Текст книги "Каспийская книга. Приглашение к путешествию"

Автор книги: Василий Голованов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 58 страниц) [доступный отрывок для чтения: 21 страниц]

Первая – Степь кочевья – необозримое поле исторического подъема и гибели «кочевых цивилизаций». После неумолимой горизонтальной, широтной развертки, проделанной ордами Чингизхана в середине XIII века, мир Степи охватил собою пространство от древнего Киева на западе до Западных ворот Великой Китайской стены на востоке. До XIV века все это пространство принадлежало ханам Золотой, Великой и Малой орд, на которые распалась завоеванная монголами территория. Прилегающие к предгорьям Дагестана степи с богатыми рыбой низовьями Терека и Сулака традиционно принадлежали ханам Золотой Орды, три столетия господствовавшим также и над Русью. Николай Карамзин, автор «Истории государства Российского», так описывает кочевье золотоордынского хана Узбека⁶³ по своим южным владениям: «Узбек ехал тогда на ловлю к берегам Терека со всем войском, многими знаменитыми данниками и послами разных народов. Сия любимая забава ханова продолжалась обыкновенно месяц или два и разительно представляла их величие: несколько сот тысяч людей было в движении; каждый воин украшался лучшею своею одеждою и садился на лучшего коня; купцы на бесчисленных телегах везли товары индейские и греческие; роскошь, веселие господствовали в шумных, необозримых странах, и дикие степи казались улицами городов многолюдных…» ⁶⁴

Только поход Тимура 1395 года через Ширван и Каспийские Ворота на Тохтамыша ⁶⁵ поставил Золотую Орду на грань исторического краха и привел к перераспределению власти в Степи. В последний раз Степь перекраивалась в XVIII столетии – когда ногайцев и кумыков решительно потеснили пришедшие из самых глубин Азии воинственные калмыки, которые не пожелали вписываться в сложившийся степной порядок и попросту оторвали себе лучший кусок степи на правом берегу Волги.

Вторая важнейшая матрица – Горы. В отличие от Степи, являющей простор, распахнутый во все стороны и, соответственно, запечатленный в голове каждого степняка совершенно особым образом родины и пространства как бескрайности, горы необыкновенно сужают понятие родины, родного. Ущелье, река внизу, родное селение, несколько соседних аулов и окрестные вершины – вот родина и отчизна, за которую горец, не рассуждая, будет биться до последнего. Горцы – воины, не знающие страха. Именно поэтому первые попытки арабов «исламизировать» горцев закончились для них сокрушительными военными поражениями. Только в VIII веке, взяв Дербент, арабы совершили шесть походов в нагорный Дагестан, но все они были неудачны. Процесс «исламизации» затянулся на несколько веков. Ему активно противодействовала христианская Грузия. Скажем, кубачинцы приняли ислам только в 1305 году; а известие о строительстве здесь первой мечети относится к 1405‐му. Во времена Тимура значительная часть Аваристана оставалась языческой или христианской. Горцы сопротивлялись исламу с той же самоотверженностью, с которой впоследствии его защищали.

Проникновение ислама шло через Дербент: северный оплот арабского мира⁶⁶. Дагестан в конце концов принял веру пророка Мухаммада, причем, в отличие от других силой приведенных к исламу территорий, он не примкнул к «оппозиционному» шиизму, как Персия или Азербайджан, а воспринял традицию во всей незыблемости Слова (Корана) и Предания (Сунны). Я сам знаю горные селения, где в библиотеках разных тукхумов (родов) хранилось до 50 000 арабских рукописных книг. Была интеллигенция, способная все это прочитать и осмыслить. Медресе, в которых эта горская интеллигенция обучалась. Переплетные мастерские, мастерские по производству бумаги, целая цивилизация…

