Текст книги "Каспийская книга. Приглашение к путешествию"

Автор книги: Василий Голованов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 58 страниц) [доступный отрывок для чтения: 21 страниц]

Вот несколько выдержек из «Свода законов Андалала»:

• Если кто пойдет к старейшинам с клеветническим доносом на кого-нибудь, то с него взыскивается 100 баранов.

• Если кто-нибудь из наших возьмет лошадь или оружие с условием служить эмиру (казикумухскому хану, владения которого граничили с территорией вольного общества), то, что он взял, становится нашим, под каким бы предлогом он его ни приобрел.

• Если кто из нас к эмирам пойдет без дела и особой нужды и пробудет у них 3 дня, то с него взыскивается 100 баранов.

• Если из наших один другого убьет, то с убийцы взыскиваются 4 быка: 2 – в пользу [судебного] исполнителя, а 2 – в пользу наследников убитого; из селения убийца не изгоняется, если убийство совершено нечаянно или после того, как убитый обнажил оружие.

• Если вместо убийцы [по обычаю кровной мести] ошибочно будет убит другой, с виновного взыскивается 100 баранов и он изгоняется из селения.

• Если кто попросит выдать за него замуж женщину и ее родственники ответили согласием, ели пищу в его доме, то они не изменят слово в этом вопросе.

• Кто возьмет взятку, с него взыскивается 1 бык. Если возникает подозрение в получении взятки и взявший не признается, то с ним вместе должны дать очистительную присягу 6 человек.

• Если крупное селение учинит насилие над маленьким селением, то все селения округа помогут ему избавиться от этого насилия.

• Если за каким-нибудь мужчиной убежит женщина, то он должен поселить ее в дом дибира [главы] селения; если же оставит женщину у себя или в доме другого человека, то с него за каждую ночь ее проживания взыскивается по одному быку.

• Аналогичный порядок следует соблюдать и в отношении похищенной женщины: кто женщину похитил, тот должен ее поселить в дом дибира, а если похититель оставит ее у себя дома или в доме другого, то с него за каждую прошедшую ночь взыскивается по одному быку…

Высшим наказанием в Андалале было изгнание из общества. При этом изгнанный лишался всех прав и поддержки округа.

Возможно, эти законы покажутся кому-то наивными. Понимаю и то, что сегодня этот свод правил для большинства выглядит как глубокий анахронизм. Но анахронизмом мне, прежде всего, представляются не законы самоуправления, чьи параграфы легко поновляются, а принципы современной цивилизации, выстроенной на насилии и роскоши. Власть – сверхприбыли – роскошь – насилие. Вот порочный круг, в котором бьется ненасытный зверь нашей цивилизации. Оружие апокалипсиса, вооруженные до зубов армии, полицейские, действующие, как живые автоматы, индустрия оболванивания, народ, превращенный в болванов, сумасшедшая, не знающая никаких тормозов гонка за властью и прибылью. В таких обстоятельствах само слово «свобода» утрачивает смысл. И, однако же, согратлинцы пошли наперекор этому потоку. Наперекор всему, что творится сейчас в мире. Вот почему я и говорю: Согратль…

Я разлепил глаза.

О небо! Заснул перед телевизором! Но, кажется, всего на пару секунд. Во всяком случае, Ахмед продолжал рассказывать:

…В первую очередь человек должен защищать себя, свою семью, окружение, родственников, близких. Потом своих односельчан. И дальше: должен быть порядок в Дагестане, должен быть порядок в России. Это неотрывно друг от друга.

– У вас должно быть немало врагов.

– Их немало.

– И что делать?

– В каком смысле? Что мы делали, то и будем делать. Расскажу один случай. Я в этом доме как раз находился, когда здесь, в Гунибе, брали одного террориста мировой известности – Вагабова. Был обстрел, целая спецоперация, сожгли дом того, к кому он приехал, много шума наделали.

