронт 3-дюймовых снарядов возросла с 39 500 до 335 0000. Ежемесячное производство взрывчатых веществ возросло с 1 350 пудов до 157 840 пудов, а количество артиллерийских химических заводов с начала войны до начала революции возросло: заводы взрывчатых веществ – с 24 на 100; кислотные заводы – с 1 на 33; заводы удушливых газов – с 1 на 42».

Как вспоминал позднее служивший в Ставке полковник В.И. Назанский, «напряженная работа Августейшего Верховного Вождя и Его помощника генерала Алексеева продолжалась целых полтора года. Твердо и с каждым днем все грознее врагу, неодолимый, как стена гранитная, стоял весь сухопутный фронт и все более развивал свои успехи Императорский Флот под Верховным Главнокомандованием Государя.

И несмотря на все усилия тыловых угнетателей духа народного, на бездарность многих патентованных генштабистов, на безнаказанность штатских и военных ненавистников царской власти, особенно интриговавших в высших штабах, Императорская Русская Армия в феврале 1917 года вполне была готова к нанесению зарвавшимся австро-германцам окончательного сокрушительного удара» ^{51} .

Глава IV.
В НАЧАЛЕ «РУССКОЙ СМУТЫ». 1917 г.

1. Роковые дни февраля и марта

Описывать события Февральской революции в деталях, очевидно, не стоит. Они довольно полно, порой даже по часам и минутам, изложены в многочисленных воспоминаниях, работах отечественных историков и публицистов. Имеет смысл остановиться лишь на наиболее важных, принципиальных моментах, связанных с действиями самого генерала Алексеева. Важно, не рассматривая слухов и версий о «предательстве своего Государя» почти всем российским генералитетом, попытаться ответить на вопрос – чем были продиктованы те или иные действия Начальника штаба и, в его лице, Ставки Главковерха.

Первые относительно подробные сведения о «беспорядках» были получены из Петрограда вечером 24 и 25 февраля, спустя сутки после начала антиправительственных выступлений. По весьма достоверным воспоминаниям полковника В.М. Пронина, офицера генерал-квартирмейстерской части Ставки, «особого значения» этим сведениям «как-то не придавали». Несмотря на то, что из Петрограда «доходили слухи» о могущих быть «крупных переменах наверху… о возможности революционного взрыва во время войны не допускалось и мысли». Телеграмма командующего Петроградским округом генерал-лейтенанта С.С. Хабалова хотя и сообщала о рабочих демонстрациях и столкновениях с полицией, все же отмечала, что «толпа разогнана», порядок в столице восстановлен и положение контролируется местными властями.

Однако в первых же телеграммах, полученных от Родзянко, содержались прямо противоположные сообщения о многочисленных выступлениях рабочих: говорилось, что в Петрограде «гражданская война началась и разгорается», а «правительство совершенно бессильно подавить беспорядок». Впрочем, поскольку председатель Думы давно имел в Ставке репутацию «паникера», его словам не придавалось большого значения, телеграммы первоначально оставались безответными, а призывы к формированию нового правительства «лицом, которому может верить вся страна», воспринимались как давнее намерение власти «законодательной» поставить под контроль власть «исполнительную». Алексеев лично передал Государю телеграммы Родзянко, однако ответа, ожидавшегося «прогрессивной частью» Думы, на них не последовало.

Большее доверие вызывала телеграмма военного министра генерала от инфантерии М.А. Беляева, утверждавшего, что «власти сохраняют полное спокойствие» и, хотя «сейчас еще не удалось подавить бунт», но министр «твердо уверен в скором наступлении спокойствия, для достижения которого принимаются беспощадные меры». Сдержанно-оптимистичны были и телеграммы от премьер-министра князя Н.Д. Голицына, сообщавшего о роспуске Государственной думы и Государственного совета, произведенном благодаря полномочиям, полученным от Государя. Общая оценка положения со стороны центрального аппарата соответствовала настроениям той части офицеров Ставки, которые считали возможным решительными действиями установить диктатуру фронта над тылом – столица была объявлена на осадном положении. Как отмечалось выше, Алексеев вполне разделял подобные настроения.