Но существует еще третья культурная матрица: Мир-за-Стеной. Я имею в виду дербентскую стену, возведенную по приказу персидского шаха Хосрова I Ануширвана⁶⁷ (531–579) для того, чтобы отделить культурные народы, так или иначе причастные к цивилизациям поздней Античности – Персии, Кавказской Албании или древней Армении – от прочих, получивших потом в Коране собирательное название Йоджудж и Маджудж (библейкие Гог и Магог), под которыми на Кавказе имелись в виду дикие кочевые племена, населяющие мир Степи – будь то савиры, скифы или хазары, которые в надежде поживиться через «Каспийский проход» между морем и горами налетали с севера на города и тучные оазисы юга ⁶⁸. Первым делом Хосров срыл укрепления из сырцового кирпича, возведенные тут до него, и перекрыл двумя могучими параллельными стенами, выстроенными из тесаных каменных блоков, сшитых, как жилами, железными прутьями и проконопаченных свинцом, самое узкое место «Каспийского прохода», где горы не доходят до моря всего три-четыре километра. В пространстве между южной и северной стеной разместился город Дербент. «Великая кавказская стена», как принято ее теперь называть среди ученых, уходит от Дербента, увенчанного великолепной цитаделью Нарым-Кала, более чем на сорок два километра в горы Табасарана до неприступного водораздельного хребта Кара-сырт. Высота последнего форта – 1000 метров над уровнем моря. А всего таких фортов было двадцать семь…

Это была невероятно дорогая стройка, которую оплатила Византия. В то время Персия была столь сильна, что Византия по разного рода договорам платила ей огромные контрибуции золотом. Эти средства позволили Хосрову решить ряд военных и геополитических задач: защитить с севера территорию империи и главный торговый транзит того времени – Великий шелковый путь – от которого казна Персидской державы имела прекрасные доходы.

Дербент, который разместился меж двух крепостных стен на одном из самых страшных полигонов истории – я имею в виду «Каспийские ворота» – назывался по-арабски «Баб аль-Абваб», или «Ворота ворот». Долгие века Дербент был самым значительном городом на Каспии, славу которого Баку затмил лишь в конце XIX века. Было еще несколько персидских городков на южном каспийском берегу, в числе которых можно упомянуть Решт, Феррах-Абад, где была летняя резиденция персидского шаха и, при устье реки Горган, порт Абаскун, впоследствии затопленный морем. Ну и все. Больше ничего такого, что можно было бы назвать «городом», по берегам Каспия долгое время не было. Современная Махачкала – тогда Тарки – была жалкой ставкой кайтагского уцмия. О Тарках, кстати, упоминает в своем «Хождении за три моря» Афанасий Никитин. И что он говорит? Он говорит, что русские люди, которые в этом местечке сошли на берег, все были тут же ограблены и увезены в плен. Но! Чуть не забыл. Что интересно? Интересно, что всего в 123 километрах от дербентской стены, на месте этих самых Тарков, до VIII века был крупный хазарский город Семендер. Хазары, воплощавшие собою «угрозу с севера», сначала чувствовали себя хозяевами положения в Каспийском проходе. Арабы с этим не согласились, и в ходе арабо-хазарских войн, продолжавшихся целое столетие, город был стерт с лица земли. Хазары вынуждены были перенести свою столицу и спрятать ее в кроне волжской дельты. Так возник Итиль ⁶⁹.

А Дербент? Он был, судя по сохранившимся древним свидетельствам, великолепен. Сердце большого города билось тогда в нем, жизнь кипела, ремесленники были объединены в профессиональные гильдии, за жизнью города следили квартальные старосты, на городских рынках европейцы – генуэзцы, естественно, – мешались с купцами из Ширвана, Армении, Индии… Под стать торговле насыщенна была и духовная жизнь. В ней тон задавал суфизм: разумеется, это был не ранний суфизм, который буквально взорвал ислам изнутри в X–XI веках. За дерзость самостоятельного поиска пути к Богу, за мистические толкования Корана и слов Пророка ранние суфии подверглись суровым гонениям, некоторые даже приняли мученическую смерть. К XIV–XV веку картина изменилась: суфизм был согласован с традицией и законом, в чем, собственно, и заключалась задача богословов этой поры ⁷⁰. Трактаты, подобные известному сочинению «Райхан ал-хака^, ик» («Базилик истин и сад тонкостей»), созданному как раз в Дербенте, свидетельствуют о попытках облачить суфийские идеи в благочестивые одежды правоверия. Именно в таком виде суфизму удалось к XV веку покорить Дагестан, что возымело потом далеко идущие последствия, когда имам Шамиль ⁷¹ окончательно выбросил из ислама всю мистику, но оставил и еще более укрепил традиционные для суфийских братств отношения между шейхом и его мюридами ⁷², которые были сохранены в его армии и его государстве. Таким образом в два приема «суфийская революция» X–XI веков была сведена на нет и на территории Дагестана в исламе восторжествовал не путь духовного поиска, нащупанный в гуще коранических текстов и разработанный суфиями, а та грань учения Пророка, которая подразумевает теократию, подчинение всей внутренней жизни мусульманскому праву и «священную войну» с неверными – джихад ⁷³.

