Текст книги "Арина"
Автор книги: Василий Андреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 30 страниц)
– Летом-то, дочка, у нас народу хватает, – говорил Кате Тимофей Поликарпович. – Это кажется, что пусто, а на самом деле густо. Сейчас весь взрослый люд в поле, на уборке. И детишек многие с собой берут. Кто из них помогает, кто мешает, а все одно родителям спокойно, когда ребятишки на глазах вертятся… Конечно, молодежи маловато, разбежалась она по городам. Зато летом много приезжей. Вон в том доме с красными флажками над воротами студенты живут, на ферме уже с месяц работают. А еще, считай, в каждый второй дом дети из городов наезжают на отдых, родственники. Это жара позагоняла всех в тенек да на речку, а вечером они ходят по улицам с гитарами, песни поют. И чужой народ к нам валом валит: художники бородатые, артисты-стрекулисты, ученые разные… Кто тут себе дом купил и все лето живет, места наши многих красой своей приманивают. А вот зимой деревня пустеет, одни старики да старухи коптят тогда наше небо.
Остановились они за деревней, у самого леса, на опушке которого меж лип и берез голубели ульи, обнесенные высокой изгородью из жердей. Едва все вышли из машины, как возле них оказался будто выросший из-под земли русоволосый парнишка лет восемнадцати, розовощекий, с нежной кожей лица. Он был в белесой куртке из плащевой ткани и серых джинсах, вправленных в легкие брезентовые сапоги зеленого цвета.
– Ну, Егорка, тебе нынче придется пострадать тут одному, – сказал Тимофей Поликарпович, почесывая бороду. – Видишь, ко мне сынок приехал, порадовал наконец. А это невеста его, Катюша. Ты как, отпустишь меня до завтра по причине такой уважительной?..
– О чем тут разговаривать?.. – ответил Егорка, краснея и не спуская быстрых глаз с Кати, которая ему, видно, понравилась.
– Тогда лады, а то, думаю, запаникует твоя душа, отчего, скажешь, старик прогуливает.
– А вашу пасеку можно посмотреть? – спросила Катя и подошла поближе к Егорке, поправила длинные волосы.
Егорка весело сверкнул глазами и, не зная как быть, поглядел на Тимофея Поликарповича. Тот, желая показать немалый вес Егорки на пчельнике, сказал с подчеркнутой серьезностью:
– Это уж как сочтет нужным Егор Сергеевич, мой заместитель по научной линии.
Заместителя долго уговаривать не пришлось, и они с Тимофеем Поликарповичем тут же повели Катю в глубь пасеки. Дмитрий открыл капот и решил тем временем посмотреть карбюратор, поскольку мотор иногда глох на холостых оборотах. Лукерья тоже осталась у машины и сперва молча топталась около Дмитрия, а потом не выдержала, спросила о том, что тревожило душу после письма дочки:
– Сынок, а как Люська-то относится к твоей невесте?..
– Катя ей не нравится, – честно признался Дмитрий. – Хотя она с ней ни разу не разговаривала…
Лукерья немного замялась, не готовая к такому ответу сына, и решила уже ничего не говорить ему про письмо Люськи.
– С виду-то она красивая… – сказала со вздохом Лукерья. – Да с лица, говорят, воду не пить.
– Это некрасивые такое придумали себе в утешение, – недовольно заметил Дмитрий.
– Может, оно и так. Конечно, жениться тебе пора, но смотри, сынок, не обожгись… А чем она занимается… невеста твоя?.. Ты нам пока так и не сказал.
– В парикмахерской работает.
– Это как наш Митрофаныч, что ли?..
– Да, как он…
– Вот никогда не скажешь… – подавленно пробормотала Лукерья. – А так собой на артистку похожая…
Глянув на сникшую вдруг Лукерью, которая хотела еще что-то сказать, но не решалась, Дмитрий спросил:
– Мама, ты что-то расстроилась?..
