Текст книги "Каспийская книга. Приглашение к путешествию"

Автор книги: Василий Голованов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 58 страниц) [доступный отрывок для чтения: 21 страниц]

Суфийская мудрость гласит: «Если любовь горит в этом сердце, значит, она горит и в том».

А если она дрогнула в одном из сердец?

Любой размен или усталость чувства – это провал, с первого шага по колено в море, а со второго – готово! Уже на дне…

Я не хотел бы морализировать на эту тему. Давайте просто представим, что рыбак не утонул. Он нашел себе рыбачку и обрел счастье с нею… А шахская дочь в один прекрасный день дождалась прекрасного принца, который влюбился в нее и взял в свой гарем любимой женой… Ни в том, ни в другом нет ничего страшного, и я не знаю, почему этот благоразумный финал не годится для притчи, но, видно, потому, что такая любовь не целит, не хранит, не пьянит по-настоящему, не прорастает в будущее: притчи про нее не слагают.

Я вспомнил ту девушку в темном дворе.

Если она оказалась на моем пути, то, видно, не для того, чтобы предложить бегло прописанный вариант бакинской love story.

Но для чего тогда?

Сидя у стен Девичьей башни на влажной скамейке, я вскрыл пачку сигарет Sobranie и закурил.

Рядом было несколько скульптур. Одна изображала тюркского воина на диком верблюде… Тюрки пришли сюда тысячу лет назад, после арабов, которые явились в VII веке как вестники новой веры – ислама. А до этого? Тут жили лезги, каспии, албаны… Кто были эти албаны? Поди знай. Во времена походов Александра территория Азербайджана входила в состав древней Мидии, подвассальной Персидской империи. Но кому и о чем это говорит? Нужна ссылка. Разъясняющие ссылки к моей книге грозят самопроизвольно разрастись в самостоятельное повествование. Точно знаю, что Кавказская Албания была христианской страной. И что огнепоклонники-зороастрийцы распяли апостола Варфоломея как раз у стен этой башни, прежде чем до них дошел смысл его проповеди. Потом их жестоко наказали воины ислама. Христиане, по Корану, были «людьми книги», и книга эта рассказывала об общих святых и пророках – Мусе, Исе, то бишь о Моисее и Иисусе… Христиан никто не преследовал: с них поначалу просто брали налог. А вот зороастрийцев, несмотря на наличие у них «Авесты» – писания, по древности сравнимого с книгами Ветхого Завета, – преследовали жестоко, еще более рьяно, чем язычников ¹⁵. Первоначально

ислам был принят на завоеванных арабами территориях лишь правителями и их окружением. Христианство просуществовало здесь еще долго. Но в какой-то момент стало не до тонкостей. Знаете, как это бывает? Историческое время вдруг прямо из тихой живописной заводи обрывается вниз кипящим потоком. Приходят монголы Чингиз-хана, «человека тысячелетия». И дважды дотла разоряют страну. В 1225‐м и в 1231‐м. И надо как-то договориться с ними, потому что это – беспредел. Нужно, чтоб они оставили своих наместников, брали, как люди, дань… Тут не до христиан уже было…

Азербайджан – одна из немногих стран мусульманского мира, где прокламируется светскость и веротерпимость… Удастся ли этот эксперимент? Надолго ли он? Восток есть Восток. Нефть есть нефть. Большая игра – это безжалостная политика. И с любой терпимостью может быть покончено так же, как с армянами в 1990‐м…

Трудно поверить, что на улицах этого прекрасного города группы погромщиков ходили из дома в дом, из квартала в квартал, сбрасывая людей с балконов, убивая ножами, чтоб насладиться дрожью агонизирующего тела, судорогой смертного страха, звериным воплем человека, обращенного в клубок огня, запахом горелого человечьего мяса и паленых волос…