Тем не менее Беляев и Хабалов просили незамедлительной отправки в Петроград «надежных войсковых частей», и Наштаверх намеревался «собрать кулак и ударить» по столице с наибольшей силой. Общий план собирания «кулака» представлялся Алексееву в виде выделения от Северного и Западного фронтов по одной бригаде пехоты и но одной бригаде кавалерии. И хотя еще в январе 1917 г. Петроградский военный округ был выделен из состава Северного фронта и наделен правами особой армии, с подчинением ее непосредственно командующему округом и Главковерху, Ставка не оставляла его без поддержки. 26 февраля Алексеев доложил Государю о необходимости назначить «диктатора» для подавления столичных беспорядков. Нужен был «твердый и энергичный генерал», каковым он считал Великого князя Сергея Михайловича (напомним, что еще в 1916 г. Алексеев предлагал его на должность Верховного министра государственной обороны). Вечером 27 февраля 1917 г. в разговоре но прямому проводу с начальником штаба Северного фронта генералом от инфантерии Ю.Н. Даниловым Алексеев информировал его об отправке в Петроград с Северного фронта двух пехотных (67-го пехотного Тарутинского и 68-го пехотного Бородинского), одного кавалерийского (15-го уланского Татарского) и одного казачьего (3-го Уральского) полков – «из самых прочных, надежных» – а также пулеметную команду для подавления возможного восстания. Из Ставки с Георгиевским батальоном должен был выехать генерал Иванов, наделенный чрезвычайными полномочиями и назначенный Николаем II на должность Командующего столичным округом (вместо Хабалова). Из Новгорода получила приказ выступить в столицу Конная гвардия. По поручению Алексеева дежурный генерал в Ставке П.К. Кондзеровский должен был «набросать проект предписания генералу Иванову с указанием тех полномочий, которыми он снабжался». Кроме того, с Западного фронта к столице также следовала пехотная бригада (34-й пехотный Севский и 35-й пехотный Орловский полки), кавалерийский полк (2-й Лейб-Гусарский Павлоградский) и пулеметная команда. Из Выборга направлялись пулеметный взвод и комендантская рота. Ну а 28 февраля генералу Брусилову было предписано отправить к Петрограду Русскую гвардию – самые «надежные части»: Лейб-Гвардии Преображенский, 3-й Лейб-Гвардии Стрелковый Его Величества, 4-й Стрелковый Императорской Фамилии, Лейб-Гвардии Уланский Его Величества полки и 2-й Донской казачий полк.

Уже но собственной инициативе Алексеев направил к столице батальоны Выборгской и Кронштадтской крепостной артиллерии, две полевые радиостанции и указал Брусилову на возможность отправки также «одной из гвардейских кавалерийских дивизий». В общей сложности, таким образом, 12 полков (не считая отдельных команд и батальонов) снимались со всех фронтов против петроградских мятежников. Во главе их, по настоянию Наштаверха, должны были находиться «смелые помощники», «прочные генералы», решительные начальники, способные к исполнению любого, даже самого жестокого, требования своего нового Командующего округом. Из местных ополченских дружин предполагалось создать особые команды для охраны важнейших объектов и узловых станций на железных дорогах. На них должны были создаваться военно-полевые суды против революционных агитаторов и диверсантов. «Минута грозная, – писал Алексеев в штаб Северного фронта, – и надо сделать все для ускорения прибытия прочных войск. В этом заключается вопрос нашего дальнейшего будущего». Начальнику Московского военного округа генералу от артиллерии И.И. Мрозовскому предписывалось объявить Москву на осадном положении, чтобы не допустить распространения революции но стране. В присутствии Государя Наштаверх сохранял спокойствие, и Николай II в письме к супруге 27 февраля отмстил это: «После вчерашних известий из города я видел здесь много испуганных лиц. К счастью, Алексеев спокоен, но полагает, что необходимо назначить очень энергичного человека, чтобы заставить министров работать для разрешения вопросов: продовольственного, железнодорожного, угольного и т.д. Это, конечно, совершенно справедливо».