– Да как же, сынок… – со слезами в голосе проговорила она. – Ты у нас ученый, а невеста, выходит, простая… Она тебе разве ровня? Ведь так обидно, так обидно!.. Ты всего добился, а она, стало быть, ничего…
– Ну что ты говоришь, мама? – рассердился Дмитрий и резко хлопнул капотом, повернулся к ней лицом. – Кате ведь девятнадцать лет, у нее все впереди. Вот сейчас она в институт вечерний готовится…
– Оно, конечно, когда так… – уже несколько смирившись, сказала Лукерья. – Верно, жениться тебе надо, сколько можно мыкаться холостым. Но ты и про сестру не забывай. Все деньги не трать на молодую жену. А кто же Люське поможет, как не брат? Ведь ей еще три года бегать с поджатым животом. Какая у ней там стипендия, да и ту она, считай, не получает. Сам знаешь, трудно Люське ученье дается, а в люди выйти хочется, вот девка и бьется как рыба об лед…
Дмитрию хотелось сказать матери, что Люська об учебе меньше всего думает, что она связалась с беспечной компанией, стала иначе смотреть на жизнь – во всем ищет выгоду, но он сдержал себя и промолчал. «Этим я сестру не исправлю, а мать с отцом покоя лишу», – подумал Дмитрий и пообещал:
– Люське я помогать, конечно, буду, пока учится. Катя тут разве помеха. Ты еще не знаешь, какая она добрая…
Лукерья согласилась, что с виду она вроде сердечная, а там кто ее знает, чужая душа, мол, потемки, но Дмитрий видел, мать заметно повеселела, и когда Тимофей Поликарпович с Катей вернулись с пчельника, она уже поглядывала на Катю с какой-то родственной теплотой.
После пасеки они заехали в магазин, потом долго колесили по окрестностям деревни, побывали на лесном озере, в заливных лугах, а под конец спустились к речке, где купались и загорали. Вода в речке была теплая и такая прозрачная, что с берега можно было рассматривать все камушки и ракушки, устилавшие дно. Кате так понравилась чистая и ласковая вода, что она больше часа плавала в речке и все не хотела оттуда вылезать.
Уже перед самым обедом они возвращались домой. Теперь им часто встречались сельчане, и Тимофей Поликарпович то и дело просил Дмитрия остановиться, а сам всякий раз выходил из машины, с каждым весело здоровался, рассказывал, что к нему приехал сын, всем представлял Катю, называя ее то невесткой, то снохой. Катя при этом краснела и низко опускала голову…
В обратный путь Дмитрий с Катей отправлялись на закате солнца, когда жара ослабла и с полей потянуло желанной свежестью. Тимофей Поликарпович на прощанье обнял сына, осторожно подержал в загрубевшей ладони Катину руку и напомнил, чтобы в сентябре они обязательно приезжали к ним.
– Уж на свадьбу нас не ждите, не по годам нам трястись в дороге, – говорил он, глядя по-отечески на Катю. – А вот вас после свадьбы будем ждать.
Лукерья, которая знала, что Дмитрий всегда трудно переносит ее слезы при расставании, старалась быть веселой, но в последнюю минуту не сдержалась, горестно сморщила губы и заплакала.
– Дай-то бог, чтобы вы не знали в жизни горюшка… – сквозь слезы сказала она и перекрестила Дмитрия с Катей.
– Ну что, мама, плакать, не на войну ведь мы… не плачь… – попросил Дмитрий и скорее сел в машину, чтобы не видеть ее слез, тут же стал выезжать со двора.
Тимофей Поликарпович с Лукерьей следом вышли на большак, и потом их сгорбленные фигуры еще долго там темнели уже после того, когда машина, сверкнув на повороте стеклами, скрылась за лесом.
XXII
Это огорошило Костричкина, и он, войдя на кухню, какое-то время стоял с поникшей головой, растерянно моргал маленькими черными глазками. Пускай Анна Григорьевна его заранее к этому готовила, она давно грозилась уехать к сыну, но то были пока слова, и он не шибко брал их на веру: мало ли что скажет в горячке женщина. А тут вот на кухонном столе лежала записка жены.
«Я от тебя уезжаю, и к этому добавить нечего… И все-таки я скажу… Знаю, ты отмахнешься, как всегда… Пускай, а я скажу… Плохого тебе не хочу, ты – наказал меня бог! – отец моего сына, но радость тебя не ждет… Страшно уже то, что от тебя отказался сын, родная твоя кровинушка. А теперь вот и я… Без меня тебе будет худо… Чужим ты не больно-то нужен… Других чужие любят, а тебя не станут – не за что… Сам-то ты любишь одного себя. И для себя всех обманывал, даже жену и сына… Я все не умела понять, что тебя таким сделало. А сейчас вот дошло – людская доверчивость и всепрощение… Если б тебя раньше стукнули по шапке как следует, может, ты бы спохватился… А тебя долго жалели, не знали, что ты из породы пакостных котов… Такого кота отстегаешь веником, он тут же спрячется под лавку, а потом, глядишь, снова тянет лапу к столу, но уже с другого краю. Вот так всю жизнь делаешь и ты… Ладно, баба, кажись, «зафилософствовалась». Ты опять скажешь: понесло мою ткачиху… Мели что хочешь, бог с тобой, мне уже все равно. Прощаюсь с тобой. Анна».
