Текст книги "Арина"
Автор книги: Василий Андреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 30 страниц)
XXIII
Дмитрий стоял с сигаретой у газетной витрины и улыбался. Нет, не смешное он вычитал, а вспомнил вдруг, откуда пошла у него эта привычка. Конечно, она брала начало от тех памятных часов, которые завелись у него в школе. Тогда отца за хорошую работу в колхозе премировали наручными часами, довольный, пришел он с собрания и весь оставшийся вечер то вынимал из коробочки эти часы, то снова в нее укладывал.
– Лукерьюшка, ну подумай-ка, что учудило наше правление, – с удивлением качая головой, говорил он матери. – Сущую диковину мне подарили!.. Ты послушай, послушай, как чисто тикают, да не по-простому, а с протяжным звоном. – И отец подносил к уху матери новые часы. – Это не какая-нибудь там заграничная штамповка, которой за войну я вдоволь налюбовался, а натуральные, на рубиновых камнях… А ну-ка, Митя, прочти мамке, сколько тут камней означено.
У него сбилось дыхание, сердце немилосердно зачастило, глаза от радости расширились. Первый раз в жизни держал он в руках не игрушечные, которые ему отец как-то привез из райцентра, а настоящие наручные часы, маслено блестевшие, словно серебро, белым полированным металлом. Они скользили в руках, как пойманный в реке налим, приятно холодили ладони. Боясь дыхнуть на часы, он бегло глянул на черный циферблат, на нервно мятущуюся по кругу секундную стрелку, охрипшим от волнения голосом выдавил:
– Семнадцать… тут написано…
– Чуешь, Лукерьюшка, чуешь, что за ходики. Ажно проставлено, сколько камней… Анкерный ход, толкует председатель… Еще поискать такие часы!..
– Пап, а как они открываются? – нетерпеливо спросил он.
Мать в испуге вытаращила глаза, тут же на него зашикала:
– Я тебе открою!.. Ты у меня посмей, посмей!.. Смотри, Тимоша, он в момент загубит этакую красоту. Забери, забери у него, пока не поздно…
Но отец не отобрал у него часы, с минуту помолчав, он сказал раздумчиво:
– Вот шел я домой и ломал голову, что мне делать с этими часами. Ну, скажем, подарили бы барометр, тогда другой разговор. Ведь пчелы мои живут по погоде, а не по часам. Иной раз смотришь, в небе вроде ясно, а они забились в ульи, гомонят сердито. Ну, понятно, тут жди дождя. А когда и небо хмурое, но пчелы хоть бы что, спокойно улепетывают за взятком. Стало быть, мне и барометр ни к чему, пчела почище его погоду чует. Вот я и надумал подарить часы Мите, чтоб он в школу больше не опаздывал. Ты как, сынок, согласен получить их на таком условии?..
Мать поначалу не могла понять, шутит отец или всерьез говорит, и, поглядывая то на него, то на сына, лишь молча моргала глазами. А он почему-то сразу поверил отцу, онемел от счастья и не мог произнести ни слова.
Да и кто бы на его месте не лишился дара речи в то время в Сотовке? После войны прошло всего несколько лет, в каждом доме еще оплакивали погибших, многие верили, что они живые и вот-вот вернутся. Жили все в нужде, из колхоза на трудодни почти ничего не перепадало, кормились в основном с огорода. Одевались бедно: мужчины ходили в выцветших фронтовых гимнастерках, женщины облачались в ветхие лицованные-перелицованные платья. Ребятишки носили одежду с чужого плеча: широкие пиджаки до колен, длинные рубахи не пришедших с войны отцов и старших братьев. И во всей Сотовке тогда было лишь двое часов, если не считать настенные и будильники. Карманные, на серебряной цепочке, с давних пор носил завуч школы, горбатенький близорукий старичок, потерявший всех сыновей в войну; да еще наручные, с витым золоченым браслетом, были у председателя колхоза, который пустой рукав аккуратно подтыкал под широкий ремень с пряжкой-звездой. И вот теперь в Сотовке появились третьи часы, да не какие-нибудь, а на семнадцати камнях, с красной секундной стрелкой.