Через девять дней, когда погром был закончен, появились бронетранспортеры, солдаты. Бессмысленный горбачёвский прием… Им приказали – они сделали – проехались. Сто тридцать трупов, весь Баку в трауре, женщины задыхаются от слез, лица погибших в траурных рамках, горы цветов. «Русские, армяне, евреи – вон из Азербайджана!» И что? Слава богу, прошло двадцать лет, и я сижу здесь на скамейке на краешке забвения, которое, я знаю, тонко… Мне только кажется, будто всего этого не было… И тем не менее отсутствие чувства опасности в этот ночной час – оно совершенно неподдельно… И я благодарен за это городу. За забвение… Прощение? Но мы ведь не покаялись в содеянном. Значит, и не можем быть прощены…

Стало холодно. Я встал и пошел к гостинице через бульвар. Несмотря на раннюю весну, он казался уже живым и любовно ухоженным: розовые кусты на клумбе были заботливо присыпаны опилками, некоторые деревья, явно редких и изнеженных пород, были обернуты мешковиной. Главный променад по-над морем находился в стадии последней отделки: часть его была уже выложена светлой, в серый песочек, керамической плиткой, но кое-где работы еще не были завершены и плитка в специальных контейнерах дожидалась утра, когда придут рабочие. Две-три фигурки в спортивных костюмах пробежали мимо, да компания молодежи – две девушки впереди, трое парней сзади – оживленно смеясь, но упрямо держась порознь – проследовала в сторону морского вокзала. Было слышно, как за спиной хлопает огромный, отяжелевший от сырости триколор Азербайджана. В небе над городом, словно мечи каких-то фантастических трансформеров, скрещивались лучи синего, красного, зеленого и фиолетового цветов: это прожектора освещали телевизионную башню. Баку по-детски обожает игру огней. Здесь даже большинство фонтанов – с яркой цветной подсветкой.

Перед сном я взял фотоаппарат и просмотрел отснятые кадры. Первый: тот самый двор, чуть смазанный. И ее лицо в темноте. Она смотрела прямо в объектив, как будто знала, что я приду, знала, что сфотографирую. Невероятно.

Я почувствовал вдруг, что объяснение необходимо. Не объяснение этому факту, а объяснение с ней, с этой девушкой.

Скорее всего, слова не нужны.

Есть правды слишком горькие или слишком нежные, чтобы о них говорить. Достаточно взгляда, чтобы почувствовать другое естество, незнакомую мне женственность. Чтобы узнать этот город, эту страну, нужна женщина. Лучше всего – есть такие психологические тренинги – было бы сесть напротив нее, соединить ладони и посмотреть друг другу в глаза. Почему-то, когда в разговоре участвуют руки, плоть, пульс, перебегающий из ладони в ладонь, кажется, что видишь человека насквозь, чувствуешь его, как самого себя, чувствуешь себя одним существом с ним…

Но ничего не состоялось. Меня не оставляло ощущение, что я прозевал самое главное. Что? Что нужно было сделать, чтобы она не исчезла? Я не знаю. Не понимаю…

Мозг начал подавать ощутимые сигналы тревоги.

– Слушай, что ты сигналишь? – сказал внутренний голос. – Ведь я знаю об этом не больше, чем любой другой. Ты хочешь сказать, что штучки такого рода не подразумевались, когда ты решился влезть во все это? Неправда. Когда ты отправляешься в дорогу, все подразумевается по умолчанию…

Дело не в любовном приключении. То, к чему меня приглашали, было не любовным приключением и не флиртом.

Это было приглашение войти.

И я отказался.

Меня подбросило в постели. «Так, вот оно что?» – «А ты только догадался…» – «Да, представь себе». – «Ты, как всегда, поберег себя: зашел к бабушке, снял пару кадров». – «А что, надо было лезть на рожон?» – «Да, представь себе, надо было…»

Внутри разверзлась жуткая тишина. – «И что же теперь: все потеряно?» – «Откуда я знаю? Может быть, и все». – «Не бывает так, чтоб все… Шанс остается…» – «Смотри не упусти». – «Может, подскажешь – как?»

Сна не было ни в одном глазу.

Пора было честно встать, заварить чай, включить компьютер и отвлечься работой.