Прочитав записку, он не сомневался, что жена теперь его покинула навсегда, и ему стало жалко до слез себя, одинокого и заброшенного. Всю жизнь увлекаясь разными женщинами и тем самым распыляя свои чувства, пуская, их по ветру, Костричкин давно охладел к Анне Григорьевне и относился к ней как к назойливой мухе, которая без роздыху жужжит где-то рядом и не дает покоя. А сейчас ему вдруг сделалось страшно, он впервые понял, что навсегда теряет так необходимого ему человека, и у него тут же возникла мысль немедленно ехать на вокзал. Жена, может быть, еще не успела сесть на поезд, и он во что бы то ни стало вернет ее: упадет перед ней на колени, будет целовать ей руки, просить прощения.
Костричкин выбежал на улицу, поймал какую-то частную машину и помчался на вокзал. По дороге у него от нервного расстройства неожиданно началась аллергия, из носа сразу потекло, глаза покраснели и заслезились. На вокзале он, поминутно вытирая лицо носовым платком, беспрерывно хлюпал носом, метался беспокойно у доски с расписанием поездов, но никак не мог отыскать в нем Красноярска. Тогда он подбежал к милиционеру, который не спеша пил чай у буфетной стойки, и, возбужденный, спросил, почему в расписании не значится этот город.
Милиционер с нескрываемым удивлением оглядел Костричкина, видно, сразу заметил его покрасневшие глаза с набухшими веками, недовольно ответил:
– Гражданин любезный, надо пить поменьше… Это же Курский вокзал, а поезда сибирского направления отходят с Ярославского и Казанского. Понятно?
– Спасибо… Как вы сказали… Курский? Ах да… Прошу прощения… Как же это я так?.. Да, да, сам вижу… Курский… Ну конечно, Курский… – подавленно пробормотал Костричкин и поспешно отошел прочь, но тут же обернулся, сказал с обидой милиционеру: – Насчет питья вы напрасно… заболел это я… жена меня бросила…
На Ярославском вокзале он опять раньше всего кинулся к доске с расписанием, но ничего толком понять в нем не мог. Поездов в сторону Красноярска было много: одни в этот день уже отбыли, другие отходили поздно вечером и в полночь. Натыкаясь на снующих взад и вперед по вокзалу людей, он пробежал тогда на платформу, где с чемоданами и с большими дорожными сумками мельтешили сотни пассажиров, стал приглядываться, надеясь найти там Анну Григорьевну. Но вскоре сообразил, что эти люди сошли с прибывшего поезда, чертыхнулся и посеменил обратно. Заглянув потом в новый стеклянный зал, побродив среди толпы пассажиров, ожидавших очередной поезд, он убедился, что жены нигде не было, и, потерянный, поплелся медленно с поникшей головой к троллейбусу.
Костричкина никогда особенно не тянуло к спиртному, но сейчас его подмывало выпить, и он, не противясь этому желанию, у Рижского вокзала вылез из троллейбуса и зашел в магазин. Было, оказывается, около восьми часов, и водку уже не продавали. Раздумывая, что ему лучше купить, вина или коньяку, он несколько минут постоял в стороне от прилавка, который еще плотно осаждали жаждущие выпить. Привыкший к тому (в бытность свою управляющим министерства, директором фабрики), что в магазин всегда можно послать подчиненного, Костричкин пуще самого дьявола не терпел очередей. По этой причине в последние годы, уже лишившись высоких постов, он ходил в магазины только днем, в рабочее время, когда там меньше было народу. А сейчас он представил, какая тоскливая жуть ожидает его дома, и, скрепя сердце, встал в длинную очередь.
Скоро Костричкина кто-то тронул осторожно за плечо, вздрогнув, он обернулся и увидел ухмыляющуюся физиономию вроде бы знакомого человека. Если бы не конопатость лица, не спадающая на лоб прядь белесых волос, то едва ли он признал бы в нем кудлатого. На этот раз тот был чисто выбрит, в белоснежной рубашке с синими ромбиками, в серых хорошо отглаженных брюках.
– Не узнаешь меня? – довольный, спросил кудлатый.
Костричкин зло посмотрел на него, нехотя буркнул:
– Как же, припоминаю…
– А я тебя не сразу признал, – сказал кудлатый и пригладил рукой белесые волосы. – Ты какой-то… ровно соплей пришибленный… Захворал, что ли?..