Но как только он был убит, омоновцы послали несколько машин в Согратль – начали обыски. Я узнал об этом, когда сюда начали привозить арестованных. Срочно вызвал адвоката, а на следующий день привез сюда одного бывшего полковника милиции. Попросил о встрече с прокурором. Прокурор был из другого района, оказался очень порядочный человек.

Выяснилось, что милиция получила донос, что перед тем, как поехать в Гуниб, Вагабов побывал в Согратле, выступал с проповедями в мечети. Мы прямо спросили: кроме слухов, есть у вас информация о том, что согратлинцы в чем-то виноваты? – Нету. – Милиция, что вы имеете против согратлинцев? – Ничего. – Ничего – так оставьте в покое людей, друзья. Нам, согратлинцам, не нужны нарушители. Мы в этом смысле – ваши помощники и коллеги. Если у нас там есть кто-то, скажите – что он нарушает и что он делает противоправного. Мы пойдем к нему, сделаем внушение, не поймет – скажем братьям-сестрам, не поймет – скажем родителям, не поймет – скажем главному человеку его уважаемого тукхума (рода), не поймет – приведем лично сюда, скажем: судите его по закону. Но если таких людей нету, не надо шельмовать общество.

Потом поехали в Согратль, в администрацию. Собрали людей. В том числе тех, которых они считают «неблагонадежными». Спрашиваем: – Был ли Вагабов здесь? – Не был. – Были ли какие-нибудь нарушения у людей, которых уже начали обыскивать? – Не было. – Что было? – Пустили слух. – Кто пустил слух? – А вот, женщина.

Глава администрации.

Я сказал: клевета – это нарушение закона. За это можно и под суд. И они притихли. Хотя я знаю – они терпеть нас не могут. Но мы бы не были демократической организацией, если бы боялись администрации!

…По телевизору российская команда в матче со шведами показала тот самый «управляемый хаос», который в Дагестане все чаще выдается за стратегию политической игры. Шведы путались в наших игроках, но все-таки хаос не стал им помехой: они вкатили три шайбы в наши ворота и на прощание победно помахали клюшками.

Я выкурил на крыльце сигарету и вернулся в дом.

Телевизор в гостиной работал, Ахмед заснул напротив, даже не сняв очки. Что-то детское было в его круглом лице, в склонившейся набок большой голове…

Вдруг я подумал, что Москве недостает по отношению к Дагестану не только политической воли – «воля» и «сила» как раз демонстрируются избыточно. Больше всего – и непоправимо – недостает любви. Понимания того, что Дагестан не хочет просто подчиниться. Союз с Россией должен стать желанным. Для этого нужно гораздо более глубокое знание друг друга, чем возможно на «официальном» уровне. Когда-то император Александр II обнял и поцеловал Шамиля – и это ознаменовало конец незаживающей тридцатилетней войны. В пятидесятые—шестидесятые годы в Дагестан приехало несколько сотен выпускниц российских педвузов – молодых учительниц литературы и русского. Они были самоотверженными идеалистками и остались здесь навсегда – но благодарная память об их служении жива в народе до сих пор. Ибо они открыли народам Дагестана путь в широкое духовное пространство литературы и языка. Путь в больший мир. В европейское сознание. А кто сейчас ездит в Дагестан?

Разве что журналисты в связи каким-нибудь громким террористическим актом. По иным причинам добираются сюда единицы. Два-три человека, да еще Вика, да я. И теперь, вспоминая наш давний разговор, я подумал, что Вика права: о терроре не надо было писать. Только о любви. Как она и написала из своего Табасарана. А я, выходит, напишу о Согратле. Я восхищаюсь вами, свободные граждане Андалала. И увожу в душе своей Согратль, как настоящее сокровище. Ведь это было первое, что я сумел в Дагестане полюбить. А полюбить, видимо, для того, чтоб вернуться…