Например, посмотреть, как эта тема выглядела, когда еще была вполне безопасной. «Тотальная география Каспийского моря» – так ведь, кажется, все это называлось? Ну, вот вам «Тотальная география» ¹⁶. Когда-то я полагал, что эта глава станет первой главой моей книги. Потом структура её усложнилась, эссе, написанные в библиотеке, пришлось отделить от путевого дневника и книга разломилась надвое. Ее можно читать подряд, но можно время от времени нырять в повествование совсем иного стиля: из первой части книги сразу во вторую. Можно прочитывать сноски, которые есть еще одна размерность этой книги, но можно и не читать, поскольку они тормозят чтение. Каждый волен выбирать свой стиль путешествия в ландшафте собранных здесь текстов. В любом случае, в этой книге не скажешь всего, не меняя регистры и тональности повествования. Но как первая часть немногого стоит без второй, так и вторая теряет половину своих достоинств без первой. Поэтому, дорогой читатель, если тебя хоть сколько-нибудь увлек мой рассказ, загляни в дальние главы, забреди в далекие провинции – и ты вместе со мной окажешься там, где, может быть, и не надеялся побывать… А пока что – моя первая ночь в Баку. Я еще ничего не понимаю о Востоке. Просто курю, приоткрыв балконную дверь, и не могу заснуть…

III. НЕВСТРЕЧА

Ночью меня все-таки продуло. В носоглотке чувствовалась какая-то кислая, еще неявная боль. За окном был серый день без признаков солнца. Серое море, серые силуэты портовых кранов и такие же серые коробки небоскребов за портом.

День тронулся вперед на малых оборотах. Азер опоздал на пятнадцать минут, завозил детей своего шефа в детский сад. Мы поехали в город и для начала осмотрели памятники времен первого нефтяного бума, которые мне грезились вчера и которые правительство решило-таки сохранить: немецкую кирху, превращенную в зал органной музыки, Национальный музей истории, занимающий целый квартал в стиле модерн, филармонию, Музей искусств и, наконец, особняки вроде «Дворца счастья» или «дома Хаджинского», которые во всем их архитектурном излишестве, рожденном к жизни избытком провинциальной фантазии первых нефтяных магнатов, теперь представляли собой, как и все прочие здания начала XX века, лишь экзотические вставки в дорогой монолит нового города. Весомо выглядели советские монструозы – Президентский дворец, Совет министров и здание парламента – придавленное, впрочем, гигантской стройкой. Будущее здание гостиницы «Flame Towers» («Башни огня»), призванной увенчать своим силуэтом город, возводилось с завидным знанием сопромата – оно буквально разламывалось на три куска, вернее, по замыслу, раскрывалось как бутон цветка тремя колоссальными лепестками. Лепестки должны были быть окрашены в цвета национального флага. Рядом с будущей гостиницей и парламент, и мечеть неподалеку от входа в парк Кирова казались просто игрушечными.

Мы припарковали машину.

И какого черта понесло нас в парк Кирова?

Я-то думал, это просто старый парк, который чудом уцелел здесь, на верхних ярусах города, несколько запущенных аллей, чуть оттаявший запах субтропиков, остановившиеся карусели, железная дорога для детей, обзорная площадка…

И вдруг мы очутились на кладбище.

– Что это? – спросил я Азера.

– Аллея шахидов.

– В каком смысле «шахидов»?

– Мучеников за веру, погибших за веру.

– На Карабахской войне?

– Да.

Все здесь вывернуто наизнанку^{17 18}.

Я почувствовал, как холодные капли дождя стекают у меня по виску.

Черные мраморные постаменты. На них во всех портретных подробностях были изображены убитые: в основном молодые мужчины. Симпатичные. Усатые. Таким бы жить да жить… По дате рождения большинство могли быть моими братьями. Но по числу прожитых лет я оказался значительно старше. Им было по тридцать. Мне – почти пятьдесят.

Пуля ударила мне в живот, и я минуту стоял не двигаясь, чувствуя, как острой болью приживается внутри ее беспощадная твердь, а из входного отверстия в теле безвольно выходит наружу сила жизни.

Я ничего не думал, ничего не ощущал.

Потом стал подниматься по лестнице, цепляясь за цементные перила.

Помню, было дерево, и по веткам его уже прыгали, пересвистываясь, птицы.

