Текст книги "Каспийская книга. Приглашение к путешествию"

Автор книги: Василий Голованов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 58 страниц) [доступный отрывок для чтения: 21 страниц]

Я вновь поглядел в сторону хутора: оттуда вниз шел прямой и довольно пологий склон прямиком к Согратлю. И он просто искушал воспользоваться им для спуска. Но почему-то тропу проложили не по нему. И что там внизу, я не видел. Может быть, вся эта пологость заканчивается небольшим обрывом. Как раз метра в три. Достаточно, чтобы очутиться в западне. И я пустился вниз знакомой дорогой. Со страху довольно ловко это у меня получилось. И коровью тропу я нашел. И вообще впечатление было такое, что по ущелью дует какой-то еще боковой ветер, потому что по моим расчетам туман должен был накрыть меня еще на склоне, а он все не накрывал и не накрывал, а когда я по камням переходил речку на дне ущелья, всё вокруг вообще, как будто, вернулось к своему первоначальному состоянию. Ни ветра. Ни дождя. Ни тумана. Собака пару раз лениво рявкнула в мою сторону. Ослик в саду за каменной стенкой все так же, не торопясь, мягкими губами выбирал из травы опавшие груши. Проходя мимо я, помню, подумал, как сильно отличается судьба этого ослика от судьбы вечно привязанного к дверной ручке ишачка. Ослик даже не догадывается, пробуя то одну грушу, то другую, что совсем недалеко стоит почти уже окаменевший от неподвижности ишачок. Для ослика страдания не существует…

Настроение у меня было прекрасное: я понимал, что избежал в горах опасности и очень благодарен был судьбе, что она меня вот так вот, без проблем, отпустила. Поэтому, когда на тропинке показался идущий мне навстречу парень, я внутренне готов был к встрече с ним. У него тоже, судя по всему, настроение было прекрасное. Он улыбался во весь рот. И мы с ним радостно, будто давно ждали этой встречи, разздоровались:

– Салам алейкум!

– Алейкум ассалам!

Он быстро понял, что я русский, сказал:

– Пойдем ко мне, наберешь груш полную сумку…

Он, выходит, и был хозяином того домика и грушевого рая у реки.

– Хорошие груши, собери…

– Честное слово, брат, мне не надо…

– Ну ладно, будешь на этом конце села – заходи…

После этого настроение у меня сделалось просто превосходное, и с легким сердцем вернулся я в дом Магомеда. Он уже поджидал меня вместе с Патимат. Оказывается, в бинокль они все видели: и как я при восхождении потерял коровью тропу, и как пошел по ущельям куриться туман, и все время, пока я, скрытый отрогом горы, карабкался вверх по склону, они волновались за меня…

Вот, понимаете, можно ведь сколько угодно умствовать насчет «духовных пространств», их совпадения или несовпадения, но в их сопереживании, желании предостеречь меня, уберечь – было что-то более важное. Я чувствовал себя защищенным их заботой. И решил даже отказаться от своего рискованного опыта с дарением христианской молитвы Магомеду, потому что разговор о вере – он мог разрушить наше единение. Но тут сам Магомед сказал:

– Сейчас время ночного намаза. Хочешь посмотреть, как я молюсь?

Это было, конечно, изъявлением высокого доверия. И призывом продолжить оборвавшийся разговор.

– Хочу, – сказал я.

Что сказать по поводу молитвы? Магомед доверил мне свой экстаз. Не успел он ступить в молитву со словами «Аллах акбар» ¹⁰⁷, как глаза его закрылись, выражение лица изменилось, и он был подхвачен потоком неведомых энергий, возносящих его, как вихрь, к переживанию сокровенного. В свое время в Иерусалиме пророк Мухаммад пережил мощное духовидческое состояние, во время которого архангел Джабрил (Гавриил) вознес его на небо, где тот предстал перед Аллахом. В этом состоянии, описываемом как «исступление, граничащее с полным исчезновением», он получил откровение от Господа. Это мощнейшее переживание, вкупе с другими, менее, может быть, впечатляющими, стало основой для пророческой миссии Мухаммада и легло в основу мусульманской веры. И хотя я не представляю себе духовного ландшафта, в котором путешествовал Магомед, было ясно, что его молитва не есть произнесение зазубренных формул, но страстная устремленность к встрече с иной действительностью. Впрочем, вернулся он довольно легко.

За ужином я спросил его, как он, мусульманин, относится к христианству.

– А как я могу относиться? – набирая силу голоса для разговора по существу, спросил Магомед. – В свое время христианство было ниспослано, как и ислам. Ислам – значит покорность. Покорность кому? Создателю. Если я выскажу в адрес христианства свое неверие, я перестаю быть мусульманином, я должен признать христианство как ниспосланную религию, а Иисуса Христа – пророком-посланником ¹⁰⁸. Каждый мусульманин обязан верить этому. Это основа ислама. Так же мусульманин должен верить и книгам других пророков. В том числе и в Евангелия, и в книги Ветхого Завета. Без этого у него веры не получится.

– В таком случае, я осмелюсь сделать вам один подарок.

– О! – удовлетворенно воскликнул Магомед. – С удовольствием приму его.

– Это молитва. На мой взгляд, одна из лучших православных молитв, которую сложили старцы монастыря Оптина пустынь. Она так и называется – «Молитва оптинских старцев».

– А старцы это..?

– Это не иерархи церкви, это, скажем так, наставники, далеко продвинувшиеся на пути духовного опыта. Монахи-схимники. Здесь десять подписей, собранных за время с 1811 года по 1931‐й.

Магомед взял листок в руки и стал читать. Поначалу он сбивался, язык христианства (не русский язык, а сами формулировки) был хоть и знаком ему, но он не владел им достаточно свободно.

– Примерно я так знаю, – твердо сказал Магомед, как бы предупреждая, что суд его будет строгим. – Из молитвы нельзя ни одного слова выкинуть. Я сейчас прочту… (Читает вслух)¹⁰⁹. Это действительно то, что нужно! Только человек, верующий в единственного, единого Бога, может так сказать. Но вот это вот: «Господи, открой мне волю Твою святую для меня и окружающих меня»… Что это – «открыть волю свою»? Этого я не понимаю… Или это – открыть все знамения? И вот это непонятно: что значит «…служить Тебе и ближним моим»?

– Если человек безразличен к человеку, к ближнему, вера его мертва, как говорил Иисус.

– Любить людей, как любил Иисус?

– Да.

– Во многих молитвах сказано: «любить, как любил Иисус». Да, тогда эта молитва принимается, тогда это прекрасно… – Магомед покачал головой и пошевелил губами, как бы вновь и вновь пробуя слова молитвы на вкус:

– Старцы… старый человек – он имеет жизненный опыт, но не все же становятся старцами? Самые умные из умных становятся старцами…

– И сердечные.

– Конечно, сердечные. Это единицы… – Он задумчиво помолчал. И уже совершенно неожиданно для меня выпалил:

– Если бы, черт возьми, не было этого большевизма! Большевиками гармония развития России полностью была разрушена! До конца! Как говорилось в их гимне: «до основания, а затем…» Если бы большевики не начали на ощупь создавать какое-то немыслимое государство с какими-то немыслимыми идеями, гармония бы не нарушилась…

Я оторопел. Впервые слышал я от Магомеда «плач о России». Да еще о ее гармонии… Вновь и вновь поражался я тому, как странно и непредсказуемо в Дагестане сплетаются и сосуществуют в сознании людей разные смысловые потоки.

– Ну, о большевиках нам не стоит даже и говорить… С ними все ясно. Мы о христианстве не договорили.

– Ты знаешь, христианам проще. В христианстве нет точно определенных обязанностей, которые каждый человек обязан выполнять в течение дня. Ежедневно. А в исламе они есть. Если даже взять пятикратный намаз в строго определенное время. В 5.15 – утренний, в 12.45 – дневной, в 16.15 – послеполуденный, до наступления темноты – вечерний и с наступлением темноты, где-то в полдевятого – ночной. И к каждому намазу ты должен себя подготовить. И духовно, и телесно очиститься. И за несколько часов между этими намазами у тебя нет времени отойти от ислама, потому что через час-другой наступит время следующего… Ислам человека держит постоянно в рамках закона, в рамках шариата. Шариат в исламе становится для человека нормой жизни. А отойти от этого – у меня попросту нет времени.