Он нечаянно прикрыл часы ладонями и, ошеломленный, чуть не вскрикнул: оказывается, они еще и светились, горели в темноте зеленым стрелки, каждая цифирька… Его подмывало немедленно бежать к Ванюшке Ползункову, который жил через дом на другой стороне улицы, чтоб поделиться с дружком своей радостью. Конечно, не мог тот уже спать, а если дрыхнет, то поскребет он в оконную раму, как всегда делал, вызовет Ванюшку на улицу. Такие часы и в темноте все показывают…
– Митя, ну что же ты молчишь, будто язык проглотил? – спросил отец и погладил его по голове. – Скажи, ты с часами-то не будешь опаздывать в школу?
У него влажно засверкали глаза. Ну что отец еще выдумывал?.. Как можно опаздывать с такими часами!..
– Я теперь никогда не опоздаю!.. – во весь дух выкрикнул он. – Никогда, никогда!.. Честное слово… вот убей меня молния!..
С того дня Дмитрий больше не опаздывал в школу ни на один урок, за что учителя его ставили всем в пример. И он постепенно так приучил себя к точности, что уже не мыслил, как можно, скажем, опоздать на лекцию в институт, на комсомольское собрание, даже на свидание. Это у него переросло в необходимость, в неписаный закон. Любопытно, что Дмитрий не позволял себе появляться и раньше нужного часа хотя бы на минуту, он любил приходить всегда точь-в-точь, тютелька в тютельку. Если случалось, что оказывался где-то пораньше, чем надо, то не заходил пока туда, а какое-то время бродил поблизости, читал объявления, рассматривал мемориальные доски на домах, соседние памятники. У Дмитрия, как он шутил, развился некий «пунктик»: хоть побей его, хоть казни, но не мог он переступить нужный порог минутой раньше или позже срока. Оттого-то теперь и стоял он у газетной витрины, поглядывая на часы. А когда осталось ровно три минуты до девяти, бросил в урну недокуренную сигарету и размашисто зашагал к воротам больницы.
В этот час на больничном дворе было совсем безлюдно, что Дмитрия не удивило, он знал, больным по утрам гулять некогда. Сейчас они на завтраке, потом начнется врачебный обход, во время которого им надо обязательно лежать в постели. А после обхода кого пошлют на рентген, кого отправят на процедуры, кому придется не меньше часа томиться в ожидании консультации профессора. Лишь незадолго до обеда они выйдут на этот зеленый двор, в примыкающий к нему старинный парк и будут бродить там вдоль аллей, рассказывая один другому все о том же самом, о своей болезни. Дмитрий подумал, что половина всех болезней, пожалуй, отпала бы сама собой, если б человек мог о них напрочь забывать. Конечно, со временем ученые сумеют переключать мысли больных, отвлекать их от этих подтачивающих силы дум, тогда и лечить людей будет гораздо проще.
У парадного крыльца больницы, над которым выступал козырек-навес с декоративными завитушками по закрайкам, Дмитрий встретил застенчивую Наташу Астахову. Он ценил эту хирургическую сестру за ее доброту к больным, за безукоризненную точность во время операции. С ней всегда легко было работать, она как бы заранее угадывала намерение хирурга, в любую секунду знала, какой подать инструмент, какой препарат. И Дмитрию, не верившему ни в какие приметы, все же приятно было, что с утра сегодня он первую увидел именно Астахову.
– Дмитрий Тимофеевич, вы всегда минута в минуту!.. – удивилась Наташа, как обычно краснея. – Ну что за точный вы человек!.. Хоть бы раз немножко опоздали…
– Это моя слабость, Наташа, не могу иначе… Такой уж я чудак-рыбак, – усмехнулся Дмитрий.
– Вы, наверное, какой-нибудь королевский отпрыск… – пошутила Астахова. – Говорят, точность – вежливость королей…
– На мое счастье, в России таковых не было. А наши императоры, кажется, не всегда отличались точностью.
Перед самой дверью Наташа приблизилась к нему, совсем тихо, с тревогой в голосе спросила:
– Скажите, а это правда, будто Дорохина из десятой палаты не хочет, чтоб вы ей делали операцию?