Мы оказались на смотровой площадке и смотрели сверху на город. Здесь валялись окурки, пахло мочой. Фуникулер не работал.

Город был виден как на ладони: и трилистник строящейся гостиницы, и синяя арматурная конструкция будущего центра «отца нации», Гейдара Алиева, явно предполагающая современную, нелинейную геометрию будущего здания, и подробные мелкие кубики Ичери Шехер, и даже мой Yaxt Club. Море во весь горизонт: неопределенно-синего, скорее даже серого цвета. Капли дождя опять брызнули в лицо. Я вытер их ладонью – получилось, будто вытираю слезу. Твердь пули в животе мешала дышать. Я стоял, опершись на парапет, едва удерживая вертикальное положение.

– Забросили парк Кирова, – по-своему истолковал мое молчание Азер. – А раньше сколько было народу! Сколько раз мы сидели в этом ресторане!

Рядом со смотровой было разбитое здание без окон и дверей, с облупившейся со стен штукатуркой.

– В этом ресторане?

– Ну да. Никак не вспомню, как он назывался… Не могу вспомнить, представляешь… Всегда в нем сидели…

– Послушай, – сказал я. – А почему ночью так мало людей в городе? Такие дома вдоль всего проспекта – и никого…

– А ты посмотри вечером на эти дома.

– Что?

– Просто: посмотри вечером на эти дома…

Мы тронулись с площадки, обходя обнесенные невысокими парковыми оградками участки, на которых, видимо, до того, как парк был заброшен, выращивалась рассада или саженцы деревьев. Здесь и сейчас было тихо, уютно, как будто мы попали в какой-то сельский уголок, который не ведает иных забот, кроме заботы садовода: где-то еще стояли грабли, где-то лопата. Высокая жестяная голубятня, в которой, правда, не было ни одного голубя, венчала этот идиллический пейзаж. Потом снова поднялись к центральной аллее, но на этот раз очутились перед памятником английским солдатам, погибшим здесь в 1918–1919 годах. «Those Honoured Here Died in the Service of their Country and Lie Buried in Azerbaijan» ¹⁹. Ну, Англия-то, по крайней мере, знала, чего хочет: эти солдаты пали, чтобы бакинская нефть не досталась ни Бакинской коммуне, ни объединенным силам тогдашней «армии ислама» и турок, которые мечтали вырезать комиссаров. Судьбу нефтяных приисков решали дни. Здесь, в Баку, тогда побывал английский разведчик, капитан Тиг-Джонс ²⁰. Он оценил ситуацию правильно. Он понял, что нельзя терять ни минуты. Англичане держали тогда войска в недалекой Персии и сумели захватить контроль над нефтью прежде, чем это сделали активисты национального движения, руководимые неутолимым чувством мести по отношению к армянам, три месяца возглавлявшим коммуну в Азербайджане…

Вновь это повторилось спустя семьдесят лет. Помните митинги, демонстрации, «народные фронты», все эти речи, в которых неясно, что – идеализм высокой пробы, а что – провокация? Горбачёв испугался: он не знал, что делать с неуправляемыми процессами истории. Кто-то, оставшийся в тени, имел свой взгляд на неуправляемые исторические процессы. Кто-то, глядящий вперед, взял их в свои руки. Явилась неумолимая воля. Возможно, последняя резня армян в Азербайджане имеет и такой подтекст: «Армяне не должны иметь касательства к нашим нефтяным запасам». Не должно повториться ошибки начала века. А лучше вообще снять эту застарелую проблему… Раз и навсегда.

Заточки делали прямо в цехах заводов. Потом грузовики доставляли по нужным адресам молодчиков и выпивку, чтоб «завести» толпу… В таких делах всегда все неясно, все передернуто, концы в воду, в страшных персонажах с уголовным прошлым угадываются фигуры провокаторов…

Армянам не забыть Сумгаит (1988). Азербайджанцы клянутся хранить вечную память о Ходжалы (1992). Всего несколько лет – и все! Не было злодейства, которое не было бы совершено одними людьми против других людей только потому, что у них другой язык, другая кровь и другая вера. Страдания невинных жертв и с той, и с другой стороны столь чудовищны, что их нельзя ни описать, ни искупить. Просто читая об этом, чувствуешь себя больным, будто вдруг сталкиваешься с настоящим злом. Злом, как оно есть.

