Текст книги "Каспийская книга. Приглашение к путешествию"

Автор книги: Василий Голованов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 58 страниц) [доступный отрывок для чтения: 21 страниц]

Я прошелся по стенам, глядя вниз на расплывшийся, растекшийся по всему побережью Дербент, потом на горы позади. Оттуда светило солнце, озаряя белоснежные купола ханских бань, похожие на НЛО, приземлившиеся в цветущем весеннем саду. С высоты цитадели уродства города не были заметны: крыши человеческого жилья лепились друг к другу, как испугавшиеся дети, и даже безблагодатный Квартал Забвения издали казался красивым. Гаснущее синее море плыло над ним, как небо, а в середине картины, как игрушечный, пробирался тепловозик с красной звездой на лбу. Я долго смотрел на вечереющий город, пока не почувствовал, что пора уходить.

Мысль полежать на траве сама собою приходила в голову в этот солнечный вечер, я вышел из цитадели, где уже обжимались по углам парочки и, чтобы никому не мешать, поднялся к дальней западной стене. Тут полыхало три большущих костра. Жгли ветки сосен, обломившиеся за зиму. Белый жар клубился в сердцевине костров, ветер швырял на стены рыжие космы огня и оторвавшиеся языки пламени. Изображение стен плавилось, становилось зыбким, и я вдруг ясно представил себе штурм: кипящие котлы с нефтью, огненные кочаны напитанной нефтью пакли, приготовленные для катапульт, черных от сажи воинов, лучников…

Рабочие-азербайджанцы все подтаскивали к пылающим стогам огня ветки сосен. Внезапно один из них, лет пятидесяти, обратился ко мне.

Я встал, приглядываясь и тоже что-то как будто припоминая…

– Не ты ли несколько лет назад с Муртузом заходил к нам на дачу?

– Дача – это там? – показал я на темное пятно хвойного леса на склоне горы.

– Да…

Невероятно. Ведь столько лет прошло… И все же…

– Так это ваша была кефаль в белом вине?

Мужчина расплылся в улыбке, польщенный моею памятью о кефали:

– Ну, да… Я, вообще, повар, вот, в Москву собираюсь…

Нам не пройти по жизни, не оставив следа.

Напоследок я зашел к Али, мастеру-лудильщику. Красная дверь его мастерской была пыльной, будто ее не отпирали с тех пор, как он открыл ее для меня. Я постучал. Никто не ответил. Уехал в Москву? Женился? Заболел и умер? Или просто был подхвачен тысячей разных обстоятельств, которым подвержен одинокий трудящийся человек, и был унесен неизвестно куда ветром своей судьбы?

В полночь я приехал на пляж далеко за городом. Парочки перешептывались в темноте. Машина ждала. Я выкупался, выкурил сигарету и вдруг отчетливо ощутил, что все это не то: весь расклад не тот, и море не то, и купание, и сигарета, и машина… Не то место, чтобы ставить точку.

Я вдруг подумал, что хотел бы оказаться у моря вдвоем с Ольгой где-нибудь в красивом месте, на краю пустыни… Нужен дикий берег… Дикий восточный берег. Чистые цвета: желтый и изумрудный. След ящерки на песке… Я бы хотел преподнести своей любимой подарок – сапфир моря в оправе золотых песков пустыни. Я бы хотел.

XV. ВОЗВРАЩЕНИЕ В СОГРАТЛЬ

Был мягкий сентябрьский день, когда согратлинская маршрутка вновь вознесла меня к площади перед мечетью, возле которой, сидя на лавочке, поджидал меня Магомед. Стояла тишина. По-осеннему ласково светило солнце в ясном небе. Вдали, над хребтами Кавказа, висели тяжелые тучи. Магомед с улыбкой приветствовал меня: тут только я заметил, что он бледен и, судя по осторожности движений, нездоров.

– Ничего, – проговорил он с неизменной рассудительностью. – Я немного приболел. Но это не помешает нам общаться.

Думаю, он, как и я, с нетерпением ждал этой встречи.