Такая вот интересная получается картина: Степь, Горы и Мир-за-Стеной. И, направляясь в Дагестан, неплохо бы ответить себе на вопрос: в какой из миров ты собираешься попасть? Меня почему-то особенно интересовал Горный Дагестан. В Москве сейчас довольно много молодых горцев, которые резко выделяются среди других пришельцев с Востока своей сплоченностью и одновременно обособленностью от жизни города. Они красивы, горды, при конфликтном соприкосновении с укладом большого города агрессивны, любят дорогие машины и острые ситуации, в которых можно проявить свою сплоченность и силу. Езда на автомобиле без правил, в метро без билета – обычное проявление их «силовой автономии» в столице. Половина из них – сынки богатых родителей, завсегдатаи ночных клубов, любимцы девушек. Их горячая и еще свежая, не прокисшая в городе кровь кружит тем головы. Московская молодежь называет их «дагами» и, если я не туг на ухо, в этом коротком односложном имени кроется признание их силы, их опасности. Поэтому прежде всего мне хотелось бы взглянуть на горцев в горах, внутри традиции, из которой московские «даги» выпали, ничего, кажется, не обретя взамен.

Когда на исходе Кавказской войны имам Шамиль добровольно сдался в плен, царь Александр II показал ему в Зимнем дворце карту империи. Тот сказал: «Если бы я знал, что у Государя такая большая страна, я бы не стал воевать, испугался бы». Это была лесть. Горцы не ведают страха. Они – воины. В этом их сила и их слабость. Они консервативны и реагируют на социальные метаморфозы прямо, бурно, даже агрессивно. Им трудно приспособиться к условностям и компромиссам современной цивилизации. Именно в таком состоянии сдерживаемого негодования Дагестан пребывает сейчас, переживая разрушение глубинных основ исконного горского уклада жизни. В XIX веке Дагестан пережил беспощадную войну с империей Российской, которая продолжалась тридцать лет. В XX активно, в отличие от Азербайджана, Грузии и Армении, участвовал в большевистской революции, прошел все фазы коммунистического строительства во имя, как верилось, справедливого будущего. Это все дагестанцы как раз смогли переварить. А вот современный глобальный мир, который обрушился на них колоссальным кризисом экономики, отчуждением центральной власти, коррупцией, унизительным социальным неравенством и «развратом» элиты, они переварить не могут. По крайней мере, многие. Но самое главное, что не может переварить молодежь. И в пику «торжеству неправедных» выбирает ислам. Причем не суфизм – тем более в его уже не существующей форме мистического свободомыслия – а как раз очень жесткий, охранительный, во всем противостоящий Западному миру ислам по шариату.

III. ПО СЛЕДУ ГРАФА Л. ТОЛСТОГО⁷⁴

Я решил, что, прибыв в Махачкалу, найду Али и попрошу его помочь мне съездить в Хунзах⁷⁵, Гоцатль и Гуниб…

Вы спросите – почему Хунзах?

Найдите у Толстого повесть «Хаджи-Мурат» и перечитайте ее. Хаджи-Мурат был родом из-под Хунзаха, из крошечного, «с ослиную голову» аула. Однако ж он был хорошей крови и считался названым братом одного из трех молодых хунзахских ханов. Сторонники Гамзат-бека ⁷⁶, который поднимал горцев на джихад – войну против русских, – перебили всю правящую аристократию Хунзаха. Одного из сыновей хана – маленького мальчика – будущий имам Шамиль сам бросил с обрыва в реку.

Хаджи-Мурат по долгу крови должен был отомстить убийцам своего названого брата, Умма-Хана. Вместе с братом Османом они зарезали Гамзат-бека прямо в хунзахской мечети. Это не помешало Хаджи-Мурату во время Кавказской войны стать одним из лучших военачальников Шамиля и даже его наибом – правителем одной из областей. Но в конце концов именно Шамиль стал его злейшим врагом. Невероятная судьба! И столь же удивительная, с сочувствием и болью написанная повесть. Толстой – великий мастер слова. И как бы ни мало я знал про Дагестан, я знал это благодаря Толстому. И если, как я думал, я что-то понимал про дагестанцев, про полный достоинства дух воинов – то это, опять же, благодаря Толстому. Волею судьбы Хаджи-Мурат вынужден был перейти под русские знамена. Драма, которую повлек за собой этот переход, и гибель Хаджи-Мурата, описанная Толстым, – это, может быть, самое достоверное свидетельство глубочайшего различия в восприятии мира, существующего между «горами» и «равниной» (империей).

Гоцатль. Я включил это селение в список благодаря особенной музыкальности его названия. В горах Дагестана есть несколько селений с названиями, будто выдернутыми из языка майя: Унцукутль, Гоцатль, Голотль, Согратль… Я чувствовал, что должен побывать в одном из этих селений с волшебными именами, хотя даже не знал, к какому дагестанскому языку эти топонимы принадлежат. Что-то должно было обнаружиться там помимо музыки…

Гуниб – здесь в 1859 году имам Шамиль, окруженный на Гунибском плато, сдался князю Барятинскому ⁷⁷. В Дагестане говорят: «кто не бывал в Гунибе, тот не бывал в Дагестане». Что это значит? Гуниб со своими высокогорными плато действительно очень красивое место. Но дело не только в этом. Здесь решилась историческая судьба Дагестана. Сдавшись здесь русским, выбрав не смерть, а плен, имам Шамиль в каком-то смысле на долгие годы предопределил будущее Дагестана – быть с Россией. И Дагестан принял это решение своего имама. Правда, по окончании Кавказской войны царские власти проявили в отношении к горцам максимум такта. Сейчас такого такта нет. И историческая судьба начинает колебаться. Добрая половина населения республики решила проблему исторического выбора, самоустранившись из настоящего времени. И обратившись назад, в прошлое. К натуральному хозяйству (благо горцам не привыкать – у них оно всегда было натуральным) и самому консервативному из всех возможных исламов – ваххабизму.

Помните, Азер пошутил насчет товарища Абдал Ваххаба?

Так вот, для дагестанцев это не шутка.

Хотелось еще экзотики, вроде поездки Вики в Табасаран. Я решил, если останется время, ехать в знаменитый Зерихгеран – по-персидски – «страну кольчужников» – небольшой даргинский анклав в горах на северо-запад от Дербента, от которого до наших дней сохранилось одно большое селение – Кубачи. Заодно навещу Дербент – «самый древний город России». Для первой поездки – вполне достаточно…

Я подумал, что если у террора и есть какая-то логика, то прежде всего – обосрать праздники, и поэтому решил лететь сразу после девятого мая. В результате купил билет прямо на десятое. Ну а дальше все известно: взлет – посадка. И два с половиной часа между ними.

IV. МАХАЧ ⁷⁸

На посадочную сели, как на проселочную дорогу. Самолет ходил ходуном от киля до клотиков мачт. Но это никого, кроме меня, не растревожило. Потом я вышел из дверей зала прилета и увидел…

Оружие.

Короткие автоматы в руках людей в черных рубахах. Они кого-то то ли поджидали, то ли выслеживали, втеревшись в толпу таксистов, встречающих пассажиров у выхода из аэропорта. Из дверей выходили женщины в хиджабах, и я все ждал, что следом появится какой-нибудь местный магнат и они окажутся его женами, а эти в черном – его охраной.

Семь лет назад ничего подобного не было.

Я был настолько поражен этим никого не удивляющим, обыденным присутствием оружия, что очухался только тогда, когда встречавший меня шофер по имени Шамиль (маленький, горбоносый, сухой, быстрый) объяснил мне, что весь переполох – из-за визита в Дагестан российского министра внутренних дел. Прилетел на два часа ознакомиться с оперативной обстановкой и устроить местным коллегам ободряющую взбучку за нарастающую активность «лесных».

Стартовав от здания аэропорта, через двадцать минут мы остановились возле отделанного ракушечником, двенадцатиэтажного (стандартная архитектурная матрица 80‐х годов) Дома прессы. Шамиль отвел меня к Али. Лет шестидесяти пяти, сухонький, седой, с большим открытым лбом и внимательными серыми глазами. Нос кривой, свороченный набок. Боевой нос. Голос тихий. Мы представились, он поглядел на меня так и этак и вдруг начал расспрашивать: кто меня рекомендовал обратиться к нему, какие люди? Я назвал фамилию Вики, поняв, что спрашивает он неспроста, что ему действительно важно знать, из какой я обоймы, друг или… По счастью, Викина фамилия его весьма успокоила, после чего он, уже сам, спросил меня, знаю ли я такого-то и такого-то в Москве. И я сказал, что знаю, но не виделся с ними уже давно. Это тем не менее тоже сработало. «Это мои друзья», – сказал Али. Теперь он готов был мне помогать.

– Так каковы твои планы? – поинтересовался он.

Я изложил планы.

– Значит, завтра Хунзах?

– Хунзах.

– Эх, давно не бывал я в горах, – обмолвился Али, и я было на миг вообразил, что завтра мы вместе туда и отправимся.

Но тут Али крикнул секретарше, чтобы узнала, когда с автовокзала начинают ходить маршрутки на Хунзах.

Мне не понравилось слово «маршрутка». Фантазия моя о совместной поездке оказалась напрасной. Завтрашнее утро было занято у Али совещанием директоров газет, где он, в частности, хотел говорить об убийствах журналистов – их уже пятнадцать в Дагестане, и последним, на днях, был убит главный редактор мусульманской газеты ⁷⁹.

– А его-то кто? – спросил я глуповато.

– Понимаешь ли, – сказал Али аккуратно, – ни одно это убийство до конца не раскрыто. И кто это убил – неясно. Есть силы, которые заинтересованы в сталкивании…

Поскольку я соображал явно медленнее, чем положено журналисту с моим стажем, Али умиротворяюще произнес:

– Сейчас поезжай в гостиницу, оставь вещи, прими душ и через час возвращайся сюда – поужинаем. Завтра с утра Шамиль отвезет тебя на автовокзал. Маршрутки ходят с восьми, отправляются по мере заполнения…

Окна моего номера в отеле «Петровскъ» выходили на дворик детского сада, какие-то крыши и – совсем недалекую лазоревую полоску моря. Я принял душ и вдруг подумал, что до семи часов должен хотя бы добежать до моря и обратно. Надо поздороваться с морем. Надо, чтобы оно порадовалось за меня: что я не отступил, остался верен нашему общему замыслу… Я вышел из отеля и отправился в мир мелкостроя, который отделял меня от моря. Все улицы тянулись здесь параллельно берегу, и я нигде не видел ни одного перекрестка. По счастью, рядом играли девочки лет шести. Я спросил:

– Девчонки, а как пройти к морю?

– А вот туда до конца, – бойко отвечали они, – и после помойки – направо…

Поразила принципиальная, безотказная действенность русского языка.

За заборами прижатого к морю поселка тлела незаметная жизнь пригорода. На изломе улочки, от которой открывался вид к морю, пара молодых рабочих лепила из красного кирпича нечто, что, возможно, по замыслу хозяина должно было называться «особняком». Рядом поблескивали гофрированной фольгой проложенные вдоль моря трубы теплотрассы, изгибающиеся над переулком в виде колоссальной буквы «П».

На пляже стояли ржавые грузовые контейнеры. Из воды торчали оббитые бетонные плиты.

Плескала мелкая волна.

Я подошел к воде, попробовал ее рукой. В холодные зимы северная часть Каспия замерзает – иногда до самой Махачкалы. Вода еще не прогрелась, и синева моря, казалось, только дразнит меня.

В предвечерний час обширный холл Дома прессы выглядел пыльным и запущенным: ни штор на окнах, ни хоть какого-нибудь киоска по продаже канцтоваров, флэшек, дисков и другой нужной мелочи. Охранник, дремавший за столом у входной двери, пропустил меня, даже не спросив, куда я направляюсь.

Я поднялся в кабинет Али.

Меня волновало, дозвонился ли он в Хунзах, кто меня примет, где поселят и как там всё образуется.

– Послушай, – сказал он спокойно. – Это ведь дело одного звонка.

Этот звонок он сделал, попал на брата главы администрации, потом откуда-то появился еще номер телефона и имя: Гамзат. Руководитель средств массовой информации в районе. Вопрос решился.

– Хочешь поужинать? – спросил Али.

– Хочу, – сказал я.

Мы спустились в ресторан Дома прессы, заказали форель с картошкой. Али взял себе водки и два пива для меня. Все это он поставил на поднос, с которым мы вышли из ресторана и отправились дальше по коридору. Там было что-то вроде гостевых апартаментов, где проживала не слишком молодая, но красивая дама, Сулиета Аслановна, которая остро судила о кавказском вопросе.

Я ел рыбу и пил пиво. Али и Сулиета разговаривали. Обсуждали последние взрывы в Махачкале.

Я слушал.

Потом сказал, что на языке терактов, как бы бессмысленны они ни были, должно быть что-то выражено.

– Разумеется, – сказала Сулиета.

– Тогда что?

– А Андрея Желябова ⁸⁰ вы понимаете?

– В молодости думал, что понимаю. Теперь – нет. К тому же «Народная воля» не была связана с религией.

– Неважно, с какой идеологией она была связана.

– Важно.

– Важно, что туда пошла лучшая молодежь своего времени: Перовская, Фигнер… Что-то подобное происходит сейчас в Дагестане.

– Знаете, – сказал я. – Для «Народной воли» террор закончился колоссальным крушением. В том числе и моральным… Да и насчет «лучшей молодежи»… Всех действительно ярких людей можно пересчитать по пальцам рук. Не знаю, кем были остальные. По-моему – смутные души…

Я был зол на себя. Договорились с Викой не трогать террор – и первое, во что я влип в результате, – это разговор о терроре.

У Сулиеты были большие, подведенные тушью глаза, черные волосы, ярко-красная помада на губах, такие же красные ногти и удивительно красивое ожерелье из крупных кроваво‐красных камней. Черная шаль на плечах.

Я быстро устал от разговора и сказал, что хочу съездить в центр, повидать одного знакомого.

На улице было уже темно. Я поймал первую попавшуюся машину, в ней сидело двое парней.

– Мне в центр, к университету, – сказал я.

– А сам откуда? – поинтересовались парни.

– Из Москвы.

– Ну, я так и подумал, когда увидел, что чувак стоит-голосует, – сказал один.

Я все раздумывал, влип я или нет, но тут вдруг они оба, перебивая друг друга, заговорили:

– В Москве, наверно, думают, что здесь страшно, что здесь взрывают всё…

– Да, взрывы оптимизма не прибавляют…

– Ну а ты сам как к дагестанцам относишься?

Я пригляделся: это были хорошие ребята. Они переживали за свою родину. Вопрос об отношении к Дагестану, к дагестанцам – он очень остро стоит. И им важно знать, что думают люди. Как говорил великий Лэйнг, «о том, кто ты такой, тебе расскажут другие».

Я сказал:

– Вы – ребята крепкие. Мне интересен Дагестан. Поэтому-то я сюда и приехал.

Короче, они довезли меня до центра и денег не взяли.

Я вышел перед невысоким, белым с колоннами зданием университета, которое хорошо помнил. Справа от него должна быть пяти– или шестиэтажка Муртузали – знакомого археолога. Точно, я ничего не забыл. Теперь, правда, подойти к дому было нельзя: он оказался обнесен забором. На калитке был кодовый замок. Я нажал кнопку звонка. «В какую квартиру вы идете?» – ожило переговорное устройство.

– Не знаю. Но я знаю, где она расположена. Я был тут семь лет назад.

– В какой подъезд? – спросил жестяной голос охранника.

– В подъезд с виноградной лозой.

Дверь открылась. Я пошел вдоль дома… Ну конечно, вот она, эта могучая виноградная лоза, уцепившаяся за балкон Муртузали…

Я спохватился, что надо бы купить конфеты к чаю и жвачку, чтоб «зажевать» пиво. В глубине двора я заметил будку охранника и пошел к нему, чтоб он опять открыл мне калитку. Охранник, стоя на коленях, отвешивал поклоны, совершая намаз. Я не стал его беспокоить и тихо вышел через приоткрытые ворота сбоку, которые прежде не заметил. Потом купил в гастрономе Dirol-ice и коробку шоколадных конфет. Запомнилось, как какая-то юная девушка в хиджабе, скорее всего, студентка, незаметно уступила очередь сначала мне, потом еще какой-то паре, хотя сама она уже давно могла бы подойти к кассе. Кажется, она стремилась показать всем, как обычная нервозная обстановка в гастрономе в конце рабочего дня может быть превращена во что-то совсем иное… Она пыталась изменить мир к лучшему, эта девочка.

Потом мы увиделись с Муртузали. Он посолиднел. Да и квартиру, в которой я когда-то, вернувшись из Дербента, провел добрые сутки, узнать было нельзя: она вся была перестроена и уже не походила на скромное жилище молодого ученого-романтика. Все было солидно и уютнейшим образом отделано. Муртузали пригласил меня к себе в кабинет, его жена принесла чай и конфеты, Муртузали скачал мне на флэшку несколько своих статей о дербентской стене. Но разговора, которого я хотел – о Дербенте, о христианстве Кавказской Албании, о суфизме (помнится, эту тему мы не без пыла обсуждали), – не получилось. Только потом я узнал, что в Дагестане сторонники фундаменталистского ислама стараются вытеснить суфизм как учение, слишком вольно относящееся к догматам писания. Убийство суфийских шейхов на Северном Кавказе – явление обычное. Поэтому молчание Муртузали объяснимо: он даже в стенах своей квартиры не хотел говорить на опасные темы. Так что мы попили чаю, поговорили о том, о сем, и я откланялся.

На обратной дороге таксист сказал, что сегодня, в связи с приездом министра внутренних дел, было два взрыва: утром подорвался смертник, который нес целую сумку взрывчатки в отделение милиции. Он был «вычислен» таксистами и в результате взорвал сам себя. А вечером был отработан классический вариант: припаркованный автомобиль, взрывчатка в багажнике… Кажется, никто не пострадал…

Вернувшись в отель, я первым делом завернул в пивной бар и не спеша вкатил в себя две кружки пива. Своими взрывами этот город определенно разводил мне мозги в разные стороны. Хотелось свести их воедино. Потом, перед сном уже, раскрыл книжку сценариев Алексея Германа, которую прихватил с собой: «Повесть о храбром Хочбаре». По мотивам поэмы Расула Гамзатова – самого известного дагестанского поэта, сложившего целую былину о благородном разбойнике Хочбаре, потрясавшем ханства и нуцальства…

Расул Гамзатов – гордость Дагестана – тоже родом из-под Хунзаха. Одно название его поэмы – уже высокая поэзия: «Сказание о Хочбаре, уздене ⁸¹ из аула Гидатль, о хунзахском нуцале и его дочери Саадат». Фильм, снятый по этому сценарию, я не видел. Но текст сценария перечитывал не в первый раз: «Коней они положили за каменистым гребнем, сами еще немного поползли, прежде, чем увидели внизу Хунзах. И долго лежали так, пока смеркалось, глядели, как погнали скот, как старик провел в поводу коня, как прошли в длинных шубах сторожевые посты к въезду на площадь и к нуцальскому дворцу, как почему-то во дворе дворца забегали женщины, как сам нуцал в белой папахе о чем-то говорил со странным человеком в сапогах с отворотами и рыжей накидке.

Гула, скаля белые зубы, взял уздечку, Лекав поил изо рта белого петуха с обмотанным ниткой клювом, Хочбар дремал и резко проснулся, будто кто-то сказал «пора»…»

Книга выпала из рук, торопя неизвестное завтра. Я вздрогнул, полусонным движением выключил свет. И вдруг сноп рыжего пламени полыхнул прямо в глаза: это храбрый Хочбар, обманутый всеми, безнадежно преданный, приговоренный к смерти на костре, хватает сына своего обидчика, нуцала, и вместе с ним бросается в огонь…

V. ХУНЗАХ

В девять утра Шамиль высадил меня на автовокзале: тут было множество людей, явно не городских, с ящиками, тюками, канистрами и коробками, в которых попискивали цыплята. Женщины были одеты примерно так же, как одевались наши деревенские бабы лет сорок назад, когда деревни в средней полосе России еще не вымерли: платок, теплая безрукавка-«душегрейка», юбка из дешевого материала. Элегантность одежды была здесь незнакомым понятием. На мужчинах были, как правило, не новые и порядком помятые фабричные костюмы разных оттенков серого сукна; молодежь одевалась в стиле Adidas, разве что вместо Adidas было написано Russia.

Автовокзал напоминал автостанцию в российской провинции, тем более что многие дагестанцы очень похожи на русских: русые, рыжие, курносые, сероглазые и голубоглазые среди них не редкость, так что если поставить рядом «типичного аварца» и «типичного русского» – то не всегда можно будет отличить одного от другого.

Мы быстро разыскали маршрутку на Хунзах: как и все маршрутные такси советского еще времени, это был аппарат, потрепанный сверх всякой меры. Но никого это не смущало. Я нашел одиночное место и пристроился там. Для отправления не хватало двух пассажиров. Ждать пришлось довольно долго. Забилась где-то рядом в эпилепсии женщина, оглашая воздух сумасшедшими криками, люди из маршруток выскакивали смотреть, появлялись и вновь уходили женщины из дальних селений, принося и укладывая в салоне или за задними сиденьями все новые и новые ящики и мешки, которые везли они в горы. Потом пришел какой-то мужик, уселся впереди меня, и я было подумал, что вот, сейчас поедем. Но шофер выждал до последнего. В конце концов в начале одиннадцатого мы все-таки отправились. Плохо помню дорогу по предгорьям: в одном только месте, где маршрутка заправлялась бензином из старой и потертой, как и всё здесь, бензоколонки, все пассажиры высыпали на воздух. Кто покурить, кто просто размять ноги. Я увидел нескольких парней, сидящих на краю обрыва. Там, внизу, текла меж камней река. Но не река привлекала их внимание. Я стал вглядываться. Заметил глубокую нишу в сером склоне горы, рассеченной рекою, и в ней – двух мелкорослых аварских коров, прячущихся в тени от солнца. Ниша была из отвердевшей серой глины, бесплодной, как цемент. Однако коровы медленно пережевывали что-то. Что? Я отыскал взглядом несколько пучков травы вдоль реки…

– Да не туда ты смотришь, – вдруг обратился ко мне один из парней и сказал несколько слов на непонятном языке.

– Извини, я по-аварски не понимаю…

– Да вон, вон, гляди, – ткнул он в пространство рукой, снова переходя на русский. – Эти камни – видишь? Эта гора сама их рожает…

Я увидел здоровенные, диаметром в метр, шары, похожие на древние, покрытые запекшейся коричневой ржой пушечные ядра. Два или три уже лежали на дне ущелья посреди водного потока. Еще несколько словно бы выдавливались колоссальной массой горы из ее глубин наружу: один шар больше чем наполовину торчал из стенки обрыва, как голова младенца из материнского лона.