– Совсем наоборот, она ее ждет не дождется, – не задумываясь, ответил Дмитрий. – Да и какой резон?.. Операция не опасная, можно считать, пустяковая. Организм у этой женщины абсолютно крепкий, никаких сопутствующих болезней у нее не обнаружено…
– Нет, вы не поняли. Я слышала, она от вас отказывается… Просит, чтоб ее Калинцев оперировал.
Дмитрий на минуту задумался, ломая широкие, как у отца, брови. Что за чертовщина такая?.. Видно, это недоразумение. Почему она вдруг отказывается?.. И как Калинцев станет ее оперировать, когда он уже второй месяц лечит Дорохину, провел почти всю необходимую подготовку к операции?..
– Этого не может быть, Наташа, – уверенно сказал Дмитрий. – Правда, меня тут два дня не было в больнице, но все равно… Впрочем, ладно, сегодня выясню. – И он придержал дверь парадной, пропуская Астахову вперед.
В девять пятнадцать все врачи сошлись в ординаторскую, где в это время каждый день устраивалась пятиминутка. Поскольку главврач был в отпуске, то вела ее Алиса Васильевна, полная коротконогая женщина средних лет, в своем тесном кургузом халате похожая на кубышку. В больнице ее за глаза все звали Лисой-Алисой, она уже около полугода исполняла обязанности заместителя главного врача по лечебной части и Дмитрию почему-то не нравилась. Если б его спросили, чем не мила ему эта женщина, то он, пожалуй, и не ответил бы, вроде ничего плохого она ему не делала. И все-таки он ее недолюбливал.
Лиса-Алиса сразу заговорила о дисциплине, за которой якобы совсем не следят лечащие врачи, медсестры и дежурные. По ее словам, многие больные нарушают распорядок дня, после отбоя долго не спят и громко разговаривают, во время тихого часа бродят из палаты в палату. Кое-то из них пренебрегает лечением, не принимает и куда попало выбрасывает назначенные лекарства, не изволит ходить на процедуры, уклоняется от уколов… Временный заместитель главврача всегда любила, как говорится, сгущать краски, нагнетать напряжение и выставлять дело так, будто лишь одна она печется о лечении больных, а всем остальным на это наплевать.
У Дмитрия тут мелькнуло в голове, что вот за такие речи, в которых была одна шелуха, искажалась правда, пожалуй, Лиса-Алиса ему больше всего и не нравилась. Она всякий раз ловко выпячивала себя и не замечала ту большую работу, которую вели остальные врачи, сестры, нянечки. Ведь каждый больной, как правило, на редкость мнителен, обидчив, чуток к малейшей фальши. Дмитрий видел, что весь персонал понимает это и относится к больным прямо-таки с материнской заботой, старается поднять у них дух, создать им доброе настроение. А вот Лиса-Алиса почему-то этого упрямо не замечала.
Скоро врачам наскучила ее нудная, пустая речь, и они уже не слушали, недовольно морщились, открыто перешептывались и поминутно заглядывали в широкое окно, будто ждали оттуда избавления от Лисы-Алисы. Но она все-таки оттарабанила свои двадцать минут, потом еще поинтересовалась, нет ли к ней вопросов. Таковых, конечно, ни у кого не было, каждый лишь обрадовался, что она закончила и теперь можно отправляться по своим палатам, заняться настоящим делом.
Все быстро вышли из ординаторской, а Дмитрий, вскочивший первым, снова сел, так как Лиса-Алиса зачем-то попросила его остаться. Пока она собирала на столе свои листки с записями, аккуратно скалывала их скрепкой, Дмитрий вертел в руках портсигар, недавний подарок Кати, и думал о Дорохиной. А все-таки не зря Наташа встревожилась, как-то странно вела себя эта больная. Перед самой пятиминуткой он заглянул в десятую палату и успел узнать о состоянии своих больных. Все они обрадовались, а Дорохина, как ему показалось, вроде чего-то испугалась, отводила глаза в сторону, стараясь на него не смотреть.
Лиса-Алиса наконец собрала свои листки, спрятала их в ящик стола и, сняв дымчатые очки, закрывавшие почти половину ее маленького узкого лица, исподлобья глянула на Дмитрия и минуты две молчала, почесывая острый лисий подбородок, словно забыла, о чем намеревалась говорить. Дмитрий не торопил ее, по-прежнему перебрасывая с ладони на ладонь портсигар, он вспоминал, как Катя растерялась в загсе, когда секретарь спросила, какую фамилию она берет себе после брака. Уже выйдя оттуда, Катя призналась, что побоялась ею обидеть, но ей вначале хотелось в память об отце оставить свою фамилию. Он не мог пойти против ее воли и они сейчас же вернулись в загс и заново переписали свои заявления.
– Так вот, Дмитрий Тимофеевич, – с некоторым волнением в голосе начала Лиса-Алиса, – разговор у нас предстоит не совсем приятный. Но мы на то и коммунисты, чтобы прямо в глаза говорить один другому правду, какой бы она ни была. Я постараюсь быть краткой. Объясните мне, пожалуйста, что случилось у вас с больной Дорохиной, почему она просит заменить ей хирурга? Вы, надеюсь, понимаете, это, можно сказать, ЧП. Больная отказывается от хирурга!.. Случай беспрецедентный, о нем, конечно, узнают в здравотделе, в министерстве…
Напряженно думая о Дорохиной, он некоторое время не отвечал Лисе-Алисе. Тот испуг, какой Дмитрий заметил у больной, когда заходил в десятую палату, ему о многом говорил. Это его наводило на мысль, что сама она не могла от него отказаться. Да и какие у нее на то причины? Лечит он ее так же добросовестно, как и всех остальных. Неделю назад Дорохина даже просила, чтобы он поскорее ее оперировал, мол, ей, такой здоровой, надоело валяться в больнице. И вдруг на́те вам: замените ей хирурга. Нет, тут что-то не так. Скорее всего на Дорохину кто-нибудь повлиял. Женщина она добрая, доверчивая, ее может любой склонить куда хочешь. Но кому и зачем это надо? Кому и зачем?!
И вдруг Дмитрия осенило: это вполне могли быть козни Инги Разменовой. Да, да, именно Инги!.. Недаром тогда в ресторане она, пьяная, грозила: «Пока счастье впереди тебя бежало, а теперь будет наоборот». Разумеется, она не сама подговорила Дорохину, а попросила это сделать Лису-Алису. Ведь Жора как-то говорил, что она вхожа в дом Разменовых. Ну, а Лиса-Алиса и рада была угодить, надеясь с помощью членкора Разменова поправить свое положение. Не зря же все говорят в больнице, что она давно рвется в замы, но главврач против, держит ее пока во временных, а сам ищет на это место другого человека.
– А вы сами не задумывались, чем вызван отказ Дорохиной? – спросил как можно спокойнее Дмитрий, стараясь не выдать своего волнения.
– Этого я знать не могу, – не глядя на него, отвергла Лиса-Алиса. – Может, ей что-нибудь такое сказали… Больные ведь народ ушлый, обо всем знают, о чем мы с вами и не догадываемся. Может, она от кого слышала, что у вас бывали летальные исходы…
– Какое-то странное совпадение… – задумчиво сказал Дмитрий, машинально запихивая портсигар в карман халата. – На прошлой неделе вы мне сказали, что я исключен из кандидатов на участие в симпозиуме. Вчера я получил уведомление из загородной больницы: оказывается, ввиду финансовых затруднений там больше не нуждаются в моих консультациях. А сейчас вы мне преподнесли новый сюрприз. Не слишком ли это?..
На щеках Лисы-Алисы заметались красные пятна, оно нервно полистала откидной календарь, словно надеясь там найти нужный ответ, и как-то неуверенно сказала:
– Из списков участников симпозиума вас вычеркнули в министерстве. Сами понимаете, я уже не в силах что-либо изменить… А относительно загородной больницы ровным счетом ничего не знаю. Тут ваши претензии, так сказать, не по адресу…
– Я и не имел в виду вас, – ответил Дмитрий. – Но, как мне кажется, это все звенья одной цепи. Вы сами знаете, что оно именно так…
Лиса-Алиса удивленно-настороженно посмотрела на него:
– Не могу понять, на что вы намекаете?..
– Я не намекаю, а рассуждаю, – поправил Дмитрий Лису-Алису, прямо глядя ей в глаза. – Последнее время я стал замечать, что вокруг меня все плотнее сжимается кольцо недоброжелательности. Похоже на то, будто я кому-то пришелся не ко двору. Меня это, откровенно признаюсь, не шибко пугает. Я могу хоть завтра уйти от вас, найти себе место в другой больнице. Да и периферия меня не страшит, пожалуйста, согласен завтра же туда уехать. Руки хирургов пока везде нужны. Там тоже хватает несчастных, которым необходима наша помощь. Правда, я готов это сделать добровольно, по воле своего сердца. Но в такой ситуации я никуда не уеду и никуда не перейду!.. Вы, Алиса Васильевна, вначале справедливо заметили, что коммунисты говорят правду в глаза. Так вот я и скажу вам эту самую правду… Если не уладится все с Дорохиной, то я поставлю вопрос на партийном собрании. Сами понимаете, это касается и здоровья больной и моей чести. Я не могу допустить, чтобы Дорохину, которая мной подготовлена к операции, по чьей-то прихоти оперировал другой…
Тут лицо Лисы-Алисы стало белее халата. Она испуганно замигала подслеповатыми глазами, которые казались такими без очков, и, сглатывая слюну, торопливо заговорила:
– Ну что вы, право, так близко принимаете это к сердцу… Конечно, думается, еще можно как-то дело поправить… Оттого я и решила с вами поговорить, чтоб самой узнать, как и что…
Дмитрий только молча кивнул и тотчас вышел из ординаторской.
XXIV
Катя сидела как на иголках, мысленно просила вагоновожатого ехать быстрее, но тот и не думал торопиться, как назло, вел свой трамвай медленно. Откуда ему было знать, что все эти дни Катя радостно возбуждена, каждый свободный час носилась по городу как заведенная и все спешила, спешила. Столько забот свалилось на ее голову, столько хлопот, что, казалось, хоть разорвись на части, хоть не пей, не ешь и ночей не спи, но все равно к сроку не успеть. Два таких события сошлись у нее вместе, свадьба и сдача экзаменов в институт, а какое главнее, она и сама не знала. Оттого и хваталась сразу за все: вечером корпела над учебниками, днем бегала по городу. А что ей еще оставалось, если спустя неделю после свадьбы уже начинался первый экзамен.
Перво-наперво Катя послала письмо матери, не зная еще, как отнесется та к ее скороспелому браку. Катя написала ей длинное-предлинное письмо, где рассказала все хорошее о Дмитрии, ничего не придумала, не соврала ни капли. Он и в самом деле был такой, лучше которого во всем свете не сыщешь. Уж на что Иван Иванович разбирается в людях, а и ему он нравился. Написала матери и о том, как ездила к Дмитрию в деревню, какие у него добрые родители, как они по-родственному ее встретили.
Заранее обдумала Катя, кого пригласить на свадьбу. Поначалу казалось, с ее стороны будет мало народу, а стала прикидывать, набралось порядочно, человек двадцать с лишним. Оля Малышева с Татьяной Николаевной должны быть? Конечно, в самую первую очередь, наравне с Иваном Ивановичем. Две ее любимые школьные учительницы тоже должны. А еще давняя подруга матери с мужем и взрослой дочерью. Да человек восемь с работы, в основном вся ее смена. Вот только насчет Глеба Романовича у нее долго было сомнение. Вроде неловко его не пригласить, а душа не лежала у Кати видеть на своей свадьбе этого старого холостяка. Если говорить начистоту, то он давно ей не нравился, после того самого случая.
Было это в апреле, снег уже сошел, улицы и бульвары казались сразу просторнее, в воздухе горьковато пахло почками тополя, на скверах вовсю кричали птицы, а в их палисаднике давно прилетевшие скворцы усердно таскали в свой домик сухие травинки, разный пух. На душе у Кати тоже было под стать весне: ей все время хотелось смеяться, каждому сказать что-нибудь ласковое, доброе. В тот раз она вышла после работы на улицу, свернула на сквер, где растекался ароматный дымок от костров, на которых жгли прошлогодние листья, и встретила там Глеба Романовича. Он стоял на самом краю сквера, в нескольких шагах от парикмахерской, озирался по сторонам, будто кого-то поджидал.