Таким образом, упрекать Алексеева за «преступное бездействие» в создавшейся ситуации не приходится. Напротив, учитывая временное затишье на фронте, Наштаверх принимал все возможные меры для переброски армейских частей против надвигавшейся революции. Нужно отметить также, что именно в эти дни у генерала начался новый приступ обострившейся болезни, сопровождавшийся резкими болями и заметным повышением температуры. Что касается политических «уступок», то здесь генерал опирался, первоначально, на предложения Великого князя Михаила Александровича, предлагавшего Государю утвердить на должности премьера, наделенного чрезвычайными полномочиями, князя Г.Е. Львова, как человека, хорошо зарекомендовавшего себя в отношениях с «общественностью», но затем стал склоняться к возможности введения «ответственного министерства», Преодолевая повышенную температуру и озноб, Алексеев «несколько раз был с докладом у Государя», информировал его о принимаемых мерах. Положение серьезно осложнялось тем, что предназначенные к отправке части предстояло снять с фронтовых позиций, переместить к местам погрузки и оперативно перевезти к местам сосредоточения для дальнейшего «похода на бунтующий Петроград». Сделать все это в течение нескольких дней не представлялось возможным.

По воспоминаниям генерал-лейтенанта А.С. Лукомского, возглавлявшего в те дни генерал-квартирмейстерскую часть Ставки, «представлялось совершенно неоспоримым, что посылка небольших частей из районов Северного и Западного фронтов никакого результата не даст… чтобы сорганизовать вполне достаточные и надежные отряды, требовалось дней 10—12 (пришлось бы некоторые дивизии снимать с фронта). За этот же период весь тыл был бы охвачен революцией, и, наверно, начались бы беспорядки и в некоторых войсковых частях на фронте. Получалась уверенность, что пришлось бы вести борьбу и на фронте, и с тылом. А это было совершенно невозможно». Разновременно отправленные под Петроград воинские части могли полностью «раствориться» в революционной среде.

По свидетельству генерала Данилова, первые эшелоны от Северного фронта могли подойти к столице уже через 18 часов после отправления. Примечательно, что во время недавней (январь 1917 г.) Митавской операции в частях фронта отмечались случаи неповиновения приказам и дезертирства. Для сосредоточения же надежного «ударного кулака» из отобранных «верных Престолу» войск требовалось значительно большее время ^{52} .

Сильное беспокойство у Алексеева вызывало неизменное желание Николая II как можно скорее оставить Ставку и выехать в Царское Село, где, как ему представлялось, находилась в опасности его семья. Были получены сведения о переходе на сторону восставших частей Петроградского гарнизона, и пригородный Царскосельский гарнизон мог легко последовать их примеру Дети заболели корью, и внимание Императрицы никак не могло быть отдано «политическим» делам. Все это чрезвычайно беспокоило царя, и после недолгих колебаний он решил оставить Могилев. Алексеев, напротив, был убежден, что оставлять Ставку в столь неопределенном положении и рисковать отъездом к «бунтующему Петрограду» – недопустимо. Государя пытались убедить в том, что, «оставаясь в Ставке, он остается при армии, под ее защитой», что из Могилева «можно организовать управление страной» и при этом «задушить, изолировать со всех сторон» мятежный Петроград.

Пронин подтверждал слова Алексеева о том, что тот «на коленях умолял Его Величество» не уезжать и «даровать стране ответственное министерство». Вариант с «ответственным министерством» не исключался принципиально Алексеевым, и не в силу своей якобы большей «либеральности» или «демократичности» в сравнении с военной диктатурой, а лишь постольку, поскольку он мог способствовать «умиротворению тыла». Следует отметить, что к 28 февраля правительство во главе с Голицыным уже заявило о «коллективной отставке», а министры Хабалов и Беляев окончательно утратили возможности оперативной ликвидации «петроградского бунта».

