Текст книги "Арина"
Автор книги: Василий Андреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 30 страниц)
XX
Он никак не мог понять, что это такое. Стоя за тополем, который рос на краю тротуара, Дмитрий уже минут десять не спускал глаз с палисадника, где белело нечто неизвестное. Он хорошо знал этот палисадник, не раз сидел в нем с Катей, а вот никогда там не видел ничего подобного. Если допустить, что Катя повесила в палисаднике сушить свою белую кофточку и забыла ее снять, то почему тогда она, неодушевленная, передвигается?.. Ведь Дмитрий хотя и был еще немного пьян, но точно помнил, сперва это белое находилось слева от березы со скворечником, потом перешло направо, а теперь опять сдвинулось на старое место. Думая, что ему, может быть, померещилось, он встряхнул головой, но белое все равно не исчезло, а лишь переместилось немного вперед и маячило меж кустов крыжовника.
И тут у Дмитрия мелькнула догадка, от которой сбилось дыхание и стало жарко в груди: отчего это в окнах Кати не было света. Выходит, она придумала, что сегодня дежурит с дружинниками, а сама пошла на свидание. И сейчас вот вернулась и разгуливает с провожатым по палисаднику в своей белой кофточке. Подгоняемый ярой ревностью, Дмитрий тут же встал на четвереньки и, быстро перебирая ногами и руками, побежал к палисаднику. За какие-то секунды он достиг его ограды, вскочил на ноги, ухватившись руками за доски, ловко подтянулся и перевалился в палисадник.
– Кто это?.. Что вам тут надо?.. – раздался вдруг рядом хрипловатый голос Ивана Ивановича.
Дмитрий весело засмеялся, радуясь, что догадка его оказалась неверной, и, продираясь сквозь кусты крыжовника, пошел навстречу Ивану Ивановичу, пронзительно белая голова которого так напугала его в темноте.
– Тимофеич, боже мой!.. – удивленно воскликнул Иван Иванович. – Это что вы тут акробатикой занимаетесь?.. А я подумал, вор какой ломится.
– Да я вот… извините, пожалуйста… – неловко ворочая языком и даже слегка заикаясь, проговорил Дмитрий. – Вы простите, я это самое… маленько выпил…
Скрывая усмешку, Иван Иванович поглядел в сторону трамвайной остановки, откуда должна была появиться Катя, сказал добродушно:
– А, пустяки, пустяки… Что за беда, если выпили, с кем такое не бывает… Но вот зачем вам было прыгать в палисадник – это для меня загадка.
Дмитрий виновато потоптался на месте и опять засмеялся. Ему вспомнилось, как он бежал на четвереньках, как вмиг перемахнул ограду, как собирался схватить за горло воображаемого соперника. Сейчас даже не верилось, что это все было с ним. Откуда вдруг взялась у него дурацкая ревность? Раньше-то не водилось за ним подобных грехов. И Дмитрий, опасаясь, что в его поступке Иван Иванович увидит гораздо худшее, чем было на самом деле, решил во всем ему признаться.
– Ну, такого стыдиться не надо, – выслушав его, заключил Иван Иванович. – Вот многие толкуют, мол, пережиток, дикость… А я так понимаю, что нуль цена всей этой философии. Ее проповедуют те, которые сами никогда не любили. Я по себе знаю, ведь одному богу ведомо, как ревновал я свою Елену!.. А все потому, что сильно любил. Вот и вы, видать, любите Катюшу…
– Мы завтра в загс пойдем, если согласится… – сказал Дмитрий, отряхивая пиджак.
Иван Иванович поскреб свою белую бороду, помолчал. Стало быть, то, чего он ждал и боялся, уже подкатило, и никуда от этого не денешься. Ну что ж, по сути дела все течет верно, так должно и быть, жизнь не стоит на месте и вспять не ходит, у нее всегда одна дорога – вперед. И молодость шагает с ней в ногу. Как ни горько ему будет без Кати, а поделать ничего нельзя. Да и не хочет он иного, что стоит его одиночество против счастья Кати?..
– Я рад за вас, дай бег вам светлой и высокой жизни, – сказал Иван Иванович дрогнувшим голосом. – Вы только, Тимофеич, берегите. Катюшу, она мне, знайте, родней родной. Катюша меня, можно сказать, с того света вернула. Ведь я не жилец уже был, когда погиб Алексей, не хотелось моим глазам на белый свет глядеть, на этот неправедный мир. Если моего сына; коммуниста, такого молодого, думал я, убили, то что мне, старому человеку, жить на этой земле?.. Да, сколько кровушки пролил русский человек в революцию, в гражданскую, в Отечественную, а этого, оказывается, все мало. В будущем опять ему, выходит, полнить реки новой кровью…
– Что поделаешь, Иван Иванович. Видно, уж судьба такая… – заметил Дмитрий.
– Вот именно, вы абсолютно правы, – согласился Иван Иванович и опять глянул в сторону трамвайной остановки. – Потом-то я это уразумел, а тогда, в горе, был ровно помешанный, мне лишь одного хотелось – поскорее умереть, чтобы не видеть такой подлый мир. Приезжали ко мне с завода старые друзья, успокаивали, отвлекали от тяжких дум, подарки от месткома привозили, а мне все было немило. Честно признаюсь, люди меня раздражали, я никого не хотел видеть, будто стал мизантропом. А вот Катюша пересилила меня, ее доброта победила мое нежелание жить. Знаете, я в то время спать не мог, а впадал в какое-то забытье. Не раздеваясь, лягу на диван, глаза прикрою и вроде дремлю, а сам все чую. И вот, бывало, слышу, Катюша, сняв тапочки, подошла к моей двери, прижалась к ней и замерла, не дышит, выслушивая, жив ли я. Постоит, постоит так и тихо уйдет к себе. А через час-полтора, чувствую, она опять у моей двери. И так каждую ночь. В первые недели мне все было безразлично, а потом жалко стало ее, простудится, думаю, стоя-то на холодном полу босиком. И чтоб она долго не терзалась за дверью, я всякий раз начал подавать признаки жизни: повернусь и диваном скрипну, или шумно вздохну, или слегка кашляну. Катюша, убедившись, что я живой, теперь тут же уходила в свою комнату. А утром принесет мне в постель чаю, яичко там всмятку. Не то вдруг где-то огурцы свежие раздобудет, мандарины. «Съешьте хоть дольку, – ласково скажет. – Пожалейте меня, я больше часа за ними в очереди на морозе стояла».
Так вот помаленьку и отогрела она мою закоченевшую было душу, вернула меня к жизни. Вы можете себе представить, она полгода ни в кино, ни к подругам не ходила, закончит работу и скорее домой бежит. И все хлопочет, хлопочет возле меня. Разве после этого она мне чужая?.. Да родней Катюши у меня и нет никого! – воскликнул вдруг Иван Иванович, сверкая в темноте светлыми глазами.
В это время в ночи загремел трамвай. Его гул все нарастал и приближался, а потом словно захлебнулся и резко пошел на спад, угас до шума и начисто стих. И вскоре Иван Иванович, узнав по белой кофточке сошедшую с трамвая Катю, засуетился, взял Дмитрия под руку и повел.
– Нескладно у нас получается, – входя с Дмитрием в дом, говорил он. – Катюша придет с дежурства, а мы, два мужика, даже чаю ей не согрели… Вы пока тут присаживайтесь, а я живо все сварганю…
Дмитрий плюхнулся в старое уютное кресло, что стояло в прихожей подле столика с телефоном, и достал сигарету, собираясь закурить. Но спичек в кармане не нашел. Тогда он положил ее за ухо и принялся звонить домой.
– Люсьен! – сказал он сестре. – Ты больше не Людмилка, ты Люсьен!
– Дима, ты, видимо, выпил? Что с тобой, ты где? – сердито и тревожно спросила Люся.
– Я в стольном граде!.. А где ж еще мне быть?..
– Слушай, хватит тебе дурака валять, иди скорее домой, а то тебя заберет милиция…
– Черта с два, я сам ее заберу…
– Ну что ты болтаешь?.. Иди сейчас же домой!.. Слышишь!..
– Пока не собираюсь… А ты можешь выходить замуж за своего Жору… Я продаю машину и строю себе кооператив… – сказал Дмитрий и, услышав в коридоре знакомый стук каблуков, тут же положил трубку, поднялся с кресла и одернул пиджак.
Сияющая от радости, что после долгого перерыва сегодня опять заметила в палисаднике белую голову Ивана Ивановича, Катя вбежала в квартиру и, увидев Дмитрия, удивленно воскликнула:
– Ой, и ты здесь!.. А что так поздно?..
– Я вот пришел узнать… когда же мы пойдем в загс… – глуповато-весело улыбался Дмитрий, пытаясь ее обнять.
Катя выскользнула из его рук и, лукаво погрозив пальцем, показала глазами на кухню, где позванивал посудой Иван Иванович, с недоумением спросила:
– Это к чему ж такая спешка?
– А я больше не могу без тебя… – признался Дмитрий и снова хотел обнять Катю, но она успела отскочить. – Я вот всю ночь буду тут сидеть, – показал он на кресло, – а утром мы пойдем…
– Постой, постой, ты сегодня какой-то странный!.. Смотри, сигарета торчит за ухом, водкой от тебя пахнет… Отчего ты такой?.. Что случилось?..
– Ты прости, пожалуйста. – Дмитрий виновато опустил глаза, покаялся. – Верно, я немного выпил… глупо все вышло, да, впрочем… – И вдруг, словно бы обидевшись, резко вскинул голову, мрачно спросил: – А ты отказываешься от меня?.. Ну что же, давно бы так… откровенно… честно…
Глядя на Дмитрия влюбленными глазами и не понимая, чем вызван его поздний приход, этот неожиданный разговор, Катя сказала с тревожной мольбой в голосе:
– Ты ради бога успокойся, что ты налетел, как ураган?.. Ты пойми и меня, я не могу так… У тебя какой-то взвинченный вид, ты ровно назло кому делаешь… Прибежал… будто наперекор кому, а если б не так, то… Но ты и в мое положение войди, у меня гордость есть… Ты сейчас как в горячке, а потом, может, сам жалеть будешь… Нет, нет, так нельзя, ты обо мне подумай, о самолюбии моем… Я люблю тебя не знаю как, это я теперь говорю и всегда скажу, но ты остынь, не горячись и себя не роняй…
– Я все равно не уйду, – стоял на своем Дмитрий. – Вот сяду тут, и все… У вас так хорошо, как у нас бывало дома, в деревне… Вот мы с тобой, знаешь, в субботу поедем к моим старикам. Мы должны их навестить и все им сказать, правда?.. Ты увидишь, какие они добрые, ты им понравишься… А сегодня я остаюсь здесь, ты меня, пожалуйста, не гони… – И Дмитрий опять сел в кресло, сиротливо забился в самый угол, подложил ладони под голову и, закрыв глаза, сделал вид, что спит.
Катя постояла с минуту и присела на корточки, приговаривая, какой Дмитрий несчастный и бездомный, как он, бедняга, умаялся за день, стала щекотать ему подбородок, гладить пальцем по кончику носа. Дмитрий, притворяясь спящим, упорно не открывал глаза, дышал по-сонному ровно, спокойно и даже чуть похрапывал. Катя уж подумала, а не заснул ли он и на самом деле, как Дмитрий вдруг обхватил ее за талию, оторвал от пола и, с силой прижимая к себе, закружил по прихожей, смеясь и выкрикивая: «Ну, пойдешь за меня замуж?.. Говори, говори, пойдешь?..»
XXI
Новый день начинался у них с нытья Лукерьи о письме, которое муж собирался писать сыну с дочкой, но, ссылаясь на срочность дел на пчельнике, все откладывал назавтра. Тимофей Поликарпович нынешнее лето пуще прежнего пекся о пчелах, прямо голову терял из-за них, они ему даже ночью грезились. Он часто во сне бормотал что-то о пчелах, ругал председателя, который не хотел вывозить ульи на дальнее поле, где много лощин и трава не так высохла. У Лукерьи все время щемило сердце, что муж, помешанный на пчелах, забыл совсем про детей, и она, с минуту назад проснувшись, убеждала себя, что сегодня не отстанет от него, пока тот не напишет письмо. Коль будет в том нужда, она и всплакнет маленько, но от своего все равно не отступится, пусть он так и знает.
Уверовав в это, Лукерья свесила с кровати ноги, отыскала тапочки и посмотрела на диван, на котором спал муж. Тимофей Поликарпович, оказывается, вовсю еще похрапывал, и его пластавшаяся по груди борода пошевеливалась, будто обтекал ее слабый утренний ветерок. Лукерья прошлепала в переднюю, умыла лицо из рукомойника и, надев старую юбку с кофтой, стала хлопотать у газовой плитки, которую весной им поставили.
Скоро по окнам запрыгали рыжие лучи нового солнца, и Тимофей Поликарпович сразу проснулся, громко и длинно зевнул, заскрипел пружинами дивана. И тут Лукерья уловила ухом тихий шум машины, и ее сердце, что-то угадывая, предчувствуя, резко и сладко ворохнулось, а ноги вдруг ослабели. Волнуясь, Лукерья прильнула к окну и увидела белую машину, которая уже съехала с большака и медленно катилась к воротам дома.
– Тимоша, Тимоша!.. – закричала враз осевшим голосом Лукерья. – Кажись, Дмитрий с Люськой приехали!.. – И, не ожидая его, первая метнулась в сени.
Когда Лукерья сбежала с крыльца, Дмитрий уже въехал во двор и вышел из машины. Она было кинулась к сыну, но на полпути остановилась и оторопело затопталась на месте, видя, что из машины вылезла не дочка, а незнакомая девушка в синих брюках и желтой блузке, высокая и тонкая, с длинными волнистыми волосами. Дмитрий, в радости не приметивший растерянности матери, порывисто шагнул навстречу и обнял ее, несколько раз поцеловал. Тут же перед ним возник и Тимофей Поликарпович, успевший натянуть на себя выгоревшие штаны и парусиновую куртку, и тоже расцеловался с сыном и, узрев Катю, тотчас смутился, вопросительно уставился на него, не зная, как быть дальше и что говорить. Как бы исправляя свою оплошность, Дмитрий взял за руку стоявшую чуть в сторонке Катю, подвел к родителям и сказал:
– Это Катя, моя невеста…
Близоруко щурясь и часто моргая глазами, Лукерья теперь в открытую разглядывала девушку, дивясь ее красоте и молодости, и со страхом подумала, что эта, видать, та самая, про которую писала в письме дочка. У Лукерьи вдруг заколотилось в тревоге сердце, все спуталось в голове, и она, боясь сказать что-нибудь невпопад, будто не слыша сына, спросила про дочь:
– Что ж Люська-то не приехала?..
– Ее в совхоз на уборку услали от института, – коротко пояснил Дмитрий.
Тимофей Поликарпович, которому Катя приглянулась открытостью лица, обмял ладонями взъерошенную после сна бороду, похожую на сплющенного ежа, и, низко кланяясь, сказал приветливо:
– Милости просим, дочка… Будьте как дома, мы люди простые, без премудростев…
– Да, у нас попросту все, – закивала Лукерья, поддакивая мужу и пряча под кофту крупные руки с темными выпирающими венами, раздавленные тяжкой работой. – Чем богаты, тем и рады… Ну, пожалуйте в дом, знать, уморились с дороги.
Едва Дмитрий вошел в дом, как его объяли милый уют и покой, знакомые с детства запахи. Все ему тут было дорого: и белая русская печь, что стойко хранила тепло в самую жуткую стужу, и бревенчатое стены, оклеенные серыми обоями, и семейные фотографии, висевшие в застекленных рамках в переднем углу. И казалось сейчас Дмитрию, что никуда он не уезжал отсюда, а так и жил все время в родительском доме, каждый день садился за этот выскобленный до солнечной желтизны стол, слушал ровный и твердый отцовский бас, неуверенный, будто спотыкавшийся говор матери. И так хорошо ему было, так радостно!..
– Ну как вам нравится, княжна, мое родовое имение? – шутливо спросил Дмитрий, показывая Кате светлую, чисто прибранную горницу.
– О любезный князь, оно великолепно! – в таком же игривом тоне отвечала ему Катя.
Тимофей Поликарпович, больше гордившийся не столько домом, сколько местом, где он стоял, кивая на окно, из которого хорошо была видна блестевшая рядом речка, похвастался:
– Да, красота у нас тут настоящая!.. Одна речка чего стоит… и рыба в ней живет, и раки, и выдры водятся…
Лукерья, в душе которой недавно жила тревога, была теперь веселее, радость встречи с сыном на время заглушила в ней другие чувства, и она, блестя счастливыми глазами, бегала в огород за свежими огурцами, зеленым луком, спускалась в погреб за солеными грибами, мочеными ягодами, поджаривала на плитке яичницу с салом. Тимофей Поликарпович тем временем переоделся и вышел к столу в новых серых брюках, в белой рубашке-косоворотке, причесав длинные и торчавшие во все стороны волосы. Вслед за ним спохватилась и Лукерья, конфузясь за свою старую юбку и линялую кофту, она шмыгнула в горницу и оттуда уже вышла, обрядившись в светлое цветастое платье.
И оба они вроде стали моложе, но это был всего-навсего обман, так могло показаться лишь человеку чужому, а Дмитрий-то видел, как за год еще больше сгорбилась мать, как заметно побелела борода у отца, и он чувствовал и свою вину в рано пришедшей к ним старости, корил себя, что редко писал письма, не каждое лето приезжал в отчий дом. Ему хотелось сейчас же за все покаяться перед отцом с матерью, но сердце чуяло, что это не поможет, ничего не изменит и не поправит. Всякий раз, оказываясь в родных стенах, он клялся себе, что впредь исправится, поступит иначе, но уезжал отсюда, и все повторялось сызнова: в делах больших и малых, в суматошной суете будней забывалось о родителях.
– Зачем ты, мама, столько наставила? – сказал Дмитрий, садясь за стол и с виноватой нежностью заглядывая в ее глубокие глаза. – Такую уйму целой бригаде не одолеть.
– А может, что понравится, а что не понравится, – по-своему рассудила Лукерья. – Вот пускай у вас выбор будет…
– Оно, конечно, была нужда скупиться, – встрял в разговор Тимофей Поликарпович. – У нас все свое, непокупное… Это вы там в городе за каждый чих копейку платите, а нет копейки, стой да облизывайся. – Тут он зыркнул глазом по столу и замер в недоумении, видно, чего-то там не нашел, и, покряхтывая, посмотрел на Лукерью долгим взглядом, но та не заметила этого, и тогда Тимофей Поликарпович спросил: – Ты, кажись, главное блюдо забыла?..
Лукерья достала из шкафчика бутылку, где было граммов двести рябиновой настойки, пристраивая ее на середину стола, проворчала на себя:
– Ишь голова еловая, запамятовала… Худая стала память у меня, сынок, ничего не держит. Иной раз, стыдно признаться, имя твое забываю, вот как. Вертится на языке, хочу вспомнить, а не могу…
Взяв бутылку, Тимофей Поликарпович, не мешкая ни минуты, стал разливать настойку по рюмкам и, видя, что Дмитрий прикрывает свою ладонью, неожиданно удивился:
– Ты что же, сынок?.. Тут и будет-то по лампадочке…
– Нельзя мне, батя, – развел руками Дмитрий. – Сегодня ночью нам в обратную дорогу…
У Лукерьи тотчас скорбно сморщились губы, повлажнели грустные глаза. Сжимая руками побледневшие щеки и часто шмыгая носом, она сказала, еле сдерживая слезы:
– Господи, всего-то на один денечек!.. Мы и наглядеться не успеем…
– Ничего, мама, у меня еще отпуск впереди, – успокаивал ее Дмитрий. – В сентябре на целый месяц приедем. Всю рыбу в нашей речке переловим, грибы собирать будем… Катя знаете какой грибник шустрый!..
– Это ты всегда так говоришь: приеду, приеду… А потом возьмешь и обманешь…
– Ты прекрати такие разговоры, Лукерья! – одернул ее Тимофей Поликарпович, подкладывая в тарелку Кати свежие огурцы со сметаной. – Перестань Дмитрия перед невестой позорить. Какой он у нас обманщик?.. У него работа такая, что не всегда ее можно бросить и к тебе на блины заявиться.
– Да я что, я все понимаю, конечно… – стала оправдываться Лукерья. – Я ведь не его виню, а жизнь нонешнюю… Завели моду детей от родителей отлучать. Разве дело это, что он с Люськой где-то, а мы, старики, тут одни трепыхаемся…
Тимофей Поликарпович выпил рюмку и насмешливо покачал головой, незло проговорил, прищуривая лукаво-веселые глаза:
– Ну, пошло-поехало!.. Теперь ее не остановишь… Да пустые твои речи, Лукерьюшка! – Он положил руку на ее плечо, добавил: – Ты зазря слезы не лей, все одно жизнь назад не поворотишь. Твое дело порядок за столом блюсти. Вот почему у тебя Катюша ничего не ест, дозволь спросить?..
Катя, сидя за столом, постоянно смущалась, поскольку знала, что как бы там ни было, но все-таки Дмитрий привез ее к родителям на смотрины. А после слов Тимофея Поликарповича она и вовсе вспыхнула краской, торопливо сказала:
– Что вы!.. Что вы!.. Пожалуйста, не беспокойтесь, я уже наелась…
Лукерья, пропустив мимо ушей слова мужа, думала сейчас о своем. В ее голове все сидело гвоздем письмо дочери, вернее, то нехорошее, что было в нем сказано про Катю. И Лукерья, выпив рюмку настойки, ни капли не захмелела, напротив, она еще яснее ощутила тревогу и чаще украдкой поглядывала на Катю, пытаясь найти в ней то порочное, что заметила Люська. Если говорить по-честному, то на лицо Катя ей нравилась, больше того, Лукерья, может быть, и не встречала девушки красивее этой. Перед тем как сесть за стол, Катя тоже переоделась и была теперь в голубом платье, высокий воротник которого аккуратно опоясывал ее тонкую шею. В этом нарядном платье она была прямо как картинка, казалась нежным полевым цветочком, что выглядывал из голубой вазы. Но как раз это-то больше всего и пугало Лукерью, она считала, что такие вот писаные красавицы чаще и бывают непостоянные, сводят с ума мужиков, помыкают ими на свой лад. Вот и будет их Дмитрий несчастным, станет крутиться возле нее, как сторож вокруг колхозных амбаров. Этакую кралю будет боязно, как говорят, и по малой нужде одну отпустить.
Дмитрий давно заметил, что мать была не такая веселая, какой всякий раз делалась, когда он приезжал. Иногда она порывалась что-то сказать, но вовремя себя останавливала, и только глаза ее вопрошали, настораживали, словно готовили его к чему-то неприятному. «Видно, все дело в Кате, – подумал Дмитрий. – Обычная ревность матери к другой женщине, которая посягает на право любить ее сына. Да еще Людмилка своим письмом, знать, внесла смуту в ее душу». И не осуждая, а скорее жалея мать, он заботливо спросил:
– Мама, а как ты себя чувствуешь в такую жару?
– Да вот все колет где-то возле ключицы, а то с обратной стороны под ребро стрельнет, – пожаловалась Лукерья, обрадованная вниманием сына. – Стану рассказывать бабам, а те толкуют, тебе, мол, стыдно болеть, когда сын ученый доктор…
– Это нервишки у тебя пошаливают, ничего серьезного, – успокоил ее Дмитрий. – Ты валерьянку почаще пей, заварку шиповника…
– А что, Люська нынче к нам не собирается? – вспомнив вдруг про дочь, спросил Тимофей Поликарпович, разминая в пальцах московскую сигарету, привезенную сыном.
Дмитрий был уверен, что сестра, которую совсем не тянуло в деревню, вряд ли к ним летом приедет, но не стал раньше срока огорчать отца с матерью. Не умевший врать, он в то же время понимал, что правда в этом случае лишь заронит смуту в души родителей, лишит их надежды, а потому ответил неопределенно:
– Трудно сказать заранее… Может, после уборки и вырвется на недельку.
– Будем ждать, наше дело такое… – печально вздохнул Тимофей Поликарпович.
В это время со двора донеслось требовательное повизгиванье поросенка, и Лукерья сразу вылезла из-за стола, повязывая поверх платья фартук, досадливо воскликнула:
– Боже ты мой, Никишка орет голодный!..
Она в какие-нибудь две минуты натолкла в ведре вареной картошки, бросила туда несколько кусков хлеба, горстку муки. Все это разбавила теплой водой, хорошенько размешала и понесла поросенку. Вслед за ней вышли во двор и остальные. Тимофей Поликарпович сразу там прирос к машине, стал ходить вокруг нее, ощупывать фары, колеса… Любившая всяких животных Катя прошла с Дмитрием в хлев посмотреть поросенка. В дальнем углу хлева за плотной низкой загородкой Никишка уже вовсю лопал принесенную ему мешанку, громко чавкая и хлопая большими ушами.
– Какой он смешной! – удивилась Катя, рассматривая лопоухого Никишку. – Пестренький, уши огромные…
– Ты погладь его, – посоветовал Дмитрий, когда поросенок съел мешанку. – Не бойся, почеши ему спину…
Катя осторожно стала скрести ногтями Никишке за лопатками, а тот неожиданно бухнулся на бок, прикрыл глаза белесыми ресницами и затих.
– Ой, почему он упал?.. – испугалась Катя и отскочила от загородки.
– Так ты его, наверное, угробила!.. – с серьезно-печальным видом проговорил Дмитрий. – Видно, нерв центральный порушила. Ногти у тебя длинные, острые… – Он перегнулся через загородку, начал водить кулаком Никишке по брюху, дергать его за соски. Поросенок чуть хрюкнул и вытянул ноги, будто подыхал. – Видишь, стонет от боли… – сказал Дмитрий, глядя на растерянную Катю, и не выдержал – расхохотался на весь хлев.
Тут Катя и сама рассмеялась. Она опять подошла к загородке и стала уже смело чесать поросенка, забавно с ним разговаривая: «Никишка пестренький… Никишка глупенький… Ты зачем напугал меня, дурашка?..»
Лукерья, монотонно повторяя «цып, цып, цып…», уже скликала кур к широкому плоскому корыту, куда насыпала немного зерна. Разомлевшие от жары куры, которые забились в густую крапиву за амбаром, в сирень, росшую под окном, моментально сбежались на зов. Белые, черные, огненно-рыжие, они жадно клевали зерно, отталкивая друг друга.
– А почему он не клюет?.. – спросила Катя про голенастого белого петуха, стоявшего поодаль от остальных кур и не подходившего к корыту с кормом.
– Да его петух рыжий забижает, – пояснила Лукерья, вытирая руки о фартук. – Белячка мы прошлой осенью оставили, хотим заменить старого молодым. Боимся, от рыжего потомства уже не будет. А он, отпетая голова, молодого и близко к курам не подпускает, гонит прочь всю дорогу. Во разбойник какой!.. Этот-то, беленький, и на нашесте один сидит. Старого под нож надо бы, да все жалеем…
– Рыжий молодец, крепко свой гарем охраняет, – усмехнулся в бороду подошедший Тимофей Поликарпович.
– Уж такой отчаянный, такой отчаянный!.. – не то осуждая рыжего, не то восхищаясь им, приговаривала Лукерья. – Его все соседские петухи боятся, на дух к нашему двору не подходят. Хороший охранник курам. А каким молодой будет, еще трудно сказать. Вот и жалко нам рыжего, хоть и старый…
Покормив кур, Лукерья стала собираться в сельмаг за хлебом. Тимофей Поликарпович тем часом думал заглянуть на пчельник и сказать Егорке, что по случаю приезда сына побудет сегодня дома. Дмитрию с Катей он советовал немного отдохнуть перед обратной дорогой.
– Нет, так дело не пойдет, – сказал Дмитрий. – Выспаться мы еще успеем, а сейчас садитесь все в машину и поедем на пасеку, в магазин…
Тимофей Поликарпович, которому не терпелось похвастать перед сельчанами, что к нему из Москвы приехал сын на собственной машине, больше всех обрадовался этому и первый залез в «Жигули». Вслед за ним охотно втиснулась на заднее сиденье и Лукерья. Катя села рядом с Дмитрием.
Едва они выехали со двора и свернули на пыльный большак, что тянулся вдоль деревни, деля ее на две части, как у Лукерьи покатились из глаз слезы. Заметив, что она плачет, Катя заволновалась, вопросительно скосила глаза в сторону Дмитрия, но тот, занятый переключением скоростей, ничего этого не видел. Раньше него слезы Лукерьи узрел Тимофей Поликарпович и, трогая жену за плечо, глухо сказал:
– Ты перестань тут лужи разводить…
Тогда и Дмитрий обернулся, спросил тревожно:
– Мама, ты что это плачешь?..
– А так я, сынок… сразу от радости и от горя, – ответила Лукерья, всхлипывая и вытирая мокрые щеки ладонями. – Разве я думала до такого дня дожить, чтобы сынок родной на своей машине меня возил… Сама расписаться не смыслю, а ты вот…
– Чего ж тут реветь, коли так?.. – осудил ее Тимофей Поликарпович. – Смеяться надо, а ты… Эх, близки у бабы слезы.
– Да как же не плакать, когда он ровно птица залетная?.. Утром приехал – вечером уехал. Господи, что за счастье мое короткое!.. Опять к чужим людям торопится, будто дома ему худо. Жить бы всем вместе да радоваться, но, видать, не любо это богу. Что за время наше такое… страшное?.. Не война идет, а дети отцов, матерей оставляют, все улетают из родного гнезда. А никто не знает, как нам тут одним маяться…
– Мама, я же не раз вас звал к себе, но вы сами не хотите, – сказал Дмитрий. – А теперь вроде обижаешься…
Лукерья перестала плакать, облегченно вздохнула, но ее влажные веки еще мелко подрагивали, и невеселые, тоскливые мысли все-таки томили голову.
– Нет, сынок, – сказала она, – знать, судьба наша такая. Куда ж мы на старости лет отсюда поедем? Всю жизнь возле земли, к животине привыкли – и сразу бросай все… Да мы в твоем городе с тоски помрем. Я там шагу из дому не сделаю, улицу не перейду. Это мне и сидеть в четырех стенах, как в тюрьме?.. Нет уж, нам свой век здесь суждено доживать. А помрем… вот обидно, помрем когда, на могилку никто не придет… Пока живы, хоть редко, да навещаете, а на могилку-то не приедете…
– Ну, ты, Лукерья, совсем нынче… это самое… – недовольно пробурчал Тимофей Поликарпович. – Начала за здравие, а кончила за упокой. Ты хоть бы невесты его постыдилась.
Навстречу им мчался грузовик, сильно поднимая пыль и подпрыгивая на ухабах. Тимофей Поликарпович, увидя его, тут же попросил сына остановиться, и Дмитрий сбавил газ, прижался к краю дороги. Почти одновременно заскрипели тормоза грузовика, распахнулась дверца кабины, и оттуда вылез Ванюшка Ползунков, которого на секунду накрыл нагнавший полог пыли. Тимофей Поликарпович с Дмитрием тоже вышли из машины, и Ванюшка сейчас же раскинул руки в стороны, выкатил светлые, с хитринкой глаза и громко прокричал:
– Вот это встреча!.. А я думал, какой министр со свитой… – Он поздоровался с Дмитрием, потрясая его за плечи, заглянул в «Жигули» и опять воскликнул: – И тетка Лукерья тут восседает, как царица!.. Во дает!.. А там что еще за красотка?.. Ух ты, какой ангел небесный!.. Это жена твоя? – он подморгнул Дмитрию: – В каком райском саду выкрал такую?..
Дмитрий, слушая, своего школьного друга, молча улыбался. А Ванюшка уже ощупывал профессиональным взглядом шофера легковушку, хлопая рукой по капоту, говорил:
– Как аппарат шурует? Давно уже водишь? Ноги не дрожат на перекрестках?.. Там у вас в Москве столько машин, милиции, что хоть стой, хоть падай. Я раз был в столице на своем драндулете, так с тех пор и сейчас все в глазах рябит. Всюду светофоры, стрелки, знаки, вправо нельзя, влево нельзя, поворот запрещен, только прямо… Уж я попотел в матушке престольной!.. Не помню, как живой из города выбрался, чуть сердце не лопнуло… А у нас тут, сам знаешь, раздолье: ни светофоров, ни милиции, одни ухабы… Гони куда вздумается, в любую сторону твоей души.
– Истинная правда, приволья у нас хоть отбавляй, – поддержал его Тимофей Поликарпович. – А с дорогами, верно, худо еще…
Ванюшка вытер пот со лба, сказал Дмитрию просто:
– Понимаешь, я как на иголках, поговорить даже некогда. Такая у нас запарка, горит все в поле, хлеба осыпаются… Я уже с молоком сгонял на станцию, а теперь бригадир посылает срочно зерно возить на элеватор… Ты давай заходи вечерком. Посидим, Мишку моего посмотришь…
– Спасибо, Ваня, уж в другой раз, – поблагодарил его Дмитрий. – Мы сегодня вечером уезжаем.
– Что ж так?.. – удивился Ванюшка, сдвигая на затылок мятую кепку с поломанным козырьком. – Стариков, брат, обижаешь!..
– Ничего, в сентябре мы на весь отпуск приедем.
– Это другой разговор… Ну, тогда до скорого!.. – Он приставил руку к козырьку кепки, кивнул головой и вскочил в свою машину. А уже тронувшись с места, высунулся из кабины и прокричал: – Приезжай обязательно, рыбку половим!..
Скоро они свернули с большака и поехали проулками, где было много новых домов с застекленными верандами, палисадниками. Больше им никто навстречу не попадался, и Тимофей Поликарпович был этим огорчен. А Катю удивляло, что подле домов не было видно ни ребятишек, ни старушек, ни собак. Кругом тихо, безлюдно, будто вся деревня вымерла. Кате даже стало как-то не по себе, и она сказала об этом Дмитрию.
