Текст книги "Каспийская книга. Приглашение к путешествию"

Автор книги: Василий Голованов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 58 страниц) [доступный отрывок для чтения: 21 страниц]

Случилось так, что через год, примерно в то же самое время весны, я оказался в столице Дагестана Махачкале – и не застал ничего подобного. Потом я понял разницу. Бакинец – по натуре купец и жуир. Дагестанец – воин. Азербайджан является древним торговым перекрестком. Дагестан – классическим горным форпостом. Воин форпоста не знает широты кругозора купца, его любви, его вкуса к жизни. Купцу недоступна не только сила воина, его аскеза и презрение к смерти, но и монолитность, нерасщепленность его сознания. Купец пластичен, воин – тверд. И с этой твердостью воину труднее приспособиться к стремительным переменам миропорядка. Воин либо нападает, либо защищается – в том числе и от новых смыслов. Купец, не раздумывая, отдается им: для него и новые смыслы – это всего-навсего новые товары, которые можно удачно продать сегодня, чтобы завтра вернуть выручку быстротекущей жизни… «Все лишь бредни, шерри-бренди, милый мой…»

В прошлый раз здесь, в Азербайджане, я лишь слегка прикоснулся к действительности. И оттого, что я не знал, что судьба уготовила мне ныне, я, прогуливаясь по вечерним улицам Баку, чувствовал азарт и сладкую тревогу…

– Ты, кажется, обещал выяснить, кто она, – улыбаясь, произнес Фикрет-муаллим, доставая из ящика своего директорского стола бронзовую статуэтку. – Выяснил?

Эмиль, который видел бронзовую красавицу в первый раз, потянулся, чтобы взять ее в руки и разглядеть повнимательнее. Журнал пригласил его быть фотографом экспедиции. Я был рад. Я знал, что мы еще встретимся.

– Ее зовут Лилит. И дорожка опять ведет к шумерам.

– Вот как…

– Тёмная мать, черная женственность. Да у меня записано… – я перелистал тетрадь. – Шумерский и вавилонский демон женского пола, овладевающий мужчинами во сне… Вот что интересно: в одном из комментариев к ветхозаветным текстам – а именно «Алфавите» Бен-Сира – ее называют первой женой Адама, которая была создана как равная ему и убежала от него, не желая мириться с властью мужчины. И тогда вместо нее была создана Ева.

– Черт возьми, – произнес Фикрет. – Не знаю, что и думать: бронза древняя, ее проверяли. Но откуда она здесь? Когда была отлита? Если бы мне сказали, что она поддельная, я бы поверил – столько всего вокруг нее, оказывается, наворочено. Но есть одно обстоятельство: тот, кто подделывал, должен был бы видеть пятый камень. Только на нем было ее изображение. Точь-в‐точь похожее. Но пятый камень не сохранился. И вообще, это исключено…

– Опасная девушка, – усмехнувшись, сказал Азер, явно прельщенный ненасытной сексуальностью демоницы.

– А я уже ковер заказал, – вдруг сказал Фикрет.

– Какой ковер? – удивился я.

– Да вот со всеми этими рисунками…

– Не может быть!

– Увидишь, покажу… Только, наверно, половина пока сделана.

Некоторое время мы еще обсуждали образы шумерской женственности, явленные такими своенравными креатурами, как Инанна и Лилит. Можно было и так, и эдак подступаться к этой теме, но в конце концов надо было решить, чем мы будем заниматься в своей «экспедиции в неведомый Апшерон».

– Ну, я предлагаю так, – в конце концов сказал за всех Фикрет. – Таинственные дороги – раз.

В прошлый раз он уже рассказывал о каменистых участках в разных местах Апшерона, где остались странные колеи, похожие на дороги, с тою лишь разницей, что они никуда не ведут. Да и вообще, я вспомнил, там много странного обнаруживалось в связи с этими дорогами…

– Это записываем.

– Апшеронские башни и замки – два.

– А это что? – спросил я.

– Ну как? Более тридцати башен, соединенных подземными ходами, по всему Апшерону. Теперь их называют «замками». Некоторые почти развалились… Но никто так и не объяснил, что это за сооружения, для чего они служили, потому что феодальных замков в классическом понимании у нас никогда не было…

– Хорошо, пишем.

– Апшеронские пи´ры – три.

– Какие именно?

– Их очень много. Некоторые связаны с христианским миссионерством, другие славятся как места чудесных исцелений, третьи почитаются как мусульманские святыни, как пир Хасан – ведь ты там был?

– Был. Но как рассказать об этом? Впрочем, давайте попробуем.

– А Гала? Ведь я обещал вам экскурсию по Гала?

– Гала – это важно.

Исторический аспект рассказа о Гала включал в себя тему нефти. Всего сто лет назад в эту пору здесь цвели кропотливо взращенные сады галинцев, обдавая прохожего волнами благоухающей, белой, голубоватой и розовой пены цветов абрикосов, миндаля, инжира, тутовника. Теперь на месте садов и пшеничных полей стоят буровые – и сама жизнь кажется невозможной. Селение и сохранилось-то только благодаря тому, что от мест, где добывается нефть, его отделяет несколько складок рельефа.

– Ну и наконец – «Акдаш-дюзи» – эротические камни.

– С чего же мы начнем?

– Дороги, – сказал Эмиль. – Пока погода хорошая, надо делать дороги.

Два вертолета азербайджанских ВВС прошли вдоль кромки морского берега, отрабатывая какой-то парный маневр. Их вид вернул меня к действительности. Фикрет уже шагал к Эмилю от будки хозяина карьера, Эмиль махал рукой, и я так понял, что он нашел. Я побежал к нему, тут только осознав, что все пространство вокруг равномерно завалено кучами мусора. Фикрет объяснил мне, что таким образом «столбят» участки под застройку. Эта территория, значит, очень скоро вся будет застроена…

А дороги… Да, они будут уничтожены навсегда. Хотя сейчас их множество. Это пробитые в сером известняке колеи. Ну, как будто от двухколесной арбы-бакинки, и между ними такой же ровный желоб, протоптанный осликом. Так, собственно, обычно и объясняется происхождение этих дорог. И я даже скажу, что это первое, что приходит на ум. И только когда мы прошли по одной из дорог до тройной развилки, стало ясно, что Фикрет прав и все не так просто: во‐первых, в разные стороны расходились колеи разной ширины… Не совпадали и расстояния между следами колес. В общем, чем больше вглядывался я в эти «колеи», тем более странное и даже тревожное в своей необъяснимости впечатление они производили: они сновали во всех направлениях, как следы танков на полигоне, но вывести какую бы то ни было логику из их пересечений было трудновато…

К тому же выяснилось, что про дороги эти было известно давно. Азербайджанский историк конца XVIII – начала XIX века Аббас Кулиага Бакиханов писал: «…в Бакинском уезде, в деревнях Зиря, Биби Эйбат и других, а также на некоторых островах, видны на скалах остатки следов колес, идущих далеко в море». Вот вам сразу две странности: во‐первых, про «дороги» было известно давно, но – заметьте – никто не видел, чтобы ими пользовались. А ведь на рубеже XVIII–XIX веков техника передвижения из села в село мало изменилась со времени изобретения колеса. Почему же эти дороги не использовались? Почему никто никогда не видел, чтобы по ним перевозили что-нибудь? И второе: они ведут в море. Под воду. И никто не проверял – что там, в конце пути? Вот лишь два вопроса в той длинной череде недоумений, которая выстаивается по мере всматривания в эти колеи…

В свое время исследователь-энтузиаст Эрих фон Дэникен высказал мнение, что подобные колеи, во множестве обнаруженные на острове Мальта в Средиземном море, не что иное, как следы транспортных средств инопланетян, оставленные теми на заре человеческой истории и памяти. «Дороги», в точности подобные Апшеронским, обнаружены в Греции, в Италии, во Франции. Когда фон Дэникен изложил свои взгляды в книге «По следам всемогущих», «дороги» долго и пристрастно исследовали ученые всего мира. Так был определен их возраст: приблизительно 4–5 тысячелетие до н. э. Еще не изобретено колесо. Особенно тщательные исследования проводились на Мальте, где местные жители тоже называли колеи «следами повозки». Было проведено картирование, космическая съемка. Она выявила, что сетью «дорог» особенно густо покрыта южная часть острова: как и на Апшероне, здесь дороги образуют параллельные линии, схождения, похожие на железнодорожные стрелки, развилки, перекрестки… Так же как на Апшероне, следы «колес» бывают разной ширины и действительно часто уходят в море более чем на сотню метров от берега. Хотя уровень Средиземного моря не колебался за последние 10 000 лет.

С тех пор как фон Дэникен разворошил ученое сообщество, специалистам разных отраслей знания так и не удалось объяснить, каково бы могло быть назначение мальтийских колей (или «лей» – как говорят ученые). Высказывались разные точки зрения. Фантастические и реалистические. Ни те ни другие ничего доказательно объяснить не смогли. Сам фон Дэникен отстаивает свою убежденность в том, что колеи есть не что иное, как шрамы, оставленные на теле Земли лазерами инопланетян или атлантов, которые схлестнулись над Средиземным морем в роковой битве. Радикалы этой точки зрения, кстати, считают мальтийский остров Гоцо с огромным, выстроенным из циклопических блоков храмом Джгантия единственным уцелевшим кусочком Атлантиды.

Вы, может быть, спросите: а почему никто не подумал собственно о дорогах? Пусть не для колеса: колеи можно заполнить соломой, глиной и таскать по ним тяжести в устройствах, напоминающих обычные сани… Скажу вот что: обо всем этом думано-передумано. И даже придумана одна версия, которая, как будто, работает. На Мальте есть несколько храмов, возраст которых определяется в 5400 лет. Они на тысячу лет старше пирамиды Хеопса. Некоторые сложены из каменных блоков весом до 20 тонн, идеально подогнанных друг к другу. Кроме «лей» на острове найдено несколько сот каменных шаров. Используя колеи как рельсы, а каменные шары как своеобразные шарикоподшипники, такую плиту могли тащить 4–5 человек, а затем «монтировать» ее при помощи шестов. Убедительно? Гениально! Беда только, что ни одна из мальтийских «дорог» не приближается к древним храмовым постройкам ближе чем на километр. Почему «дороги» не подходят вплотную к местам строительства? И почему их так много на юге острова, где они совершенно бесполезны? Почему они прячутся под воду?

Ни на один из этих вопросов нет ответа. Ученые сходятся только в двух пунктах: 1) «колеи» – не природное, а искусственное явление, и 2) они не могли быть сделаны, как это предполагалось ранее, «колесами телег, снующими по скальным обнажениям с ювелирной точностью вдоль одних и тех же линий».

Еще есть одно поразительное совпадение: на Мальте во множестве обнаружены статуи очень тучных, практически бесполых людей со съемными головами. Они не похожи на ту, что показывал мне Фикрет при первом знакомстве в своем музее под открытым небом, ибо сработаны намного лучше. Но главный отличительный признак изваяния – съемная голова – совпадает. Не нужно семи пядей во лбу, чтобы разглядеть на Апшероне все детали мальтийского сюжета – только в значительно упрощенном виде. Так эхо искажает звук голоса.

– Ну а какое-нибудь простое решение, без инопланетян, нельзя разве предложить? – недовольно фыркнул Фикрет. Он сам сторонник того, что «дороги» – явление глубоко таинственное. Но версия об инопланетянах чересчур тотальна, чтобы хотя бы не попытаться противопоставить ей какое-то другое объяснение.

Мы сидим в придорожном ресторанчике, обедаем в тени навеса и, разложив на столе карту, доставляем себе удовольствие самостоятельно изобретать велосипед. Кое-что нам вроде бы удается. Кое-какие фрагменты размышлений как будто состыковываются. Впрочем, довольно жалкие.

– Я иногда думаю – может, ими помечены сакральные пространства? – вбрасывает Фикрет свою излюбленную мысль.

– Ну и какие здесь сакральные пространства? На Мальте – там храмы. Джгантия! Это почти Стоунхендж. А здесь что?

– А здесь тоже, может быть, храмы. Хотя и несравнимые, конечно…

Фикрет выпил стакан минеральной воды и похлопал себя по карману рубашки:

– Во всяком случае, эта вещь, – он извлек из кармана маленький терракотовый членик, – была найдена в раскопе, к которому мы отправимся, когда отобедаем…

Членик проходит по рукам. Это небольшой, но агрессивный мужской член с мизинец величиной, сделанный из красной глины, запеченной до каменной твердости. Красивая штука.

– Осторожнее, – просит Фикрет. – Между прочим, этой вещи четыре тысячи лет. Это один из древнейших экспонатов нашего

музея…

Раскоп. Глубина – сантиметров семьдесят. Общая площадь – не больше двенадцати квадратных метров. Не Стоунхендж, конечно. Внутреннее пространство раскопа образовано вертикально стоящими невысокими камнями. В центре – выгороженный камнями поменьше круг, внутри которого лежит речной камень – галька – с явственно видными засечками (счет, календарь, астрономические затеси?). Кроме этой «комнатки времени» внутреннее пространство включало в себя могилу человека и небольшое – полтора на полтора метра – помещение, где и был найден этот членик… Тогда что это? Жилище? Непохоже. Святилище? Тогда кого или чего? Мы не можем ничего утверждать наверняка. И никогда не сможем. Самое большее, на что способна наука, – это сделать еще несколько раскопов, чтобы как-то сопоставить их содержимое. Мир древнего Апшерона на 90 процентов пребывает еще под землей. Доисторические сооружения хорошо видны в степи как кольца из острых серых камней, которые торчат из земли, как зубы дракона. Выявят ли раскопки какой-то новый смысл? Я думаю – несомненно. Он будет иметь отношение к нашим представлениям о глубине и вообще обо всей оптике культуры. Вы скажете, может быть, что это не самое необходимое знание в наше время. Я отвечу, что проблемами такого уровня только и стоит всерьез заниматься. Конечно, сейчас только аутист не чувствует сбивчивый и нервный пульс эпохи. Вопрос «куда мы идем?» звучит актуальнее вопроса «откуда мы пришли?», хотя на глубинном уровне между ними, возможно, и нет существенной разницы. Сейчас мы, люди, готовы в точности повторить ошибку атлантов или инопланетян, которые, если верить легендам, погибли именно потому, что, обладая колоссальной технической мощью, не смогли противопоставить совершенству техники столь же совершенный дух чистоты и мудрости, который сделал бы обладание техникой безопасным ³⁶. Впрочем, как только культура сосредотачивается исключительно на технической стороне прогресса, о мудрости приходится забыть…

Так и не выяснив природу таинственных дорог, мы покидаем места их загадочных пересечений и через «курганные поля» – невскрытые еще неолитические памятники – едем к берегу моря – осматривать грот, где найдены самые древние петроглифы Апшерона. Из-за того что загадка «дорог» неразрешима, от всего дня остается какой-то смутный осадок.

Внезапно автомобиль ухнул и осел всем передком вниз, а нас перетряхнуло в кабине, как жуков в спичечном коробке. По счастью, Фикрет не вылетел с первого сиденья в лобовое стекло и не разбил голову. Медленно вылезаем, чтобы понять, что произошло. Ну и дела! Какой-то идиот перекопал дорогу траншеей. В нее-то мы и угодили. Справа виден дом, видимо, недавно отстроенный, еще не обросший хозяйственными постройками, не обсаженный кустарником и деревьями. Слева – большое подворье, жилье, сложенная из камней изгородь и поразительной красоты деревья в розовом и белом цвету. Оттуда уже бегут к нам мальчишки.

Впрочем, и из дома справа появляется мужик с лопатой и, широко улыбаясь, шагает к нам.

– Какой дурак тут канаву выкопал? – не успев опомниться, кричит ему Азер.

– Я, я копал, – улыбается мужик и, подбежав к месту аварии, тут же начинает рыть землю и сыпать ее под провисшие колеса.

– Зачем же ты сделал это? – спрашивает его Фикрет.

– Чтобы КамАЗы не ездили, – доверительно улыбается он.

– Да КамАЗ через твой окоп пройдет – не заметит, – с досадой бросает Азер.

– Зато гляди, какую хорошую машину сразу поймал, – ни на секунду не теряя душевного равновесия, улыбаясь, произносит мужик.

От его неубиваемого оптимизма всех как-то отпускает. Позитивный мужчина. Ни малейшего чувства вины. Но он ведь и думать не мог, что какая-то Toyota Previa вдруг объявится здесь и угодит в его ловушку. А КамАЗы его, видно, достали: гоняют под самыми окнами к морю за песком… Нормального песчаного карьера поблизости нет. А стройка кипит повсюду.

Трое мальчишек уже крутятся вокруг нашей «Тойоты»: все примерно одного возраста – лет десять-двенадцать. У одного – новый китайский велосипед со множеством скоростей. Видно, что он очень гордится им. Остальные не могут отвести взгляда от Эмиля и его фотоаппарата, снабженного колоссальным объективом. С подворья показываются еще двое мужчин, не торопясь идут к нам. Я различаю там, за цветущими деревьями, несколько заброшенных и даже частично разобранных домов. И все же место выглядит обитаемым.

Мужчины подходят, перебрасываются приветствиями с соседом-канавокопателем и с нами, о чем-то негромко говорят по-азербайджански.

– Послушайте, – говорю я, – нас теперь здесь семь человек. Достаточно, чтобы просто поднять машину за передок…

Эта идея срабатывает: передние колеса освобождены.

Мужики вместе с хозяином уходят к дому и приносят несколько досок, чтобы по ним через яму прошли задние колеса.

В общем, мы сравнительно легко отделались.

Можно немедленно следовать дальше. Но меня неудержимо притягивает вид деревьев, цветущих во дворе среди развалин. На Апшероне деревья – редкость, каждое видно за несколько километров в голой степи – а тут сразу три в полном цвету…

– Фикрет-муаллим, – прошу я, – спросите их, можно ли нам поснимать эти деревья. Очень красиво. И потом – что здесь случилось? Дома разрушены, а люди живут…

– А это и есть Кошакишлак, куда на зиму перегоняли скот из Гала, помнишь, я рассказывал? – говорит Фикрет. – Не стало скота – все было заброшено. Здесь постоянных жителей не было, только чабаны. Сейчас вот поселились люди…

Он приоткрывает дверь и кричит что-то вслед удаляющимся мужикам.

Те отвечают вроде бы, что не против.

– Якши, якши, – говорит Фикрет то ли нам, то ли им. – Всё хорошо, можете пойти поснимать.

Мы с Эмилем берем фотоаппараты и отправляемся к строениям.

Мужики уходят все дальше и в конце концов исчезают среди развалин. За нами с нескрываемым любопытством издалека наблюдают только мальчишки.

На подступах к… – как сказать – к развалинам? или к строениям? – валялась станина от грузовика и старый чемодан. Шланг – видимо, из колодца – волочился через весь двор. Во дворе три дерева в самом цвету: одно в розовой пене и два, чуть менее избыточно осыпанные цветом, – белые. На фоне глубокого голубого неба эти разрывы цветов на голых, еще без листьев, ветвях были так невообразимо прекрасны, что у меня защемило сердце в предчувствии весны – ведь я приехал с севера, в Москве еще не стаял снег. Лишь сняв несколько кадров – и тем самым сделав зачаровавшую меня красоту чуть более привычной, я заметил в ветвях несколько изорванных полиэтиленовых пакетов, которые ветер носит по всему Апшерону. Двор, освещенный косым, уже клонящимся к закату солнцем, был беден, но чисто выметен. Веревка с выстиранным бельем, дешевая резиновая обувь у порога, убогое жилье – два небольших, в одну комнату, домика, с окнами, забранными мутным полиэтиленом, – все говорило о том, что в этих строениях, когда-то бывших просто хозяйственными постройками, теперь живут беженцы. Сам дом с провалившейся крышей и замурованными окнами был уже частично разобран. Из его камней сложен был хлев для небольшой, покрытой жухлой зимней шерстью коровёнки с едва обозначившимся выменем. Только темные сосцы были оттянуты – доили ее, беднягу, нещадно.

