355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Василий Андреев » Арина » Текст книги (страница 1)
Арина
  • Текст добавлен: 13 июня 2017, 21:00

Текст книги "Арина"


Автор книги: Василий Андреев



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 30 страниц)

Арина

КРАСНОЕ ЛЕТО
Роман

Галине Коледенковой


I

Время шло к обеду, и в зале становилось все жарче. А когда солнце зависло над плоской крышей блочного дома, что белел напротив, и заглянуло в широкие окна парикмахерской, было уже невмоготу от жары. Глеб Романович, который уверял, будто люди болеют раком от перегрева на солнце, тут же приспустил над своим окном легкие шелковые шторы. Остальные три окна вскоре тоже занавесили, но это не спасало от крепчавшего зноя, и мастера один за другим стали уходить в подсобку и снимать с себя кофточки, джемперы, жакеты. А Катя Воронцова осталась, можно сказать, в чем мать родила, и когда она подходила к окну, ее гибкая прямая фигура просвечивала сквозь халат.

– Эко тебя вылупило, – шутливо сказала Нина Сергеевна и звонко шлепнула Катю по животу. – Хотя бы уж села, а не маячила по-пустому перед окнами.

– Надоело сидеть, – отмахнулась Катя и продолжала стоять у окна, разглядывая купающегося воробья. После недавней поливки улицы в выбоине тротуара осталась лужица, и в ней теперь азартно плескался воробей.

Нина Сергеевна больше ничего не сказала, достала из тумбочки клубок голубой шерсти со спицами и принялась за вязание. Остальные мастера тоже занимались чем попало. Петр Потапыч, близоруко щурясь, возился со своими старыми карманными часами. Рая Савельева успела сбегать в магазин и что-то жевала; она почти все время что-нибудь ела, но по-прежнему оставалась худой и бледной. Тамара Павловна, подобрав под себя загорелые полные ноги, сидела в кресле и подпиливала на руках ногти. А Глеб Романович, кособоча рот по дурной привычке, оставшейся еще от детства, уже кому-то вовсю названивал, он каждую свободную минуту, что называется, висел на телефоне.

Был это самый обычный праздный час, мастера уже давно так окрестили простойное время, которого летом хоть отбавляй. Рекордные по длине праздные часы приходились на июнь, июль и август. В эти месяцы коренной житель столицы отбывает в отпуск, селится на дачи. А приезжий люд, какого летом в Москве куда как много, в парикмахерские ходит редко: и некогда и денег жалко. Конечно, бывает, что тамбовские или там рязанские молодцы туда заявятся, чтобы потом дома похвастать, мол, подстригались в столице, но таких теперь все меньше и меньше, ибо трудно уже удивить нынешнюю периферию столичной стрижкой. Летом в Москве иностранцев тоже хоть пруд пруди, да только этих и вовсе в расчет брать нечего: на стрижку или бритье они денег не тратят.

Вот и выходит, что лето красное мастерам радости не прибавляло. С началом июня праздных часов становилось все больше, они били каждого по карману, и, самое обидное, с ними ничего нельзя было поделать. Ведь не выходить же мастерам на улицу, не хватать первого встречного за руку и не тащить силой в парикмахерскую. А вдобавок ко всему из-за этих праздных часов между мастерами и заведующим часто бывали стычки. Чтобы такие часы не проходили совсем без пользы, мастера обычно придумывали себе какое-нибудь занятие, а как раз новый заведующий этого и не терпел, он не любил, когда люди на работе занимались личным делом.

Сегодня во время праздного часа Федор Макарыч Костричкин тоже наведывался в зал. Он сердито скосил глаза в сторону Нины Сергеевны, которая довязывала рукав будущей кофты, со значением покашлял, когда проходил мимо дремавшей в кресле Раи Савельевой, но открыто вступать в стычку с мастерами не стал. Может, и во второй его приход все бы кончилось миром, если б Катя послушала Нину Сергеевну и вовремя села в кресло. Но воробей, как назло, не улетал со своего пляжа, и Катя все стояла и стояла у окна, словно привязанная. Федора Макарыча, которого она давно тревожила своей красотой и молодостью, это, конечно, удивило. «Что она вдруг к окну прилипла, что любопытного там увидела?» – подумал он, задержал взгляд на Кате подольше обычного и разом заметил, что у нее под халатом нет не только платья, но вроде бы нет и комбинации.

– Прошу мне объяснить, что это такое? – вкрадчиво спросил он у Нины Сергеевны. – Кажется, я вижу скульптуру, покрытую белым. А вроде Моссовет тут памятника устанавливать не собирается. По крайней мере я постановления об этом не читал. Не знаю, может, я за газетами слежу плохо, тогда вы мне подскажите, чем вызвано данное превращение. Надо полагать, вы в курсе дела!

Нина Сергеевна, которая третий год подряд избиралась профоргом и любила Катю Воронцову за гордую независимость и редкую нетерпимость к неправде, стала подавать ей знаки, чтобы та поскорее ушла в подсобку. Но Катя в ответ и ухом не повела: занятая воробьем, она не видела жестов Нины Сергеевны и не догадалась, что Федор Макарыч, ведя речь о какой-то скульптуре, имел в виду именно ее.

– Не подумала она, – попробовала заступиться за Катю Нина Сергеевна. – Сегодня спасенья нету от жары, мы все тут прямо как обалдели.

– Вот-вот, я и вижу, что вы все тут головы потеряли, – сказал Костричкин. – Это надо же до такой жизни докатиться, можно сказать, нагишом по залу разгуливают! Или вы таким макаром клиента заманиваете? По-хорошему, культурным обслуживанием не можете его завлечь, так решили, что он на дурное клюнет. Молодцы, в ногу с веком шагаете, ведь сейчас в самой моде этот, как его… секс. Но зарубите себе на носу, у меня такой номер не пройдет. Вам надо было пораньше родиться, вот при старорежимной власти вы, наверное, развернулись бы вовсю, уж тогда-то, я не сомневаюсь, вы принимали бы клиентов в наряде Адама и Евы. Но фортуна обошла вас стороной, я вам искренне сочувствую. И советую вести себя пристойно. Я не позволю превращать парикмахерскую в какой-нибудь бордель. Понятно?

– Тут двух мнений быть не может, – сказал Глеб Романович. – Вы справедливо заметили, кое-кто у нас забывает и про совесть и про честь. Выходку Воронцовой я тоже не одобряю.

Наконец и Катя поняла, о чем идет, речь, вся занялась краской и, опустив голову, съежившись, убежала в подсобку. Но Федор Макарыч и после этого не мог успокоиться, его сердило, что слова, сказанные им, никого как следует не затронули. Ведь по сути дела только Глеб Романович его и поддержал, остальные молчали, будто безъязыкие, и, конечно, ждали, когда он уйдет, чтобы снова заняться рукодельем-бездельем. А вот он возьмет и не уйдет, он возьмет и спутает им все карты.

– Это вы так считаете, – заведующий благодарно посмотрел на Глеба Романовича, – а другим, видно, кажется, что я не то говорю.

– Верно говорите, только шибко долго, – отозвалась Нина Сергеевна. – Любите вы из мухи слона раздувать. Я же сказала, одурела девчонка от жары. Вы бы сделали ей замечание, вот и сказ весь. Ведь не без понятия она у нас, хотя и самая молодая. А то затянули на целый доклад, допекли человека. Сейчас небось сидит она в подсобке и ревет.

– Выходит, жара во всем виновата, – возмутился Костричкин. – Да что вы свою распущенность жарой прикрываете? Вы не от жары одурели, а от безделья. Черт знает чем тут занимаетесь. Кто вяжет, кто ногти грызет, кто трико штопает. Прямо не парикмахерская, а захудалая богадельня. Зарубите себе на носу, я больше не потерплю это безобразие.

– А что нам делать, в потолок смотреть? – спросила Тамара Павловна. – Все равно клиентов пока нету.

– Я найду вам дело, – серьезно сказал заведующий. – Вот зеркала почистить надо? Надо. Хлам всякий тоже давно пора из столов выгрести. Я скоро проверю столы и тумбочки и у кого обнаружу барахло негодное, тому не поздоровится. А возьмите окна, они все мухами засижены. Хотя бы стекла протерли. Разве одной уборщице осилить такую махину? Это же не окна, а ворота настоящие, хоть на тройке вороных сюда въезжай.

– Какие окна засижены? – удивился Петр Потапыч. – У нас и мух-то нету.

– О чем вы там толкуете? – не расслышал его Костричкин.

Старый мастер, который еще два года назад имел право уйти на пенсию, но пока не ушел и продолжал работать, ловко повернулся вместе с креслом, чтобы быть лицом к заведующему, заговорил неторопливо:

– А толкую я, Федор Макарыч, что праздный час – это не воскресник. Никогда не знаешь, когда он начнется, а когда кончится. И негоже сейчас окна протирать. Войдет клиент, а мы тут, как обезьяны, по окнам лазаем. Конфуз получится. А что до меня касается, я по своей слабости могу и вниз загреметь от головокружения.

– Ну о чем вы говорите, Петр Потапыч? – пожал плечами заведующий. – Конечно, я не вас имел в виду, а молодежь. Кстати, как вы себя чувствуете?

– Неважно, – ответил старый мастер. – Можно сказать, совсем скверно.

– Это никуда не годится, это безобразие, – недовольно сказал заведующий.

– Я же не виноват, что плохо себя чувствую.

– Вот это мило с вашей стороны. А кто же виноват? Чувствуете себя плохо вы, а виноват, стало быть, я. Так, что ли?

– Я так не сказал.

– Не хватало вам еще так сказать.

– Но и себя я не могу винить за это. Болезнь есть болезнь, ее не приглашаешь, а она приходит.

– Вот и я толкую, что вы безвинны. По нескольку недель в году болеете, из-за этого мы план еле-еле тянем, топчемся на месте, не даем никакого перевыполнения, но вы опять-таки не виноваты. А я, конечно, виноват, что вы, видать, некультурно живете, спортом не занимаетесь, это самое… трусцой не бегаете. Или пьете, или что-либо хуже делаете, как мне знать. Но ясно лишь одно, что в подрыве своего организма виноваты вы, только вы, а не кто другой. Зарубите себе на носу.

– А если говорить строго, то вы, Федор Макарыч, тоже подмогли мне в этом.

– Вон оно что! – удивился заведующий. – И каким же образом я сделал вас этаким немощным?

– Очень даже просто. Гипертония, она тесно с нервами, как вам известно, связана. А вы только знаете кричать по делу и без дела. Другому это море по колено, а я все к сердцу принимаю.

– Ну и фрукт вы, Петр Потапыч, – заведующий покачал головой. – Еще тот фрукт.

– Фрукт – не овощ, бог – не помощь, – усмехнулся старый мастер.

Костричкин достал из кармана черную резную трубку, стал молча набивать ее табаком, а сам подумал: «Ишь, старик расхрабрился, ишь, расхрабрился. Ну, это ничего, сейчас поприжму тебе язык. Вот намекну, что упеку на пенсию, и сразу шелковым станешь». Но в эту минуту в зале появился клиент, прошел прямо к Петру Потапычу, и тот сразу поднялся с кресла, сказал приветливо:

– А-а, здравствуй, Коля! Садись, садись, пожалуйста.

Заведующий постоял еще немного, раскурил как следует трубку и, недовольный, пошел к себе в кабинет.

– Я смотрю, начальник у вас ретивый, любит права качать, – заметил Коля.

– Ты как в воду глядел, – согласился старый мастер. – Они, эти начальники, вроде бы все на одну колодку деланы. Я ведь на своем веку столько их перевидал, что и со счету сбился. В этой парикмахерской, считай, я и состарился. Когда молодым сюда пришел, она не здесь была, а в деревянном доме. Ты и не помнишь тот домишко, вон там, за сквером, на бугре, он лепился, где нынче химический магазин. Так вот, говорю, на моих глазах тут столько начальников перебывало, что одному богу ведомо. Как сейчас помню, первый был Соленый. Столько лет прошло, а вот видишь, не забыл, фамилия у него такая приметная. Потом его сменил Митрофанов, Митрофанова – Казанцев, Казанцева – Петр Захарыч… А вот как же этого фамилия была, на ум сразу не идет. Да леший с ней, с его фамилией. Так вот, если по правде сказать, все они, эти самые начальники, один другого стоили. Хотя нет, соврал, был один хороший, душевный такой, Аким Тарасыч Полозов это был. Но никто его так не звал, а все по-простому: Тарасыч да Тарасыч. Недолго этот Тарасыч у нас и задержался, куда-то на повышение его взяли. Еще женщина одна была, умная такая и обходительная. Ту тоже скоро в управление перевели. А плохих туда не берут, они там не нужны, плохие-то подолгу над нашим братом измываются. Этот-то у нас без году неделя, еще никому неведомо, куда повернет. Да и шут с ним, нашим начальством, ты лучше скажи, что давненько не заглядывал?

– В командировке был больше месяца, – пояснил Коля. – Пол-Сибири объездил вдоль и поперек. Я скажу вам, могучая земля. Теперь хочу на Дальний Восток попроситься, тянет меня этот край повидать.

– Хорошее дело, – одобрительно кивнул Петр Потапыч. – Езди, пока молодой. Жизнь, она везде по-своему интересная.

В зал вошли двое новых клиентов, потом еще трое, Тамара Павловна вспомнила, что надо позвать Катю, поднялась с кресла, неслышно ступая в мягких домашних шлепанцах, пошла в подсобку.

Катя, уже в платье, в халате нараспашку, сидела в дальнем углу подсобки, притулившись к пристенному шкафу. Густые волосы цвета сосновой коры у нее были старательно причесаны. Слез на лице Кати Тамара Павловна не увидела, но была она заметно расстроена.

– Ты не сердись на меня, – сказала Тамара Павловна и провела рукой по ее длинным волосам.

– А за что мне на вас сердиться? – удивилась Катя.

– Ну, подбила на это дело… Сама разоблачилась и тебя еще подбила. А знаешь, ты хоть в комбинации осталась, а я только в трусиках и лифчике, видишь. – Тамара Павловна распахнула перед Катей халат.

Невысокая ростом, уютно вся сбитая, Тамара Павловна всегда нравилась Кате. А сейчас она прямо залюбовалась ее завидно узкой талией, по-спортивному подобранным животом.

– Красивая вы! – восторженно сказала Катя.

– Перестань меня смешить, – улыбнулась Тамара Павловна. – Это ты у нас самая красивая, а я уже пошла на убыль. Вот лет десять назад я ничего была, гляделась. Тогда груди у меня были острые, твердые и стояли гордо, как два солдатика на посту.

– Нет, вы и сейчас красивая, – сказала Катя и добавила: – А что, Федор Макарыч сильно ругал меня?

– Не робей, обойдется, – успокоила ее Тамара Павловна. – Раньше мы все в такую жару полураздетые выходили в зал. И хоть бы что, прежний заведующий и внимания не обращал. Это Федор Макарыч строгости наводит. Только они делу-то не помогают. Я удивляюсь, как он меня еще проглядел. Это кресло спасло. И тебя, если б сидела, не заметил. – Тут Тамара Павловна спохватилась: – Боже ты мой, разболтались мы, а там клиентов понашло. И тебя один парень ждет, такой видный собой, в модном галстуке…

Катя заторопилась, быстро застегнула халат на все пуговицы, кинулась к зеркалу, повернулась перед ним раз, другой, придирчиво осматривая себя спереди и сзади, водой из графина намочила палец, чиркнула им по бровям и следом за Тамарой Павловной вышла в зал.

– Вы меня ждете? – неуверенно спросила Катя молодого человека, в котором сразу узнала Дмитрия.

– Вероятно, – кивнул тот, как-то растерянно глядя прямо перед собой.

– Садитесь, пожалуйста, сюда, – показала она на свое кресло.

А когда Дмитрий сел, Катя про себя отметила, что сегодня он одет особенно опрятно и изысканно. Строгий темный костюм без единой морщинки, рубашка белая-белая. И галстук нарядный, модный, но не крикливый. Было похоже, он собрался на свидание. А какое днем может быть свиданье?.. Впрочем, что ей за дело, куда он собрался, ее это нисколько не интересует. И вообще он лучше бы шел к Петру Потапычу и христосовался с ним за милую душу. В кресле старого мастера все еще был Коля, и Петр Потапыч по причине своей близорукости, выбривая ему усы, почти касался своим носом его носа. Это смешило Катю, и она с трудом сдерживалась, чтобы не прыснуть.

– Вас подстричь? – спросила Катя.

– Да, конечно, – кивнул Дмитрий, совсем не глядя на нее.

– А бриться не желаете?

– Да, конечно, – опять кивнул он.

Катя отвернулась, чтобы скрыть улыбку. Все-таки странный, оказывается, этот Дмитрий, он смешил ее не хуже Петра Потапыча. Заладил без конца свое «да, конечно». Что он, слов больше не знает? А в тот вечер разговорчивый такой был, что-то насчет невесты-актрисы напридумывал. Да, собственно, ей сейчас и ни к чему его красноречие, пусть себе хоть знаками объясняется, какая разница. Ведь ей надо всего-навсего подстричь его и побрить, и она будет стараться делать это хорошо. Нет, она просто обязана сделать хорошо, потому что она ученица Протасовой.

И больше Катя не следила за Дмитрием: она работала. Катя старалась стричь и брить так же, как она это делала, когда рядом находилась худенькая женщина с белыми волосами. Проходила она мимо и все разом видела: как пальцы держат расческу, под каким углом ходит бритва, когда ножницы делают лишний захват. Протасова успевала заметить самую, казалось бы, неуловимую неточность при движении инструмента в руках учениц, она по звуку ножниц или бритвы определяла степень их остроты, секунду поглядев на человека, могла безошибочно сказать, какой фасон стрижки сделает его самым красивым.

Эта старенькая женщина в пенсне с золотой оправой любила Катю, она считала ее самой способной ученицей и уверяла, что у нее руки быстрые, как у музыканта, и нежные, как бархат. Протасова гордилась своей профессией и печалилась, что молодежь теперь с неохотой идет в парикмахеры. «Похвально сеять хлеб и добывать уголь, – говорила она, – резать металл и покорять космос. Но не менее похвально быть и парикмахером. Без него не обходились еще ни цари и ни короли, ни полководцы и ни вожди, ни ученые и ни поэты. Запомните, мои девочки, ваша профессия всегда нужна людям. Ведь человек должен быть красив не только душой, он обязан быть красив и внешне. И помочь ему стать таким – дело рук ваших и вкуса».

Минут через десять Катя крутнула кресло и к лицу Дмитрия поднесла ручное зеркало, стала его поворачивать так и этак, чтобы тот мог увидеть в большом настенном зеркале свою голову сзади и сбоку. И сама она опять наблюдала за Дмитрием, теперь ей это уже надо было обязательно. Ведь люди-то все разные, кто открыто говорит: «Вот спасибо, хорошо подстригли, теперь только к вам буду ходить». Или: «О, сразу лет на десять помолодел, хоть опять под венец становись». А кто этого не скажет, только скупо попрощается, не то и совсем уйдет молча. Но Катя все равно должна знать, доволен ли и такой человек, и она напряженно следила за Дмитрием, волнуясь, ждала, как оценит он ее работу.

Дмитрий сначала провел рукой по щеке, погладил подбородок, потом слегка тронул затылок, словно бы проверил, на месте ли он, и, заглядывая в зеркало, поправил еще галстук. И по тому, как он все это делал, и по тому, какой свет пошел в его серых глазах, Катя поняла: стрижка ему понравилась. И сразу куда девалось ее напряжение, она вдруг почувствовала, как выступают у нее сладкие мурашки радости, как катятся они волнами по всему телу. А когда Дмитрий поднялся с кресла, кивком головы поблагодарил ее и, не сказав ни слова, пошел к кассе, в меру стуча высокими каблуками добротных туфель, Кате стало обидно, что он ее не узнал, и ей почему-то во всех подробностях вспомнился тот февральский вьюжный вечер.

Катя тогда разносила пригласительные открытки избирателям и уже позвонила в последнюю квартиру, но ей почему-то там не открывали. Она подумала, что нет никого дома, и хотела уходить, как уловила за дверью легкий шум и вроде послышались шаги. Катя еще позвонила, и на сей раз глуховатый женский голос недовольно спросил:

– Чего там?..

– Агитатор это, – сказала она.

За дверью что-то задвигалось, наконец ключ в замке медленно повернулся и Катю впустили. Открыла ей маленькая старушка, одетая в поношенное зимнее пальто, застегнутое на все пуговицы. Голову старушки покрывал большой пуховый платок. Катя посчитала, что она только сейчас пришла с улицы и не успела еще раздеться, но потом увидела мальчика лет четырех, тоже закутанного в теплые вещи, и тогда лишь заметила, как холодно в квартире.

– Вот, пожалуйста, голосовать приходите, – Катя протянула старушке пригласительные открытки. – В воскресенье народных судей избираем.

Старушка немного подержала в руках открытки и положила на стол.

– Как же, голосовать-то придем, – сказала она. – Вы, голубушка, не беспокойтесь, придем обязательно.

– А что у вас так холодно? – поежилась Катя.

– Замерзаем уж который день, – пожаловалась старушка. – Батарея совсем не теплится. Мы только и спасаемся на кухне. Конфорки вот все запалю, и сидим там, отогреваемся.

Катя тут же подошла к окну, потрогала батарею. Она была совсем холодная, горячая вода в ней и не ночевала. А на вид вроде исправна: ни трещин, ни потеков не было видно.

– Давно не греет? – спросила Катя.

– Нынче уж третий день, как стала ледяная, – пояснила старушка, пряча в рукава слабо гнувшиеся от холода руки. – Сами-то мы ничего, терпим, а вот за него боимся, долго ли простудиться дитю малому, да и слабенький он у нас, болеет часто.

Мальчик сидел на диване, был он в заячьей шапке, цигейковой куртке и белых фетровых валенках. Шапку ему надели, видимо, отцовскую, которая свисала наперед, закрывая чуть ли не все лицо.

– А мне тепло-о, – протянул мальчик слабеньким голосом. – Только тут маленько холодно, – показал он на ноги.

Старушка взяла с кровати подушку, положила внуку на колени, ласково запричитала:

– Миленький ты мой, ноженьки у него замерзли, лапоньки закоченели…

– А что с отоплением? – озабоченно спросила Катя. – Слесарь-то к вам приходил?

– Да разве его дозовешься, – с горечью махнула рукой старушка. – Дочка два раза заявляла в домоуправление, а он все одно не идет. Мука вечная с нашим слесарем, только и ждет, чтоб на водку дали. Тогда в один момент прибежит. А где нам давать, у нас каждый рупь на счету. Ребенку вот всякое нужно, витамины там разные, одежонка. Старшой внучок на действительной служит, тому то пятерку, то десятку посылаем. Денег-то, что ему положено, на одни папиросы не хватает. Откуда ж нам еще слесарю давать?..

Слушая старушку, Катя злилась на слесаря и зачем-то пыталась представить, как он выглядит. Он казался ей таким вертлявым, узкоплечим, с нечисто выбритым лицом и татуировкой на руке и где-нибудь еще на груди. А чем яснее он ей виделся, тем больше она злилась, и все крепче становилось у нее желание пойти и разыскать этого уже противного ей человека.

– Попробую я слесаря поискать, – сказала Катя, поправляя платок и надевая варежки.

Старушка тяжко вздохнула, сказала вяло:

– Пустое дело, родненькая. Он средь бела дня от людей прячется, а вечером его и подавно не сыщешь. Зря и время не трать, поди, без нас забот хватает.

Но Катя все-таки пошла разыскивать слесаря. Старушка не помнила номера его квартиры, а только знала, что она ниже, под ними, и Катя спустилась на первый этаж, у игравших в подъезде мальчишек спросила, где живет слесарь, и позвонила в квартиру, дверь которой, как ей сказали, была обита черным дерматином.

Открыл Кате, как потом выяснилось, сам Дмитрий, не спрашивая, кто звонит, он распахнул настежь дверь и, жестом приглашая войти, сказал вежливо:

– Прошу вас, пожалуйста.

Был он в белой рубашке и модном пятнистом галстуке, видно, собрался куда-то идти. Катя прошла вслед за ним сначала в полутемный коридор, потом в комнату. А пока шла, подумала, что мальчишки, пожалуй, пошутили, попала она в квартиру не слесаря, а кого-то другого, так как и внешний вид Дмитрия и его манеры слабо вязались с тем слесарем, которого ругала старушка и каким он представлялся ей самой.

Войдя в комнату, Катя сказала, по какому она делу. Дмитрий пожал плечами и секунду-другую смотрел на нее как-то по-особому, будто хотел в Кате признать человека, которого долго-долго искал, а затем вдруг смутился и поглядел в окно. За то время, пока он отвел глаза в сторону, Катя успела заметить, что вчера или днем раньше Дмитрий был в парикмахерской и подстригался у мастера случайного. Высокая стрижка ему совсем не шла, она делала его лицо угрюмым и простоватым.

– А вы поздновато пришли, – улыбнулся вдруг Дмитрий и прищурил серые задумчивые глаза. – Рабочий день ведь давно закончился.

– Но это совсем рядом, сто девятая квартира, – сказала Катя, глядя на него с надеждой.

Дмитрий снова улыбнулся, разводя руками, ответил:

– Нет, нельзя закон нарушать.

– Какой закон?

– Об охране труда. Ведь у слесаря тоже нормированный рабочий день, как у всех граждан.

– Там же люди в холоде! – вспыхнула Катя.

– Охотно верю, сочувствую, но помочь не могу. Я Надю жду, невесту свою, – сказал Дмитрий и покраснел. – Видите, даже галстук повязал. По нашей Конституции слесарь, кажется, может своим личным временем распоряжаться?

Осуждая Дмитрия, не принимая его правды, в то же время Катя понимала, что сейчас формально никто не может заставить его пойти в сто девятую или какую иную квартиру. Но и отступать Кате не хотелось, она приучила себя никогда не оставлять задуманное на полпути. А главное, ее до слез задевала бесчеловечность Дмитрия. У людей ведь холодище, как на полюсе, ребенок может заболеть, а ему хоть бы что, он мается бездельем, ждет, видите ли, свою невесту. А что случится, если он уйдет на полчаса? Пожалуйста, она готова по-сидеть здесь, встретить его драгоценную невесту.

– Вы сходите сейчас в сто девятую квартиру, а я тут побуду, – сказала Катя. – Я объясню все Наде, если она раньше вас придет.

Дмитрий неожиданно расхохотался, потом потянул вниз галстук, который явно давил ему шею, и, покачивая головой, весело вращая серыми глазами, как-то удивленно сказал:

– А вы смелая… Вы же не знаете Надю, она может вас покалечить, косточки поломать…

– Не бойтесь, я найду с ней общий язык, – уверенно сказала Катя.

– Нет, вы все-таки смелая, ей-богу!.. – Дмитрий опять захохотал. – Я сам-то с ней не слажу, она же артистка… из Большого театра. Надя это самое… скок-прыг-топ. Одна, правда, на сцену не выходит, не солирует, значит, а выступает с целым колхозом в этом – как его? – да, кордебалете. И, знаете, я никак не могу на сцене отличить Надю от других таких же белокрылых лебедушек. Они и ростом все одинаковы, и все голые, только на бедрах у них, знаете, вот трепыхаются эти самые пачки. А Надя за это на меня обижается, говорит, не любишь, зато и узнать не можешь. Смех один!.. Я даже, поверите, чтобы ее не расстраивать, однажды на явное вранье пошел. Собираясь как-то в театр, она сказала, что в таком-то акте они появятся, станут дугой по заднему краю сцены, и Надя будет там четвертая слева. Ну, я когда сидел в тот вечер в ложе (Надя всегда пропуска для меня достает в ложу, которая рядом с правительственной), то в четвертой лебедушке вроде бы опознал Надю. Потом возвращаемся из театра (я обычно жду Надю после спектакля за кулисами), я и говорю ей: «Наконец хорошо тебя видел. Если б даже не говорила, что будешь четвертая слева, я все равно бы тебя узнал по стройной фигуре». Ну только я так Наде сказал, она как разревется! Оказалось-то, одна у них заболела и постановщик из-за этого поменял танцовщиц местами, Надя очутилась слева третьей. А откуда же я мог знать, что их так перетасуют?..

Видите, сколько Надя из-за меня терпит. Я уже не раз ей говорил: «Брось ты меня, зачем тебе я? От меня ведь муки одни. Лучше нашла бы себе артиста какого-нибудь заслуженного или народного». А она только улыбается, выставляя белые зубы, и отвечает: «Не нужен мне артист ни за какие деньги. Все артисты большие мастера жен менять, они три-четыре раза женятся официально да столько же неофициально. А ты у меня лучше любого артиста…»

Вот какой у Нади характер – весь из принципов, а вы хотите с ней найти общий язык.

Катя уже давно поняла, что никакая Надя к нему не придет, что Дмитрий все это придумал, и решила взять его измором. Она расстегнула шубку, развязала и спустила на плечи платок, чуть поправила волосы и села без приглашения в кресло, что стояло к ней поближе.

– Вы что… вы что это делаете? – спросил Дмитрий, делая вид, что испугался. – Хотите жизнь мою порушить?.. Войдет сейчас Надя, а вы тут сидите, волосы по плечам распустили…

Но Катя и ухом не повела, напротив, еще свободнее расселась в кресле, выказывая этим, что никуда не торопится и скоро не уйдет. А на самом деле она сидела как на иголках, ей давно надо было идти домой. И голова у нее побаливала, видно от голода, ведь, считай, с обеда она не ела: все было некогда. Сразу после смены она поехала в комбинат и, мыкаясь там по разным комнатам, с полчаса разыскивала председателя месткома, еще столько же с ним ругалась, пока тот не согласился выделить квартиру кассирше Вале, которая тогда жила в подвале. Потом бегала по магазинам, искала апельсины для заболевшего Ивана Ивановича, а по дороге домой зашла к своим избирателям, оставила им пригласительные открытки. И все выходило у нее как надо, пока вот не столкнулась с этим противным слесарем. Ей впору было заплакать: время-то уже к девяти подступило, Иван Иванович больной один лежит, и когда она теперь домой вернется…

– Ну и характер у вас… как у моей Нади. – Дмитрий покачал головой и, достав из шкафа легкую куртку, набросил ее на плечи, сел на диван. А вскоре, словно что-то вспомнив, взял с полки самую толстую книжку, стал перелистывать.

Катя по-прежнему сидела молча и казалась невозмутимой, хотя от обиды на Дмитрия и переживания за больного Ивана Ивановича у нее чуть подрагивали руки и то жаром, то холодом заливало в груди. Чтобы не выдать своего волнения и как-то унять дрожь в руках, она несколько раз открывала и закрывала сумочку, делая вид, будто что-то в ней искала. А потом поняла, что больше сидеть и ждать не может, достала оттуда три рубля, решительно сказала:

– Вот возьмите… на пиво…

Дмитрий вдруг гулко захлопнул книжку, возмущенный, почти что выкрикнул:

– Вы за кого меня принимаете?.. Это, видно, Котелкин вас к таким подачкам приучил?

– Какой Котелкин? – не поняла Катя.

– Тот самый, который наш слесарь…

– А вы разве не слесарь? – удивилась Катя.

Дмитрий немного замялся, отводя глаза в сторону, сказал:

– Я… я тоже… но самоучка…

– Это не важно, какая разница, – обрадовалась Катя, готовая его в эту минуту даже обнять. – Я вас очень прошу, ведь там ребенок замерзает…

– Так и быть, уговорили… – усмехнулся загадочно Дмитрий и положил книжку обратно на полку. – Я готов с вами пойти в эту квартиру, но с одним условием: вы сейчас должны написать Наде записку.

Катя вскочила с кресла, с нетерпеливой готовностью спросила:

– А что написать?

– Пишите так: «Многоуважаемая Надя! Пожалуйста, простите Дмитрия, что он Вас не дождался. В связи с крайней необходимостью ему пришлось срочно уйти на объект. Агитатор…» И укажите свое имя, фамилию, номер вашего телефона.

Прочитав Катину записку, Дмитрий слегка улыбнулся, весело сказал:

– Так, Катя Воронцова, почерк у вас хороший, соответствует характеру. И телефон знакомый, нашего района. Ну что ж, теперь мне алиби обеспечено.

Когда они вошли в сто девятую квартиру, старушка шибко обрадовалась, суетливо забегала взад-вперед по комнате, на ходу развязывая пуховый платок и приговаривая:

– Ах, боже мой, ах, гость наш желанный!.. Дмитрий Тимофеевич, проходите, ради бога, садитесь, где вам любо…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю