Текст книги "Арина"
Автор книги: Василий Андреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)
Глава шестнадцатая
Мы встречаемся у метро «Ленинские горы». Обычно Марина опаздывала, а на этот раз не опаздывает. Она приезжает минута в минуту, выходит из вестибюля и как-то без радости сворачивает к автоматам с газировкой, где я топчусь уже с полчаса. Это сразу меня настораживает. Раньше Марина всегда искала меня глазами и еще издали улыбалась, а тут она идет как слепая, вскинув высоко голову, ничего не замечает. Что с ней такое?
– Добрый вечер, – говорит Марина и не останавливается, идет дальше, к набережной.
Теперь я не сомневаюсь, что у нее что-нибудь случилось. Может, заболела. Почему она в плаще, когда на улице так тепло? И лицо бледное. А может, завалила этот страшный свой экзамен.
У клумбы с белым табаком Марина замедляет шаг, молча смотрит на цветы. Потом тихо говорит:
– Алеша, мы не должны больше встречаться.
Мне трудно становится дышать. Я глотаю воздух, еще глотаю и чувствую, он меня душит. Это второй раз в жизни такое со мной. Еще так было, когда умирала мама.
– Почему мы…
– Не должны, и все, – повторяет Марина, и в ее голосе уже решимость.
– Но… я люблю…
Марина чуть отходит назад, словно не хочет слушать меня дальше, смотрит в сторону Москвы-реки и будто ей, а не мне говорит как-то раздраженно:
– Не провожай меня, я прошу.
И она идет медленно к метро. Идет не оглядываясь. А я стою у клумбы, смотрю ей вслед, и мне хочется плакать. Потом, кажется, куда-то бреду.
Мне навстречу идут люди. Все время идут. Но я о них не думаю и не различаю их лица. И ничего не слышу, даже своих шагов. Я только чувствую запах белого табака. Он меня преследует: клумба уже далеко, а я его все слышу. Даже горько во рту от этого сладкого запаха. И кружится голова. И зачем это люди сеют белый табак?..
Я иду, оказывается, вдоль набережной. Вот каменная стена, которой обнесена река. А дальше черная вода с синими полосками от фонарей. Я останавливаюсь, закуриваю и облокачиваюсь на каменную стену. Из-под моста выплывает речной трамвай, облепленный пассажирами, разливает за борта песню: «Вьюга смешала землю с небом, серое небо с белым снегом…» Я люблю эту песню, в другой раз я стал бы тихо подпевать, а сейчас не хочется.
Сейчас мне ничего, ничего не хочется. Совсем ничего. Кажется, жизнь моя остановилась. В голове у меня пустота, и все мне безразлично. В таком состоянии, наверно, легко умирать.
А может быть, мне умереть? Броситься сейчас в реку, нырнуть поглубже и вдохнуть со всей силой в себя воду. Ну что стоит моя жизнь? Ничего она не стоит, конечно, ничего. Умер человек, подумаешь. Москва такая же будет красивая, когда и меня не станет…
Вот только Борька разревется. Бедный мой Борька, не будет у тебя тогда брата. А я фотоаппарат обещал купить тебе к лагерю. И тетя Даша заплачет, и Наталья Федоровна, и Люся, конечно. Андрей Павлович сразу лет на пять постареет. И в шахматы ему не с кем будет играть. Вернется он на той неделе с курорта, а играть не с кем. Игорь и вовсе надолго заскучает. Как-то он там, в Угличе? А мой сменщик Володя в себе замкнется: трудно он с друзьями ладит.
Милые мои, неужели и правда вам всем хуже без меня будет? Неужели я что-то отниму от вас? И вообще, что это за подвиг я выдумал? «Подвиг в кавычках», – сказала бы мама. Она ведь сильная у нас была. А в кого же я такой слабый? Почему я только внешне похож на маму? Мужчине стыдно быть слабее женщины, а я, выходит, слабее, я позорно раскис, я совсем-совсем раскис.