Из развалин дома терпеливо была сложена и разделяющая двор ограда из камней, не скрепленных никаким раствором, из-за чего вид у подворья был слегка первобытный. Из раскрытой двери одного домика все выглядывал и робел высунуться наружу перед двумя вооруженными фотоаппаратами дядьками мальчик лет четырех. Потом из домика вышел одноногий дед на костылях в теплой зимней куртке и меховой шапке и пошел к нам, а мальчишке, видно, страшно стало прятаться одному в пустой комнате, и он перебежал по двору в соседнюю дверь, сверкая голыми пятками. Дед все ковылял к нам на одной ноге, неся в сердце свое горе, и раз уж мы зашли в этот двор, нам предстояло это горе разделить. Он был беженцем, человеком из дальних мест, волею судьбы под конец жизни заброшенным в этот крохотный кишлак среди голой степи, где даже работы никакой нет и не может быть. Сейчас в великолепии весны это место выглядело живописно, но что мы знаем о мглистых днях декабря, когда Хазри, злой северный ветер, рвет крыши, облепляя темноту мокрым снегом, а пространства внутри обоих домишек едва хватает, чтобы все могли разлечься в тепле и вытянуть ноги?

Эмиль о чем-то заговорил с дедом по-азербайджански. Я на всякий случай поздоровался, но, кажется, по-русски дед не понимал. Разговор был недолгим. Эмиль потом рассказал, что дед во время войны был ранен осколком в ногу при артобстреле деревни. Не слишком серьезная рана, но началось воспаление и ногу пришлось отрезать. Дед сожалел не столько о том, что ему пришлось покинуть родные места (как я убедился, многие как будто не жалели об этом), сколько о том, что он утратил свою телесную целостность и не может теперь, в трудное время изгойства, помогать семье с той же силой, как если бы он был неповрежденный, двуногий…

Увенчал этот день берег моря. Восточная оконечность полуострова, куда мы приехали, лежит прямо против Артём-острова, где в советское время был выстроен большой поселок нефтяников, обслуживающий буровые в море. Южнее на десяток километров находится огромный терминал и порт, принимающий с танкеров нефть из Казахстана. Но то место, куда мы приехали, – оно сохранилось. Близко к берегу подступал холм, с севера сильно разбитый штормами, так что обвалившиеся глыбы ракушечника создавали у моря нехарактерный для Каспия скалистый пейзаж. Он был такой крошечный, этот кусочек живой природы, что почти целиком умещался в кадр: черный горб холма, нагромождение глыб под ним, гряда камней, вдающаяся в прозрачную, едва вздыхающую воду как раз того неподражаемого сине-голубого цвета, который А. Дюма назвал «каспийским сапфиром». В свете заходящего солнца песок пляжа, целиком состоящий их крошечных обломков морских ракушечек, казался розовым. Но выразительнее всего были большие плоские камни, лежащие у кромки моря. Вода изъела их довольно глубокими круглыми впадинами, похожими на метеоритные кратеры в миниатюре. Лунность этих желтых, покрытых кавернами плоских камней, розовый песок пляжа, черные силуэты глыб на фоне ослепительно синего неба – все это создавало пейзаж, который так и подмывало назвать «неземным». От этой красоты и внутреннее состояние было волшебное. Мы с Эмилем, прыгая с камня на камень, чтобы не оставлять на песке ненужных следов, исходили всю бухту несколько раз туда и обратно. Каких-нибудь двести-триста шагов на север – и из-за очередной глыбы вдруг становится виден большой поселок Шувелан на дальнем берегу. Столько же шагов на юг – и всё, никакой первозданности, нормальный пляж для нормальных людей, следы машин, брошенная пачка из-под сигарет, пакетик от презерватива, блесна на спутанной леске. Еще чуть дальше – пригорок, и на нем замыкающий бухту колодец, такой древний, что у него нет даже названия ³⁷. На взгорке – два инжировых дерева, скрученные морским ветром. Их мускулистые, толстые стволы и ветви не верили наступившему теплу и не спешили выпустить из твердых почек нежную листву и цветы, которые могли стать легкой добычей ветра. От деревьев видна уже дамба на Артём-остров, пара буровых в море и громадные серебристые емкости нефтяного терминала. Так что я не спешил выходить наружу из малости этой бухты: ибо здесь наконец мне явился тот истинный Каспий, который я всегда предчувствовал, встречи с которым ждал так много лет. Вот здесь она состоялась. Прозрачные легкие волны чуть плескали о камни. Дальше, на глубине, они набирали цвет и набухали то ярко-синим, то необыкновенно ясным сине-зеленым светом. На миг я как будто исчез. То было чувство полного растворения в мире. Теперь я знал, чего буду искать у кромки этой воды: стать плеском, ощущением солнца на щеке, песчинкой этого мира, который все еще остается прекрасным, сколько бы люди ни глумились над ним…

XI. ПЕРЕПЛЕТЕНИЯ

Когда молодой персидский шах Исмаил Сефеви в 1500 году разбил ширваншаха Фаррух-Ясара и присоединил Ширван к персидским владениям, вместе с войском, которое он привел в Баку, пришла, разумеется, и личная его гвардия – горуйджи. Длинноусые красавцы в кафтанах из золотой парчи дали начало процветающим родам новой аристократии – Горуджиевым, Гурджиевым и другим, весьма раскатисто и даже грозно звучащим фамильным вариациям на гвардейскую тему. За триста лет все это перекипело в историческом котле и когда в 1792 году прапрапрадед Фикрета получил в Гала земельный надел, его фамилия была усечена до двухсложного обрубка – Горчу. То ли пехлевийский язык, на котором говорили коренные галинцы, противился самодовольному рокоту имени пришельца, то ли сами галинцы таким образом давали новоприбывшему понять, что он должен позабыть о временах, когда его предки служили в охране персидского шаха, выбросить из памяти холеные усы и золото мундира и стать, как они, обычным земледельцем. Так или иначе, основатель рода Глынч Горчоглы («Глынч, сын Горчу»), поселившись в Гала и выстроив дом в квартале, где селились приезжие, быстро распростился с остатками своего аристократизма и стал обычным землевладельцем, занятым своими овцами, лошадьми и виноградниками. По счастливому стечению обстоятельств столетие спустя его потомок породнился с богатыми местными уроженцами, носящими фамилию, восходящую к пророку Мани, рожденному в 216 году в Басре, в Вавилонии. Как известно, самому пророку не повезло, учение его, вобравшее в себя черты зороастризма и христианства и предопределившее многие черты будущего исламского мистицизма, в конце концов в империи Сасанидов было объявлено ересью, мистические видения – галлюцинациями, пророк был заточен в темницу, где и умер, а тело его изрубили на куски и бросили на съедение собакам. Что, однако, не помешало последователям Мани разнести его религию от Испании до Китая и даже обратить в нее правящую династию «кочевой империи» уйгуров. Так или иначе, искры «света» Мани долетели и до Апшерона – во всяком случае, в виде имени, ставшего затем фамилией (Мани, Маниев). К этой – редкой, надо сказать, – фамилии принадлежала и прабабушка Фикрета, когда ее сосватал потомок Горчоглы. Это была женщина невероятной жизненной силы. Односельчане звали ее мулла-Фатьма. Действительно, она читала и толковала женщинам Коран, обладала даром целительства, по-мужски скакала верхом на коне, подвернув длинную юбку так, что та облегала ноги наподобие шароваров, направляла мужа в его земледельческих заботах, хранила у себя родовую казну, наряду с мужчинами проникновенно пела скорбные псалмы в день траура по убитым имамам ³⁸ и пользовалась таким авторитетом, что за нею в гумхамаме («песчаной бане») было закреплено специальное место. Прабабушка Фатьма умерла в возрасте 100 лет в 1969 году, пережив немало потрясений, в том числе исход чуть ли не половины населения Гала в город в конце XIX века, когда весь Апшерон был буквально взорван нефтяным бумом. Именно тогда в Гала стали впервые запустевать поля, ибо крестьяне были прельщены легкими деньгами аренды, которую платили им за землю нефтепромышленники. Им, разумеется, и в голову не могло прийти, что ставки в азартной нефтяной игре будут столь высоки, что однажды их просто выкинут с общинных земель, которые будут скуплены за бесценок, чтобы приносить миллионы. Первым в эти края проник русский немец с фамилией Бенкендорф – слишком хорошо известной в России ³⁹ – что не помешало галинцам переозвучить ее на свой лад: Бекмандар. До сих пор за озером Шоргёль возвышается огромная ржавая водонапорная вышка Бекмандара, воздвигнутая в 1913 году, чтобы гнать воду в нефтяные скважины. Тогда прабабушка удержала в своей деснице и стада породистых овец, и виноградники мужа, и скромный, но верный доход, который приносил труд на земле. Ну а потом началось: революция, двадцатые, тридцатые, война… Муж ее не выдержал и умер, как и всякий мужчина слишком остро переживая свои потери и невозможность угнаться за временем. А она прожила-таки свой век, понянчив детей, внуков и правнуков, и умерла, по счастью, не увидев, как прекрасная Гала окончательно превращается из живого села в туристическую декорацию, столь, правда, живописную, что она действительно напоминает уголок утраченной подлинности, с таким самоотречением и любовью к прекрасному прошлому воссозданный ее правнуком, Фикретом.

