Текст книги "Арина"
Автор книги: Василий Андреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц)
XIV
Костричкин никак не мог вспомнить, куда положил расческу. Ведь каких-нибудь три минуты назад он стоял перед зеркалом и скреб ею оставшиеся лишь на затылке да висках редкие волосы, а теперь вот выворачивал все карманы в пиджаке и брюках, но расчески нигде не было. Костричкин хотел уже уходить на работу без расчески, да, случайно кинув взгляд на телефонный столик, вдруг обнаружил ее там. И, странное дело, ничуть не обрадовался, потому как не помнил, чтобы клал расческу туда. В другое время ее вполне могла взять Анна Григорьевна, а потом положить, бывало, что она иногда пользовалась его расческой. Но сейчас это отпадало, жена уже которые сутки вела себя так, будто Костричкин ей был чужой. Так и не разгадав, почему все-таки расческа оказалась на телефонном столике, он с досады чертыхнулся и захлопнул дверь квартиры.
Едва он вышел из подъезда, миновал высоченную арку, где даже в самую лютую жару всегда гулял ветер, ни с того ни с сего у него задергался левый глаз. Костричкин закрыл его ладонью и, растерянный, остановился. Не зная что делать, он не двигался с места, пока какая-то старушка, видно, слабая зрением, невзначай не толкнула его в бок фанерным ящиком, который тащила на спине. Тут Костричкин словно бы очнулся, свернул на сквер и, зайдя за кусты, стал осторожно поглаживать левый глаз, подумывая о том, не стоит ли ему вернуться домой и выпить валерьянки.
В это время где-то совсем рядом грозным трубным басом гавкнула собака, и Костричкин от неожиданности испугался, присел и в ту же минуту ощутил затылком горячее собачье дыхание, а затем увидел на своей груди черные когтистые лапы. Он в страхе крикнул «Спаси-и-ите!..», но крик вышел никудышный, почти застрял в горле, и наружу вырвалось лишь немощное хрипенье, которое сейчас же заглушил повелительный женский голос: «Дэзи, ко мне!» Собака молнией шарахнулась от него назад, но он, обернувшись, все-таки успел увидеть, что это огромный черный дог, который в несколько прыжков оказался на другой стороне сквера и скрылся за деревьями. Костричкин решил бежать за собакой и устроить хозяйке скандал. Он уже стал пересекать сквер, но на полпути вдруг обнаружил, что левый глаз перестал дергаться. Забыв сразу о черном доге и его хозяйке, повеселевший Костричкин свернул на тротуар и зашагал к остановке.
В автобусе, не зная еще толком, чему он больше рад, то ли тому, что не покусала его собака, то ли тому, что прошел нервный тик, Костричкин с улыбкой поглядывал на молчаливо сосредоточенных пассажиров, какими они бывают в утренние часы перед началом работы, и не мог понять, отчего это им сейчас не весело. Его душевное состояние так разнилось с настроением всех остальных, что одна молодая женщина, передавая ему пятачок, почти с открытой неприязнью сказала:
– Эй, гражданин слишком веселый, передайте на билет.
Костричкин, особо не вникая в смысл сказанных слов и в тон ее голоса, машинально сунул пятачок в руку высокого парня, что стоял поближе к кассе, и стал протискиваться к выходу, продолжая все так же улыбаться. Но когда он увидел из автобуса широкие окна парикмахерской, сердце само по себе, вопреки его воле, зачастило не в меру. Умом Костричкин понимал, что тревога эта пустая, как мыльный пузырь, который ткни пальцем – и нет ничего. Ведь последние дни он жестоко томил свою голову, разные варианты обдумывал, а вывод получался всегда один: нечего ему опасаться. Правда, на днях Костричкина испугала еще Зоя, которая вдруг выскочила из борозды и выставила его из квартиры. Это вкупе с выходкой Воронцовой могло его и с бедой повенчать. Но наутро, едва жена ушла на работу, он позвонил Зое и быстро залатал свою оплошку. И пускай та говорила натянуто, с явной обидой, но трубку все же не бросила, не грозила, что брить его в кабинете откажется. Вот и выходило: при умной голове не страшна паника сердца.
С этими мыслями Костричкин сошел с автобуса и без спешки, а напротив, с неторопливостью большого начальника направился к парикмахерской. У ее дверей он с минуту постоял, по-хозяйски придирчиво посмотрел на вывеску, будто искал в ней ошибки, и нарочито медленно поднялся по ступеням.
Несмотря на ранний час, все стулья в прихожей были заняты клиентами, которые с той же унылой отрешенностью, что и люди в автобусе, молча смотрели перед собой и вроде ничего не различали. Кассирша Валя тоже сидела тихо, склонившись над книжкой, и Костричкин увидел в окошечко только ее гладкий лоб и светлые пышные волосы. Напуская на себя важную задумчивость, он пересек прихожую, вошел в зал, где все мастера были заняты с клиентами, и, ни к кому в отдельности не обращаясь, сказал свое обычное:
– Здравствуйте все!..
– Рады вас видеть в полном здравии!.. – метнулся ему навстречу Глеб Романович, заранее протягивая руку.
Остальные мастера с ним тоже поздоровались, но все по-разному. Кто сказал «Доброе утро!», кто слегка поклонился. Выглядевшая букой Зоя молча кивнула. И лишь Катя Воронцова, как ему показалось, сегодня вела себя еще более независимо, даже головы не повернула в его сторону, с усердием подстригала какого-то седовласого старика.
– Вы, Зоя, как освободитесь, сразу – ко мне, – торопливо сказал он Шурыгиной, уходя из зала. И тут же обернулся, добавил: – А потом ты, Глеб Романович, загляни.
Скоро без стука, как всегда, вошла Зоя Шурыгина, встала перед ним, губы сжала, недобро сверлит его черными глазами, ровно преступника встретила. Руки сложила на высокой груди и молчит, ждет, что он скажет. И без прибора пришла, стало быть, брить его не собирается. Да, нашло-наехало на бабу. Ведь лучшего хотел дурехе, разве помехой стал бы ей лишний рубль. А вот возьми убеди куриную голову, если эта чертова честность у нее раньше самой родилась. Выходит, дал он промашку, не такой оказалась Зоя. Зная ее слабость заглядывать в рюмку, думал, просто с ней сговориться, а она вон как тогда на дыбы встала. Едва ноги унес от малахольной бабы. И все-таки сейчас нельзя дело вести к разрыву, надо уладить все по-тихому, прикинуться, что ничего он не помнит. Мало ли что может, мол, наговорить человек во хмелю, и ей не стоит об этом думать, надо забыть его пьяный бред.
– Вот хочу спросить тебя, Зоя, – начал Костричкин, делая озабоченным лицо. – Скажи мне откровенно, с глазу на глаз, что я в тот раз натворил у тебя? Посуду, может, разбил, поломал чего?.. Я гляжу, ты вроде сердишься, а за что, не знаю. Утром на другой день ты что-то намекнула по телефону, но я не понял… Я ведь нездоров был, и сейчас вот в животе будто клещами кто сжимает. Аппетит всякий пропал, третий день в рот ничего не беру. Да жарища проклятая совсем доконала. Тогда я, так сказать, с радости, что к тебе пришел, выпил стакан на пустой желудок, ну и готов, разом всю память отшибло, – он потрогал затылок, с печалью в голосе пояснил: – Вот в этом месте, прямо гудом гудит, как только лишку приму не то по глупости водку с пивом смешаю… Так что ты все теперь слышала и, пожалуйста, не носи камень за пазухой, не сердись, словом, на меня.
– Ну, веселый человек!.. Уморил ты меня!.. – неожиданно рассмеялась Зоя и нарочно выпятила грудь, плотно прижалась к его плечу. – Скажите на милость, память у него отшибло!.. Давай, давай, ври больше. Только зря напрягаешься, я насквозь тебя вижу. Ты как позвонил мне тогда утром, я сразу подумала, значит, мужик в штаны наложил. И точно, так оно и вышло…
Костричкин вскочил с кресла, обидевшись, сказал возмущенно:
– Чего ты все придумываешь!.. Я о тебе беспокоился. Утром проснулся, смотрю, дома я. Но как от тебя уходил, как оказался в своей квартире, убей, не помню. А что там с Зоей, думаю…
– Жуть прямо, как трогательно!.. – усмехнулась Зоя с издевкой. – Но ты не бойся, я не буду тебя выдавать – мне противно это. Я себя пока уважаю.
Ему это и надо было услышать от Зои, главное, чтоб она язык за зубами держала, не сказала кому про тот случай. Стало быть, как он задумал, так все и повернулось. Пусть Зоя немного покуражилась (на то она и баба), да разом и обмякла, смекнула, некуда ей деваться, против начальства шибко не попрешь. И Костричкин, поглаживая подбородок, усеянный редкой щетиной, уже сказал Зое спокойно:
– А ты брить меня думаешь?..
– Ладно, так и быть, побрею, руки у меня не отвалятся, – без всяких чувств сказала Зоя. – А на другое можешь не рассчитывать. Хватит, больше я не буду такой дурой. – И Зоя пошла, неся высоко грудь, за прибором.
Перед обедом гладко выбритый Костричкин нервно вертелся в массивном кресле и заранее подыскивал слова, какие он скажет Кате Воронцовой, когда та войдет в его кабинет. Еще несколько минут назад он велел уборщице передать Воронцовой, чтобы она, как освободится, зашла к нему, и вот теперь ждал ее, замирая и прислушиваясь к голосам и шорохам, возникающим за дверью. Одновременно он поглядывал на часы, и ему казалось, что красная секундная стрелка слишком вздрагивала и бежала быстрее обычного, буквально в мгновенье описывала круг циферблата, и летели минута за минутой, а Воронцовой все не было.
«А если она совсем не придет? – вдруг прошила его голову безрадостная мысль. – Не то явится в придачу, скажем, с Ниной Сергеевной, своей радетельницей и защитницей, чтобы я своим действием не оскорбил ее любимую Катю, это «чистое невинное создание»? Что тогда я будут делать?..» Он опять посмотрел на часы, но, разволновавшись, не мог понять, что показывала минутная стрелка, вернее, видел, она подползала к единице, но забыл, где была раньше, когда просил уборщицу позвать Катю. Тогда он схватил телефонную трубку и набрал цифру сто. Сиплый женский голос ему ответил, который был час. Костричкин стал что-то прикидывать в уме, шепча вслух названные по телефону цифры, а потом понял, что это все равно ничего не даст ему, и зло выругался. И в то же мгновенье он вздрогнул: кто-то негромко, но уверенно постучал в дверь. «Наконец-то!» – с облегчением выдохнул Костричкин и громко крикнул:
– Войдите!
Как он и предполагал, это была Катя. Прикрыв без стука за собой дверь, она чуть прошла к окну и остановилась, вся в какой-то напряженной собранности. Ее крытое нежной смуглиной лицо выражало холод и отчуждение, а большие широкие глаза с пугающей строгостью смотрели мимо него, в сторону окна. Но даже при этой холодности лица она была так одуряюще красива, что Костричкин, глядя на нее, прямо шалел и немного терялся, не знал, с чего начать разговор.
Катя тоже молчала, стоя с независимым видом в белоснежном халате, который был тщательно выглажен и накрахмален. Халат ей не был велик и не был тесен, он сидел на ней свободно, не сковывая движений, и это еще больше подчеркивало хрупкость ее тонкой фигуры.
– Вот гляжу я на тебя, Катя, и радуюсь, – начал наконец Костричкин, чувствуя сухоту в горле. – Какая же ты опрятная! Халат всегда чистый, без единого пятнышка, каждая складочка на нем разглажена. Волосы пусть длинные, а хорошо прибраны, не рассыпаются во все стороны, как у иной шалавы. Если б все наши мастера были такие аккуратные… А с каким усердием ты всякого бреешь или там стригешь. Честно говоря, смотреть любо, когда твои ловкие руки ножницами дзенькают. А клиент не дурак, он все замечает, оттого и прет к тебе рекой…
Костричкин посмотрел на Катю, которая за все это время не проронила ни слова и стояла прямо, чуть вскинув голову, будто собиралась спросить: ну что вы еще мне скажете? – и понял, как непросто ему будет сломить эту самолюбивую гордячку. Он достал трубку, набил ее табаком и, гулко чмокая, долго раскуривал. Когда трубка сильно задымила, приподнялся в кресле, открыл немного окно и, как-то искоса поглядывая на Катю, продолжал:
– Да, да, клиент чует, если мастер с душою все делает, рад его приходу. А это очень важно. Ведь человек когда чаще всего вспоминает о парикмахерской? Накануне праздника, вот когда. Его приход к нам можно считать прелюдией к празднику. А стало быть, он должен уйти от нас довольный, помолодевший. Мы обязаны создать человеку хорошее настроение перед праздником. Верно я говорю?
Костричкин скрестил на груди руки и приготовился слушать Катю, но она по-прежнему стояла молча, и все тем же холодом блестели у нее глаза, и все та же непокорность была в ее осанке.
– Ну почему ты молчишь? – начиная опять нервничать, спросил Костричкин. – Скажи мне хоть что-нибудь…
На этот раз Катя строго посмотрела на Костричкина, с редким спокойствием сказала:
– Пока вы не попросите извинения, я разговаривать с вами не буду. – И тут же вышла из кабинета.
Растерянный Костричкин подпер подбородок руками, пыхтя с остервенением трубкой, задумался. Нечего сказать, дожил он до веселой жизни, если какая-то шмокадявка с ним разговаривать не изволит. Выходит, он, руководитель, должен каяться перед своей подчиненной, которая к тому же распускает руки. Вместо того чтобы немедленно отдать приказ об ее увольнении, он вопреки своей воле и чести, оказывается, обязан еще просить прощения у своенравной девчонки. Ну и ну, порядочки у нас пошли удивительные, прямо развести руками да ахнуть!..
Ему вспомнилось то доброе время, когда он был еще управляющим в министерстве. Тогда тоже встречались экземпляры сродни вот этой Воронцовой, но он укрощал их легко и без последствий. Бывало, придет к заместителю министра по кадрам, тот сидит, склонившись над бумагами, и вроде его не видит. Но длится это недолго, вот он поднимает голову, ни слова не говоря, смотрит вопросительно: что, мол, у тебя там стряслось? И ты говоришь ему напрямик: «Верите, Михал Михалыч, нет больше у меня сил, инспектор Листикова ведет себя крайне престранно, распоясалась окончательно, мои указания не выполняет, любое хорошее начинание подвергает критике…» Заместитель в ответ сдвинет темные брови к переносице и опять минуту-другую молча глядит на тебя, что означает: «Ну что ты пришел с таким пустяком, видишь, я и без того завален важными бумагами, а тебя что учить-мучить, если сам не первый год руководишь людьми». И тебе уже без слов все ясно, и ты говоришь ему: «Вас понял, готовлю проект приказа, пусть эта Листикова, эта дура бестолковая, катится куда подальше. Не место здесь неслухам да грубиянкам, у нас не какая-нибудь артель «Пташкино перо», а центральное министерство». Михал Михалыч тут же берет очередную папку, начинает листать бумаги, а ты кивком головы благодаришь его и уходишь.
Вот как оперативно решались кадровые вопросы! А теперь хоть плачь, теперь связали по рукам и ногам нашего брата эти профсоюзы, трудовые кодексы, юристы… Без них руководителю шагу нельзя сделать, без них твой приказ – нуль без палочки, ничто, поскольку, видите ли, не имеет юридической силы. Отсюда в наши дни подчиненного обижай да оглядывайся, а если не хочешь получать шишек на свою голову, лучше хвали его и не гладь против шерсти. Да, да, это точно. Вот попробуй он ни с того ни с сего уволить эту Воронцову, ох, сколько у нее защитников окажется, начиная от профорга и кончая райкомом комсомола!..
Тут у Костричкина опять задергался левый глаз. Он закрыл его рукой, в испуге склонился над столом и зло подумал о Воронцовой: «Изуродовала меня, калекой сделала. Видно, важный нерв перешибла». Потом торопливо выбил из погасшей трубки табак, засунул ее в карман и заспешил домой.
XV
Возвращался с работы Костричкин пешком. Глаз у него все не переставал дергаться, и Костричкин, боясь людских насмешек, не сел в автобус, а пошел напрямик переулками, стараясь всячески сокращать расстояние. Заодно он надеялся где-нибудь по дороге встретить черного дога, которого хотел немного позлить, чтобы тот опять на него кинулся. Костричкин почему-то был уверен, что утром нервный тик прошел от сильного и неожиданного испуга, ведь недаром говорят: клин вышибают клином.
Никогда раньше об этом не задумываясь, он стал теперь припоминать, в каких местах ему чаще всего встречались люди, выгуливающие своих собак. Вроде бы он не раз прежде видал крупных породистых псов и разных мелких шавок на Звездном бульваре, на травяном поле, что тянется вдоль улицы Королева, а также на зеленых лужайках вблизи метро. Разыскивать черного дога около своего дома, где утром тот бросился на него, смысла никакого не было. Собака там очутилась, видимо, случайно, ибо никогда раньше он не встречал ее на этом сквере. Ему даже казалось, что видел он черного дога именно на Звездном бульваре, и хозяйка его вроде бы запомнилась. Как-то раза два попадалась ему на глаза невысокая блондинка, когда он заходил в хозяйственный магазин. К сожалению, он тогда приметил лишь хозяйку, а на собаку не обратил никакого внимания, может, это и не дог совсем был, только вот, помнится, крупную псину она держала на поводке, и его еще поразил такой контраст: большая собака и маленькая хозяйка.
Солнце еще стояло высоко, палило безбожно, и Костричкин, угнетенный зноем, шагал медленно, равнодушно поглядывая по сторонам. Но когда он сошел с горячего мягкого асфальта, пахнущего дымом и нефтью, и ступил на зеленую траву, и попал в царство длинных теней от деревьев, то как-то незаметно для себя пошел намного быстрее. На середине бульвара он постоял, поглядел в один его конец, в другой, но собак почему-то там не было. И, как ни странно, бульвар в этот час был безлюден, если не считать женщины с детской коляской, что сидела под липой, да двоих мальчишек, которые гоняли ногами волейбольный мяч. А впрочем, сейчас было неподходящее время для выгула собак, поскольку жара еще не спала, да и не успели их хозяева вернуться с работы, поужинать, сделать что-либо по дому. Вот когда у них схлынут на сегодня домашние заботы, а солнце зависнет над самым горизонтом, станет лишь светить и не греть, тогда-то и потянутся они с собаками на скверы и бульвары, в то время и он выйдет прогуляться и где-нибудь встретит черного дога.
Костричкин еще прошел вдоль бульвара по узкой тропке, протоптанной в густой траве, под тенью лип и берез, и скоро почувствовал себя бодрее, усталость постепенно покидала его, а в голову вливалась свежесть, вместе с которой крепли и новые мысли, что так и этак петляли вокруг Кати. Конечно, он будет тогда горе-руководитель, если не обуздает дерзкую девицу, не сломит ее гонор. Ведь это лишь на первый взгляд кажется, будто она неуязвима – работает хорошо, в книге жалоб у нее одни благодарности, но если помороковать мозгами, то можно сделать так, что и наоборот все будет. Разве, скажем, нельзя найти человека, который за определенную мзду что хочешь напишет о ней в книгу жалоб? Конечно, можно. А тогда уже и выговор в приказе легко ей состряпать. И он не станет это дело, пожалуй, откладывать в долгий ящик, а завтра же и попробует разыскать подходящего человека.
Уже в самом конце бульвара он встретил девчонку с собакой, вернее, каким-то собачьим лилипутом на коротких ножках, пучеглазым, с торчащими, как у тушканчика, ушами. Собака будто заведенная носилась вокруг девочки и пугливо вздрагивала от каждого шороха и воробьиного крика. И, конечно, зря с визгом лаял четвероногий лилипут на Костричкина, который и не думал его бояться и все так же неторопливо шагал узкой тропкой, затем пересек мостовую и скрылся в переулке.
Дома он первым делом принял душ, потом долго стоял в одной майке перед зеркалом, причесывался и, внимательно рассматривая свое лицо, думал о том, что он мужчина еще далеко не бросовый. Пускай навязчиво блестит у него голое темя, но зато нет нигде седины, даже на висках волосы черные. Да и телом он еще плотен и брюшком большим не обременен, как многие мужчины в его возрасте, а отсюда и походка у него легкая, и упругости в ней хоть отбавляй. И непонятно было Костричкину, отчего это ему такое непочтение от Воронцовой, почему она так жестоко с ним обошлась?
Он накинул на плечи длинный махровый халат, прошел на кухню и открыл холодильник. Раньше Костричкин находил там какую-нибудь похлебку, а теперь который уже день жена была с ним в ссоре и нарочно ничего не варила. Сама Анна Григорьевна почти никогда не ела первого, но все равно аккуратно готовила разные супы, зная, что без горячего он обычно остается голодным. И Костричкин на всякий случай проверил две кастрюли, которые стояли в холодильнике, но ни в той, ни в другой варева не было. Тогда он съел три сырых яйца, попил чаю и, чувствуя почти прежнюю пустоту в желудке, прошел в комнату жены, чтобы почитать письмо, которое прислал вчера сын.
Утром Костричкин видел, голубой конверт лежал на кухонном столе, но сейчас его там не было. Стало быть, жена, уходя на работу, убрала письмо к себе. Так оно и оказалось. Выдвинув средний ящик в ее туалетном столике, где жена обычно хранила разные документы, он скоро нашел этот конверт и, немного волнуясь, вынул из него листок, исписанный знакомым мелким почерком.
Сын писал матери, что у них большая радость, недавно они переехали в трехкомнатную квартиру в новом доме, где есть и лифт, и горячая вода, и ванная. Дом, оказывается, высокий, в несколько этажей, стоит на самом берегу Енисея, из окон видно, как плывут по реке нарядные белые теплоходы, разные баржи. Одну комнату они отвели под детскую, а самая светлая и большая, окна которой глядят прямо на Енисей, ждет, мол, ее, Анну Григорьевну. Еще сын сообщал, что жена его недавно тоже получила диплом инженера, и теперь они вместе работают на одном заводе. По письму выходило, у сына все хорошо, вот только не хватает матери, которую он ждет не дождется. В конце письма все они – сын, невестка, внучка – целовали Анну Григорьевну.
Костричкин знал, что сын на него кровно обижен, все не может забыть тех оскорблений, которые он в свое время нанес Анне Григорьевне, когда хотел с ней разводиться, и давно уже о нем в письмах не спрашивал, приветов ему не слал. Но все равно Костричкин надеялся, что сердце сына постепенно оттает и тот вспомнит о нем. Оттого он частенько втайне от жены читал письма сына, ища в них о себе хоть одно слово, хоть какой-нибудь намек. Но сын все упорно молчал о Костричкине, будто и не было у него отца или умер он давно. Вот и на этот раз в письме о нем ничего не сказано. «Не простил еще…» – вздохнул Костричкин и положил письмо на место, задвинул ящик и, поглаживая дергавшийся глаз, поскорее выбрался из комнаты Анны Григорьевны.
Не зная, чем себя занять, он вышел на балкон, посмотрел сверху на автобусную остановку, где вот-вот должна появиться Анна Григорьевна. От центра прошел один автобус, второй, третий, каждый раз из него выходило много народу, но жены пока не было видно. Костричкин отметил, что последние дни она стала намного позже возвращаться с работы. Раньше, бывало, глядишь, и шести еще нету, а жена уже семенит от автобуса с сумками да сетками, набитыми разными продуктами, а сегодня вот и за семь перевалило, но ее все нету и нету. Как бы и на самом деле не намылилась она к сыну. Ну где ее до сих пор леший носит? Бегает по магазинам, закупает всякие подарки для внучки с невесткой? А может быть, насчет билета хлопочет, теперь с ним не так-то просто: кто с юга возвращается, кто на юг еще едет.
Костричкина вдруг охватила тревога, сейчас он поверил, что Анна Григорьевна вполне может уехать к сыну. Ведь коли здраво рассудить, то ее ничто тут особенно не держит. Рабочего стажа у нее давно хватает, она, считай, девчонкой пришла на свою фабрику. И как-то с год назад говорила, что имеет право хоть завтра уйти на пенсию. Вот она и уйдет, а там смотает удочки к сыну, станет маленькую внучку тетешкать. Ведь сын недаром пишет, будто для нее уже отдельная комната приготовлена. Как после этого не уедешь? А вот он будет один куковать в пустой просторной квартире, сычом сидеть по вечерам, со стенами разговаривать.
Тут его левый глаз сильнее задергался, притом так устойчиво, с одинаковым ритмом, словно в нем исправно и беззвучно тикали невидимые часы. Он снова вспомнил о черном доге, с надеждой посмотрел в сторону сквера, но люди с собаками там еще не бродили, видно, час их не приспел, и Костричкин решил посидеть у телевизора, чтоб немного успокоиться.
Передача была на удивление скучная, на экране все время маячила фигура какого-то человека, сгорбленного под тяжестью непомерно большого рюкзака. Он долго брел по унылой, голой пустыне, иногда останавливался, ковырял палкой-посохом в песке, что-то разыскивая, и через минуту опять шел и шел в неведомое и бесконечное. Костричкин возмущался передачей и хотел переключить телевизор на другую программу, но ему было лень вставать с дивана, на котором удобно устроился…
Потом вместо пустыни и человека с большим рюкзаком перед глазами Костричкина возник огромный черный дог, который стоял на задних лапах и зло глядел на него. Вскоре черный дог широко открыл огромную пасть, из которой страшно торчали острые клыки, и изготовился к прыжку. Костричкин в испуге попятился от него, но дог тотчас грозно зарычал, клацнул зубами. Зная, что от собаки нельзя никогда убегать, он в страхе все-таки отскочил назад, и в это время черный дог бросился на него. Сбив Костричкина с ног, он больно придавил его к земле и уцепился зубами в горло. «Ка-ра-у-у-ул!» – закричал он и, чувствуя, что расстается с жизнью, собрал последние силы, резко оттолкнул от себя дога и, грохнувшись с дивана на пол, проснулся.
Поглаживая ушибленный затылок, прислушиваясь к частому стуку сердца, Костричкин несколько минут сидел на полу, приходя в себя, а потом неожиданно вскочил и расхохотался: оказалось, что левый глаз у него больше не дергался. В радости он подбежал к телефону и набрал номер Зои, услышав ее голос, Костричкин хотел уже крикнуть «Негритенок, как ты там дышишь?..», но в этот момент в квартиру вошла вернувшаяся с работы Анна Григорьевна. Он незаметно надавил пальцем на рычаг телефона и, плотнее прижимая к уху трубку, чтобы жене не были слышны гудки, сделал вид, будто продолжает ранее начатый разговор.
– …Да, все верно, все правильно, – энергично повышал свой голос Костричкин. – Философия известная: ты начальник – я дурак, я начальник – ты дурак… Так-то… Конечно, конечно… А пока это мое твердое слово… Хорошо, хорошо, ты потом можешь жаловаться хоть в ООН, но сперва сделаешь так, как я велю… Да, это мой приказ!.. Ну все, будь здоров!..
Положив трубку, он еще какое-то время возмущался вслух, разгуливая по прихожей, кричал, что его подчиненные вконец распустились, ни черта не хотят делать, сознательности у них ни на грош, каждый, как курица лапой, гребет лишь под себя. И никому ничего не скажи, любой, кого чуть пожуришь, тут же становится на дыбы, грозит, что напишет в газету, обратится в суд. От такой работы у него уже сердце схватывает, совсем развинтились нервы, он как пить дать вот-вот попадет в сумасшедший дом. Все это говорил Костричкин, конечно, для Анны Григорьевны, чтобы вызвать к себе у нее жалость. Ему надоело по три раза в день есть только яйца и колбасу, и он таким образом пытался втянуть жену в разговор, а затем склонить к примирению.
Но Анна Григорьевна будто не слышала Костричкина, помыв вначале руки, она прошла в свою комнату и оттуда не показывалась, что-то искала в шкафу, шурша коробками и бумагой. «Уж не собралась ли она и в самом деле уезжать к сыну?» – с испугом подумал Костричкин и осторожно приник к замочной скважине в двери ее комнаты, не дыша стал высматривать, чем там занята жена. Но глаза его упирались в поясницу Анны Григорьевны, и ему не было видно, что делали ее руки. Тогда Костричкин с досады махнул рукой и нехотя поплелся к телевизору.
