Текст книги "Каспийская книга. Приглашение к путешествию"

Автор книги: Василий Голованов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 58 страниц) [доступный отрывок для чтения: 21 страниц]

За воротами на солнце стало легче. Спаниэль, заслышав звук открывающейся двери, приподнял было голову, но тут же уронил на лапы. От него сильно пахло псиной и, что еще хуже, близкой смертью. Я погладил его по горячей голове.

Внезапно рядом ударил ослепительный солнечный зайчик. Шаркнул по траве раз-другой и едва не поймал меня. Я отпрянул и спрятался в тень стены. Кто-то следил за мной. Я сполз вниз и осторожно выглянул, как собака, прячась в траве: вдали, на горе, высилась громадная шестиугольная островерхая башня из сверкающего металла и тонированного стекла. Над нею, как радар, вращалось зеркало, шпаря вокруг непереносимым светом. Там, за нефритовой оградой, повитой колючей проволокой, жило злое колдовство. Вдруг безжалостный солнечный зайчик ударил прямо надо мной и в следующий миг попал бы точно в лоб, не упади я на землю. Сердце мое заколотилось, язык прилип к гортани, страх превратиться в ничто, как были превращены другие люди, окатил меня…

И я проснулся.

Стояла ночь, темная, выколи глаз.

Я повернулся набок и попытался, пока сон еще не совсем отлетел от меня, заснуть снова. Не тут-то было. Тут же явилась на ум наша с Магомедом полемика, и мозг включился в работу, сортируя аргументы, которые я еще мог бы привести. Я почувствовал, что это не нужно – я не собирался больше спорить с Магомедом – и, повернувшись на спину, закинул руки за голову и сосредоточился на Пустоте. Пустоте-Темноте, окружавшей меня. Но и Пустота оказалась коварной: в ней тут же проклюнулся и ожил внутренний монолог. Я запретил себе спорить. Но мой внутренний голос не унимался. Напротив, только сейчас, казалось, он подобрал действительно веские доводы. Как будто человек XXI века может жить и мыслить так же, как во времена Пророка! Как в VII или в VIII веке. Но это же невозможно, Пустота-Темнота. У Уайтхеда было очень важное в этом смысле рассуждение о том, что порядка мало. Необходимо нечто куда более сложное: порядок, проникающий в новизну, с тем, чтобы устойчивость порядка не вырождалась в простое повторение, а новизна всегда была рефлексией над основаниями системы… ¹¹⁴ Жизнь нельзя остановить. Свойство ее – обновление.

В этом смысле догматика – против жизни, но весь смысл ваххабитского ислама именно в том и состоит, чтобы остановить время ¹¹⁵.

Хотя попытки в неприкосновенности сохранить букву ислама с самого начала были обречены на провал. Дело в том, что текст Корана, изначально записанный одними согласными, с первых веков магометанства давал множество возможностей для разночтения. Когда в X веке он был огласован с помощью надстрочных и подстрочных знаков, немедленно появилась «Книга семи» Ибн Муджахида, в которой утверждалось, что и после огласования остается семь способов прочтения Корана, которые признаются равно авторитетными. Но сколько разных раз Коран был прочитан в действительности? Принято считать, что в исламе 272 секты, а каждая секта – это свое, сосредоточенное на узком отрезке смыслового спектра, прочтение одного и того же исходного текста. Окончательный, ныне тиражируемый унифицированный текст Корана был издан в Каире меньше ста лет назад, в 1928 году. Но ведь и этот текст каждый человек, способный к размышлению, читает по-своему. Поражает, что за пятнадцать веков существования ислама серьезных попыток раз и навсегда, на веки вечные, утвердить его догматику и закон было не меньше, чем попыток отказаться от этой догматики, освободиться от диктата закона, нащупать более высокий уровень соединения с Богом – в раскрытии внутри себя высшей «световой природы» и любви. Правда, в Дагестане борьба меж буквой и духом учения, между законом и свободой в исламе, пока что закончилась торжеством неизменных, а потому неизбежно упрощенных истин…