В столкновении вихрей этого зла не может быть ни правых, ни виноватых. Не может быть правды как таковой…

Если бы на аллее шахидов вдруг встретились Христос и Мухаммад – о чем бы они говорили? Нет, они не были сентиментальными пацифистами, эти двое. И что такое мир людей, знали они слишком хорошо и судили о нем сурово. Но пафос… Они бы отринули его, как ложь… Они не задержались бы здесь…

Я бы тоже ушел отсюда, но что мне сказать о непреходящем чувстве сиротства на аллее, где погребены братья мои по человеческой доле? Сиротство зябкое, военное, с пулей в животе, с чувством, что пред лицом братьев моих я сам умираю…

Братья, не верьте.

Не верьте тем, кто говорит, что ваша смерть была угодна Богу. Не смерть угодна Богу, а милость. У Господа хватит любви на всех, но если ты, брат, погиб в одной из самых страшных войн, какие бывают в истории – а именно в войне этнической – это не то же самое, что кончина святого. Кто-то, может, и был тут святой; кто-то, может, спасал население мирной деревушки во время налета чужих бородатых боевиков. А кто-то сам участвовал в этнической «зачистке» и сам был бородатым и чужим. Прости меня, брат. Ведь ты хотел, чтобы я сказал правду? Я скажу: «…Если бы пожелал твой Господь, то Он сделал бы людей народом единым. А они не перестают разногласить, кроме тех, кого помиловал твой Господь» ²¹.

Тебя, брат, Он, выходит, не помиловал. Он предназначил тебя не себе, а истории. Она призвала вас, она вложила в ваши сердца ослепляющий огнь и ярость, заставив взять в руки оружие, вы послужили идеальной смазкой, когда история захотела чуть-чуть шевельнуть своими старыми суставами… Кровь для старушки-истории! Что ж, ваши жизни не пропали даром: история принесла свои плоды… Может быть, они оказались горькими. Или мелкими. Может быть, вы вообще мечтали о чем-то другом. Но не о пуле же? Вы не ошиблись, вы просто сделали свой выбор, он оказался человеческим, слишком человеческим. Я убежден, где-то по ту сторону фронта, с той стороны зеркала, есть такое же кладбище, переполненное такими же красивыми парнями, связанными и, можно сказать, породненными с вами узами кровной ненависти, за которую они тоже заплатили жизнью. Выиграл ли кто-нибудь в результате? Сомневаюсь… Проиграл?

В каком-то смысле проиграли все.

На аллее шахидов было так пусто, что на миг показалось, что это кладбище забвения, что аллея никому не нужна, кроме безутешных вдов и матерей. Разумеется, здесь все не так по большим национальным праздникам, когда под сенью национального флага…

Капля дождя снова попала в лицо, и я опять размазал ее по щеке.

– Как ты? – спросил Азер, впервые внимательно заглянув мне в лицо.

– Ничего, – сказал я. – Только я не был готов к этой встрече… с ними…

– Может быть, хочешь пообедать? – предложил он.

Внизу старые краны нефтяного порта, который в недалеком будущем подлежал сносу, заскрипели так, будто приоткрывались адские ворота.

– Пора ехать отсюда.

Мы сели в машину.

– А война… – спросил я, стыдясь своей неосведомленности. —

Она кончилась?

– Нет, покуда армяне занимают Карабах ²²…

– Но военные действия… Они больше не ведутся?

– Слава богу, не ведутся. Я вообще не понимаю, как это все произошло. С нашими армянами мы жили душа в душу! – неожиданно эмоционально отреагировал Азер. – Из-за этой проклятой войны половина Азербайджана спустилась в Баку. Беженцы! Прошло уже двадцать лет, а они все еще беженцы! У них льготы на жилье, на работу, у них – пособия. Баку больше нет с тех пор, как здесь каждый второй – беженец. Ни работу найти, ничего… Деревня…

Азер произнес свою тираду о беженцах с накопившимся чувством раздражения. В Москве такие интонации можно услышать, когда говорят о «понаехавших».