ХI. СВОБОДНЫЙ ПОЛЕТ В ОБЛАКАХ

Утром – медленное всплытие из глубины крепкого сна. Ночью должен был приехать сын Ахмеда – но то ли не приехал, то ли я так сладко спал, что ничего не слышал. Я спустился вниз. Ахмед так и спал на диване в гостиной, но, кажется, звук моих шагов разбудил его, и он пошевелился под одеялом. Я прошел на кухню и заварил чай. Потом с чашкой вышел на крыльцо. Наверх, по склону горы, террасами уходил заботливо ухоженный садик Ахмеда, засаженный молодыми плодовыми деревьями. Возле ворот стояла еще одна машина – значит, сын все-таки приехал. Рядом застыл старый трактор с распущенной гусеницей: обычная для Дагестана картина. Прямо перед домом белело камнями сухое русло ручья. Слева было поле, обсаженное пирамидальными тополями, очень красивыми, там люди сажали картошку… Справа возвышалась заросшая молодым лесом гора. У полога этого леса, на зеленом лугу – паслось несколько рыжих коровенок…

Вскоре появился Ахмед. Довольно бодрый. Мы обсудили достоинства аккуратно разбитого при доме сада, но потом он посерьезнел, сказал, что ему надо побыть одному, и ушел куда-то в первый этаж. Вчера он весь день провел со мной, из-за этого пропустил обязательные для мусульманина молитвы, что, кажется, тяготило его. Потом мы позавтракали, я закинул все свои вещи в машину, сын, приехавший поздно ночью, так и не показался, и мы поехали. Сначала отвезли к полю, где женщины сажали картошку, несколько мешков семенного картофеля. От моих глаз не укрылось, что в Гунибе Ахмед из городского начальника превратился в делового, отзывчивого на нужды соседей сельчанина, которому не терпелось целиком отдаться сельским заботам. Поэтому экскурсия наша по гунибскому природному парку вышла непродолжительной. «Царская поляна» – где Александр II принимал войска и выслушивал рапорты – была просто частью красивого ландшафта. «Беседка Шамиля» оказалась выстроенной из белого камня островерхой башенкой с арками. Разумеется, ее не было в последние знаменательные дни Кавказской войны: тогда среди берез на поляне лежал простой камень, на котором князь Барятинский и поджидал Шамиля. А беседка была построена позже, как и крепость, в которой на вершине плато был оставлен русский гарнизон. При этом, сколь бы строго ни исповедовались в Дагестане принципы таухида (веры в безусловно единого Бога; поклонения только ему и никому и ничему другому), здесь, у беседки Шамиля, они были грубо нарушены: все деревья вокруг были увязаны ленточками, разноцветными женскими платками, четками и даже, за неимением лучшего, полиэтиленовыми пакетами. Короче говоря, это был чистой воды пир, вроде тех, что видел я в Азербайджане, и никакие религиозные принципы не могли отвратить приезжающих сюда людей от почитания этого места…

На самом верху горы оказался пансионат, работающий сейчас как гостиница. Еще был – как казалось, заброшенный – санаторий для детей, страдающих легочными заболеваниями. Тут, в Гунибе, на удивление целебный смолистый воздух и триста солнечных дней в году! Пансионат… Санаторий… Когда-то ведь все это работало, составлялись графики заездов, люди стремились попасть сюда, чтобы побывать в горах и поправить здоровье, и никому даже в голову не могло прийти, что поездка в Дагестан может быть опасна…

Мои размышления прервал Ахмед:

– Сейчас я отвезу тебя на базарную площадь, оттуда ты поедешь дальше на юг… А мне еще надо сегодня заехать в Согратль…

Я не собирался уезжать так скоро, но, конечно, должен был освободить Ахмеда для собственных дел: ведь и у него было всего два выходных в неделю…

Я развернул на коленях карту. В Кубачи, древнее даргинское селение мастеров‐оружейников, можно было попасть двумя способами: вернуться в Махачкалу и оттуда по трассе, идущей вдоль моря, ехать почти до самого Дербента. Но не доезжая десятка километров, свернуть вправо, в горы и, углубившись километров на пятьдесят, как указывала карта, добраться до Кубачей. Но были еще горные дороги, путь по которым, если, опять-таки, верить карте, был значительно короче. Правда, следуя этим путем, надо было преодолеть перевал Гуцабека, но я был уверен, что местные водители не сочтут это столь уж большой трудностью.