– Вот мне и попутчица, – обрадовался он Кате, хотя целый день ее видел, и перебросил из одной руки в другую сильно раздутый портфель, с которым всегда ходил на работу. – Или ты на трамвай садишься?..
– Нет, пешком хочу, – ответила Катя, весело сверкая глазами. – В такую погоду грешно не прогуляться.
– Верно, верно, благодать настает, – согласился Глеб Романович и потянул в себя воздух, добавил: – Чуешь, летом уже пахнет… Я представляю, что за красота теперь в Италии!.. Оливы цветут, персики… Небо синее, море синее, ах, рай неземной!..
Они шли рядом по дорожке вдоль сквера, мимо садовых скамеек, выкрашенных свежей краской. Высыпавшие на сквер старушки суетились подле скамеек, как цыплята вокруг наседки, не осмеливаясь на них сесть, о чем-то громко судачили. Когда кончился сквер и Кате надо было сворачивать на тротуар, Глеб Романович осторожно взял ее за локоть, неожиданно предложил:
– А зашла бы на минутку ко мне, Катенька, поглядишь, какие у меня виды Италии… Я ведь тут рядом живу, вон в этом переулке.
Катя, конечно, согласилась: ведь не бывала она в Италии, и, как знать, поедет ли когда-нибудь туда, а Глеб Романович чуть не каждый день рассказывал об этой стране уйму любопытного. Прошли они немного по переулку, в доме с просторным парадным поднялись лифтом на одиннадцатый этаж. Глеб Романович, достав из портфеля увесистую связку ключей, долго возился, пока не отпер входную дверь, которую закрывал на четыре разных замка.
– Вот моя скромная обитель, – сказал он, когда они вошли наконец в его однокомнатную квартиру. – Тут я и тоскую в гордом одиночестве.
– Хорошо-то как у вас!.. – удивилась Катя, переступая порог комнаты, все стены и пол которой были убраны коврами. Темная добротная мебель удачно дополняла ее обстановку. Помимо этого в комнате было много старинных вещей, стояло пианино с подсвечниками. – А вы на пианино играете? – спросила она.
Глеб Романович усадил Катю в мягкое, удобное кресло, раскладывая на столе фотоальбомы, цветшие открытки с журналами, сказал своим вкрадчивым голосом:
– Нет, Катенька, я не музицирую. Мне, как говорится, медведь на уши наступил. Это я так купил, для красоты. Вещь приятная, думаю, пускай глаз радует. Хлеба оно не просит, а деньги всегда верные. Вот женюсь, так, может, супруга на нем станет играть, коль охота будет да уменье.
Катя стала листать альбомы с цветными фотографиями, а Глеб Романович, присевший рядом на подлокотник кресла, пояснял ей, что на каждом снимке. Были там и каналы Венеции, и собор Святого Петра в Риме, и Неаполитанская бухта, и красивая площадь в Милане, и набережная города-курорта Сорренто… Кате, еще ни разу не выезжавшей никуда из Москвы, все казалось интересным.
– А это тоже любопытно… разные грации… – проговорил тихо Глеб Романович, трясущимися руками вынимая из пакета цветные фотоснимки обнаженных женщин и мужчин в непристойных позах.
У Кати от стыда и гнева словно отнялся язык, не вымолвив ни слова, она вскочила с кресла, ринулась из комнаты, с силой рванула на себя дверь квартиры и, ничего не помня, кинулась бегом вниз по лестнице…
Вспомнив об этом сейчас, в трамвае, Катя больше не колебалась: ни за что не пригласит она Глеба Романовича на свою свадьбу. Точно так же, как и Федора Макарыча. Нет, не будут эти люди сидеть у нее за свадебным столом!..
Когда Катя возвращалась с Дмитрием из загса, то ей думалось, как долго еще ждать, шутка ли сказать, впереди целый месяц, да какой месяц, в тридцать один день. И дни-то все летние, длинные. Но потом эти дни стали таять, как весенний снег, быстро текли один за другим и казались такими короткими. Свадьба неумолимо все близилась и близилась, а Катя еще так мало успела, хотя и вставала чуть свет, ложилась за полночь.
Особенно убивали ее магазины, которые отнимали уйму времени, ведь только на поиски туфель она ухлопала чуть ли не всю неделю. Мыкалась по обувным магазинам, что на Ленинском проспекте, на Комсомольском, на улице Горького, в Черемушках и в Медведково, не раз приезжала прямо к открытию в ГУМ, в Центральный универмаг, а все никак не могла выбрать то, что хотелось. Потом, уже отчаявшись, как-то вечером заглянула в обувной недалеко от дома и вдруг увидела там туфли, которые так долго искала: белые, на высоком каблуке, с тонкой перепоночкой, элегантно охватывающей подъем ноги. Надела она эти туфли, подошла к зеркалу, посмотрела на свои ноги и спереди, и сзади, и сбоку и вспомнила мать, которая когда купит какую-либо удачную вещь, то, примеряя ее, радостно восклицает: «Ну, люди, погибель теперь всем комарам и мужчинам!»
А сколько было у Кати волнения, пока выбрала это белое свадебное платье. Да и то еще не совсем уверена, по душе ли купила, в магазине не станешь полчаса вертеться перед зеркалом, не рассмотришь все как надо. Ей так не терпелось скорее быть дома, а трамвай по-прежнему плелся еле-еле, будто на тот свет он собрался. Наконец доскрипел кое-как до ее зеленого островка, со свертком в руках она выскочила из вагона и не пошла, а побежала к своему дому.
В прихожей ее встретил Иван Иванович и сразу весело закрутил головой, догадываясь по форме и размеру свертка, что за покупку принесла Катя. Он был в курсе всех ее забот, знал, что уже куплено, а что еще надо. Кое в чем и сам помогал Кате, скажем, уговорил ее с Дмитрием доверить ему подыскать для свадьбы хороший банкетный зал в кафе или ресторане.
– Что за крокодил такой под мышкой у тебя? – просиял Иван Иванович, кивая на сверток.
– Ой, голова моя бедная!.. – пожаловалась ему Катя. – Выбирала-выбирала, а вдруг совсем не то. Одной трудно очень… Позвонила Оле, но ее, оказывается, дома нету, удрала куда-то. Татьяна Николаевна в дневной смене, девчонки все сегодня заняты…
– Не пужай себя раньше срока, – рассудил Иван Иванович как всегда спокойно. – Лучше надевай-ка поскорей да показывайся главной комиссии…
Катя тут же ушла к себе в комнату примерять платье, а Иван Иванович в нетерпении сновал по кухне, вполголоса напевая: «Наши жены ружья заряжены, вот кто наши жены…» После того как узнал, что Дмитрий будет жить после свадьбы пока у них, Иван Иванович неузнаваемо повеселел и даже меньше стал сутулиться.
Вскоре Катя распахнула настежь дверь сваей комнаты, в волнении крикнула Ивану Ивановичу:
– Комиссия, заходите!..
Иван Иванович в первую минуту не мог вымолвить и слова: вроде Катя и не Катя стояла перед ним в белоснежном длинном платье, плотно обнимавшем узкую талию, в прозрачно-воздушной фате, что прикрывала ее голову, ниспадая дышащим облаком на худенькие плечи. Он закрыл глаза ладонями, какое-то время постоял так, потом покачал головой, в удивлении воскликнул:
– Натуральная царевна-лебедь!.. Самая натуральная!.. Нет, упаси бог на такой жениться! Будь я молодой, ни за что бы не осмелился… Я позвоню вот Тимофеичу, пускай он не делает глупостей, не губит свою головушку… Все одно украдут такую невесту, прямо со свадьбы умыкнут. Завернут в черную бурку – и помчали в горы… Коли уж не отговорю обреченного, то ружьишко надо чистить заранее, без него мне и делать-то нечего на твоей свадьбе…
Катя от радости не могла стоять на месте, все кружила по комнате, подбегала к зеркалу, поправляла то платье, то фату. Глаза ее горели ясно-ясно, щеки нежно румянились, «Вам, правда, нравится? – пытала она Ивана Ивановича. – Скажите, правда, правда?» И опять летала белым лебедем по комнате, все летала, летала, пока не спохватилась, что пора уже на дежурство.