После весенней поездки я очень быстро понял, что повсюду снял только поверхностный слой впечатлений, нигде не погрузившись сколько-нибудь глубоко в мир ислама. Причем не того мягкого и, в общем, понятного ислама, в который я с любопытством совершал свои «путешествия» в Азербайджане, а ислама патриархального, сурового, опирающегося на совсем иные ценности, нежели исповедовал я. И я знал, где упущение мое было особенно очевидно, где духовная реальность ислама была явлена мне со всей ясностью. Разумеется, это был Согратль – идеальный оазис патриархальной исламской цивилизации. И Магомед, как своеобразный хранитель этого оазиса. Разговор с ним тогда, в мае, оборвался на полуслове. Но, как оказалось, прекратить этот начавшийся диалог я не в силах. Мне нужен был именно Магомед и никто другой, поскольку уникальна была сама традиция, на которую он опирался. С одной стороны – вольный дух Андалала («мы не овцы»), с другой – его патриархальность, погруженность в почти аскетическую простоту традиции, несовместимой с духом потребления и наживы.

В последнем мы, кстати, совпали, хотя для меня питательной средой был духовный порыв 60–70‐х и связанные с ним самоотверженные попытки вернуть рационалистической и технологической культуре Запада мировоззренческий смысл – будь то рок, джаз, анархизм, трансперсональная психология, теория «Живой Земли» или обращение к духовным практикам Востока – короче, весь спектр попыток, объединяемых понятием «контркультура»¹⁰³. К этому потом добавился интерес к традиционным культурам кочевников Севера и Сибири, увлечение шаманизмом и буддизмом. Так что с Магомедом мы совпали лишь в некоторых выводах, существуя в параллельных, никогда не соприкасающихся духовных пространствах. Мой мир был пластичен. Его – кристаллически тверд. Было интересно: насколько при этом мы сохранили способность к взаимопониманию?

Нам надо было вдоволь наговориться.

Народ с маршрутки разошелся и площадь опустела. Лишь у мечети толпилась молодежь. Я приготовился следовать за Магомедом к дому, но оказалось, что и он должен задержаться в мечети: была пятница ¹⁰⁴, время полуденного намаза.

– Ты сам найдешь мой дом? Патимат ждет тебя…

– Направление помню, но какой именно дом…

Магомед, не долго думая, подозвал паренька, крутившегося неподалеку.

– Будь добр, отведи гостя ко мне.

Парень, не прекословя и, я бы сказал, с чувством гордости за порученную ему миссию, повел меня в глубь селения. Мы прошли вдоль длинной подпорной стены, потом в арку, потом налево… Тут была узкая улочка, в которой, будто и не прошло трех с половиной месяцев, по-прежнему стоял привязанный к дверной ручке ишачок с бежевыми очками вокруг глаз. Направо – мимо хлева и сараев, заново наполненных сеном и свежим кизяком… И вот уже где-то рядом… Палисадники возле домов, увитые фасолью и вьюнками, заросшие небольшими тыквами, меж которых бродили куры и цесарки, очень изменили вид улицы, которую я видел в мае, когда первая зелень только еще пробивалась из земли. Я ничего не узнавал. Наконец, мой провожатый остановился возле незнакомого, как показалось, дома:

– Здесь…

– Спасибо, друг, я бы сам не нашел…

Мальчишка с сознанием выполненного долга кивнул головой и побежал обратно. Я подтянул отяжелевший рюкзак и двинулся к дому. Внезапно до моего слуха донеслись звуки человеческого голоса. Женского. Причем… Необычное интонирование этой непрекращающейся речи не оставляло сомнений: то была молитва. Молитва Патимат. Я остановился в замешательстве: прерывать молитву было бестактно. Слава богу, я вовремя расслышал голос и не ввалился в дом в самый неподходящий для этого момент. Я закинул рюкзак на плечо и пошел в конец улицы, где стоял стог свежего сена. Чуть дальше на склоне горы паслись две или три коровёнки. Я присел на траву, не зная, сколько мне придется ждать. Час? Полчаса? В любом случае мешать не стоит. Пригревшись на солнышке, стал я размышлять, чем займусь в ближайшие дни. Ну, сегодня, пожалуй, для разминки сбегаю к крепости… Не так уж высоко она стоит, хотя сначала придется-таки спуститься до самого дна ущелья, разделяющего крепость и Согратль. Завтра тогда – к мемориалу победы над Надир-шахом… Ну и послезавтра – в Чох. Пешком, наверное, будет лучше… И оттуда уже обратно. В тот момент я был убежден, что пробуду в Согратле по крайней мере пару дней. Мое внутреннее время замедлилось. Пару дней спокойно побродить по горам, поговорить с Магомедом и тогда уже возвращаться… Я растянулся на траве и закрыл глаза. Через некоторое время за головой послышался осторожный шорох и обеспокоенное квохтанье. Куры пришли. Коровенки с шумным дыханием пощипывали траву, регулярно отшлепывая на землю свежие лепешки – сырье для фирменного согратлинского кизяка. Голос муэдзина, выводящий какой-то невероятный по изяществу музыкальный узор, то и дело вливался в обступавшую меня тишину…