– Очень жесткая практика. Христианство мягче и…

– Настолько мягкое, что и скелета уже не осталось…

Что возразишь? Я никудышный христианин. В церковь не хожу. Из всех христианских таинств прошел только одно – крещение. Два раза исповедовался. Ни разу не причащался. Не вижу в этом смысла. Но Христа не променяю ни на кого из пророков. В христианской доктрине Христос – в полной мере Бог и в полной мере человек. И больше всего потрясает меня это человеческое совершенство Христа. Возможно, он пришел в мир именно для того, чтобы явить собою, каким человек может быть. Страстным и мудрым. Мягким и сильным. Верным и непоколебимым в любви. Свободным. Он знал о слабости человеческой, слабости самых близких ему людей, но никогда не говорил с ними как с рабами, на языке закона. Он вернул людям веру в их высокое предназначение, в то, что каждый, имея в душе любовь, сопричастен Богу. Ибо в душе человека есть крупица небесного света, искра, раздувая которую человек может войти в запредельность Бога. Иисус называл это «Царством Божиим». Он указывает место и время наступления Царства: здесь, сейчас, внутри себя. И называет ключ, которым царство это отпирается: любовь. Можно, конечно, как Понтий Пилат, считать Христа неисправимо заблуждающимся относительно человеческой природы. Но прошло уже две тысячи лет – а человечество все-таки помнит о Христе, как о последней надежде, помнит, чтоб не утонуть в грязи тварного мира, не задохнуться от пошлости и окаянщины будней, не сдаться подлой и давно выжившей из ума истории, встать на цыпочки, сделать шаг за…

Мне скажут: это отвратительное прекраснодушие, такое отвратительное, что хочется плюнуть тебе в рожу…

Я отвечу: плюйте, делайте, что хотите. Но лучше уж такое прекраснодушие, чем та действительность, которую я наблюдаю вот уже полвека. Все, что было в моей жизни по-настоящему вдохновляющего – оно происходило из понимания того, что Христос осмысленно пошел на казнь… Он не отрекся от себя. И от Человека.

Вот. Была и у меня аргументация, и я, в гораздо более сбивчивом, конечно, виде, изложил ее Магомеду. Он выслушал молча. Потом сказал:

– А ты знаешь, что Христос не был распят? Аллах взял его к себе, а вместо него распят был предатель, Иуда…

– Если бы он не был распят, христианство не имело бы никакого смысла…

– Он не был распят – это же истина !¹¹⁰ – возгласил Магомед.

– Истина – это как раз то, что прежде всего надо подвергать сомнению, – разгоряченный полемикой, сказал я.

– И ты хочешь сказать, что Судного дня не будет?

– Нет, не будет. Он уже сейчас творится. В данный момент творится Судный день. Мы под Страшным судом живем, как же вы не понимаете?! – выпалил я.

И вдруг оба мы замолчали. Я понял, что нам незачем больше спорить. Ибо в спорах не рождается истина, но раздражение может родиться. Наше единство в том, что мы разные. Так захотел Аллах. Мне может не нравиться «жесткость» ислама, но я не могу отрицать, что вижу здесь, в Согратле, людей сильных, честных, самостоятельных. Их дети почтительны к старшим и помогают им. Они гостеприимны и приветливы. Они не опьяняют себя алкоголем и не убивают наркотиками. Так чего же я еще хочу от них? Мне остается только пожать им руки, как людям, которым удалась их человеческая миссия.

XVI. ВСЕ НА МОЮ ГОЛОВУ

Все, о чем я рассказал, случилось со мной в один день. Под вечер мне казалось, что я в Согратле давно, очень давно, и хотя часы – обычные механические часы-будильник – продолжали, как метроном, отстукивать раз и навсегда установленный ритм, мой внутренний хронотоп, казалось, сбил с толку и их. Стрелки еле двигались, ночь не наступала, и даже в половине десятого вечера, когда весь Согратль приготовляется ко сну, не было ощущения, что этот бесконечный день изжит до конца. Что очень скоро подтвердилось. Началось с того, что я, надеясь притушить чересчур уж яркое пламя, запылавшее было к концу нашей с Магомедом беседы, стал рассказывать ему о каменных кладках и россыпях, на которые наткнулся, поднимаясь к крепости. Мысль о том, что это место, где располагался старый, разрушенный после восстания 1877 года Согратль, почему-то не приходила мне в голову и вдруг со всей очевидностью явилась. Я спросил Магомеда, так ли это.

– Не-ет, – улыбнулся Магомед, как будто разгадал мою мысль о ненужности спора и внутренне согласился с нею. – Там в семидесятые годы совхоз проложил дорогу на хутора, провел электричество, вот эти подпорные стенки от дороги остались…

В общем, мы дружно сошли с того зыбкого смыслового поля, на котором, даже говоря об одних и тех же вещах, каждый из нас, тем не менее, имел в виду не совсем то или совсем не то, что подразумевал собеседник. А эта старая дорога, заросшая травой и шиповником, была, все-таки достаточно тверда, чтобы удержаться на ней от искушения поспорить. Но я даже не подозревал, где таилась опасность.

– Ты еще говорил о россыпях камней, – вдруг проговорил Магомед глухим голосом. – Это зиараты ¹¹¹. Войска Лорис-Меликова не могли взять крепость в течение пяти дней… Хотя их поддерживали три батальона дагестанской милиции, командиры которых отлично знали все подступы к Хонда-Халадух. Мамлав из Чоха и предатель-согратлинец, Магомет, сын Хурша. Хурш, бывший наиб Шамиля, был в крепости, а его сын – в карательном корпусе. И когда на пятый день крепость была все же взята… Это была жестокая битва до последнего человека… Когда крепость была взята…

На глаза Магомеда вдруг навернулись слезы, и голос его дрогнул…

Видит Бог, я не хотел. Но тут уж ничего поделать было нельзя: мои слова о кучах камней напомнили Магомеду о боли, которая жгла его непрестанно памятью о памяти.

– Когда крепость была взята и последние тридцать защитников, забаррикадировавшиеся в нижнем этаже, покончили с собой… – Голос Магомеда опять дрогнул, но он удержал волнение и продолжал. – Солдатам и милиционерам выдали водку. Опьянев, они стали кромсать тела убитых и отрезать им головы ¹¹². Головы они бросали в ущелье, по которому течет речка, а тела… Тела они расшвыряли по лощине, которой ты и поднимался…

Я вдруг почувствовал, как защемило сердце, словно в случившемся была и моя вина, хотя никто из моих предков никогда не воевал на Кавказе. Но разве в этом дело? Магомед – вот о ком болела душа. То, что произошло здесь, на этом склоне, для него – подлинный апокалипсис, с которого и начинается необратимое искажение гармонии мира. Разъятие андалальского братства, предательство, невиданная жестокость, измельчание человеческой породы…

– Когда победители сожгли Согратль и ушли, – с мучением, но твердо довершил Магомед свой рассказ, – женщины спустились в ущелье и там в воде среди камней, или застрявшие в кустах, нашли и собрали отрубленные головы. Многие уже невозможно было опознать. Они собрали изрубленные кинжалами тела, брошенные в лощину, и так, приложив к каждому телу голову, погребли трупы на склоне. Эти могилы остались без имени, ибо никто не знал, чье именно тело и чья голова упокоены под этими камнями…