Мы ехали по грязной улице вдоль железной дороги. Тут клубилась толпа народу, будто рядом была барахолка.

– Здесь рынок?

– Да.

– Давай остановимся, я пить хочу.

– Вино пить хочешь?

– Нет, лучше гранатовый сок…

Прямо у входа в грязный, тесный, со всех сторон обнесенный бетонными заборами рынок два парня металлическим прессом величиной в полведра вручную давили гранаты. Я залпом выпил один стакан, потом второй. Будто красный сок граната сродни был крови, которой я почти истек там, на аллее шахидов. Силы вернулись ко мне.

– Больше ничего не будешь брать?

Мы прошлись по рядам, на которых великолепными грудами лежала роскошная, с розовым отливом, курага, ядра очищенных маслянистых орехов, красные, с синими прожилками, огромные, как сердце, помидоры, россыпи желтого и дымчато-сизого изюма, молодые овечьи сыры, похожие на выпеленутых из мутной плаценты зародышей…

Я заглянул в пролом забора, за которым оказался рыбный ряд, как вдруг два женских глаза, как рыболовные крючки, поймали мой взгляд. Темные, цыганские глаза азартно блеснули. Обладательница этих глаз, курчавая и дикая красотка, повелительно крикнула:

– Иди сюда!

В руках у нее переливались медью чешуи два карпа.

Я рассмеялся и махнул рукой: уж чего-чего, а на цыганские штучки меня не поймаешь!

Базар галдел за спиной, когда мы вернулись к машине.

Улица, по которой мы ехали, называлась Завокзальная. Прилепившиеся друг к другу лавчонки по продаже снеди, автозапчастей и стройматериалов, дыры в бетонном заборе – через пути напрямик к вокзалу, гудки тепловозов, несколько крошечных закусочных и этот рынок напротив…

Я догадался, что совсем недавно так выглядели все окраины Баку. Теперь столица независимого Азербайджана срочно избавлялась от этой порчи: и хотя чувствовалась явная нарочитость в том, как город, будто надоевший грим, стирает с себя все признаки «советскости», нельзя было не согласиться и с тем, что все это – из знакомого и в прошлом, может быть, даже любимого, но только уже очень старого фильма, который невозможно смотреть до бесконечности…

Последний оплот советского градостроительства мы увидели около дорожной развязки, напротив помпезного отеля «Эксельсьор» и будущего центра Гейдара Алиева. Это была почерневшая от времени пятиэтажка. Она была так всесторонне обжита, так изношена, закопчена и устрашающа во всей своей голой нищете пред лицом творений гораздо более пафосных, что было непонятно только одно: как она здесь уцелела?

– Все дело в том, что эта пятиэтажка занята беженцами, – не без яда сказал Азер. – И они не уйдут отсюда, пока каждой семье не отвалят денег на отдельную квартиру, понимаешь?

Он притормозил.

Обвешанная со всех сторон помятыми телевизионными «тарелками», пропитанная какими-то помоями, вылитыми из окон, почти черная, пятиэтажка напоминала допотопный корабль, внезапно появившийся в приличном порту и угрожающий всем остальным эпидемией холеры на борту. Повсюду вокруг пятиэтажки сидели на корточках люди. Нужно прожить в Азербайджане чуть больше, чем неполные двадцать четыре часа, чтобы понять, что нефть – в том количестве, в котором она добывается сейчас в республике – может обеспечить каждому хотя бы прожиточный минимум. И любой человек, имеющий статус беженца – правда, не у всех он есть – получает пособие в 600 манатов (или 600 евро). Нефти хватает на то, чтобы богатые были богатыми, а бедняки были освобождены от труда. И вот они сидят вокруг своей пятиэтажки, похожей на чумной карантин, и ждут, когда она станет настолько безобразной, что правительство не выдержит и выкупит ее у них за круглую сумму, для того чтобы снести. Чем безобразнее будет их дом посреди новой столицы, дом, покрытый латками, через которые сочится человеческий гной, тем большую цену можно назвать, продавая его. Целыми днями они сидят на корточках, курят сигареты и сплевывают на землю…