Проехав сквозь массивную башню ворот русской крепости, мы спустились в средний Гуниб. Рынок на площади потихоньку сворачивался, торговля замирала, и народ, собрав товары, начинал разъезжаться. Я подошел к первому попавшемуся таксисту и, развернув перед ним свою карту, объяснил задачу. К моему удивлению, таксист наотрез отказался следовать предложенным маршрутом, сказав, что сейчас никто не знает, в каком состоянии горные дороги и можно ли в принципе добраться по ним до Кубачей. То же самое сказал и второй таксист, и третий. Мне как-то не приходило в голову, что этими дорогами никто, может статься, не ездит уже несколько лет. Равно и то, что на этих заброшенных дорогах может произойти роковая встреча с «лесом». Наконец, Ахмед самостоятельно решил дело, подсадив меня четвертым пассажиром в такси, которое через пять минут должно было отправиться все-таки в Махачкалу. Делать было нечего, оставалось только радоваться, что проезд обойдется мне в четверть цены. Несколько торопливо мы попрощались с Ахмедом, который – это видно было по его глазам – весь принадлежал уже своему сельскому хозяйству, я сел на заднее сиденье – и мы поехали. Сзади нас ехало трое – одна женщина, один мужчина и я. Мужчина был плотной комплекции и не мог не придавливать меня, хотя и старался этого не делать. Но тут уж следовало во всем покориться обстоятельствам, и даже когда шофер, чтоб не скучать, на полную громкость врубил музыку, я только закрыл глаза, настроил сознание на максимальную тупизну и затих. Когда мы проехали больше полутора часов, мне пришла в голову мысль, что на пересечении с трассой я мог бы вылезти, чтобы перескочить на другое такси и ехать прямо в Кубачи, не возвращаясь в Махач, чтобы не делать туда-обратно лишние восемьдесят километров. Я попросил шофера высадить меня на пересечении дорог.

Когда мы доехали, наконец, до пыльного перекрестка, где на солнцепеке лениво ждали пассажиров четыре автомобиля, наш шофер тоже вылез из машины, чтобы пристроить меня местным таксистам. Несмотря на карту и ясную, вроде бы, цель, здесь повторилась та же история, что в Гунибе – шоферы ни за что не хотели ехать. Все они были трассовики (трасса Махачкала – Дербент) и сворачивать с трассы, по которой они годами носились вперед-назад, как ученые мыши, они ни за что не хотели. Оставалась одна машина – белый убитый «Жигуль», который стоял отдельно. Шофер был русский, такой же тертый жизнью, как и его автомобиль. Не знаю почему, но я решил, что его-то мы возьмем. Деньги были. Водила, у которого нестерпимо пахло гнилью изо рта, выслушал меня. Это был хороший знак. Я сказал, что всего-то нужно – проехать от трассы в горы 50 километров, а я за ценой не постою.

– Сколько? – спросил он.

– По километражу, да я накину.

– Ну, садись, – сказал таксист. Бедность заставляла его бороться за жизнь упорнее, чем его более молодых и более удачливых собратьев по профессии, обладателей новых скоростных автомобилей.

Я сбегал в магазинчик за бутылкой минералки, и мы поехали.

С тех пор, как в 2004‐м я проезжал по этой дороге, многое изменилось. Заброшенная, заросшая тростниками долина у моря оказалась застроенной новыми поселками, а плоские земли справа от шоссе теперь были распаханы и превращены в прекрасные огороды и виноградники. Я ощутил себя в свободном полете. Я, наконец, был один! На меня налетал ветер времени: по этой равнине на юг шли полчища хазар. И в обратном направлении, на север – войска Тимура. Арабы, персы, скифы, ногайцы – все побывали здесь и исчезли, не оставив даже теней… Разбитая вдрызг машинка моего благодетеля, заштопанная изнутри заплатами из крашеного кровельного железа, показывала неплохие боевые качества на обгонах. Я достал блокнот, нашел номер, по которому мне следовало позвонить в Кубачи, чтобы меня встретили, и, услышав ответ, сказал, что еду по трассе и рассчитываю быть после обеда. Человек, от расположения которого теперь зависело, как я проведу следующий день – звали его Гаджикурбан Гужаев – высказал бурную радость, что я наконец объявился. Теперь я знал, что меня ждут и все должно быть в порядке. Только где, черт возьми, этот поворот? Мы мчались уже, можно сказать, прямиком в Дербент – а поворота все не было. Потом водила мой увидел какую-то дорогу, сворачивающую вправо, но как только мы на нее свернули, машина ухнула так, будто у нее оторвалась передняя подвеска. То был вдрызг разбитый проселок, когда-то давно, к несчастью, заасфальтированный. Я попросил остановиться и добежал до магазинчика у начала поворота, чтобы узнать, туда ли мы едем.

– Вам куда надо? – поинтересовался продавец.

– В Кубачи.

– Ну, это и есть дорога на Кубачи.

Теперь следовало как можно оптимистичнее преподнести эту новость шоферу, потому что после поворота лицо его сразу приняло безотрадное выражение, и я боялся, что он откажется ехать дальше.

– Все правильно! – бодро воскликнул я, вернувшись в машину.

– Заправиться надо, – ответил шофер, обнажая сточенные зубы.

– Я оплачу, – пообещал я. Теперь, чтобы заставить его двигаться вперед, я мог воспользоваться только одним способом – подвесить морковку впереди ишака.

Дорога стала задираться в горы, и это было даже живописно, но тут наполз туман и пошел дождь. Чем выше мы поднимались, тем больше сырости низвергалось на нас с неба, пока мы просто не въехали в облака. Асфальта на дороге теперь не было – его нарочно не кладут на крутых спусках и подъемах, чтобы в зимний гололед машинам было все-таки за что цепляться. Но была не зима, вся дорога скоро покрылась слоем жидкой грязи, машину водило из стороны в сторону, а вокруг был слепой туман. У меня сердце сжималось при мысли, что слева или справа может таиться обрыв, достаточный для того, чтобы разбиться вдребезги, но делать было нечего – теперь мне приходилось чуть не за шиворот тащить в гору моего горемычного шофера: «Ничего! – подбадривал я его. – Видишь желтые газовые трубы? Они идут в райцентр, в Кубачи». Он угрюмо молчал, проклиная, видимо, тот день и час, когда согласился ехать в горы.

На бензозаправке в Маджалисе мы залили бензин. Колонкой заведовал бородатый парень лет двадцати пяти в зеленой исламской шапочке. Он принял деньги, но не спешил выходить под мелкий противный дождь. Я взял бензиновый пистолет и сунул в горловину бака. Старый заправочный аппарат, похожий на напольные часы, стал отсчитывать нам литры, как минуты.

– Что же у вас с погодой-то так? – спросил я у заправщика.

– Да у нас уже две недели так, – спокойно отреагировал заправщик.

– А в Гунибе вот солнце светит, – сказал я.

– Ну не знаю, – философски ответствовал он. – Здесь люди не молятся, поэтому, наверно, так…

Туман еще сгустился, впрочем, это был уже не туман, а облака, в которых, слипаясь вместе, пылеобразные и почти невесомые частички воды рождают капли идущего ниже дождя, под которым мы недавно ехали. Поэтому сырость не капала с неба – она была кругом. Видимость была метров двадцать. Наконец я увидел закрытые лавки да еле проступающие дома по обе стороны дороги. Очевидно, мы все-таки приехали. Я щедро расплатился с водилой, оплатив заправку и отсчитав еще две тысячи за страх. Это сильно его ободрило: во всяком случае, он знал теперь, за что прошел столь страшные для него испытания.

ХII. ЗЕРИХГЕРАН

Машина ушла, и я оказался в распоряжении моих новых знакомых – чем-то похожего на Пикассо старика и его сына Мурада, симпатичного молодого человека с залысиной, немножко даже еврейского вида, очень приветливого и немного застенчивого. Они тут же предложили мне пересесть в их автомобиль, чтобы уберечь меня, гостя, от непогоды. Мы стояли втроем под невидимо-мелким дождем на том слегка раздувшемся участке улицы, который они именовали «площадью». Я огляделся. Откуда-то из облаков выкатился мальчишка на велосипеде, поехал было на нас, но неожиданно лихо свернул под арку моста, за которым проступали очертания узкой, как ущелье, улицы. Оттуда же, из облаков, на нас надвигалась корова: еще невидимая, но уже различимая слухом.

– Ну что, пойдемте? – еще раз позвал Гаджикурбан.

Но я будто прирос к земле. Меня окружали декорации, которые мне еще не доводилось видеть в жизни. «Площадь» была, собственно, самой верхней точкой горного отрога, на котором было выстроено селение. От «площади» в разные стороны уходило вниз несколько улочек, но все они были несоразмерно коротки и круты и в конце концов превращались в лестницы, разделяющие аул по меридианам сверху вниз. Для горизонтального передвижения по селению служило несколько пробитых на разной высоте тропинок-траверсов, заросших крапивой и чистотелом, листья которых были осыпаны мелким бисером воды. Что пронзило меня сразу – так это ощущение остановившегося, спелёнутого громадным пузырем воды времени. Корова спустилась из облака – довольно крупная черно-белая корова – остановилась в луже посреди площади и помочилась в воду. Булькающий звук струи, тут же растворяющийся, глохнущий в первозданной сырости – вскрыл, наконец, мое сознание. В глубине тумана, в гуще прорастающих из него голых весенних ветвей прокричал петух. Корова, будто очнувшись от этого призыва, побрела дальше, медленно моргая мокрыми ресницами. Слева в дыму облаков проступал приземистый силуэт древней крепостной башни с узкими прорезями бойниц. Раньше таких башен было двенадцать, они вместе с крепостной стеной опоясывали весь аул, а четыре или пять закрывали самый опасный участок – со стороны перевала, то есть дороги, по которой мы приехали. Прорваться в Зерихгеран – «страну кольчужников» – с этой стороны было совершенно нереально: охрана башен, как и вообще охрана селения, прилегающих к нему пастбищ и лесов, была в ведении неистовых воинов из закрытой мужской военной организации «Батирте», опирающейся на еще один, более широкий, мужской «орден» – гулалла Ак Бильхон – «Союз неженатых». Как и аварский Согратль, Кубачи вплоть до XIX века был столицей горской «республики», объединявшей семь даргинских поселений – Даца-Мажи, Дешлижила, Муглила, Анчи-Бачила, Кубасанила, Шахбана-махи, Бихай. Ежегодно общее собрание Зерихгерана избирало семь духовных и военных предводителей, на случай нападения врагов. А их у республики оружейников было немало: всего в десяти километрах по прямой в горах находился неприступный замок Кала-Курейш, в средние века – столица кайтагского уцмийства, крупного для Дагестана средневекового государства, правители которого вели род от арабов (уцмий – значит «знатный»), прорвавшихся на север от Дербента в начале арабо-хазарских войн. Однако кубачинцы считались настолько cвирепыми воинами, что посягать на них было немного охотников. Ну а что до «батыров», набираемых в военный союз «Батирте» – то они призваны были заменить собою целую армию. Уже в юношеском возрасте старейшины Зерихгерана начинали присматривать сильных и бесстрашных мальчиков с разбойничьими наклонностями, которых потом рекомендовали в союз. Они должны были уметь подкрадываться, нападать из засады, действовать ночью, как днем, претерпевать любые лишения, владеть всеми видами оружия. Два запрета принимались ими добровольно: запрет сдаваться в плен и жениться раньше сорока лет. И при том, что таких воинов всегда было только сорок, слава о них заставляла соседей держаться от «республики оружейников» подальше. Ибо любой чужеземец, отправляющийся в набег на Зерихгеран, прекрасно знал, что, встретив одного из этих сорока, он встретится с собственною смертью.

К счастью для России, кубачинцы не приняли участия в военных операциях Шамиля, ибо Кубачи вместе с Дербентом были присоединены к империи еще по Гюлистанскому мирному договору с Персией (1813), а поскольку слава оружейников Зерихгерана гремела по всему Востоку, очень скоро им был сделан поистине царский заказ: сработать сабли для драгунских полков русской армии. Так что, присоединившись к России, республика оружейников тогда, в начале XIX века, лишь выиграла, получив неистощимый рынок сбыта. К тому времени тайный военный союз кубачинцев перестал существовать. Но вот мужское братство «неженатых», равно как и причудливые доисламские верования кубачинцев – вызывание солнца и дождя, весенний праздник «хождение по воду от сглаза», сопровождавшийся ритуальными шествиями и музыкой, культ деревьев, культ орла, ношение амулетов и талисманов – сохранились до ХХ века. В последний раз «союз неженатых», на котором лежал грозный отблеск былых времен, публично собирался в 1913 году, оберегаемый почтительным молчанием. Все это тем более потрясающе, что «мужские союзы» с их «яростью», кровью жертвенных быков, употреблениями галлюциногенного напитка (хаомы) и покровительством группам избранных молодых воинов – это глубочайшая архаика, несопоставимая во времени ни с христианством, ни, тем более, с мусульманством. Она напрямую восходит к древним иранским верованиям I тысячелетия до н. э. и культу Ахура Мазды ¹⁰⁰.

– Ну что же вы?! – прокричал Гаджикурбан. – Надо хоть пообедать с дороги!

– Нет, нет, – пробормотал я, доставая из рюкзака фотоаппарат. – Надо поработать, надо сфотографировать это, пока светло!

– Да успеете, еще рано, – сказал старик, кажется, слегка задетый за живое таким пренебрежением к его гостеприимству.

Вместе с Мурадом мы направились к башне. Как потом выяснилось, здесь, у площади, сохранился совсем небольшой кусочек старой части города: один странный, построенный как бы кругом, старинный дом, башня и крытый горизонтальный проход по склону, который выводил нас через арку моста опять на площадь. Всё это подробно описывать нет смысла, но я был абсолютно околдован. Это был настоящий средневековый город! Больше всего это напоминало Лаграсс, крошечный городок на юге Франции, неподалеку от Каркассона. Когда я сказал об этом Мураду, он даже как-то порозовел, до того ему стало приятно за родные Кубачи. В конце концов я решил, что из вежливости надо заглянуть домой, где поджидал нас специально для меня приготовленный обед, и уж после – идти и дотемна снимать то, что осталось от старого города.

По легенде к числу наиболее знаменитых работ кубачинцев причислены «рогатый» шлем Александра Македонского (благодаря чему сам Александр на Востоке получил прозвище Зу-л-Карнайн – «Двурогий»); щит Александра Невского, сабля Надир-шаха и набор холодного оружия, подаренный царем Александром III британской королеве Виктории, ныне хранящийся в Музее Виктории и Альберта в Лондоне. И сколь бы сомнительными (в силу несовпадения во времени и в пространстве) ни выглядели шлем и щит, бесполезно отрицать громкую славу кубачинцев и как оружейников, которым нет равных. Персидское название VI века – Зерихгеран и турецкое – Кубачи, Кюбечи – XV-го полностью синонимичны в переводе: «бронники», «кольчужники». Слава мастеров по оружию была настолько оглушительной, что ею оказались отодвинуты далеко на второй план другие ремесла Зерихгерана – изготовление медных ритуальных котлов, которые славились по всему Дагестану; массовое производство металлической (медной и серебряной) посуды, изготовление ювелирных украшений из золота и серебра, златокузнечное и золотошвейное дело – всего не перечислишь. Среди прочих мастеровитых дагестанских селений Кубачи выделялись настолько, что имели возможность заниматься сельским хозяйством лишь как подсобным промыслом. Вокруг Кубачей вы не увидите распаханной земли – в свое время здесь даже колхоз создавать не стали: переквалифицировать золотых дел мастера в пахаря так же трудно, как добиться обратного превращения. Но вот на мастерство высокой пробы у кубачинцев глаз всегда был наметанный. В старое время гостиная в доме украшалась, с одной стороны, полкой с образцами металлической посуды из Египта, Персии, Сирии, а с другой стороны – такой же полкой с изделиями из керамики и фарфора из Ирана, Китая, Японии, России и европейских стран.

Правда, дом Гаджикурбана, к которому мы спустились, был обустроен с примерной скромностью. Входная дверь из-за крутизны склона, на котором стоял дом, открывалась сразу на второй этаж, на классическую большую террасу, которая служила и прихожей, и основным летним помещением. Часть ее занимала кухня. Мне была отведена лучшая комната, гостиная, которую «украшали» огромный плазменный экран да весело потрескивающая дровами чугунная печка. Мы пообедали с дороги. Айша, жена Гаджикурбана, подала нежнейшие, почти прозрачные, хинкалики с мясом и какие-то вкуснейшие плюшки, но, по правде сказать, я не успел как следует вникнуть в суть гастрономической темы, потому что время поджимало – мне хотелось до конца светового дня поснимать «старые Кубачи», хотя бы и в тумане. По ходу дела мы обсудили несколько вопросов: 1) как нам всем не нравятся идиотские передачи современного ТВ; 2) как здесь, в Дагестане, думают (благодаря тому же ТВ), что в Москве деньги гребут лопатой. Я сказал, что зарабатываю 30 тысяч рублей (около 1000 долларов) в месяц. Что для Москвы – minimum minimorum. И сразу почувствовал, что это нас сблизило.

Я сказал, что хотел бы поснимать мастера за работой.

Я думал, что для этого нам придется одеваться, куда-то идти, с кем-то знакомиться.

Но оказалось, все готово. Гаджикурбан и сам был известным мастером-ювелиром. И мастерская его размещалась тут же, в соседней комнате. Мы отправились туда. Он выложил на небольшой белый стол несколько готовых изделий и две-три заготовки: кинжал в изукрашенных серебряных ножнах, несколько браслетов и две заготовки для серебряных рюмок. Затем из ящика стола на свет простой настольной лампы, освещающей рабочее пространство мастера, были извлечены: пробка из-под шампанского, в которую были воткнуты три или четыре резца по металлу. Деревянные, отполированные до темного трубочного блеска ручки приняли форму руки мастера и отчасти напоминали грушу: широкая часть нужна была для нажима, а противоположная, узкая, схваченная латунной оковкой, удерживала стальное жало резца. Еще был брусок для очень мягкой, деликатной заточки инструментов. И все. Ни тисков, ни граверного станка, ни каких-либо других приспособлений, которые могли бы облегчить работу мастера, в мастерской не было. Только миска для серебряных крошек и другая миска с каким-то шлаком или углем. Гаджикурбан резал узор буквально на колене. Я старался не упустить ни одного его движения. Вот он взял рюмку, выбрал резец и, не слишком даже надавливая на его рукоятку – чик!-чик!-чик! – пошел резать узор, каждый раз высвобождая из матового металла искру света. Потом я понял, что смысл работы во многом и заключается в том, чтобы при помощи резца так избороздить металл, чтобы вся его поверхность буквально горела белым огнем серебра. Это было потрясающе! Ножны кинжала – которые, как я понял, должны были явить все богатство приемов, которыми владел Гаджикурбан – просто не поддавались описанию. Нужно владеть специальной терминологией, чтобы внятно охарактеризовать это чудо. Я знал, что кубачинские мастера украшают свои изделия разными видами «накиша» – орнамента. Но эти ножны прошли не одну и не две, а несколько обработок, прежде чем по ним стали работать резцом. Сначала серебро было вычернено, потом появились какие-то наплавки, и уж потом запущены орнаменты. Ни один квадратный сантиметр ножен не остался непроработанным. Несколько орнаментов украшали их. А там, где излишнее узорочье было не к месту, были сделаны едва заметные насечки или точки – капельки света.