Не знаю, сколько прошло времени. Потом интонации голоса, доносящегося из репродукторов мечети, изменились. Распевы кончились. Пошел речитатив. Видимо, пятничная проповедь. Я поднялся с земли, отряхнул джинсы от сухих травинок и пошел к дому Магомеда. Прислушался. Женского голоса больше не было слышно. Я поднялся на второй этаж и постучал в дверь. Патимат открыла.

– Где вы были так долго?

– Ждал, пока вы помолитесь…

Благодарность и смущение промелькнули в ее глазах.

– Что же вы стоите? Проходите, проходите…

Я снял кроссовки и вошел в дом. Патимат показала отведенную мне комнату, в которой я мог оставить свои вещи. Кажется, я повел себя правильно, не нарушив ее молитвы: она была очень доброжелательна и открыта. Чтобы не испортить произведенного впечатления, прежде всего надо было умыться с дороги. Я попросил полотенце – и по едва заметному выражению ее лица понял, что снова поступил правильно. Мусульмане щепетильны в вопросах ритуальной чистоты, и если ты, проделав долгий путь и войдя в чужой дом, не смыл дорожную пыль, не очистился – то ты, в некотором смысле, просто человек без понятия.

Пока я умывался, Патимат накрыла стол для чаепития и предложила подкрепиться с дороги.

Я осмелел:

– А на каком языке вы молитесь, Патимат? На слух я бы сказал, что это не арабский…

– Нет, – улыбнулась Патимат. – Я молюсь на своем, на аварском. Но понемногу я учусь… Магомед учит меня. Смотрите, какую книгу он мне привез…

«Книга» оказалась компьютером для начинающих изучать Коран. На экране под «обложкой» были приведены все ракаты ¹⁰⁵ намаза на арабском языке. Достаточно было взять тонкое пластиковое стило и дотронуться до любого изречения, как крошечные динамики, вделанные в книгу, озвучивали написанное. Мало того, для тех, кто не понимал арабского, сбоку был приведен перечень языков, на которые одним прикосновением волшебной пластиковой палочки можно было перевести смысл только что произнесенной молитвенной формулы: английский, французский, русский… Всего с десяток разных языков.

Я взял книгу в руки и, дотронувшись до непонятной мне арабской надписи, тут же услышал над самым ухом распев невидимого муэдзина. Это было так чудно´, что я рассмеялся, как ребенок смеется забавной игрушке.

– И что это значит?

– Теперь надо дотронуться сюда, – указала Патимат на «русский» в столбце языков, на которые книга умела переводить.

«Во имя Аллаха милостивого, милосердного!»

– Да-а, – сказал я удивленно. – А можно еще попробовать?

– Ну конечно…

Я взял стилус в руки и повторил операцию с другой фразой. И вновь пение невидимого муэдзина вызвало у меня приступ глупого смеха.

Патимат сидела напротив меня и, похоже, тоже втайне забавлялась.

За этим-то занятием и застал нас Магомед, вернувшийся наконец из мечети.

– Прекрасный день, прекрасная проповедь, прекрасный человек наш имам, – удовлетворенно проговорил он и вдруг спросил:

– Мне позвонила одна женщина, которая ехала с тобой в маршрутке, спрашивает, ты, случаем, не прихватил сумку с женскими вещами? Черную такую? В том смысле, что, может, перепутал… У нас одна женщина пришла домой, заглянула в свою сумку, такую же, а там только мужская рубашка да кроссовки…

– Да нет, у меня, кроме рюкзака, ничего не было…

– Вот странно. А чья же это сумка тогда?

Впечатление было такое, что все селение уже было осведомлено, кто я такой, когда и к кому приехал… Я напряг память.

– Когда я садился, там был один паренек. Лет пятнадцати-шестнадцати. Он на боковом месте у двери сидел. И перед самым отправлением неожиданно вышел. И потом с нами не ехал. Вот, может, это его вещи?

– А-а, – сказал Магомед. – Может быть, может быть… Есть тут у нас один, как по-русски говорят, блаженный. Кочует по всему Дагестану. Ездит, куда в голову взбредет… Этот мог и перепутать… Наверное, это он. Я так и скажу…

Меня же в маршрутке поразил другой эпизод: на остановке я купил лаваш и бутылку минеральной воды. Не успел я свинтить крышку, как вдруг паренек лет тринадцати, сидевший напротив, кивнув головой в сторону бутылки, стал что-то пытливо выспрашивать у меня.

– Я не понимаю…

– Это что – пиво? – сурово спросил паренек.

– Минеральная вода, – ответил я, неприятно пораженный тем, как запросто он лезет в чужие дела. Но он нисколько не был смущен. Напротив, еще несколько секунд он с подозрением поглядывал на бутылку, оценивая употребляемую мною жидкость на вязкость и цвет, и только убедившись, что в бутылке действительно вода, он потерял ко мне интерес и стал смотреть в сторону…

– О, черт! – вдруг вспомнил я.

– Что такое? – спросил Магомед.

– Я не заплатил за маршрутку. Увидел вас, сказал «спасибо» – а денег не заплатил…

– Ну, ничего, – сказал Магомед.

– Как это «ничего»? Но водитель – он же здесь живет, в Согратле? И завтра опять поедет? Я подойду к нужному времени, отдам…

– Я заплатил, – сказал Магомед.

– Тогда…

– Ни в коем случае, – остановил меня Магомед. – Ты мой гость.

Потом он заметил в моих руках книгу.

– Что, заинтересовало?

– Да-а, надо же выдумать такую штуку…

– Читать или слушать Коран на арабском языке для мусульманина – все равно, что слушать голос самого Бога… – несколько патетически произнес Магомед и принялся объяснять, что Коран есть ниспосланное Слово Божье, которое более двадцати лет возвещал пророк Мухаммад.

Мне не хотелось говорить о Коране. Если Коран есть прямая речь Бога, то всякое (не несогласие даже – а малейшее сомнение) в истинности сказанного есть богохульство. Отсюда – запрет толковать Коран. Прямой запрет толковать Коран, в самом Коране и содержащийся. Вот ведь увертка! Но, по совести говоря, мне не было близко воплощенное в Коране Слово, ибо такого количества угроз не знает ни одно священное писание мира. И перед грозным, мстительным, всё подмечающим Богом человек, неблагодарный и строптивый раб, не имеет ни единого шанса снискать Божию милость иначе, как слепо исполняя изложенные в Священной Книге предписания божественного закона в ожидании Судного дня. Вот там-то – бр-р-р! – и воздастся человецем по всем статьям!

Я очень высоко ценю опыт исламсих мистиков. Но мне трудно нормально воспринимать ортодоксальный ислам – просто потому, что я был воспитан и вырос в другой традиции. Надо было сделать над собой усилие. Я ведь приехал сюда не спорить. Я приехал сюда понять…

По счастью, Патимат начала накрывать стол к обеду.

– Хорошо, – вдохнул я. – Но если язык ислама – арабский, то как могут понимать Коран те, кто арабским языком не владеет?

Магомед вздохнул с облегчением. Пришел час его наставничества – науки убеждать.

– Дело в том, что каждый мусульманин обязан изучить ислам и Коран. Это обязанность каждого мусульманина.

– На арабском?

– Обязательно на арабском. Вот эти суры – их не так уж много – с детства знают все мусульмане. Детей Корану обучали с шести лет. Это начальная школа: уметь читать Коран. Потом приступали к объяснению Корана. А потом уже медресе – здесь мусульманин должен полностью осмыслить прочитанное. Раньше в Согратле было медресе, оттуда вышло несколько выдающихся богословов. Сейчас тексты Корана и Сунны ¹⁰⁶ есть в хороших переводах. А арабским молодежь овладевает с помощью интернета. Ведь Коран – что это? Это руководство для образа жизни мусульман, ниспосланный Аллахом образ жизни. Если ты мусульманин, ты должен привести свой образ жизни в соответствие с ниспосланием…

Я кашлянул.

– Магомед, в Москве сейчас много рабочих из Азии. Нет ощущения, что они глубоко знают ислам. Может быть, заучили наизусть только слова намаза. А в истолковании Корана они беспомощны. Думаю, они и не читали его.

– Не их дело толковать Коран, для этого есть имам, есть ученые богословы, которые на каждый случай готовы дать разъяснение…

Я промолчал.

По мне так лучше бы они сами понимали, во что веруют.

– Чика! – вдруг громко вскрикнул Магомед, заметив, что Чика – белая, в пестрых пятнах кошка – приглядывается к нашему обеду. – Патимат! Пусти Чику на улицу…

Я был рад перерыву в нашей «богословской» беседе. Мне хотелось лишь завершить разговор вручением Магомеду одного подарка. Я привез с собой текст Молитвы оптинских старцев – одной из лучших православных молитв. И вот мне хотелось, чтобы Магомед прочитал ее и сказал – что он думает по этому поводу. Прежде я дерзновенно хотел помолиться вместе с ним, дать ему произнести слова этой молитвы, а самому прочитать какую-нибудь хорошую мусульманскую молитву – но по разговору я понял, что это невозможно. А жаль. Это было бы круто. Это и был бы, провались я на месте, диалог культур!

Мы принялись за еду. Внезапно я ощутил, что кто-то придерживает меня за локоть левой руки. Я пошевелил рукой, но… Это был Магомед. Я уставился на него в удивлении.

– Во всех ниспосланных религиях явно введен запрет есть левой рукой, – дружелюбно, но твердо произнес он. – И в иудаизме, и в христианстве, и в исламе…

Реплика была вызвана тем, что я левой рукой прихватил пирожок с зеленью, который приготовила Патимат, и бодро закусывал им, правой рукой удерживая чашку с чаем.

– Никогда ничего не слышал про это…

– Есть такой запрет: не есть левой рукой, а во время омовения не делать это правой рукой. Такое правило есть во всех ниспосланных религиях. Как исследуем мы Создателя? Следуя его предписаниям. И если ты имел привычку такую, то лучше от нее отказаться…

Я был обескуражен. А если я, например, левша, если Аллах создал меня левшой, мне что, переучиваться, что ли? Или Магомед не знает, что переучиваться в таких случаях вредно? И к чему такой пафос? Сказал бы просто: мы, мусульмане, подмываемся левой рукой, так что пойми, а если хочешь, испытай на себе, но лучше есть той рукой, которая остается чистой после того, как ты вымоешь задницу…

Однако я опять промолчал.

Коль уж я взялся исследовать точки возможного соприкосновения наших духовных пространств – лучше было довести это исследование до конца.

После обеда Магомед и Патимат расположились у телевизора и по мусульманскому спутниковому каналу стали смотреть 24‐часовую трансляцию из Мекки, из заповедной мечети Харам, облекающей главную святыню мусульманского мира – Каабу, построенную после библейского потопа Авраамом из серого камня пяти священных гор. В один из углов Каабы вмурован священный Черный камень, по вере мусульман попавший сюда из рая. Как храмовая постройка Кааба чересчур мала (10×12×15 м), чтобы вместить паломников, прибывающих сюда со всех концов мусульманского мира. Поэтому в обязательную программу хаджа (паломничества) входит лишь семикратный обход Каабы, накрытой восемью черными шелковыми покрывалами с изречениями из Корана, вышитыми золотом, и целование Черного камня. Эстетика этого зрелища потрясающа. Десятки тысяч паломников в белых одеждах, их беспрестанное движение, напоминающее деловитое движение муравьев в муравейнике, тихий рокот их голосов и, наконец, намаз, совершающийся в положенное время, когда те же тысячи людей простираются вокруг Каабы ниц под распевы муэдзина – это так красиво и грандиозно, что заворожило даже меня. Магомед и Патимат дважды были в Мекке и теперь, благодаря спутниковому телевидению, могли возвращаться к своим воспоминаниям об этом событии в любой час дня и ночи. Однако в мои планы не входило таращиться в телевизор, и я объявил Магомеду, что хочу пройтись до крепости.

– Дойдешь до магазина, спроси у продавщицы, где тропинка, по которой удобно перейти ущелье, – живо отреагировал Магомед. – Ведь это только кажется, что оно неглубокое… И на всякий случай запиши мой телефон… Подожди! Кроссовки у тебя белые, новые. Надень мои. В горах они лучше сгодятся…

Забота Магомеда тронула меня.

Оторопь, вызванная его категоричностью в отношении моей левой руки, прошла.

Я не хотел ошибиться в нем. Еще как не хотел!

Нужно было выдержать время, чтобы продолжить разговор.

Выйдя из дому, я по нахоженному уже пути безошибочно стал спускаться к центральной площади. По дороге мне попался парень, обтесывающий надмогильный камень. Он не похож был на профессионального изготовителя надгробий: выдавала задумчивость, с которой он делал свою работу. Ударит раз, другой – и смотрит, что получается. Видимо, тесал он этот камень для кого-то из своих… С тех пор как согратлинцам пришлось заново выстроить Согратль, все, кто хуже, кто лучше, овладели мастерством каменотеса. И хотя славу Согратля в XVIII–XIX веках составили ученые-богословы, здесь, как и во всяком горном селении, высоко ценилось ремесло. По рассказам Магомеда, в начале 60‐х годов минувшего века в Согратле было человек 15 кузнецов, сапожников, портных. Все для себя делали сами. Шили полушубки, «венгерки» (полушубок, покрытый сукном), кители-«сталинки». Согратлинские металлические печи расходились по всему Дагестану, а вместе с ними серпы, ножницы для стрижки овец. Отец Магомеда был портной, до сих пор в подвале хранится его швейная машинка «Зингер» и шаблоны на все виды одежды. Один из самых забавных – шаблон для бюстгальтера. Отец сам его сделал. Правда, не сразу получилось. Сначала женщины узнали, что такая штука появилась в городе и все уже носят. Отец стал прикидывать и так и сяк – не получается у него бюстгальтер. Пришлось в город ехать, там он на пляже посмотрел и смоделировал уже безошибочно… В общем, ремесленный труд (а вместе с ним и всю горскую цивилизацию) подорвала даже не социалистическая индустрия, а совсем недавний прорыв на внутренний рынок широкого ассортимента дешевых товаров из Турции и Китая… Повсеместный, неудержимый процесс вытеснения штучных вещей ширпотребом. Как в Кубачах…

Продавщицу, которая должна была указать мне путь через ущелье, я нашел на площади возле крошечной низкой лавчонки. От нечего делать она вышла наружу и бездумно сидела на скамейке.

– Салам алейкум! – бодро приветствовал ее я.

– Салам-салам, – без энтузиазма уклончиво пробормотала она, но когда я сказал, что Магомед велел обратиться к ней, чтобы она указала дорогу через ущелье, она ожила, подвела меня к краю площадки, на которой прилепился ее магазинчик, и стала объяснять.

– Надо спуститься вниз по дороге во‐он до того дома (она показала на дом внизу). Оттуда начинается тропинка. Она одна. Ведет к речке. Там камни. Можно перейти. И потом по склону вверх по коровьей тропе…

Не успел я ее поблагодарить, как рядом притормозила машина.

– Подвезти?

– Да мне всего лишь до того вон дома…

– Обратно пешком пойдешь, а сейчас – садись…

Вот ведь странное место! – размышлял я, топая по тропинке. – Сколько впечатлений! И все разные. Народ отзывчивый, видно, что трудолюбивый. Никто без дела не шляется. И что, может быть, самое главное: небезразличны люди людям. Даже я, на миг, в сущности, приехавший человек – небезразличен. От такого я давно отвык. В городе я – сам по себе.

Тропинка шла хоть и не по дну ущелья, но как-то так, что справа от меня, чуть выше, еще были дома, а слева – не было. Долгое время я шел по краю обрыва, пока не дошел до конца селения. Здесь, в самом низу, у мелкой речушки, играющей прозрачной водой на перекатах, был обнесенный каменным забором сад с грушевыми деревьями. И в этом саду, как в раю, ходил ослик и подъедал с земли опавшие груши. Домик еще был, охраняемый свирепой на вид, но не слишком-то злобной кавказской овчаркой – крошечная, едва ли не в одну комнату, хибарка, сложенная из камней, и при ней курятник с рябыми курочками и красавцем-петухом, распустившим при моем приближении хвост, чтобы защитить и предупредить об опасности свой гарем, с куриной беспечностью рассыпавшийся по окрестностям палисада через дырку в заборе. Дом, безусловно, был обитаем, но хозяина, должно быть, не было – иначе он хотя бы выглянул на лай собаки.

И оттого, что я здесь один, и оттого, что куры с кудахтаньем бегут у меня из-под ног, и ослик этот… И оттого, что журчит река, и голубоватые стволы осин на том берегу возносят к небу золотое монисто своих трепещущих крон, и красные ягоды шиповника будто кровь вбрызнуты в прозрачное золото осин, и оттого, что прямо и сбоку встают горы, на вершинах которых, как дымы орудий, вскипают набежавшие облака… Каким же счастливым я вдруг ощутил себя! Все вместе это было так красиво, что я вспомнил слова Али, что он мечтал бы вернуться в Согратль. И Ахмед говорил то же самое. Может быть все, кто спустился с гор в долину, продолжали видеть во сне Согратль своего детства. Может быть, они даже правда хотели вернуться сюда.

Я шел теперь коровьей тропой, постепенно поднимаясь над осиновым перелеском на уровень, откуда Согратль был виден как на ладони. Ну конечно! Как мне не понять Али! Как не мечтать бежать сюда из города? Мы много можем говорить о роли городов, но все-таки масс-культура, которая там производится как нечто, призванное удовлетворить духовные потребности человека, – неизмеримо ниже и беднее культуры традиции, в которую еще всецело погружен Согратль. Человек города оторван от насущного, вещественного, ручного труда. Он уже не ощущает через усталость рук своих каждодневную связь со всем сущим, не понимает, что камни – это его жилище, а родник – это его питье, трава – это душистое сено для коровы, а коровьи лепешки – это топливо на долгую и, как правило, суровую зиму. Человек города научается любить каких-то Симпсонов, а обычного ягненка полюбить не в состоянии. Он отрезан от полноценного общения с природой: а даже явленные мне в горах виды были величественны и целебны…

Но кто сможет стать настолько сильным, чтобы вернуться в Согратль? Здесь, в горах, все вдвое тяжелее, чем на равнине: водишь ли ты скот, строишь ли дом, добываешь ли топливо на зиму или просто идешь по склону – все здесь дается вдвое, втрое труднее. Капитал здесь не сколотишь. И ценность труда совсем в другом: надо в самой тяжести работы видеть смысл – и тогда ты, может быть, сможешь. Вернуться реально, не только в мечтах. Надо очень хотеть изменить свое человеческое качество… Хотеть стать горцем. Но я не вижу ни одного вернувшегося. Покажите его! Пока что долина, как пылесос, высасывает людей из горских селений. И от этого мне становится не по себе. Штучные люди стареют и уходят, оставляя после себя пустоту, неустанное постукивание молотка каменотеса, а внизу… Что-то случается, что-то происходит с людьми там, внизу, раз никто не возвращается…

Высоко в горах Азербайджана есть селение Хыналыг, которое долго плыло, плыло во времени и вдруг, когда волны всемирного Потопа накрыли страны и города, вовремя бросило якорь – на одной из горных вершин, откуда можно взирать на мир долины как на ревущий поток, а самому жить в своем ауле, как на острове. Там установилось хрупкое равновесие между рождаемостью и смертностью, между количеством скота, необходимого людям, и площадью пастбищ, необходимых скоту. Люди, которые живут так уже тысячи лет, верят, что они – потомки Ноя, и в доказательство показывают древние раковины, оставшиеся в горах со времени Потопа. Видимо, эти люди, потомки Ноя, были праведниками, как и сам Ной, и Аллах пожалел их и не ввергнул в стремнину времени.

Но иногда кажется, что достаточно одного прикосновения цивилизации, одного автомобиля с туристами – и все необратимо изменится. Достаточно одному пытливому юноше из этого аула полюбопытствовать – откуда приезжали эти милые люди, которые всем интересовались, улыбались и щелкали фотоаппаратами? – и пуститься на их поиски в долину, как он попадет в город, где научится желать того, чего никогда не желал прежде. И этого будет достаточно, чтобы возвращение в родные горы стало невозможным…

Можно представить – велико ли дело? – что ни одна машина не приезжала и селение так и парит под облаками в вечности… Но тогда одно-два поколения – и близкородственные браки доконают эту удивительную популяцию, вырождение станет неостановимым и все более очевидным… В мире всерьез изменилось что-то. Традиционный уклад везде отличало безупречное чувство стиля. Но, видимо, стиля недостаточно, чтобы накормить 7 миллиардов человек, ныне составляющих население земного шара. Традиция давала человеку все необходимое. Пищу для тела и пищу для души, кров, тепло, семью, работу. Но люди теперь научились хотеть большего. Много большего. Непоправимо много…

Я поглядел вниз и вдруг увидел справа, за кладбищем, строение, которое, казалось, не может иметь к Согратлю никакого отношения. Это был очень большой и дорогой особняк. Суперсовременный. Если бы я не оказался на этом склоне – то так бы и не увидел его никогда… А ведь это не просто дом.

Это знак…

Я одолел половину подъема и вошел в панораму, открывающуюся на вершины Кавказа. Однако, вершин видно не было: с ледников лавиной катился туман, заливая ущелья и невысокие горы молочной белизною. Тут надо было решать – рвать наверх, к крепости, или спускаться обратно в Согратль. И хотя я знал, как коварен туман, как быстро поглощает он и делает неузнаваемым пространство, я все-таки решил взять штурмом последний склон. К несчастью, я потерял коровью тропу. Видимо здесь, в небольшой седловинке, коровы разбредались и начинали пастись. Трава тут была высокая. Я оценил это, когда стал подниматься наверх: никакого «штурма» не получилось. Трава цеплялась за джинсы, ставила мне подножки, так что шагов через сто я совершенно выбился из сил. Вдобавок, по всей лощине были разбросаны какие-то сооружения – фрагменты кладки и кучи камней – которые приходилось обходить. Я стал карабкаться наверх из расчета пятьдесят через пятьдесят: пятьдесят шагов вверх – пятьдесят секунд отдыха. Это принесло свои плоды: медленно, но верно я одолел подъем и вышел на плоскую вершину, где в зарослях шиповника была выстроена каменная хижина, вокруг которой паслось несколько коров. От хижины дальше в горы шла тропинка, в конце которой, примерно в километре от меня, в наступающих сумерках был виден дом, окруженный хозяйственными постройками. Хутор. Когда-то таких хуторов с весьма поэтическими названиями («Хутор молнии», «Большая пещера», «Вершина ветра») вокруг Согратля было множество. Но теперь я даже не смог бы сказать, обитаемо ли замеченное мною жилье. Если бы не коровы и не тропинка, я бы сказал, что нет: ни собаки, ни овец в загоне, ни малейшего человеческого шевеления…

Крепость, которую я хотел увидеть, вблизи оказалась обычным новоделом, возведенным на старом фундаменте. Вид на Согратль отсюда тоже был неважный: с такой высоты все казалось слишком мелким. А главное, надо было срочно убираться отсюда – туманом курились уже все ущелья вокруг, и даже силуэты совсем недалеких гор стало затягивать мутной пеленой. Туман в горах не доведет до добра. Достаточно чуть сбиться пути, оборваться метров с пяти, с трех даже – и приехали. Не мальчик уже, не отскочишь, как мячик. Сломаешь какую-нибудь кость…