Исламская христология – вот что еще меня поразило. От евангельской она отличается прежде всего тем, что не верит Христу в том, что человек – добр. Можно восхищаться деяниями и заповедями Христа – и в то же время считать их совершенно невыполнимыми. В ортодоксальном исламе человек – настолько слабое и беспутное существо, что удержать его в человеческом облике может только закон, и закон суровый. Но разве не то же самое произошло в самой христианской культуре? Разве не об этом – легенда о Великом инквизиторе Достоевского? Инквизитор называет проповедь любви и свободы Христа «искушением» и обещает ему казнь на костре ¹¹⁶. Он – законник, Великий инквизитор. Он знает, что чернь надо держать в ежовых рукавицах. А Христос – ниспровергатель закона, оставивший людям вместо твердых установлений единственный завет небесного Отца: любить друг друга. И что же? «Я ушел от закона, но так и не дошел до любви?» А кто дошел до любви? Не до любви к Богу (как суфии), а до любви к человеку? Причем к человеку любому – ближнему и дальнему, одаренному и обыкновенному, другу и врагу. Это до такой степени невероятное условие, до такой степени невыполнимая задача, что впору отвернуться от нее. Потому что полюбить человека – ближнего и дальнего – мог бы только Бог. И чтобы возвыситься до Христа, который явил пример совершенной любви к людям, надо стать вровень с ним, надо самому стать как Христос. Возможно ли это, Пустота-Темнота? Характерно, что знаменитый хорезмийский мудрец Ал-Бируни, глубокий знаток христианства и к тому же индолог, с восхищением говорил о заповедях Христа, предписывающих отдавать ближнему последнюю рубаху и благословлять врагов. Но в мусульманской христологии Христос – пророк и, значит, существо запредельное, настолько же далеко отстоящее от людей, насколько близко допущен он к Богу. Поэтому, считал Ал-Бируни, практической силы эти предписания не имеют, ибо люди не философы, а большей частью невежественные и ошибающиеся существа, которых надо удерживать на прямом пути мечом и бичом ¹¹⁷. А он по-своему неплохо разбирался в людях. Современная цивилизация предпочитает незаметно манипулировать человеческим сознанием, чтобы чернь даже не догадывалась, что ее, в общем-то, считают быдлом. И что же тогда остается от христианства? От христианства остается вера в то, что человек добр, хотя на этом почти невозможно настаивать… И все же: credo quia absurdum ¹¹⁸. Ибо не Аристотелева логика правит миром.

У Достоевского единственным христоподобным человеком оказывается князь Мышкин, блаженный, главный герой романа «Идиот». Для Достоевского невозможность уподобления Христу была страшным мучением. И для русской интеллигенции вообще. Невозможность стать вровень с Христом или, хотя бы, в чем-то главном на него похожим – стала для нее пыткой, доводящей до отчаяния, до богохульства. Поэтому, когда ей подсунули в добротной философской упаковке конфетку «прогресса» и революционных идей, она как-то мгновенно от веры отпала. Не стала мучиться и ждать отдаленных и неопределенных духовных результатов. И решила изменить мир на основаниях позитивизма, не сосредотачиваясь более на Христе…

Вот ведь незадача!

Так всю ночь не заснешь…

Я прислушался: ни звука не было слышно ни в доме, ни в ауле. Только где-то на террасе тикали ходики.

Мой внутренний голос затих. Нервная горячка мыслей потихоньку отпускала меня. А может, я просто не хотел признаться себе в главном: в глубине глубин и христианство, и ислам говорят об одном и том же. Наше единство в том, что мы разные? Да, пожалуй. Но в сердцевине христианство и ислам не разделяет ничего. Свобода выше закона: это было понятно уже суфиям и исмаилитам ¹¹⁹. Закон – надежнее свободы: это в равной степени близко всем конфессиям. Идеальная религия в принципе невозможна: ведь творят ее люди. А догматические разногласия без остатка переплавляются только в тигле мистического опыта.

Но это – удел немногих.

Антоний Сурожский, Томас Мёртон, Симона Вейль…

И все же новое знание о человеке невозможно без представления о запредельном измерении человеческого опыта, которое является основой всякого полноценного мышления. Человек связан со всей полнотой земной жизни и с сущностями, для которых наука пока не нашла названия, хотя и уперлась в них: так произошло с наукой о мозге, так произошло с психологией и, кажется, даже с физикой элементарных частиц… Может быть, это поля. Может быть, числа. Может быть, смыслы.

Паутина смыслов, в которой все взаимосвязано.

Тогда из этой паутины нельзя выдрать, не изорвав ее всю, такой мощный архетипический смысл, как Бог. Который, в свою очередь, связан с архетипом Тайны.

Было бы невыносимо скучно жить в мире, где не осталось ничего сверхъестественного.

В мире, который забыл опыт святости и присущее этому опыту знание тайны Бога: «…непостижим, ибо не постигается, неразрушим, ибо не разрушается, неприкрепляем, ибо не прикрепляется, не связан, не колеблется, не терпит зла…» ¹²⁰

Мысль, наконец, выдохлась и свернулась калачиком.

Я и сам не заметил, как уснул.

XVII. БЕГСТВО ИЗ СОГРАТЛЯ

– А ты, я вижу, любитель поспать, – прервал мой недолгий покой громкий голос Магомеда. – Доброе утро! Вставай, сегодня к нам гости. Позвонили из краеведческого музея: какая-то группа едет сюда, искать традиционный аварский дом…

Я взглянул на часы: девять утра.

За завтраком Патимат объясняла мне, что прежде в летнюю пору обычный завтрак горца составлял вареный на молоке калмыцкий зеленый чай, приправленный перцем, маслом и накрошенной в него брынзой. Кружка такого чаю, кусок-другой хлеба – и работа до обеда. В поле с собой тоже брали только хлеб и густое питье из толокна и подброженного солода (кашицы из проросшей пшеницы). И только вернувшись домой, крестьянин мог основательно наесться хинкалом или пшенной кашей…

Недолгой, однако, была наша идиллия.

Не успел я напиться чаю, по счастью, обыкновенного, а не калмыцкого, с медом и бутербродами, как в сопровождении незнакомого мне мужчины в дверях опять возник Магомет, сосед Магомеда.

Они поздоровались, и Магомет подтолкнул мужчину ко мне:

– Вот, Сейфутдина три раза за бороду забирали. Подбросят три патрона – возьмут. Держат три дня. В следующий раз та же история повторяется…

– У Хемингуэя тоже была борода, но его за это не забирали, – усмехнулся Магомед.

– Это точно, – сказал Сейфутдин. Он с любопытством разглядывал меня. Вообще, события давно минувшего года не так уж сильно, как будто, его волновали, он и пришел, кажется, только потому, что ему было любопытно взглянуть на приезжего из Москвы.

– Потом я карманы отрезал, – весело сказал он. – В куртке, в штанах – чтобы некуда было подбрасывать. Все равно забрали. И опять сказали, что патроны нашли. Не стали даже объяснять, где.

– Но судя по тому, что бывало в других местах, вы еще легко отделались? – спросил я.

Сейфутдин невесело усмехнулся в ответ.

По правде сказать, в мои планы не входило обсуждать детали спецопераций четырехлетней давности. А собирались мы… Ну, в общем, еще вчера с Магомедом мы, несмотря на некоторые нестыковки в разговоре, занялись розыском явных параллелей между христианством и исламом: в этом нам здорово помог сборник хадисов имама ан-Навави «Сады праведных».

«…В своей любви, милосердии и сочувствии по отношению друг к другу верующие подобны [единому] телу: когда одну из частей его поражает болезнь, все тело отзывается на это бессонницей и горячкой» (хадис 224).

Или вот еще:

«Не помилует Аллах того, кто сам не проявляет любви к людям» (хадис 227).

«Не уверует никто из вас до тех пор, пока не будет желать брату своему того же, чего желает самому себе» ¹²¹.

Для меня христианское звучание этих речений Пророка было очевидно. Но Магомед был осторожен в собственных выводах и о правомерности такого сближения хотел сегодня поговорить с имамом. И мне было любопытно, что скажет имам. Хватит ли у него смелости признать созвучие слов Мухаммада и соответствующих мест из Евангелия?

Но Магомет, сосед Магомеда, и не думал отступать. У него была вполне конкретная цель: донести до меня свое несогласие. Когда-то ему, видимо, было причинено большое зло. И оно по-прежнему жило в нем, обрастало новыми обидами и раздражением, которые он не в силах был ни переварить, ни держать при себе. Не все согратлинцы обладают такой силой и широтой духа, как Магомед. Однако и терпеть злобное раздражение Магомета я не хотел, потому что оно разрушало то доброжелательное равновесие, не без труда достигнутое, которое мне так не хотелось поколебать.

Поэтому я все-таки повернулся к Магомету и спросил:

– Я не знаю, что вам довелось пережить. Но это было уже давно. Что, по-вашему, нужно сделать сейчас, чтобы все было правильно?

Магомет не был готов к такому повороту темы, но быстро сориентировался:

– На Новый год ставят ёлку… Мальчик петардой сено поджег… Пьянство, драки, доходит до убийства! Зачем он нужен, этот праздник?

– У вас, в Согратле, доходит до убийства? Кого-нибудь убили в этом году? В прошлом?

– Нет, у нас до убийства, конечно, не доходит. Но к чему эта ёлка? Это не мусульманский праздник!

– А почему бы внутри вашей общины вам не решить самостоятельно – нужен вам этот праздник или нет?

– Потому что администрация навязывает нам этот праздник.

– Не знаю, стоит ли портить отношения с администрацией – они у вас достаточно сложные – из-за новогодней ночи. Пусть кто хочет справляет Новый год, а кто хочет – не справляет. Так вам не подходит?

– Нет.

– Почему?

– Ислам не поддерживает этот праздник: это пустая забава. В Законе нет такого праздника.

Я поглядел на Магомета пристальнее. Его категоричность неприятно поразила меня. Для разговора со мной он не вооружился ничем, кроме убежденности в собственной правоте. Он что, в самом деле считает, что его нетерпимость – это серьезный аргумент? Видит ли он дальше собственного носа, этот Магомет?

– Хорошо, – сказал я. – Что еще вы предлагаете?

– Хорошо бы, чтобы пятница, а не воскресенье, была выходным днем.

– Наверно, скорее в ваших силах, нежели в моих, добиться этого…

– Еще чтобы месяц Рамадан был объявлен отпускным. Чтобы месяц поста не был связан ни с работой, ни со школой.

– Исламские страны живут по лунному календарю. Он не совпадает с григорианским. Будут ли ваши дети рады, если им придется ходить в школу во время летних каникул, а поститься и отдыхать – в январе или в ноябре? Лично вы можете жить так, как вам угодно, тем более здесь, в Согратле. Но почему вы хотите подчинить этому всех?

– Потому что надо привести жизнь в соответствие с законами шариата. Вот, например, 8 Марта – этот праздник воспринимается верующими негативно…

– Да какое дело верующим до 8 Марта? Пусть этот день отмечают неверующие.

– А что значит – «отмечают»? Праздники, вечеринки, парочки, а то и вино… Ислам запрещает уединение.

Я вдруг почувствовал в душе невыносимую скуку.

В Панаме я видел индейцев, которые на свой лад исповедовали Христа. Символами их веры были крест и солнце. Cruz y sol. Это были приветливые, трудолюбивые, хоть и очень бедные люди, живущие в удивительной гармонии с природой и друг с другом. Они никогда никому не навязывали свою веру, а пение псалмов собственного сочинения приносило им искреннюю радость.

Нам с Магометом, пожалуй, не стоило продолжать разговор.

Но как от него отвязаться?

По счастью, в это время зазвонил мобильный Магомеда.

Звонили музейщики, которые должны были приехать в Согратль.

– Ну вот, – сказал он, поговорив о чем-то по-аварски. – Они едут. Сейчас будут здесь. Мы, наверное, пойдем и встретим их, Василий?

– Конечно, – сказал я, в душе благодаря Магомеда за то, что он понял и одним словом выдернул меня из бесполезного и тяжкого разговора.

Магомед облачился в парадный костюм, взял трость, и мы распрощались с соседями. Путь наш лежал к центральной площади перед мечетью. По дороге – как раз там, где обычно я видел привязанного к ручке двери ишачка – мы встретили учеников второго или третьего класса, которые вместе с учительницей собирали уличный мусор – случайно обороненные бумажки (нарочно в Согратле никто не кинет), веточки, опавшие листья… И я подумал еще, что какие бы чувства ни обуревали меня минуту назад, жизнь сложнее того, чем порою кажется, и эти дети – молодцы. Сознательные дети. И еще дадут сто очков вперед московским остолопам того же возраста, которые из вредности лепят жвачку на сиденье автобуса и уж, разумеется, никогда не подумают о том, чтобы подобрать бумажки на улице или хотя бы в собственном подъезде.

Но день, видно, не задался с самого начала.

Мы прошли через арку и повернули прямехонько к площади, когда навстречу нам попалась средних лет женщина. Не желая показаться невежливым, я приветствовал ее:

– Салам алейкум!

Она безмолвно проследовала мимо. Не в первый раз реакция женщин озадачивала меня: если они и отзывались, то как-то крайне невнятно. А эта и вовсе не удостоила ответом.

– Магомед, – поинтересовался я, – когда я говорю «Салам алейкум» – я что, делаю что-то не так?

– Нет, – поспешил утешить меня Магомед. – Просто женщины не должны здороваться с посторонними мужчинами. Они вообще не должны выходить на улицу без сопровождения мужчины…

Оп-с!

Приехали.

Меня вдруг не на шутку тормознуло.

Я мгновенно потерял всякий интерес к происходящему. Я не хотел больше говорить с имамом. Да и о чем? О том, чтобы любить людей так, как учил Иисус? А эта тетка будет ходить, не смея поднять глаза, только потому, что без сопровождения мужа или брата вышла из дома? Разумеется, она привыкла и ничего не имеет против, но это-то хуже всего. Что за тоска?! Не-ет! Так просто меня не проведешь, господа законники!

Я выпалил про себя эту тираду и тут увидел автомобиль. И прежде, чем я разглядел людей, стоящих возле него, я уже знал, что на этом автомобиле отсюда уеду. Позже я не раз возвращался к этому мгновению и всякий раз приходил к выводу, что не прав именно я. Я со всей «пластичностью» внутреннего ландшафта оказался гораздо менее терпимым в восприятии иного, чем Магомед, для которого многие мои вчерашние высказывания были, конечно, неприемлемы. Но если бы утром сосед Магомет не загрузил меня по полной, я бы не сорвался.

Потом мы перезнакомились с приехавшими сотрудниками музея. Их было двое: «общее руководство» осуществлял начальник, Алибек. Работу делал двадцатипятилетний парень-фотограф, Тимур. Еще был молодой шофер, парень в зеленой вязаной шапочке, и почтенный седой старик, так же как и Магомед, одетый в парадный костюм – учитель истории из Чоха. К нему-то, старому знакомому, и направился Магомед прежде всего.

– Так ты уже показал им Чох? – воспросил Магомед.

– Ну конечно, а как ты думаешь? – посмеиваясь, ответил старый учитель, перебираясь с переднего сиденья автомобиля на стоящую в тени мечети лавочку.

– Вы все осмотрели? – обратился Магомед к приехавшим. – Видели дом Мамлава?

– Мамлава? – переспросил Алибек. – Что-то не припомню…

– Единственный дом с балконом на весь Дагестан! Как можно это забыть? – сказал Магомед.

Приехавшие переглянулись.

– А-а-а, эта стена… – догадался фотограф. И, поглядев на Магомеда, добавил: – Он весь разрушился, один фасад остался… И потом – нам нужен был не дворец, а типичный аварский дом, который потом можно будет воссоздать в музее…

– Дом Мамлава… – продолжал вслух размышлять Магомед.

Язык присох у меня к гортани.

Я вспомнил развалины, которые видел во сне…

– Это была плата за то, что соседи-согратлинцы будут считать его предателем… – Магомед указал на крепость, к которой я поднимался вчера. – Мамлав из Чоха решил, что лучше быть про´клятым, чем бедным, и руководил батальонами дагестанской милиции, когда корпус Лорис-Меликова штурмовал нашу крепость…

– Что ж, – сказал старичок со своей скамейки. – Мы, в некотором смысле, выбрали разные подходы…

– Это уж точно! – без выраженных эмоций, будто продолжая доигрывать старую и до последнего хода известную партию в шахматы, воскликнул Магомед. – У нас – политкаторжане и ссыльные на поселении, у вас – генералы в свите императора…

– Да, – сказал старичок. – Были и генералы в свите… И еще: на одиннадцать лет раньше, чем вы, мы построили школу…

– Да, это так, – признал потерю фигуры Магомед.

– Из нашего селения вышло шестьдесят докторов наук и сто кандидатов. Два наркома в правительстве СССР. А у вас – сколько докторов, десять?

– Двадцать, – поправил Магомед. – Но у нашего колхоза всегда были самые высокие показатели…

– Когда это было? – с неожиданной грустью спросил учитель из Чоха.

– Да, давно нет этих колхозов… – согласился Магомед. Оба замолчали.

– А этот дом над селением, – вдруг решился я. – Эта башня из стекла и металла – что это? – спросил я чохского аксакала.

– А! – отмахнулся он, будто разговор этот был ему неприятен. – Это современный дворец начальника дагестанской таможни… – В надтреснутом голосе его зазвучала едкая издевка. – Новый хозяин места… Теперь они лезут всюду… У вас ведь тоже? Этот бандит?

– Да, – согласился Магомед. – Его дом там, за кладбищем… Еще ни разу он не сделал для нас ничего хорошего…

Потом мы искали «типичный аварский дом». Я показал ребятам электростанцию 1912 года. Этот дом поразил меня еще в первый раз, когда мы приезжали в Согратль с Ахмедом. Он очень стильно построен. Скромен, но совершенно отчетлив индустриальный дизайн. До сих пор этот дом называется «Мастерская», хотя в нем, по-моему, живут. Красивый дом. К сожалению, совершенно не аварский. И такого вот «типично аварского» дома нам так и не удалось найти. Ну, просто не было ни одного дома как чистого принципа. Мы прошли немало улиц и крытых переходов, мы видели темный подвал, где глубоко-глубоко в узком каменном колодце блестела черным Великая вода Согратля. Вода вод, которая пребудет, даже если все источники иссякнут или будут уведены в сторону. Это корень воды, которым Согратль прикреплен к Земле. В конце концов я понял, что музейщикам никогда не найти того, что они ищут. И посоветовал снимать все красивые дома подряд. Чтобы потом талантливый архитектор увидел в них типические черты и слепил бы из них что-нибудь «типично аварское». И вообще, конкретные дома важнее сейчас запечатлеть, им недолго осталось… Так мы поработали часа четыре, а потом ребята собрались ехать, и я пошел к Магомеду и прямо сказал, что поеду с ними.

– Но ведь мы хотели сходить к имаму… – огорченно сказал Магомед и, сунув руку за пазуху, извлек оттуда сложенный вчетверо текст молитвы оптинских старцев…

Я знал, что еще до того, как я окажусь в Махачкале, я пожалею, что расстался с ним. Но сейчас мне важно было уехать, мне было жизненно важно не встречаться и не разговаривать больше с Магометом, не смотреть круглосуточную программу из Мекки, не спорить о христианстве и мусульманстве… и не ходить к имаму.

Ну а Магомед… Что Магомед? Бегство из Согратля – я это видел – он не мог расценить иначе, как проявление слабости. Но и не поставил мне это в упрек. Не знаю, понял ли он, что случилось. Он переживал за меня. Ему было жаль, что я воспользовался сравнительно пристойным способом улизнуть раньше времени. Я понимаю Магомеда, но себя тоже не виню. Он был дома, на своей территории, даже, я бы сказал, на своем духовном плацдарме, а я был один – и просто в силу специфики ремесла вынужден был принимать все, что обрушивалось на меня, грозя смять и расплющить саму мою «пластичность». Я понимаю, что это несовершенная (хотя и отзывчивая) форма существования, но она моя, а я хотел бы сохраниться в той форме, к которой привык.

Когда я поднялся к дому, чтобы по-быстрому собрать вещи, меня внезапно остановила Патимат:

– Магомед мне сказал не выпускать вас, пока вы не пообедаете…

– Магомед?

– Ну да…

Я был стольким обязан им обоим, что не стал отказываться, чтобы напоследок не пренебрегать их гостеприимством: торопливо я поел, хоть Патимат на этот раз особенно вкусно приготовила, потом распрощался с ней, пробежал по улице, сердечно простился с Магомедом – и как ветром тогда вынесло меня из Согратля.

Машина музейщиков устремилась вниз. Они ехали с чувством исполненного долга, я – с чувством досады на себя и, как ни странно, освобождения. Общим желанием было чем-то эти чувства расцветить. Хотелось успеть в город до темноты.

Руководитель группы, Алибек, сидя на переднем сиденье, звонил куда-то и, оборачиваясь к нам с Тимуром, спрашивал:

– Что будем заказывать – пельмени или хинкал? Пиво будете? Какое предпочитаете?

Я представил себе уютный ресторанчик где-нибудь на окраине Махачкалы, где все отлично знают Алибека и к нашему приезду постараются, чтобы нам было хорошо.

Но странное дело – в половине десятого мы въехали уже в Махачкалу, а ресторанчик на берегу под ивами, возникший было в моем воображении, так и не появился. Больше того: мы ехали прямиком к Дому прессы, где поселил меня Али, и только метров за триста до него вдруг резко свернули во двор. И тут машина остановилась.

– Ты с нами? – спросил Алибек шофера.

Тот отрицательно покачал головой:

– Я не пью… Так что поеду…

Внутренний двор блочной девятиэтажки, построенной «уголком», в вечерний час был полон народу. Дети, взрослые, старики по-разному проводили здесь час вечернего досуга. Алибек возглавил наше шествие среди снующих под ногами детей и стоящих группами парней, как вдруг налетел на здоровенного, толстого, со сросшимися бровями парня, который сверху вниз обдал его неприветливым и скучным взглядом, но потом все-таки протянул руку, соглашаясь поприветствовать неловкого и по сравнению с ним тщедушного соседа.

Мы вошли в подъезд.

Света не было.

В темноте поднялись на четвертый этаж. Дверь в квартиру не была заперта, и мы как-то сразу очутились в коридоре в окружении четырех или пяти детей и двух женщин: одна, постарше и погрузнее, была женой Алибека. Она стояла, опершись рукой о дверной косяк, и разговаривала с другой женщиной помладше, которая, как выяснилось, оказалась невесткой нашего предводителя. Эта тоже была в теле и в истоме этого богатого, молодого еще тела, но поскольку и сам Алибек, и Тимур, и я были весьма сухого телосложения, появление наше не вызвало их женского интереса. Они только посторонились, пропуская нас в свободную комнату, и как ни в чем не бывало продолжали болтать дальше.

Похоже, нас никто не ждал.

Алибек притащил откуда-то и поставил возле дивана столик для закусок, стул, потом водрузил на столик тарелку с виноградом и другую – с нарезанным хлебом. Хинкалом даже не пахло. Потом он еще раз выбежал из комнаты и вернулся с полиэтиленовым мешком вонючей каспийской таранки. Я помнил, как и где ловится эта рыбка, и есть бы ее, конечно, не стал. Но обещанного пива выпил бы с удовольствием.

– Сейчас, – заверил Алибек. – Сейчас принесут.

Мы все никак не могли рассесться вокруг стола, потому что пиво все не несли и не несли. Потом в коридоре вдруг возник тот здоровенный, со сросшимися бровями, парень со двора, оглядел нас с Тимуром как каких-то гуманоидов, и пока до меня доходило, что это, значит, сын Алибека и отец его многочисленных внуков, сам Алибек вдруг исчез куда-то, так что мы с Тимуром в какой-то момент перестали понимать, что мы здесь делаем, но тут… Тут нужен знак препинания. Точка лучше всего. Довольно-таки протяженная во времени точка, начинающая превращаться в вопросительный знак. Но прежде чем превращение завершилось, Алибек вернулся, сбегав за пивом, и мы наконец расселись вокруг стола.

– Ну, – сказал Алибек, – за знакомство!

Он достал пиво, и тут выяснилось, что из четырех банок две «покрепче» он купил нам с Тимуром, а обычное взял себе. Я извинился и сказал, что выпил бы обыкновенного. И Тимур сказал то же самое. Не знаю, что сделали бы вы на нашем месте, но пиво «Белый медведь» крепостью 7,8% – это почти самое худшее, что вообще можно себе вообразить. Алибек на секунду показался расстроенным, но потом взял этого «Медведя» и после тоста засосал целую банку. И, кажется, ему это помогло. Какая-то живость вернулась к нему. Какая-то радость жизни. И пока эта радость не прошла, мы посидели еще минут десять, выпили по банке пива и потом сквозь сгустившееся скопление домашних вышли в темный подъезд, спустились вниз и распрощались. Честно говоря, я так и не понял, что пытался изобразить Алибек, пока мы ехали в машине, но, по-моему, он просто побаивался в одиночку возвращаться домой. И тем более там выпивать. В общем, восхождение мое в Согратль к Магомеду закончилось нисхождением к Алибеку. Я, разумеется, уже жалел, что потерял общество Магомеда, причем, скорее всего, навсегда. Но, теряя его, я по крайней мере понимал, почему я уезжаю и зачем. А к этому вот последнему гостеванию надо было еще как-то отнестись. Разумеется, миллионы людей по всей стране живут в таких же квартирах, переполненных детьми и родственниками. И если б не мы с Тимуром – Алибеку и пива бы с дороги выпить не дали. Ну а так – хоть поддержали мужика. В конце концов, он постарался. За пивом, бедняга, бегал… Сумасшедшая жизнь у него…

Но что бы я ни говорил себе в оправдание, все это было явное не то. И началось это не то с отъездом из Согратля…

Я отправился к Дому прессы. Там, на задворках складов ресторана и автобазы, было три гостевых номера, которые накануне моего отъезда в Согратль занимали Сулиета, Ильяс (парень с телевидения) и я. Но прежде чем возвращаться в свой номер, я перешел шоссе с намерением все-таки нормально поужинать и выпить пива в кафе, которое я облюбовал себе поблизости: там была симпатичная, очень веселая и разговорчивая хозяйка, отличный лагман, суп с фрикадельками и всегда свежее хорошее пиво. Единственным недостатком этого заведения был громадный плазменный экран, настроенный на канал, по которому, сколько бы раз я туда ни заходил, передавали исключительно плохие новости. Позавчера были сообщения о нашествии смертоносных улиток в Калифорнии – эти твари длиной в двадцать сантиметров заражали людей менингитом – и о гибели спортивного самолета, не сумевшего завершить фигуру высшего пилотажа.

Кафе было еще открыто.

Я зашел.

Хозяйка за стойкой узнала меня.

– Куда-то ездили?

– Да, ненадолго. Сегодня лагман?

– Нет, суп с фрикадельками. Лагман будете есть завтра.

«Ну уж нет, – вдруг подумал я. – Завтра я буду ужинать в Москве».

– Тогда фрикадельки и пиво.

– Это – пожалуйста.

– «…Специалисты предполагают, что причиной авиакатастрофы, в которой погибла ярославская хоккейная команда, стала неисправность тормозной системы самолета, которая не позволила ему набрать нужную для взлета скорость…» – неожиданно известил плазменный экран, по которому метнулись космы огня и жирный газолиновый дым – все, что осталось от самолета.

– Вы любите ужасы? Нарочно такую программу выбрали? – спросил я у хозяйки. – Вы своими ужасами всех клиентов распугаете…

Девушка усмехнулась:

– Ваше пиво.

«…И в заключение – последние новости. В центре Махачкалы взорван минимаркет «24 часа». Войдя в магазин, неизвестный мужчина стал стрелять в разные стороны, а когда по нему открыли ответный огонь охранники, он выбежал, оставив сумку, в которой находилось взрывное устройство…»