Бывают какие-то страшные мгновенья, когда не знаешь, что делать, но понимаешь, что что-то делать необходимо… Но я почему-то вспомнил, как однажды, работая в Москве в библиотеке, наткнулся на любопытное издание: «Сборник материалов о кавказских горцах». Первый номер вышел в Тифлисе в 1868 году – спустя четыре года, как отгремели последние залпы тридцатилетней войны на Кавказе. До 1877 года вышло 10 томов. Прекрасно отдавая себе отчет в том, что этот сборник, выпущенный под патронажем великого князя Михаила Николаевича Романова, главнокомандующего Кавказской армией, есть неотъемлемая часть политики военно-народного управления, которая, должна была привести к замирению «героического, погибельного» Кавказа, я тем не менее был поражен глубиной и масштабностью задачи, которая требовала от авторов сборника не воспевания российских военных побед, не публикаций в духе «Клуба ветеранов Кавказской войны», но серьезного понимания того, что в этот конфликт оказались глубоко вплетенными сущностные, духовные вещи, которые сделали эту войну и столь «героической», и столь «погибельной».

Главный редактор «Сборника…» Н. И. Воронцов прямо писал, предваряя публикации первого тома: «Издание посвящается всестороннему исследованию быта населения, по численности почти миллионного, живущего при своеобычных и разнороднейших условиях местности, и хотя обозначаемого общим именем горцев, однако, весьма разнохарактерного, разнообычного и разноязыкого. Тут представляется множество, так сказать, девственного материала для любознательности, для науки. Но к этому присоединяется еще новый интерес, не столько научный, сколько гражданственный, практический. Горцы волей-неволей перерождаются; из заклятых врагов наших они становятся нашими согражданами, нашими близкими братьями: кому же как не нам, пойти к ним на радушную встречу? Для них открывается новый строй понятий и житейских отношений; для них наступает пора знакомства с светлым и широким миром европейской жизни: но вместе с тем и для нас открылся замкнутый в себе своеобразный мир, с особым складом домашних и общественных отношений, который так или иначе мы должны приблизить к общему строю нашей жизни, чтобы между ним и нами не осталось разлада…» Вот это, я понимаю, постановка вопроса! Речь шла о невиданной духовной миссии: познакомить русское общество, для которого на протяжении тридцати лет слово «Кавказ» связывалось только с одним словом – «война» – с духовной жизнью вчерашних врагов, сегодняшних братьев – дагестанцев, чеченцев, черкесов. Поразительно и то, как много нашлось у этой идеи горячих сторонников. Я просмотрел все 10 выпусков и убедился: среди них нет ни одного пустого, бесталанного, неинтересного как для русских, так и для горцев. Традиции горского самоуправления, суд по шариату и по адату (обычаю), родословные горской знати, народные сказания самых разных народов, первые сведения о горских языках и их классификация, статистика, этнографические очерки, воспоминания самих горцев, случаи «из горской криминалистики» (разбор конкретных примеров применения шариатского или местного права), вопросы об освобождении крепостных – в Кабарде, бесправных рабов – в Дагестане, особенности ислама на Кавказе, отношения имама и его мюридов…

Наверняка военно-народное управление было далеко не сахарным: но издатели «Сборника…» за десять лет работы совершили настоящий духовный подвиг, без страха и упрека, как к братьям, вошли в мир горских народов. Не могу даже представить себе, чтобы сегодня, когда Кавказ сплошь волнуется, кто-нибудь озаботился задачей такого масштаба. Не вижу политиков, способных сформулировать проблему на таком уровне. Не вижу ни одного человека, способного и имеющего силу произнести слова, которые произнес Воронцов. И кто сегодня обладает внутренним правом на это?..

Жалкая риторика, которую нечем даже завершить…

В этот момент я сам чувствовал себя более неспособным ни к какой миссии, в которую верил еще утром.

Как будто не повстанцы потерпели поражение там, в крепости на горе, а я был разорван картечью и порубан на куски вместе с ними.

Но это еще было не поражение.

Я встал, прошел в ванную и долго, минут пять, умывался холодной водой, чтобы прийти в себя. Когда это удалось, я для усиления эффекта сунул голову под кран – и тут уже точно мне полегчало. Когда я вернулся в комнату, на моем месте сидел незнакомый человек в вязаной шапочке, с надеждой глядя в мою сторону. Он был примерно моего возраста, только выглядел старше.