Они – подлинные жертвы Карабахской войны, ее инвалиды. Тем более те, кто ушел в «беженцы» добровольно. Таких немало. Человеку, добровольно отказавшемуся от сокровища, от мира, которым был дом, сад или виноградник деда, ради того, чтобы променять их на статус беженца, променять труд на попрошайничество, терять уже нечего…

Но ведь я не за тем сюда ехал, не за тем…

Я опускаю руку в пакет с курагой и киш-мишем, купленными на рынке, набираю горсть и протягиваю Азеру:

– Хочешь?

IV. ВСТРЕЧА

Небо чуть приподнялось, дождик больше не пробрызгивал. Мы прошлись по ровной площадке, огороженной балюстрадой, с которой открывался вид на бесконечный, продолжающийся во все стороны, до самого моря вдали, мир крыш. Море в этом пейзаже выглядело каким-то условным элементом вроде театрального задника.

– Слушай, – сказал Азер, – Чего ты все-таки хочешь?

– Понимаешь, – сказал я, – когда я приезжаю в незнакомый город, я всегда иду на рынок, в книжный магазин и в местный храм. Но в мечети я чувствую себя неловко. Ты сказал, тут пир ²³. Мне эту аллею шахидов с себя стряхнуть хочется…

– Правильно, – сказал Азер. – Место подходящее… Тут тебя встряхнут!

Я обернулся. Внутри площади была еще одна выгородка, за которой почему-то стояла миниатюрная нефтяная «качалка», гоняющая по замкнутому циклу воду, и мавзолей, обрамленный кипарисами и небольшими деревцами вроде вишен, которые еще не цвели, но уже пробудились к жизни, тлеющей под красноватой корою и готовой вырваться, выстрелить кипенным белым цветом из набухших почек.

Место это на окраине Баку называлось пир Хасан – в честь захоронения суфийского учителя, умершего в XVI веке. Но центром паломничества оно стало из-за одного странно завершившегося разговора, который состоялся между знаменитым мудрецом Абу-Турабом и не менее, чем он, известным в Азербайджане человеком – Гаджи Зейналабдином Тагиевым.

Путешествуя, невольно поглощаешь самые разные сведения в количествах, опасных для любого сочинения, будь то даже обычный путевой дневник. Но мы ведь продолжаем наше исследование действительности. А Тагиев – слишком яркая фигура, чтобы в таком деле обойти его стороной. В нем выявился подлинный гений азербайджанского народа, гений жизненного обустройства и небывалых начинаний: достаточно сказать, что до революции 1917‐го Тагиев был одним из самых богатых бакинских нефтепромышленников. Родился он так давно, что нам попросту трудно представить себе это время – в 1823 году, в семье башмачника. А умер уже после революции. Взлет его совпал с началом первого нефтяного бума. Его прежняя жизнь, полная неустанных трудов, которые позволили ему, сыну ремесленника, выбиться в люди, была буквально взорвана. Ему было уже за пятьдесят, он был владельцем нескольких мануфактурных лавок, небольшого керосинового завода и участка арендованной земли неподалеку от Баку, когда в 1878 году на этом участке ударил нефтяной фонтан. Ба-бах! Тогда еще цена на нефтеносные участки была невысока, он прикупил 30 десятин ²⁴ нефтеносной земли – и началась феерия. В буквальном смысле слова – новая жизнь. Он неожиданно стал очень богат. Причем чем невероятнее становилось его богатство, тем шире расточалась его щедрость. Всю жизнь он осуществлял грандиозный план преображения своей родины в просвещенный и процветающий край. Как бывший каменщик, он начал со строительства. Говорят, Тагиев хотел построить в Баку 100 домов, но успел только девяносто девять. Он открыл в городе первую в исламском мире школу для девочек. Для этого ему пришлось задобрить щедрыми дарами императрицу Александру Федоровну (жену царя Николая II) и отправить своих посланников, духовных лиц в Мекку и Медину, чтобы добиться от тогдашних имамов разрешения на школу. Когда в школу пришли первые 20 учениц, это был подлинный переворот в сознании народа! Очень быстро выяснилось, что школе не хватает преподавателей – и он открыл двухгодичные курсы для учителей. В 1915 году в Баку было уже пять женских школ. Тагиев тратил на просвещение в Азербайджане в несколько раз больше, чем государство! Ежегодно он отправлял 20 талантливых юношей на учебу в разные университеты мира. Основал на Апшероне две школы земледелия и садоводства… Простое перечисление сделанного им не влезает в строку, норовит расшириться все новыми и новыми подробностями… Первый городской драматический театр, первый трамвай на конной тяге, первый в городе водопровод… Даже первый автомобиль был у Тагиева – а уж потом у Ротшильда. В голод 1892 года он наполнил зерном хлебные амбары и когда спекулянты подняли цены на хлеб, за свой счет кормил народ. Он добился перевода Корана на азербайджанский язык, собрал библиотеку русской и мировой классики, при этом всю жизнь оставаясь неграмотным! Кроме того, он поддерживал несколько школ в Персии, исламскую газету в Индии, был председателем армянского, еврейского, мусульманского и русского обществ в Баку. И вот, когда слава его как мецената была в зените, а богатство воистину не знало пределов – помимо нефтепромыслов, казну Тагиева щедро пополняла выстроенная им грандиозная ткацкая фабрика и рыбные промыслы на Каспии от Махачкалы до Баку – и состоялся памятный разговор Тагиева с Абу-Турабом.

Абу-Тураб – ученый богослов, настоятель одной из крупнейших мечетей в Баку, просветитель – был старым другом Гаджи Зейналабдина Тагиева. Он даже отдал в его школу для девочек свою дочь, хотя многие духовные лица, не одобрявшие эмансипации, упрекали его за это. Разговоры по душам не были редкостью между друзьями. И однажды Ахунд мирза Абу-Тураб сказал своему другу, миллионеру Тагиеву, что тот, возможно, чрезмерное значение придает своей материальной, светской деятельности, невольно упуская из поля зрения Аллаха. «На что ты будешь опираться, если все, что ты имеешь, однажды исчезнет у тебя?» – спросил Абу-Тураб. Миллионер Тагиев два часа поутру посвящал слушанию газет на русском, азербайджанском и арабском языках, чтобы быть в курсе мировых событий. Но при этом он был и глубоко верующим человеком. Однако вопрос друга прозвучал так неожиданно, что Тагиев был поставлен в тупик: «Что значит «исчезнет?» – с удивлением спросил он. – Слава Аллаху, видящему, милосердному, все это богатство по воле Господа пришло ко мне в руки – так куда же оно денется? Дворец в Баку, особняк в Москве, два имения в Персии, рыбацкие шхуны, грузовые суда, нефтяные вышки, английские ткацкие станки – все то, что крутится, движется, работает, питает страну, поддерживает просвещение, – куда оно может

«исчезнуть»?

Абу-Тураб промолчал. Он умер в 1910 году, перед смертью попросив похоронить его подле могилы святого Хасана, которого считал образцом совершенного человека.

Прошло десять лет. В 1920‐м большевики, практически не встречая сопротивления, овладели Азербайджаном. Председатель Совнаркома красного Азербайджана Нариман Нариманов когда-то выучился на деньги Тагиева. Поэтому он не стал его никуда вызывать, приехал к нему сам. Он сказал по хорошему: уважаемый отец, Гаджи, пожалуйста, выберите себе дом, где вы будете жить, остальное все равно придется отдать… Все отдать…

Тагиев попросил дачу в Мардакянах. Революция страшно прокатилась по его семье: один из сыновей, будучи офицером «Дикой дивизии» ²⁵, неудачно сыграл в «русскую рулетку» и разнес себе голову выстрелом в висок, другой сошел с ума… Все рушилось. Благодаря удивительному здоровью Тагиев прожил 101 год и перед смертью велел похоронить его у ног своего друга, Ахунда Тураба: