Текст книги "Каспийская книга. Приглашение к путешествию"

Автор книги: Василий Голованов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 58 страниц) [доступный отрывок для чтения: 21 страниц]

– Вот эта вот скала, видите? Чуть выше, там, где темная осыпь, был шатер Надир-шаха. И вместе с лакским Сухрай-ханом они оттуда наблюдали. По преданию, двое богатырей на речке сначала бились, наш воин вырвал у врага сердце, разрезал, пустил кровь в реку – и это было доброе предзнаменование…

Главная задача андалальцев была не дать Надир-шаху использовать конницу, тяжелую пехоту, артиллерию – то, в чем имел он преимущество. Надо было их заманить в пересеченную местность, так, чтобы конница не могла действовать…

Но ослепленный гневом Надир-шах уже двинул вперед свое войско. Огромной лавиной оно скатилось на место, где сейчас построен мемориал. Там изначально стояло объединенное войско дагестанцев. Но когда эта лавина достигла этого ровного, словно специально предназначенного для битвы места – там не оказалось никого. И тут же со всех сторон из-за скал, из ущелий на войско Надира напали горцы. Со всех сторон напали! И строй непобедимой армии был сломан. Никто в персидском войске не понимал, что происходит. Так тактика Пир-Мухаммада победила огромную армию Надир-шаха. Тактика постоянной войны…

Поражение было чудовищным.

За Кумадагским перевалом арьергард Надир-шаха настиг сын Сухрай-хана Муртаза-Али-бек и нанес ему последний удар. В результате Надир-шах вернулся в Дербент с третью войска, лишившись казны, артиллерии и тридцати трех тысяч верблюдов и лошадей.

Разумеется, Надир-шах, «властелин мира», был не из тех, кто прощает такие обиды. Он сделал Дербент своей резиденцией, построил дворец в цитадели Нарым-Кала, собрал новую армию, разместив ее в военном лагере под городом, и отсюда стал посылать военные экспедиции в Кайтаг, Табасаран, Аварию и другие области Дагестана. Жестокость развилась в нем неправдоподобно: он заподозрил своего старшего сына в подготовке заговора против него – и лично выколол ему глаза. Раскаяние и упреки совести довели Надира до умоисступления. Но он не умел побороть эти состояния почти что буквального помешательства, ибо был целиком объят скорлупой зла: ничего другого он не видывал и сам не умел поступать иначе. «В отместку» за ослепленного сына он велел казнить пятьдесят ближайших придворных («не остановили!»). Взбунтовавшиеся города его войско вырезало до последнего человека, так что, заслышав о приближении Надир-шаха, все жители заранее бежали в горы. Жадность и мелочность шаха во взыскании налогов не знали равных себе. Он обозлил не только завоеванные окраины мира, но и собственно Персию. Его стали ненавидеть.

Закончилось тем, что в 1745 году во время очередного похода в Дагестан он был наголову разбит на прикаспийской равнине уцмием Кайтага Ахмед-ханом при участии сильного отряда табасаранцев, которые ничего не забыли и не простили ему.

Потерпевший невиданное поражение шах, своею жестокостью внушавший только ужас, больше не был нужен и в 1747‐м был убит в результате заговора, составленного его племянником…

Примечательно, что, характеризуя военные действия Надир-шаха в Дагестане, Братищев ⁹³ в письме к канцлеру Александру Михайловичу Черкасскому ⁹⁴ писал, что в продолжение двух лет шах не мог справиться с местным населением, которое «к защищению своему имело только ружье и саблю, но лишь вконец разорил государство, подорвал свои сбродные силы». Жаль, что донесение это, которое могло бы послужить российскому самодержавию бесценной подсказкой, дошло ко двору в царствование Анны Иоанновны, а не позднее, когда России самой пришлось определять приоритеты своей политики на Кавказе и, в частности, в Дагестане. Впрочем, при Николае I ⁹⁵ и «партия мира», и «партия войны», существовавшие при дворе, отлично знали исторический урок, заключенный в дагестанском походе Надир-шаха. Роковую роль в Кавказской войне сыграла, конечно, личность самого императора, ни во внутренней, ни во внешней политике не склонного к решениям хоть сколь-нибудь мягким. Но мог ли император Николай подозревать, что здесь, на Кавказе, встретит противника по-человечески гораздо более одаренного мужеством и волей – имама Шамиля?

Внезапная догадка пронзила меня.

– Магомед, а что, Шамиль – он тоже был родом из какого-нибудь вольного общества?

– Он был… вы не через Гимры´ ехали сюда? Так вот, их называли Койсу-Булинское вольное общество. Все те, кто живет по долинам притоков аварского Койсу. И вот это селение, Гимры – «груша» по-аварски – относилось к Койсу-Булинскому вольному обществу.

– Этим, видимо, определяется его непримиримая борьба…

– Шамиль… Ты понимаешь, что Гази Мухаммад – первый имам Дагестана, он тоже оттуда, из Гимры´, и он был учителем Шамиля…

Я промолчал, не желая развивать эту необъятную тему.

Очень многое сразу стало для меня понятным.

IX. УРОКИ СВОБОДЫ

Пора было возвращаться в Гуниб. У меня и так голова лопалась от объема поглощенной информации. Магомед и вправду оказался блистательным знатоком старины. Но мне предстояло еще расспросить Ахмеда про современное Согратлинское общество. И все же, несмотря на усталость, я настолько был поражен Согратлем, что не мог отказаться от посещения музея, хранителем и собирателем которого был Магомед.

Было время вечернего намаза. Помолившись, Магомед явился в полном параде: на нем был серый добротный пиджак и новая кожаная кепка современного кроя. Так мы отправились осматривать селение.

– Есть множество версий происхождения названия «Согратль», – взял слово Магомед. – Одна из них связана с арабским словом «сугур» – «поселение на утесах». Есть и другой вариант, выводимый из арабского – «приграничное селение», но наиболее вероятен третий – от аварского названия домотканого сукна – «сугур», – которым в XVII–XVIII веках славился Согратль. Существовал рынок этого «сугура» – здесь его производили, здесь его и продавали в розницу. Так что «Согратль» (это русская транскрипция) в любом случае происходит от слова «сугур»…

В Магомеде мне сразу понравилась основательность в проработке любого вопроса.

В одном месте он остановился и постучал палкой по стене дома.

– А вот это следы огня…

Выходит, я не ошибся, посчитав черные тени на желтых камнях зданий «подпалинами».

– После восстания 1877 года старый Согратль был полностью сожжен и разрушен и потом заново отстроен на новом месте, вот здесь. При постройке использовали и обожженный огнем камень, который остался достаточно крепок. Так что нынешнему Согратлю совсем не так много лет…

Теперь я понял, почему мечеть на центральной площади показалась мне «перестроенной»: она ведь и возведена была всего чуть больше ста лет назад.

Я шел, глядя по сторонам со смутным чувством вины, будто и сам был причастен к трагедии, которая произошла здесь в 1877‐м и о которой непрестанно напоминала парящая над Согратлем крепость на северном склоне горы…

Но какой был смысл выступать через одиннадцать лет после того, как сам Шамиль признал борьбу проигранной? Здраво рассуждая – никакого. Восстание было заранее обречено на поражение, у него не было предводителя. Согратлинец Гази Магомед, избранный IV имамом Дагестана и Чечни, был просто ученый-богослов, но повстанцы хотели поставить во главе авторитетного человека, а уж потом придать ему полководца. К выступлению готовились больше 500 селений, но выступил только Согратль ⁹⁶ – и сразу угодил под картечь экспедиционного корпуса М. Т. Лорис-Меликова ⁹⁷, который за одержанную победу получил пост министра внутренних дел от Александра II.

Но согратлинцы далеко не всегда руководствовались логикой здравого смысла, которая так часто заводит «здравомыслящих» в настоящую гибель соглашательства и сделок с собственной совестью. В своих убеждениях свободных граждан Андалала шли они до конца. Это помогало им, по крайней мере, ясно осознать свой выбор. За который они со всей прямотой готовы были заплатить жизнью. Один пример поможет яснее понять это. Недалеко от Согратля есть «кладбище дураков». Оно расположено особняком от основного погоста. И с середины XIX века могил на нем не прибавилось: их как было, так и осталось двенадцать. А дело вышло вот какое: когда Шамиль был избран имамом Дагестана и Чечни и стал создавать подобие государства с наместниками (наибами), рекрутами, налогами и т. п., часть согратлинцев решила выступить против Шамиля. Не потому, что они хотели помочь русским. И не потому, что они отказывались признать в Шамиле верховного духовного вождя. Они отказывались признать в нем главу государства, который благодаря одному только слову – «государство» – получает возможность командовать ими. Как настоящие анархисты, они стояли за извечную свободу Андалала. Они собрали отряд и выступили против Шамиля. И, естественно, были разбиты. Оставшиеся в живых привезли в Согратль трупы двенадцати убитых товарищей. И тут начался спор: где захоронить их? На общем кладбище или нет? Одни говорили: конечно, они же мусульмане, отцы их похоронены тут… Другие отвечали: если б они были мусульманами, они бы не пошли воевать против имама…

Мало кто понял, что они вышли сражаться не против имама, а за свою свободу, которую с тех пор, как их зарыли в землю, Согратль утратил навсегда.

И тогда возникает вопрос: а были ли дураки дураками?

Сейчас, когда «здравым смыслом» оправдывается все что угодно, хочется вспомнить этих храбрых людей с чистой детской душой, подобных которым в наш век уже не бывает, и сказать им «спасибо» просто за то, что они были. Да здравствуют дураки, мысль которых так же чиста, как и их отвага! Слава дуракам, отрицающим «здравый смысл» и конформизм во всем его невыносимом величии! Да хранит Господь безумцев мира сего…

Пока мы шли по улицам, я заметил, что селение почти пусто. Некоторые дома как будто погрузились в сон: не было сомнения, что внутри они все еще хранят уют для уехавших куда-то хозяев, но не было уверенности, что сами хозяева оценят эту застывшую верность. Сколько ни слышал я разговоров о возвращении в Согратль, как в своего рода потерянный рай – а об этом говорили и Али, и Ахмед, – было видно, как глубоко втянуты они в городские дела, как нелегко будет им вернуться, даже если они действительно захотят…

– А чем сейчас живут люди в Согратле? – спросил я.

– Занятости почти нет, – грустно произнес Магомет.

– А сельское хозяйство?

– Хозяйств пять или шесть еще держат коров, овец для продажи. А остальные уходят на заработки, перебиваются сезонными работами, так вот и живут…

– Сколько же семей здесь осталось – пятьсот, шестьсот?

– Шестисот семей тут нет. Меньше! Более тысячи хозяйств сейчас в Махачкале. Тридцать шесть семей – в Москве. Мы начали возрождение Согратлинского общества с того, что посчитали, сколько нас, согратлинцев.

– Ну, и сколько?

– Получается тысяч шесть. Когда-то, – подхватывает Магомед разговор, чтобы вывести его в более оптимистическое русло, – в Согратле каждый клочок земли был на учете. При этом Андалальское общество считало, что среди сельчан не должно быть бедных. За счет вакуфа (это общинные деньги) согратлинцы построили в долине – где хорошие земли, пастбища, сенокосы, пашни – тридцать домов с хозяйственными постройками. И что сделали? Образовали комиссию, выбрали тридцать семей, которые жили беднее других, и отдали им эти земли – с обязательством обрабатывать их, обогащаться, стать на ноги. Общинные земли давали на пять лет. Пять овцематок давали бесплатно и корову в ссуду. И эти люди трудились. По истечении пяти лет та же комиссия ходила и проверяла: стали они на ноги или нет? Если старались, но не смогли стать на ноги – их оставляли на второй срок там же. Если поправились, встали – их возвращали обратно. На их место посылали другие бедные семьи. И так через каждые пять лет происходила смена: общество заботилось о неимущих. Поэтому в Согратле не было бедняков… А если случались неисправимые, то их содержала община…

Внезапно Магомед остановился и поковырял палкой расшатавшуюся мостовую.

– А вот это обязаны были замостить хозяева близлежащих домов, – сказал он строго.

– Но я это мостил, – попытался оправдаться Ахмед.

– И как считаешь – хорошо?

Определенно, Магомед был душой Согратля, и Али неспроста наладил меня к нему.

Интересно, что даже после революции принципы самоуправления долго сохранялись в Согратле. У государства не принято было просить что бы то ни было. Понадобился мост – сами и построили «методом народной стройки»; тем же методом построили школу, минарет мечети…

В первом зале музея, разместившегося, как я понял, в нескольких классных комнатах, выходящих в общий коридор, – металлические шкафы с древними книгами на арабском. Несколько грамматик арабского языка, поэтические сборники, сочинения по стихосложению, астрономии, мусульманскому праву, суфизму… Отдельно в череде наук надо поставить логику. Согратлинцы ревностно следили за правильностью построения мысли и выводов из исходных предпосылок. Махди Мухаммад (ум. 1837), признанный специалист по древнегреческой философии, оставил два сочинения по аристотелевой логике: «Рисалат фи-л-мантик» («Послание по логике») и «Рисалат ат-тахлис фи шараф ал-мантик» («Исследования о достоинствах логики»). Разумеется, никакого понятия о более современных и парадоксальных логиках, связанных с именами Бейеса (1702–1761) и Гёделя (1906–1978), совершивших в науке о мышлении настоящий переворот, никто тут не имел ни малейшего понятия, с чем мне пришлось считаться, когда я через несколько месяцев приехал в Согратль и позволил себе немного поспорить с Магомедом ⁹⁸.

Зато нетрудно представить себе, что здесь процветали науки, традиционно укорененные в арабском мире, – комментарии к Корану, догматика, мусульманское, семейное и земельное право, математика, докоперниковская астрономия с Землею в центре мироздания. В Согратле было несколько медресе, одним из них руководил Шафи-Хаджи, окончивший престижное в мусульманском мире учебное заведение Ал-Азахр в Египте. В медресе Согратля ежегодно училось 150–200 человек, приезжавших со всего Дагестана…

– Когда я учился в институте, – с горечью произнес Магомед, – один человек предложил мне на год бросить это дело. Взять академический отпуск и помочь ему разобраться с книгами. У него было несколько тысяч рукописных книг. И, между прочим, письмо Надир-шаха, которое тот прислал когда-то в Согратль…

– И что же?

– Тогда я был молод и глуп, – сокрушенно сказал Магомед. – И я отказался. В 1975 году он умер, отдав нам свою библиотеку, но письма Надир-шаха среди переданных книг не было… А сын… Он занимается совсем другими вещами, и даже если это письмо попадет к нему в руки, он просто ничего не поймет…

Правда, здесь у пяти-шести человек есть еще коллекции. У нас не самая богатая. Но, к сожалению, нет специалистов, которые могли бы систематизировать, оцифровать все это.

Самые ценные экспонаты музея были заперты в металлических шкафах: ржавая монгольская сабля, однозарядное ружье горца образца 1850 года, шпага, кусок складня со сценами из жизни двенадцати апостолов. Иранская кольчуга. Сабля воина Надир-шаха…

А далее – думал, запомню, но не запомнил – всю эту удивительную утварь цивилизации натурального хозяйства: различную, на все виды погоды, обувь и одежду: мохнатые бурки, черкески с мерками для пороха, легкие и зимние сапоги. Молотильные доски (в точности такие же я видел на юге Франции, где хлеб обмолачивали не цепами, а широченной доской, снизу утыканной мелкими камешками: лошадь или осел возит доску взад-вперед по колосьям и так обмолачивает зерно). Утюги. Часы. Все, привыкшие к фабричной цивилизации городов, обычно изумляются, насколько лаконично, но полно был обустроен нужными вещами обиход «человека натурального». Даже бумага делалась в Согратле, хотя она была рыхловата, видимо, пресс был слабый. Согратлинский сугур – домотканое сукно. Образец грубоват, но не грубее русского холста. А была гораздо более тонкая, мягкая, по-своему изящная выделка.

А вот экспонаты поинтереснее: астрономический прибор – простой отвес, по которому любой человек, не поленившись и произведя нехитрые вычисления, мог определить свои координаты по отношению к Солнцу…

Лампы-чирахи – не такие большие, как в Азербайджане, но все же безусловно узнаваемые…

– Нефть доставляли сюда на арбах, запряженных быками… Поначалу, разумеется, она использовалась только для освещения, но потом, – возвышает голос Магомед, желая быть услышанным, – один согратлинец, работавший на бакинских нефтяных промыслах, доставил сюда оборудование для небольшой электростанции. Вы не заметили при въезде дом на скале? Это она и есть. Так что в начале XX века в Согратле уже было электрическое освещение…

Далее целая выставка женской одежды, обуви…

– Подошва-то из чего?

– Из кожи… Когда обозреватель «Новой газеты», Вика ее звали…

Я затаился, предчувствуя неизбежное: Вика уже побывала тут до меня, но почему-то ничего не написала про Согратль.

– Ивлева?

– Ивлева!

– Это моя подруга.

– У нас суточный спор был – она все спрашивала: как согратлинцы могли создать такую цивилизацию?

– Ей трудно понять, она – горожанка. А у меня бабушка была из крестьянской семьи, и для меня во всей этой утвари, кроме отвеса, извините, нет ничего ни необычного, ни даже неожиданного. Такая же резьба по дереву, половники деревянные, дуршлаги, шкафчики вот такие же и прялки, и мялки, ткани разные – все это почти точь-в‐точь похоже.

– Я показывал ей утюги, отлитые здесь, в горах. Люди нуждались в утюгах – эти вот «дикари». Или полудикари, как ты говоришь… (Я не говорил. Вика, что ли, говорила? Или вообще какой-то воображаемый оппонент?) Но во что она так и не смогла поверить, так это в то, что в Согратле был свой водопровод. А это не так уж сложно сделать: наши мастера высверливали бревна, соединяли их, и по таким вот деревянным трубам за два километра провели воду…

Можно было, вероятно, не один час еще бродить по музею, но тут я увидел весьма необычный экспонат. Это была здоровенная, очищенная от коры дубина с тяжелым концом, напоминающая какое-то первобытное оружие.

– А! – возликовал Магомед. – Эта штука действительно производит грозное впечатление, да и те, кому приходилось иметь с нею дело, вряд ли бывали рады. Хотя ей никого не били. Это – «палица позора». Если человек набедокурил, избил жену, подрался, выпил, вышел на общество, куражился – ему такую вешали над входом в дом. Награждал этой палицей совет старейшин. И что делали? По всем улицам села двенадцать старейшин ходили и оповещали всех: мы идем награждать этой палицей такого-то человека. Обычно рядом бежала ватага детей, провинившемуся вручали эту палицу и обязывали повесить ее на самом видном месте дома. И он не имел право ее снять, пока тот же совет старейшин не принимал оправдательный вердикт.

Выцветшая фотография: руководители восстания 1877 года. Они в кандалах. Цепи. Тринадцать человек из них решением гунибского военно-полевого суда были повешены. В том числе и четвертый имам Дагестана и Чечни, согратлинец Гази Магомед. А остальные были сосланы в ссылку во внутренние губернии России. Только через четыре года, в честь коронации императора Александра III, вышла амнистия, и те, кто не умер от сурового климата Вятской губернии, были отпущены.

И тут же – герои Согратля советского периода – Долбоев Магомет Омарович – испытатель образцовой авиационно-космической техники, Герой соцтруда. Долбоев Тагиб Омарович – и поныне летчик-испытатель авиационной техники. Дядя Али – Камир Магомедов, ставший героем труда за то, что в годы войны обеспечивал Красную Армию лошадьми…

Как сложно переплетено все в Согратле! Как измучена незаживающими ранами память, как контрастируют в сознании свет и тени, как величественно прошлое Андалала, как печален его закат…

– Вика все спрашивала, когда мы сидели ночью, – словно поймал мою мысль Магомед, – почему чохцы (жители соседнего аула) – государственники, а согратлинцы, в моем лице, не государственники? Она говорила: я вижу, что вы не любите Россию, а они, говорит, любят… А между вами – всего девять километров. Я ей ответил: за одну ночь в 1877 году двадцать чохцев получили офицерские звания, с соответствующими последствиями: жалованьем, возможностью учиться в военных корпусах и высших учебных заведениях, жить в любых городах империи… А мы получили сожженное селение и фотографии людей, которых убили… Составьте собственное мнение, скажите, как мы должны относиться к тому, что делала и делает для нас Россия?

– Магомед, – сказал я. – Давайте оставим в покое прошлое. Что такого плохого сделала для вас Россия сегодня?

– Ну, я так и знал! – горестно воскликнул Магомед. – Не хотелось говорить на эту тему. Но раз вопрос задан, я должен на него ответить, ведь так? Пусть Ахмед расскажет, что здесь творилось после принятия закона против ваххабизма. Обыски, доносы, списки, аресты… И что характерно: здесь поблизости нет ни одного человека с оружием. Человек с оружием – мой враг. Но постоянно дергать человека за то, что он Богу молится? Или, может быть, он неправильно молится, а они знают – как правильно? И потом: что им сделал ваххабизм? Давайте откроем любую энциклопедию советского даже периода – там будет сказано, что Мухаммед ибн-Абдал-Ваххаб⁹⁹ спас короля Сауда от колониального владычества, когда англичане уже готовы были проглотить Аравийский полуостров. Ваххабитов называют «пуритане в исламе». Помните пуританское движение в английской буржуазной революции? А «пуританин», как ты, наверное, знаешь – от слова «pure» – «чистый»…

Я знал, что Магомед представил историю ваххабизма в необычайно розовом свете, оставив в стороне ту оторопь, которую явление ваххабитов вызвало с самого начала в исламском мире, и те усилия, которые предпринял тогдашний исламский мир, чтобы преодолеть это движение. Но тут дело было не в ваххабизме. Почему-то этот неуемный старик, Магомед, полюбился мне: давно не видел я людей столь открытых, отважных, наделенных большой нравственной силой.

Догматизм религии – все равно, мусульманства или христианства – всегда был мне отвратителен. И как получилось, что Магомед с его мусульманской ортодоксией пришелся мне по сердцу – ума не приложу. Но вышло в точности по теореме Гёделя. Сложная система неполна, если она не противоречива. А что может быть сложнее человеческих взаимоотношений? Что может быть сложнее попыток понять друг друга? Ничего. В наши дни мы переживаем подлинную трагедию непонимания просто потому, что никто никого понимать не хочет. А в Согратле многое сошлось – многие мысли и чувства показались общими. Единственное, чего, казалось, не хватило, чтобы окончательно утвердиться во взаимопонимании – времени. Впоследствии все оказалось не так просто. Но тогда я чувствовал только одно – как быстро истекают последние отведенные нам для общения минуты. Давно пора было уезжать.

– Я схожу, подгоню машину, – сказал Ахмед, который (надо отдать ему должное) на все время в Согратле выпал из общения, давая мне немного войти в тему.

На горы спускались сумерки.

– Я тебе скажу, Василий, почему нас называют ваххабитами, согратлинцев, – сказал Магомед, когда Ахмед ушел. – Потому что мы не идем на поводу у властей, мы не кричим «ура» по всякому поводу. Мы имеем свое собственное мнение на все происходящее. Тебе, наверное, Али и Ахмед говорили о том, что существует согратлинский общественный совет – это наш парламент. И все наши проблемы решаются там. Разумеется, есть официальный глава администрации района и другие люди, которые наделены государственной властью. И им может не понравиться, что со своими проблемами люди обращаются не к ним. Допустим, чтобы установить сигнализацию в музее, я обращаюсь в наш общественный совет. И если здесь опять будет спецоперация, кого-то арестуют – я обращусь туда же. Сейчас мы проводим сюда, за 10 километров, новый водовод в Согратль – из хорошего источника будет прекрасная вода. Нас называют ваххабитами только потому, что мы не являемся послушным стадом в этом государстве. Мы не овцы.

Вот скажи: обязан ли я любить, допустим, Путина?

– Нет…

– Нет, конечно. Обязан ли я любить президента Дагестана? Нет. Я не имею никакой силы противостоять их политике. Я вынужден подчиняться силе, да. Но хотя бы словесно, хотя бы в душе я имею право быть несогласным с этой политикой.

– Я вчера видел вашего президента, – сказал я. – Возникло ощущение, что он барахтается в пустоте. В равнодушии. По-моему, положение его трагично…

– Он пожинает плоды своей политики…

– А по-моему, он ничего не успел даже посеять. Трудно говорить о плодах. Просто общество изначально не доверяет власти.

– А власть разве доверяет нам? Я так скажу: благодаря деятельности согратлинского общества из нашего селения ни один человек в лесах не ходит. С оружием в руках не ходит. Потому что если у кого-то из молодых людей возникнут в жизни проблемы – мы поддержим наших ребят, чтобы они не пошли в лес. Наши представители несколько раз были приняты президентом Дагестана. Я тоже присутствовал на приеме и видел – он чувствует добро, которое делает наше общество. Все видят, что в лесах или с оружием в руках – нет ни одного согратлинца. И в то же время за нами – глаз да глаз! Люди власти демократической формы правления не знают. И боятся ее. Вот поэтому нас называют «ваххабитами»: им удобнее, чтобы за что-нибудь нас можно было притянуть…

В наступающей темноте послышались шаги.

– Ну что, надо ехать, – сказал Ахмед.

– Да, – сказал я, чувствуя, что главное так и осталось недоговоренным. Я не знаю, что должна сделать власть, чтобы заслужить доверие таких людей, как Магомед. Слишком многое сплелось и затянулось морским узлом. Насилие ли прикрывается недоверием народа или недоверие порождает насилие? Никто не ответит. Я понял, почему в своем очерке про Дагестан Вика не написала ни слова о Согратле. Не хотела ломать голову неразрешимыми вопросами.

X. РОССИЯ – ШВЕЦИЯ (0: 3)

Было уже темно, когда мы въехали в Гуниб. Ахмед, как и я, невероятно устал, но не подавал вида. После того как Шамиль в 1859 году был вынужден сдаться на гунибском плато, Гуниб был полностью разрушен. В этом они побратимы – Гуниб и Согратль. Только гунибцев еще и выселили в другие районы, не дали отстроить село, вырвали с корнем. Поэтому то селение, которое существует сейчас, – не более чем заново отстроенная декорация к драматическим событиям прошлого. Верхний Гуниб – обширное плато на северном отроге хребта Нукатль, со всех сторон окруженное каньонами притоков Каракойсу и отороченное, словно крепостной стеной, естественными, порой совершенно отвесными, склонами. Помню, в одном месте мы ехали по дороге, настеленной на рельсы, глубоко внизанные в горный склон. Когда этой дороги не было, Верхний Гуниб, куда с пятьюстами мюридами был загнан Шамиль, был фактически неприступен. Но русские уже так долго воевали в горах, что по сноровке не уступали горцам, и когда на предложение главнокомандующего Кавказской армией князя Барятинского сдаться Шамиль ответил отказом, солдаты Ширванского и Апшеронского полков пошли на штурм, пробираясь наверх по проточенным водой руслам и трещинам, прикрываемые непрерывным артиллерийским огнем.

Если бы в деле пленения имама была бы допущена хоть одна неточность – здесь я говорю уже не о военном просчете, а скорее о нравственной безупречности церемонии, – это место навсегда осталось бы незаживающей раной. Но Барятинский принял сдачу имама, великолепно зная кавказский этикет. Главное – он ни на секунду не позволил себе относиться к 63‐летнему имаму как к побежденному. Шамилю было оставлено оружие. В противном случае, как потом говорил сам Шамиль, он готов был немедленно заколоть себя на глазах у русских. Сдавшихся мюридов распустили по домам, не пытаясь задержать их или «взять в плен», а Шамиля с семьей, сопровождаемого конвоем и почетным эскортом, доставили в Темир-Хан-Шуру (ныне Буйнакск), откуда он проследовал до городка Чугуева в Харьковской губернии. Сюда навстречу ему выехал император Александр II. Встреча произошла 15 сентября, когда царь проводил смотр войск.

– Я очень рад, что ты, наконец, в России; жалею, что этого не случилось ранее. Обещаю, что ты не будешь раскаиваться, – произнес император и, как свидетельствуют очевидцы, обнял и поцеловал Шамиля.

По сути, это был единственный способ «разблокировать» психологически невыносимую ситуацию и отправить своеобразное послание народам Дагестана, которое можно сформулировать, например, так: вы храбро сражались, геройство ваше оценено высоко, теперь пришла пора замириться, быть с Россией, о чем вам не придется сожалеть…

Мы взбираемся над Гунибом все выше и выше. Повороты на горной дороге в свете фар кажутся фрагментами какой-то компьютерной игры, когда надо резко отвернуть от внезапно возникающей на пути стенки… Дом Ахмеда оказывается на самом краю скупо застроенной немощеной улицы, у темной границы то ли леса, то ли парка, раскинувшегося под звездным небом.

Оставив машину у входа, мы вошли в дом. Было прохладно.

– Отопление не работает, – сказал Ахмед. – но спать можно под двумя одеялами.

Я растопил камин в гостиной, где мы решили накрыть стол для трапезы, поскольку тут же находился и телевизор: хоккейный матч Россия – Швеция должен был поставить точку в финале этого бесконечного дня.

– Ну, что тебе рассказать про Согратлинское общество? – вздохнул Ахмед, заметив, что я достал диктофон.

– Только самое главное. Магомед мне уже многое рассказал.

– Не удержался, – улыбнулся Ахмед. – Ну тогда что же? Эта организация не выдумана, не назначена чиновниками, она существует по инициативе жителей селения, Согратля. Чтобы не было наркомании, чтобы не было преступности, чтобы не было «лесных», чтобы не было агрессивных действий – мы организовались. Цель общества, так же как когда-то Андалала, – забота о гражданах своих. Ничего более демократичного сейчас не может быть. Председатель, то есть я, доступен всем – руководителям, депутатам, рабочему, инженеру, студенту… Любой важный вопрос любого человека, его боль – обсуждается. И мы совместно решаем, как ему помочь. Вот и все.

Я принадлежу к поколению, которое пережило как самые радужные демократические надежды, связанные с перестройкой, так и самое черное разочарование во время развала и разграбления страны. Отгородиться от всего, связанного с политикой, уехать на северный остров и на протяжении десяти лет жить только им – иного выхода сохраниться как мыслящее существо я долгое время для себя не видел. А тут вдруг – «Согратлинское общество»… Согратль… Не то эхо языка майя, не то отголосок юношеской мечты о правде и достоинстве, о мужестве и свободе, которые неожиданно воплотились здесь, в Дагестане. Согратлинцам некуда было бежать от «проклятой политики». И они решили бороться… С чем? Надо разобраться. Я всей душой не хотел политики. Потому что там, где начинается политика – начинается опасность. Начинается грязь. Вообще черт знает что начинается! И я бы ни за что не сунулся туда, если бы не попытка Согратля, которая отзывалась во мне далеким эхом надежд моей юности. Первая книга, которую я написал, была посвящена герою Гражданской войны, командиру повстанческой армии анархисту Нестору Махно. Ислам по шариату весьма строг в регламентации повседневной жизни и кажется несовместимым с классическим анархизмом. Но свобода так жизненно важна для человека, что ради нее даже самые жесткие схемы подвергаются трансформации. Как ни крути, Андалал – это трехсотлетний опыт самоуправления вне государства. Хотя свобода Андалала опиралась на свод законов примерно строгих и обязательных к исполнению. Но в этом своде нет отчужденности, холода и механической жестокости государственных законов, творцами которых давным-давно являются чиновники, а не народ. Свобода, опирающаяся на законотворчество народа, – вот суть попытки Согратля. Его духовное завещание.