– Познакомься, – сказал Магомед. – Мой сосед.

– Василий.

– Магомет.

– Тоже Магомет?

– Да, тоже Магомет.

Мы обменялись рукопожатием, после чего Магомет сразу доложил:

– Одному человеку болгаркой ¹¹³ зубы обпиливали… Делали клизмы спиртом…

– Ну уж, болгаркой… – недоверчиво сказал Магомед.

– Но клизмы точно…

– Я тоже слышал, – кивнул Магомед.

С ужасом я понял, что муки мои не закончены. И в принципе могут продолжаться вечно. Речь, как я понял, шла о пытках, которым подвергались люди во время «спецопераций». Таких ужасов я слышал уже немало. Но если за грехи мои мне суждено было сошествие во ад – не тот, выдуманный журналистами ад, как когда-то в Дербенте, а в подлинный ад болеющей и не знающей успокоения человеческой памяти – то я хотя бы хотел получить об этом сведения из первых уст.

– Магомет, это здесь происходило?

– Нет, в другом месте.

– А здесь, в Согратле, были спецоперации?

– Да, конечно, везде они были.

– Когда в последний раз?

– Это продолжалось семь лет, – веско уточнил Магомед. – До 2007‐го.

– И с тех пор не было?

– Нет.

Впервые я почувствовал желание взять сигаретку, выкурить ее на балконе и, не привлекая к себе внимания, незаметно спуститься во тьму, уйти на край селения, забраться в стог и пролежать там всю ночь, глядя на близкие звезды. Чтобы только не знать правды. Довольно правды! У меня нет больше сил переживать слова и чувства, беспощадные как фреза, которая будет кромсать меня, пока не доберется до костей и не задерёт насмерть. Впервые мне стало страшно. Страшно потому, что Согратль, который я когда-то пережил как путешествие в необыкновенно близкую мне духовную провинцию, вдруг обернулся для меня западней.

Но я удержал свои чувства в сборе и достал диктофон. Только Магомед мог спасти меня.

– Магомед, расскажите, как это бывало, как это было в первый раз.

Режим: «Запись». Файл 24.

– В первый раз, когда мы встали, оказалось, что за ночь все селение окружили солдатней, вооруженной с ног до макушки автоматами, крупнокалиберными пулеметами, подствольными гранатометами. Стали у дома.

– Что вам нужно?

– Нам нужен Магомед Ахмедович Ахтуханов.

Я говорю: «Да, это я».

– У нас ордер на обыск, – предъявляют бумагу. – Там написано.

В основном дагестанцы, пять человек. Зашли. Правда, разулись.

– Что вы будете искать?

– Что там написано: оружие, наркотики.

Я говорю: «В первую очередь мои враги – это люди, которые ходят с оружием в руках, в том числе вы. Я не имею никакого дела с оружием. У меня есть кинжал – родовая такая ценность, еще есть ножи».

– Донесение на вас есть.

– Далее, – говорю, – наркотики. Какие могут быть наркотики, если я даже и не курю? Я человек ислама, а вы – наркотики… А литература религиозная – у меня все что угодно есть: по иудаизму, по христианству, по исламу. Вот Библия, вот Евангелия, вот Коран. Вот литература по сектантству христианскому. Что вас интересует конкретно? Какая литература является запрещенной?

– Мы не знаем.

– А кто знает?

– Там, внизу, экспертная комиссия.

– Так вы что, будете всю мою библиотеку увозить с собой, что ли?

– Нет.

– Тогда что вы будете брать? Библию будете?

– Мы, – говорит их старшо´й, – не знаем. Нас, – говорит, – не предупреждали…

Я его спросил: «А кто ваш руководитель»? Он назвал. Я этого человека знал прекрасно, он сын моего друга.

– У вас есть намерение мне что-нибудь подбросить или нет?

– Нет, – говорит, – приказом это строго запрещено.

Потом нашли внизу, в подвале, снарядные ящики. И сейчас они там. Когда-то мой родственник служил старшиной в ракетной части. Потом она была расформирована. Остались эти ящики. Добротные такие… Ну, он мне несколько штук привез. Я наполнял их кормом для овец. У них щупы, они прощупали.

– Откуда эти ящики?

Я рассказал откуда.

– Ну, – говорят, – тогда мы всё поняли. Только, понимаете, – говорят, – мы уже второй день ничего не ели. Может быть, вы угостите нас хотя бы чаем?

– Ладно.

Угостил я их чаем, и мы пошли к их командиру. Я говорю: «Ты сын моего друга, и ты обязан ответить на вопрос: кто наклепал на меня? Я никому ничего не сделаю, я это обещаю, но я должен знать, кто наклепал на меня…» Он очень тактично, умно так ответил: «Магомед, мы не выдаем своих информаторов. И кто бы ни был на моем месте, никто об этом тебе не скажет. Но ты, говорит, сам будь осторожнее». И сказал, о чем был донос: об этих ящиках. Оружие, мол, хранится в ящиках у Магомеда…

И во второй, и в третий раз было точно так же: ордера, подписанные судьей или прокурором. Бестолковые солдаты. И прокурор, и судья – оба мои знакомые. Когда я был депутатом райсовета, мы вместе работали, в одном даже комитете были. И я говорю: Абдулла, ты совесть имеешь, когда подписываешь разрешение на обыск в моем доме?

– Я тут – говорит, – не виноват. Мне дали ордер, там печать и подпись, сказали: «Подписывай». Точно так же сказал и судья. На второй-третий раз я этих солдат тоже спрашивал, есть ли у них намерение подбросить что-нибудь, сделать подлость, они отвечали: «нет». Ну, правда, и не сделали ничего. Но обыскали везде и всюду. Что искали – не знаю. По поводу литературы я сказал: «Я историк. Я сдал экзамен по истории религий. Я изучил иудаизм, я изучил христианство. И зачет, и оценку на экзамене я получил. Эти книги мне нужны для работы. А какая такая запрещенная литература – я не знаю». И эти дундуки тоже не знали. Служат же люди, которые больше ничего не умеют делать – только носить автомат и стрелять. Правда, ничего не нашли. Конечно, ничего и не было…

Больше я ничего не помню. Лишь по тому, что мое бедро ощутило прохладу свежего белья, я понял, что давно уже сплю как убитый. Потом муэдзин прокричал, как петух на заре. Я забеспокоился, попытался продрать глаза, сел, нащупывая ногами пол, но не нащупал и оборвался в ледяную пустоту. Все тело мое затрепетало, и сердце сжалось в комок: я понял, что не удержался на склоне и сорвался в безвозвратную гибель. Вдруг резкий свет солнца объял меня, и я увидел внизу аул, будто пчелиные соты облепивший скалу, лежащую в глубокой впадине между гор. Словно эту скалу вместе с прилепившимися к ней домиками бросили в море недалеко от берега, море расступилось от удара и в этот самый миг все окаменело. Вокруг застыли поднятые падением скалы острые, неправильной формы всплески камня, а вдали горбились громадные океанские гребни – один за другим, до самого горизонта – настоящее море гор.

Колени были разбиты, джинсы порваны. Я стоял на четвереньках и чувствовал под ладонями прохладные, отполированные подошвами башмаков каменные плиты. Улочка была такая узкая, что не то что машина – арба не проехала бы. Слева был каменный забор, справа – глухая стена длиннющего дома: такая длинная, что было и не понять, отдельный это дом или целый квартал длиною в несколько поколений. Жесткое, марсианское солнце сверкало в окнах остекленной террасы высоко надо мной. Я встал и пошел по этой улочке, как по горной расселине, подгоняемый безжизненной тишиной обступивших меня домов. Не было слышно ни звука. В одном месте из скалы выперло камень, похожий на тушу моржа. Он легко пробил фундамент и заодно обвалил оставшиеся без опоры две комнаты первого этажа. Камни стен завалили пол-улицы, но с тех пор, как это произошло, никто не попытался разобрать завал.

Потом я оказался на плоской, хорошо выровненной площадке. Не сразу понял, что стою на земляной крыше горской сакли – такой, какими их строили и сто пятьдесят, и триста лет назад. Внизу были каменные сараи с легким верхним ярусом для сена и кизяка да несколько выгородок для скота. Еще ощущался в воздухе запах сухого навоза, но никого не было в этих загонах – ни коровы, ни овцы, ни хотя бы курицы. Ветерок шевелил несколько прядей выгоревшей соломы, чуть покачивал провисшие веревки с бельевыми прищепками. Все это были следы людей. И они совсем недавно здесь были. Только все таинственным образом исчезли.

Я отдышался. Как собака, вылизал раскровавленные колени и, разглядев тропинку, ведущую дальше по склону, тронулся по ней. И тут увидел дома… Но какие! Прежде всего поражала величина: они были в пять или в семь раз больше, чем обычные дома в горских аулах. Правда, половина из них была почти полностью разрушена. Я поднялся по склону и пошел вдоль развалин. Вскоре глазам открылся двухэтажный, желтого цвета дом, от которого полностью сохранилась только фасадная стена. Но что это была за стена! Во всю длину второго этажа на вмурованных в стену рельсах висел роскошный балкон с витой кованой решеткой. Во всем нагорном Дагестане вы не найдете домов с европейским балконом! Входной портал в четыре створки с боков украшали ниши, а над входом – барельеф львицы с льнущим к ней львенком… Дорогой, настоящий генеральский дом. Дата на фронтоне указывала год постройки: 1875‐й. Рядом были еще дома, но только один показался мне обитаемым: в мавританском стиле – выстроенный буквой «П», с внутренним патио и аркадой, опоясывающей внутренний дворик. На траве у входа лежал старый, плоский, еле живой спаниэль. Он с усилием поднялся и сухим языком лизнул мне ладонь. Но почему-то не пошел за мной, когда я направился к входной двери, вырезанной в створе ворот. Дверь легко подалась. Я оказался под сводами аркады, где была собрана разная утварь: ведро, помятый таз, умывальник в виде вмурованного в стену бака с краном, новая пластмассовая фляга для воды, большая кастрюля и несколько тряпок, болтающихся на свитой вручную цепочке. Сад внутри двора был запущен: хилое деревце груши росло в центре, да несколько побегов кукурузы. Причем ни груш, ни кукурузных початков не было, будто кто-то все же собрал их. Но кто? Внизу, под арками, было устроено два жилых помещения, две терраски. Окна одной были наглухо забраны шторами и, хотя рядом с дверью лежал коврик, на котором стояла пара стоптанных башмаков, никто не отозвался, когда я постучал в эту дверь. Неприятный холодок пробежал по спине. Куда все-таки исчезли люди? Они были здесь, это ясно. Вот две овечьи шкуры, не так давно, вроде бы, содранные. Впрочем – не меньше месяца, а то и двух назад. В шерсть уже набилась пыль, а внутренняя, невыделанная поверхность кожи заскорузла, пожелтела, взялась темными пятнами плесени… Что же случилось? Все жители этого селения будто канули в прошлое – совсем недалекое, но уже недостижимое прошлое. Они остались там, в два месяца назад, и не хотят выходить, и поэтому невидимы. И все же, когда я направился ко второй терраске в глубине двора, я не мог избавиться от ощущения, что кто-то смотрит мне вслед. Обогнув клумбу, на которой жарко цвели багряные, цвета густеющей крови осенние цветы-бархатцы, все еще привлекающие последних пчел, я подошел к широкому окну террасы. Сквозь голые стекла разглядел интерьер: стены, выкрашенные синей краской, массивный, обитый черной кожей диван 1930‐х годов, небольшой стол с вытертой столешницей, венский стул и белую рубаху на вбитом в стену гвозде. Как будто случайно забытую на этом гвозде… Я почувствовал, что надо скорей убираться отсюда, пока это недавнее прошлое не схлопнулось надо мной и не забрало меня, как и всех остальных, без возврата.