Николай II твердо отказался вводить «ответственное министерство», но колебался в своем решении покинуть Ставку. Поздним вечером 27 февраля Алексеев получил от Главковерха заверение в том, что он не поедет в Царское Село. Но неожиданно Государь изменил свое решение и около полуночи поставил об этом в известность Алексеева. Спешно приехавшему на вокзал генералу, который снова просил своего начальника остаться в Ставке, Николай II коротко ответил: «Михаил Васильевич, а я все-таки решил уехать!» В 6 часов утра Государь покинул Могилев в сопровождении небольшого конвоя, отправляясь в Царское Село.

Бубнов в своих воспоминаниях отмечал, что упреки в адрес Государя за его столь скоропалительный отъезд в Царское Село и оставление верховного командования «в руках тяжело больного, глубоко подавленного Алексеева» не вполне обоснованы. «Если бы революционеры захватили в Царском Селе всю Царскую семью с Царицей и Наследником и обратили бы их в своих заложников, Государь, оставаясь в Ставке, неминуемо бы также покорился их требованиям. К тому же, учитывая ненормальное положение, сложившееся в Верховном командовании, где все было в руках Начальника штаба, можно с уверенностью сказать, что останься Государь в Ставке, ход событий от этого не изменился бы». Причины же подобной настойчивости Алексеева в убеждении Государя не покидать Ставку, очевидно, были связаны не только с беспокойством за судьбу Николая II, но и с сугубо психологическим состоянием самого генерала – колебавшегося и не уверенного в возможности самостоятельного управления фронтом и тылом в отсутствии своего «начальника».

Начальнику штаба была поручена координация действий по отправке войск к Петрограду. Утром 28 февраля из Ставки выехал Георгиевский батальон. В течение дня Алексеев, выполняя приказ Главкома, следил за погрузкой и отправкой войск, надеясь, что «Петроградский бунт все-таки будет подавлен вооруженной силой». Вечером от Алексеева в штабы Северного и Западного фронтов поступило предписание о том, что «если обстоятельства потребуют дальнейшего усиления войск, направленных в Петроградский округ, то подлежат отправлению остальные полки и батареи 2-й и 15-й кавалерийских дивизий. От Юзфронта предназначена часть гвардейских полков, которые отправятся, когда позволят условия железнодорожного движения».

С вечера 28 февраля 1917 г. начались самые тяжелые часы для Ставки. Непосредственной связи с императорским поездом не было, в литерных составах отсутствовали телефонные аппараты, и, по свидетельству Пронина, «сведений о местонахождении Государя, несмотря на все принятые меры, в этот день добыть не удалось; было лишь известно, что Государь не прибывал в Царское. Настроение в Ставке нервное и мрачное… Весьма сложный государственный механизм остался без руководства, без управления. Правительства нет, и Государь неизвестно где». Еще утром 28 февраля в Ставку поступило сообщение о том, что власть в столице фактически перешла к «самочинно созданному» Временному комитету Государственной думы во главе с Родзянко. На следующее утро, 1 марта, «телеграфная связь Ставки с Царском Селом была прервана», и от «революционного» коменданта Петрограда полковника Б.Л. Энгельгардта пришло распоряжение, что «все телеграммы, адресованные в Царское и Петроград, должны направляться по прямому проводу в Государственную Думу». Явочным порядком вводилась «революционная цензура». Со штабом Северного фронта у Петрограда сохранялась прямая связь, но, по свидетельству генерал-квартирмейстера фронта В. Г. Болдырева, в Ставку к Алексееву отправлялись телеграммы уже скорректированные, с учетом обстоятельств «условности». Нельзя исключить и возможности телефонных переговоров между Родзянко и Рузским, содержание которых, конечно же, оставалось неизвестным в Ставке. Примечательно, что Алексеев вскоре после отречения Государя заявил генералу Лукомскому, что никогда не простит, что поверил лживой информации Родзянко и генерала Рузского.

Лично Алексеев первоначально не вел каких-либо переговоров с «паникером» Родзянко, отправляя телеграммы Хабалову Беляеву или Голицыну. Только получив известие от Энгельгардта, генерал в категорической форме потребовал от Родзянко незамедлительно восстановить прерванное с Петроградом прямое сообщение, предупредив о гибельности подобного вмешательства столичных политиков в дела фронта.

Тем не менее Михаил Васильевич полагал, что Временное правительство стремится к «незыблемости монархического строя в России» и ожидает «приезда Его Величества», заявляя лишь о «необходимости новых оснований для выбора и назначения правительства». Поэтому в телеграмме генералу Иванову, переданной 1 марта в Царское Село, Алексеев не исключал возможности «переговоров», которые «приведут к умиротворению» и «позволят избежать междоусобицы, столь желанной нашему врагу». Но реальные – революционные – настроения были весьма далеки от таких «переговоров». Вообще, готовность к активным действиям у генерала Иванова, хотя и известного своим жестким подавлением восстания в Кронштадте летом 1906 г., по прошествии десяти лет уже не была столь очевидной. Полковник Сергеевский вспоминал, что его «годы и характер совершенно не отвечали задаче решительного подавления революции, а государственный кругозор – требованиям поддержания или восстановления государственного порядка» ^{53} .

Понимая значение настроений в армейской среде, Алексеев разослал Главнокомандующим армиями фронтов телеграмму, в которой предупреждал, что «события в Петрограде, сделавшие революционеров временно хозяевами положения, конечно, известны нашему противнику, быть может, принявшему довольно деятельное участие в подготовке мятежа», что «противник попытается использовать наши внутренние затруднения и проявить известную активность на фронте в предположении, что события в Петрограде отразятся на настроении и боевой готовности наших войск». Примечательна запись в дневнике генерала Болдырева: «Вопрос – учуют ли немцы, что мы на целых две дивизии ослабили себя для новой борьбы – теперь уже со своим, потерявшим и веру, и терпение, народом?»

Если в борьбе с «внешним врагом» цели и задачи были ясны, то для ведения успешной борьбы с «внутренним врагом» в условиях тяжелейшей войны надежность воинских частей становилась относительной. Примером того, что могло бы стать даже с «верными Престолу» воинскими частями, являлись действия Георгиевского батальона – авангарда правительственных войск. Лукомский отмечал, что вместо начала «решительных действий» сразу после высадки батальона облеченный «диктаторскими полномочиями» генерал Иванов по прибытии в Царское Село вступил в переговоры с представителями местной власти. В результате «разагитрированный» батальон заявил о своем «нейтралитете». В схожей ситуации оказались и эшелоны отправленной с Северного фронта пехотной бригады. Остановленные на станции Луга и разагитированные местным Советом солдатских депутатов воинские части отказались следовать далее на Петроград. Возможно, не поддались бы подобной «агитации» полки Гвардии (Лукомский считал важным для Государя встать во главе Особой армии, с которой наступать на Петроград), но для их переброски с Юго-Западного фронта и сосредоточения под столицей требовалось значительно больше времени, чем для бригад Северного и Западного фронтов, отправку частей Северного фронта удалось начать еще 28 февраля, Западного – 1 марта, так как гвардейцев с Юго-Западного фронта предполагалось отправить лишь 2—3 марта. Правда, руководитель действий восставших в Петрограде со стороны большевиков Л. Г. Шляпников, уверенный в полном крушении верноподданнических «иллюзий» у всех солдат, позднее красноречиво заметил: «Не знаем, что помешало царю последовать совету генерала Лукомского, но можно с уверенностью сказать, что эта попытка кончилась бы тем, что Николай II был бы приколот значительно раньше теми же самыми гвардейцами».

28 февраля Алексеевым была составлена и отправлена Главнокомандующим фронтами обширная ориентировочная телеграмма, включавшая в себя изложение полученных из столицы сообщений за последние дни. Перед Главнокомандующими проходила картина нарастающего развала власти в Петрограде, паралича столичных военных и полиции и одновременно успешного создания новых, «самочинных» органов управления – до Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов включительно. Заканчивал Алексеев телеграмму словами: «Сообщая об этом, прибавляю, что на всех нас лег священный долг перед Государем и Родиной сохранить верность долгу и присяге в войсках действующих армий, обеспечить железнодорожное движение и прилив продовольственных запасов» ^{54} .