Я бросаю в воду сигарету и иду к метро. Иду и жалею, что нет в Москве Игоря. Был бы он дома, я поехал бы к нему и все рассказал. И тогда мне, может, легче стало б. А сейчас я прямо не знаю, куда деваться. И домой возвращаться рано: в квартире сразу все заметят, что вид у меня мрачный. Тетя Даша первая начнет выпытывать, что такое случилось. Тут как тут окажется и Наталья Федоровна, станет с тревогой поглядывать на меня, потом вздохнет и скажет: «Ты права, Дарья, он что-то скрывает от нас». Так что домой лучше попозже приехать, когда спать все лягут.
В вестибюле метро я пью воду из автомата. Потом спускаюсь под землю, сажусь в электричку. А подъезжая к «Новослободской», чувствую, подмывает меня выйти на этой станции. Я пытаюсь взять себя в руки, зову на помощь свою гордость. Но это не помогает. Все равно, когда за окнами побежали зеленые и красные витражи и поезд остановился, какая-то сила выталкивает меня из вагона, поднимает на эскалаторе вверх.
И вот я уже на улице, стою у булочной, откуда хорошо виден дом Марины и та самая арка, дальше которой она не разрешала себя провожать. Я смотрю на окна и не знаю, на каком задержать, остановить взгляд: дом высокий, в семь этажей, только на улицу глядят его окон двести, и где тут угадаешь окно Марины.
Из метро люди все время выходят, растекаются по Новослободской, Каляевской, многие на Селезневку сворачивают, к парку ЦДСА. И вдруг у меня мурашки по спине заметались: Марина из метро вышла, улицу пересечь примеряется. Я уже бежать за ней хочу, но оказывается, не Марина это, а девушка, издали на нее похожая, она тоже в голубом плаще, тоже в белых туфлях. А может быть, я сейчас и Марину увижу. Не должна же она в такой теплый вечер дома сидеть. Только почему я решил, что Марина дома. Может, она прямо из Лужников на свиданье улетела, может, вчера она с тем самым физиком каталась, который мостов боится.
Я опять на окна поглядываю. Мне бы только узнать, дома Марина или нет. И тогда я тут же уйду, не стану стоять истуканом, вызывая улыбки у прохожих. Странно, а почему они улыбаются? Особенно девушки. Будто им известно, по какому случаю я здесь торчу. Собственно, а зачем я торчу? Что я скажу Марине, если вдруг ее увижу? Ведь когда уходит девушка, тебе уже нечего ей сказать. Что-то говорить надо было раньше…
Тут прямо передо мной такси к тротуару притирается. И водитель так тормознул, что асфальт под колесами взвизгнул. Я смотрю на номер – из нашего парка машина. Кто же это такой у нас лихач? Заглядываю в кабину: оказывается, Вадим Чалый.
– Чего шею вытянул, как аист? – кричит Вадим, открывая дверцу. – Садись, подвезу.
– Ты лучше пассажира возьми, – говорю я.
– Садись, садись, – настаивает Вадим. – Я уже наскреб план, в парк еду. Ты ведь там где-то живешь.
Я плюхаюсь на переднее сиденье. И тут мне вроде легче становится. Огни, люди, дома бегут навстречу. На приборной доске стрелки нежно покачиваются, ровно, чисто мотор дышит. И ведет Вадим так, что завидно даже. Со стороны посмотреть, вроде лениво он все делает: медленно скорости переключает, как бы нехотя тумблерами щелкает, на акселератор давит неторопливо. А на деле у Вадима это от уменья, его движения словно отполированы. Неужели и я скоро буду так водить?
Пока едем по Новослободской, Палихе, Образцовой, Вадим молчит, а когда выбираемся на прямую Трифоновскую, начинает стихи свои читать. Стихи у Вадима так себе, но читает он хорошо, и ему больше всех хлопают на концертах нашей художественной самодеятельности. Правда, одно стихотворение меня задевает, там все так, как у нас с Мариной получилось: девушка уходит от парня и ничего не объясняет.
– Это у тебя удалось, – говорю я Вадиму. – Только без конца оно: ушла, а почему ушла, не ясно.
– Подтекст, – ухмыляется Вадим. – Сейчас так модно. А конец пускай каждый свой придумает. Поэт должен заставлять людей мыслить.
Вскоре мы выскакиваем на проспект Мира, где полно машин, где на каждом перекрестке светофоры. Вадим больше не читает стихи, молча смотрит вперед. Я тоже молчу и снова думаю о Марине. Я понимаю, мне лучше о ней не думать, но она все равно не выходит у меня из головы. Я на что-то еще надеюсь. Ведь я ничем не обидел Марину, я не делал ей ничего плохого.
И вот я уже стою на проспекте Мира и опять не знаю, чем себя занять. Никуда меня не тянет, ничего я не хочу. Даже к сигаретам аппетит пропал. А жизнь не остановилась, нет, жизнь не остановилась. У входа в кафе «Лель» парни и девушки толпятся. Кафе новое, недавно открылось, и там всегда по вечерам очереди. Мимо бегут, торопятся машины, троллейбусы, почти без шума катятся по рельсам уютные чешские трамваи. И всюду люди, люди. Идут по тротуарам, пересекают улицы, заходят в магазины, на почту.
Трудно стоять на месте, когда кругом все движется, и я тоже иду вдоль проспекта, рассеченного пополам обелиском, что в честь космонавтов. Ниже его летящей ракеты слева и справа светятся звезды, и кажется, обелиск острой темной иглой проколол насквозь небо. Я смотрю на эту иглу, уходящую в бесконечность, и мне хочется верить, что все у меня будет хорошо, что Марина ко мне вернется.
– Алеша, ты что так зазнался?.. Проходит и не замечает.
Я останавливаюсь и не сразу узнаю в светлой девушке Нину Зеленину. Раньше у нее черные волосы были. И в лице Нины что-то изменилось, только не пойму что. Но глаза все такие же быстрые, с острым соболиным блеском.
– Ты не узнаешь меня? – смеется Нина.
– Нет, узнал, – говорю я.
Она берет меня под руку, ведет в обратную сторону и начинает расспрашивать, как я живу, какие новости в парке. Я рассказываю. Сама она, оказывается, ничуть не жалеет о старой работе, на новом месте ее очень любят, ей там больше нравится. А еще Нина говорит, что получила новую квартиру и сейчас мне покажет.
У меня нет охоты заходить к Нине. Сейчас она начнет водить по квартире, показывая и кухню, и ванную комнату, а я должен делать веселое лицо, говорить: «Все хорошо, все так здорово» и при этом улыбаться, что едва ли у меня получится. Но всякая воля у меня пропала, я покорно иду за Ниной, и мы скоро сворачиваем к большому белому дому, садимся в лифт и поднимаемся на шестнадцатый этаж…
…В комнате все стало светлым и расплывчатым. И выпуклый экран телевизора, и люстра-спутник под потолком, и книжная полка, с которой свешиваются, как хмель, цветы с мелкими листьями. Волосы у Нины теперь кажутся серебристыми. В голове у меня тоже какое-то озарение, отчего мысли ни на чем не задерживаются, легко перескакивают с одного на другое.
– А где ты сейчас работаешь? – спрашиваю я.
Нина сидит с ногами на широкой софе, облокотясь на подушки. Узкий халат с голубыми звездочками у нее задрался, обнажая загорелые колени. Ногти на ногах покрашены розовым лаком.
– Я уже говорила тебе, в комиссионке. Ты совсем меня не слушаешь. Что сегодня с тобой?
– Нет, я хочу сказать, ты что там делаешь. За прилавком стоишь, да?
– Что ты, это без ног останешься!.. Я в кассе. Сижу весь день и книжки читаю. В комиссионном ведь мало покупают. В основном только смотрят: то покажи, это покажи… Вот продавцам мороки по горло.
– А зачем такая работа, если делать нечего? От скуки помрешь.
– Пока жива, как видишь. Говорят, даже похорошела после вашего парка. Ты не находишь?
Я смотрю на Нину и не пойму, лучше она стала или нет. Какая-то странная она со светлыми волосами. Черные ей вроде больше шли.
– Знаешь, ты какая-то другая теперь, – говорю я.
Нина, не поднимаясь с софы, протягивает руку к журнальному столику, берет бутылку с импортной этикеткой и опять наполняет мою рюмку.
– Выпей еще, – предлагает она. – Или тебе не нравится виски?
– Нет, ничего, – говорю я. – Только запах неприятный.
– Самогонкой отдает, правда?
– Не знаю, я никогда не пил самогонку.
– Эх ты!.. – Нина качает головой: – Ухажер – зеленый мак… В жизни надо все один раз попробовать.
В это время в прихожей затрещал звонок. Я встаю, хочу идти открывать, но Нина меня останавливает: «Сиди, я сама». Звякнула цепь, щелкнул замок. Потом я слышу голос Нины: «Почему так поздно?.. Знаешь, а у меня телевизор зачудил… Спасибо Алешку случайно встретила… Ну, проходи, что стоишь?»
И передо мной вырастает квадратная фигура Занегина. В небольшой комнате с низкой мебелью Аркадий кажется великаном, на которого в насмешку надели тесную тенниску, и он вот-вот развернет плечи, и тогда она затрещит вся по швам.
– Пьем, гуляем?! – кричит Занегин и с такой силой хлопает меня по спине, что я едва не падаю со стула.
– Ты давай полегче, – говорю я. – Чуть стул не сломал.
– Легче не могу, – усмехается Аркадий. – Такой у меня характер нараспашку. А мебель новую куплю. Денег у меня хватит. Правда, Нина?
Она только пожимает круглыми плечами и идет к буфету. Достает оттуда третью рюмку, протирает бумажной салфеткой, ставит на столик. Довольно крякнув, Аркадий расстегивает на тенниске последнюю пуговицу и быстро наливает виски во все рюмки.
Нет, я не буду больше пить, я домой сейчас уйду. Я и так все вижу как в тумане. Лицо Нины мне теперь кажется плоским и серым, руки у Аркадия почему-то стали вдвое толще.
– Ну, до свидания, – говорю я и встаю.
Занегин хватает меня за руку, сажает на место.
– Этот номер не проходит, – ухмыляется он. – Давай сначала выпьем. Мы с тобой по одной дорожке ходим, как бы не так. Или ты боишься со мной пить?
– А чего мне бояться?
– Может, я пьяный нехороший, в драку полезу.
Вот оно как. Видно, не забыл он тот случай со старушкой на вокзале. А что я тогда сделал? Я честно поступил. И пускай говорит спасибо, что в стенгазету не написал. А если еще поймаю, напишу. Нисколько не побоюсь, напишу. И сейчас я нарочно не уйду. Конечно, мне в драке с ним не справиться, но я все равно не уйду.
Нина склоняет голову к плечу Аркадия, улыбается и просит его выпить штрафную. Он не отказывается, тут же опрокидывает рюмку в большой рот и не закусывает. Потом мы пьем все вместе. Пьем за то, чтобы у Нины ко дню рождения был телефон. Это она такой тост предложила.
– А я только страдаю от телефона, – жалуется Аркадий. – Без него мне куда бы легче жилось. Вот другой раз сообразишь с ребятами, а придешь домой – головомойка. Почему не позвонил: волновались, видишь ли. Или заболел кто в колонне – опять тебе звонят: подмени. Нет, для меня телефон – это бич.
– Ой, что ты говоришь! – удивляется Нина. – Как же в Москве без телефона. Ни в магазины позвонить, ни в кинотеатр, ни такси заказать – ничего. А если холодильник сломался, телевизор или…
– …свидание назначить? – подсказывает Занегин.
– В этом тоже телефон не помеха, – смеется Нина и закуривает.
Потом она рассказывает, как три розы долго шли через пустыню к своим любимым. Желтая роза одаривала лепестками всех, кто встречался в пути, и пришла к любимому ощипанная, и он от нее отказался. Белая роза никому не подарила ни лепестка, и ее в дороге сильно жгло солнце, трепал ветер, а ручей не дал ей напиться. Все лепестки у белой розы завяли, и любимый ее тоже не принял. А красная роза подарила по лепестку только солнцу, ручью и ветру и сохранила свою красоту и свежесть. И тот, к кому она шла, еще больше ее полюбил.
– Вот давайте выпьем за красную розу, – говорит Нина.
И мы снова пьем. А после этого тоста я словно куда-то проваливаюсь. Что было потом, я ничего не помню. Прихожу в себя уже на улице. Я почему-то стою в сквере на Мало-Московской, прислонившись к дереву. Голова у меня тяжелая, во рту шершавость. Рядом щелкает зажигалкой Занегин.
– Ты зачем к Нинке ходишь? – спрашивает он.
– Я не хожу к ней, это случайно получилось, – говорю я.
– Брось, брось, не надо темнить, я все вижу… Ты лучше правду руби.
– А я и говорю правду, зачем мне врать?
– Ты вот что… ты не ходи больше к ней. Я тебя прошу… Иначе пропадешь… сгинешь навсегда…
– А ты не угрожай! – вскипаю вдруг я.
Занегин кладет мне на плечо руку и спокойно так говорит:
– Ладно, хватит петушиться… Ты вот что, ты подальше от Нинки держись. Она опасная… И ты не равняй меня с ней…
И он, словно что-то вспомнив, срывается с места, с каким-то беспомощным остервенением перепрыгивает через чугунную ограду и сразу скрывается под аркой с круглыми колоннами. Я еще стою несколько минут в сквере. Уже совсем посветлело, сквозь деревья теперь просматривается улица, по которой прошел огромный рефрижератор. Но людей пока не видно. Только дядя Миша прогуливается у перекрестка. Хотя бы он меня не заметил. Я поскорее ухожу в глубь сквера, потом выбираюсь на тротуар и бреду домой.
Глава семнадцатая
Прошел месяц. Жизнь не остановилась, земля не сорвалась с орбиты, и солнце так же утром скачет по крышам. Я, как и прежде, мыкаюсь на «зеленухе» по городу, и улицы, бульвары, площади текут мне навстречу. Андрей Павлович вернулся с курорта, пять раз подряд обыграл меня в шахматы и переселился с тетей Дашей на дачу. Борька успел размолотить в лагере новые кеды, потерять панаму и в клочья разорвать рубашку. Игорь третий выходной уезжает в Углич и никак не может уговорить Симу выйти за него замуж.
Нет, жизнь не остановилась, и все у меня хорошо. Я люблю свою работу и начинаю ею гордиться, я люблю Борьку и рад, что он закончил первый класс без троек, я люблю Игоря и скучаю, когда он уезжает в Углич, я люблю Люсю и жалею, что она уже не будет актрисой, я люблю даже милиционеров, которые давно не прокалывают мой новый талон.
Да, все у меня хорошо, все хорошо. Вот талька иногда на меня что-то наваливается, наваливается, как-то сразу и со всех сторон. Бывает это вечером. Сидишь у приемника, ловишь разные станции. Идут все джазы, джазы, песни эстрадные. И вдруг – грустная музыка. Вот тут-то и наваливается это на меня. Я взвинчиваюсь и начинаю выбрасывать из шкафа все свои рубашки. Выброшу на стол и выбираю, выбираю, но останавливаюсь всегда на белой нейлоновой, которую весной купил.
Потом костюм темно-серый достаю, галстук. Я галстуки не очень люблю, но тут повязываю и галстук. Туфли черные надеваю. Правда, левая туфля скрипит немного, но это ничего, зато сразу видно, что новые. Старые не стали бы скрипеть. Волосы, наперед причесываю, как у Гамлета – Смоктуновского, и выхожу из дому.
Еду я обычно на метро, Еду и заранее представляю, как все это у меня будет. Выхожу я на «Новослободской», закуриваю, перехожу на ту сторону улицы и останавливаюсь у арки, оклеенной разными объявлениями. Чтобы меньше волноваться, покупаю, в киоске «Вечернюю Москву», разворачиваю, но, конечно, не читаю, а по сторонам все поглядываю.
Стою я так с газетой полчаса, еще полчаса, потом слышу, кто-то сзади подошел. Я оборачиваюсь – бог ты мой, Марина! Она в белой кофточке, и лицо у нее белое, совсем без загара. Смотрит вроде с укором, но глаза зеленые такие, круглые глаза-ее все-таки улыбаются.
– Ты пришел? – говорит она. – Не выдержал, пришел?
– Я уже не раз приходил, – говорю я.
– А почему меня не искал? Тебе гордость мешала? И сейчас стоишь и не ищешь. Не надо быть таким гордым.
– Я не гордый. Я люблю тебя.
– Смешной ты какой, целый месяц не видишь меня, а говоришь – люблю.
– А можно человека не видеть и любить. Бывает же так. Вот и у меня так было.
– Фантазер ты, – улыбается Марина. – Я и не знала, что ты такой фантазер. Ну, чего мы стоим? Пойдем сядем.
Она ведет меня во двор, в его зелени мы садимся на скамейку. И молчим: нам и без слов хорошо. Потом Марина берет мою руку, кладет к себе на грудь и говорит:
– Послушай, как сердце мое бьется…
И тут у меня дух захватывает, так захватывает, что чувствую я, никогда, никогда этого не будет. И мне сразу другая картина видится, совсем-совсем другая. Вроде стою я у той же арки, что объявлениями облеплена, только поближе к газетному киоску стою. Час уже поздний, народу все меньше из метро выходит, а на улице и вовсе никого не видно. Я уже не надеюсь ни на что и время потерянное жалею, как вдруг под аркой шаги раздаются и оттуда Марина выходит с высоким парнем. Я сразу сердце где-то на затылке слышу, и в горле комок застрял и дышать не дает, и ноги вроде в асфальт вросли – ни одну не оторвешь.
А Марина не видит меня и что-то говорит, говорит высокому парню. Он кивает, руку ей на плечо кладет. И она не обижается, наоборот, улыбаться стала. Тут у меня не хватает больше сил, я за киоск ухожу. Спрятался я и не знаю, что делать дальше. А они совсем из-под арки вышли, и теперь Марина меня увидела. Она что-то сказала высокому парню и ко мне идет.
– Алеша, ты что здесь стоишь? – спрашивает Марина.
Ну что тут придумаешь? Ребенок поймет, почему я стою. И я говорю честно:
– Я на тебя пришел посмотреть.
– Значит, ты больше не любишь меня?
– Нет, люблю, поэтому я и пришел.
– По-моему, если любишь человека, не станешь делать так, чтоб ему было плохо.
– А тебе плохо, когда я на тебя даже издали смотрю?
– Понимаешь, Алеша, как-то неприятно, если за тобой вроде подсматривают. Конечно, я не могу тебе запретить, но я верю, что ты сильный…
И вот когда я это представлю, то взвинченность, которая была у меня от грустной музыки, сразу пропадает. И я вроде сильнее себя чувствую. Поезд тормозит у «Проспекта Мира», двери с шипеньем открываются, люди высыпают из вагонов, бегут к эскалатору, на пересадку, а я не иду с ними, я решительно пересекаю платформу и сажусь в обратный поезд.