Название Гала происходит не от тюркского «кала» – крепость, а от персидского «галля» – зерно. Но все-таки небольшая крепостица с полуразрушенной башней, куском стены и только что отреставрированной крошечной мечетью виднелась наискосок от дирекции музея. В поселке ее называют Надир-кала – в память о том времени, когда здесь стоял небольшой, человек в десять, гарнизон афганских воинов Надир-шаха, покуда он сам бессмысленно ломился на север, в Дагестан, терпя там поражение за поражением…

Так же таинственно, как события истории и судьбы людей, в Гала накладываясь друг на друга, смешались и сохранились доныне традиции культур, которые в других местах, более динамично развивающихся или подпавших под беспощадную распашку истории, давно исчезли. Я не забуду первого удивления: Фикрет отвел нас на улицу своего детства, к квартальной мечети. Ее неоднократно поновляли: в стенах обнаружен камень из восьми разных каменоломен. А внутри камень однороден. И храм сохранил первоначальную планировку, выполненную в форме креста. Так строились христианские часовни. Интересно, что христианский храм, превращенный в мечеть, сохранил внутри два сакральных «центра» – традиционный михраб, указывающий молящемуся в сторону Мекки, куда он должен обратить свое лицо, и нишу для возжигания свечей в стене напротив. Зажигая свечу, человек вопреки всем мыслимым представлениям ислама, должен был повернуться к Мекке спиной! Тем не менее жители квартала считали себя правоверными мусульманами и были бы, конечно, очень удивлены, если бы им сказали, что они поступают неправильно. Свечи были унаследованы мечетью по закону кровного родства: так какой-нибудь рецессивный ген давно забытого предка вдруг обнаруживает себя в далеком потомстве формой ушей или цветом глаз.

На сельском кладбище мы обнаружили следы еще более древней культурной «генетики»: наряду с обычными могилами здесь было несколько каменных погребальных склепов огнепоклонников, назначение которых в зороастризме состоит в том, чтобы отделить мир духа от «мира костей»; чтобы мертвое тело не осквернило Землю, сотворенную благой мыслью Ахура Мазды. Ничего не зная о зороастризме, правоверные мусульмане просили хоронить себя в этих склепах, чтобы через год-другой их кости, до блеска объеденные жуками-могильщиками, родственники в переметной суме передали водителю каравана, отправлявшегося в Мекку. Быть похороненным в святой земле, по наивным представлениям этих правоверных, значило прямиком попасть в рай. Как бы то ни было, водители караванов охотно принимали не слишком обременительный груз костей за умеренную плату до 1920 года, когда советское Закавказье отгородилось от всего мира непроницаемой границей.