– Жена меня бросила… – пожаловался Костричкин и тотчас обругал себя, что открылся перед случайным человеком, который к тому же и охмурил ею тогда на четыре рубля.
– Это худо, братец… – сочувственно вздохнул кудлатый. – Обижал небось ее… вот она и ушла. Хорошего мужика женщина не бросает. Вот я сам такой же дурак был, больше года мыкал в разводе…
Костричкин опять вспомнил, что дома его никто уже не ждет, кроме безмолвных стен да нудно тикающих часов, и теперь пожалел, что в свое время не разрешал жене завести собаку. Если б его дома ждала собака или хоть кошка, то ему было бы легче. Пусть животное ничего не скажет, но оно, как толкуют, всегда понимает человека. А кто поймет сейчас его?.. Может быть, ему пригласить к себе этого кудлатого? Посидят они вдвоем, поговорят о жизни за рюмкой, может, полегчает… Он, видно, не без царя в голове, вон и чистенький какой сегодня, свеженький, прямо огурчик, только что сорванный с грядки. И Костричкин уже несколько подобревшим голосом спросил:
– Ты что, тоже выпить хочешь?
Кудлатый вроде бы даже испугался его слов, резко замотал головой:
– Нет, нет… Я завязал… до Нового года решил капли в рот не брать…
Тут к ним подошла молодая полная женщина в темном брючном костюме, с белой кожаной сумкой под мышкой. Она подозрительным и долгим взглядом смерила Костричкина и с беспокойством сказала кудлатому:
– Коля, опять ты за свое… старое?.. Смотри у меня!.. – погрозила она пальцем. – Пока выбивала в кассе, а ты уже улизнул… и снова туда же… Бывшего собутыльника, что ли, отыскал?..
– Солнышко, упаси меня бог… – ласково залепетал кудлатый, удивленно вскидывая белесые брови. – Ты только не волнуйся, пожалуйста, я вот знакомого встретил… Понимаешь, его жена бросила… – Он вдруг замялся и виновато добавил: – Должок ему надо бы… отдать, солнышко… четыре целковых…
– Когда же это кончится, Коля?.. – уже с явной обидой в голосе строго спросила женщина.
Кудлатый тотчас съежился, втянул голову в плечи, будто ожидая удара, смущенный, заискивающе зачастил:
– Прости, солнышко… клянусь тебе… это последний…
Женщина молча порылась в сумке, отсчитала четыре рубля и небрежно протянула их Костричкину. Потом взяла под руку кудлатого, и тот сразу приосанился, заулыбался, видно, доволен был вниманием к себе этой женщины. И когда они отошли от Костричкина, ему сделалось еще тоскливее. Выходило, что даже кудлатый и то кому-то нужен, о нем вот заботится видная собой женщина, а от него почему-то отказался родной сын, его бросила жена, с которой они вместе прожили уже много-много лет.
…Зоя Шурыгина, соскучившись по Степке, надумала взять его дня на два из детсада, который летом был на даче, и к приезду сына прибиралась в квартире. Весь вечер она пылесосила ковер, висевший на стене, новый диван, мыла полы, протирала окна в комнате и на кухне. Покончив с уборкой, Зоя приняла ванну и только хотела сесть попить чаю со свежим клубничным вареньем, как в квартиру кто-то позвонил. Она подумала, что к ней идет соседка, которая частенько прибегает попросить то луку, то соли, то спичек, но оказалось, это был Костричкин. Его приходу Зоя, конечно, удивилась. После того вечера, когда она выставила Костричкина из квартиры, он лишь изредка звонил ей по телефону, но в гости напрашиваться опасался, а тут вдруг почему-то пришел, и без предупреждения.
– Ну что, вижу, не ждала меня сегодня?.. – кривя рот в вымученной улыбке, спросил Костричкин и, понурый, прошел к столу, сел на диван.
Запахнув плотнее банный халат, который надела после ванны на голое тело, Зоя скрестила руки на высокой груди и остановилась посредине комнаты, обескураженная странным видом Костричкина. В его бегающих глазах сейчас не было прежней плутоватой живости, плоский утиный нос сильно отвис и покраснел, и сам он стал похож чем-то на старого общипанного петуха. Зоя поначалу пожалела его своим бабьим сердцем, но скоро поборола в себе эту слабость и безразлично сказала:
– Сам знаешь, незваный гость хуже лихого татарина…
– Я вот тут рядом с твоим домом был, – соврал Костричкин, – ну и соблазнился… Загляну, думаю, заодно к негритенку… поди, своего начальника, это самое… руководителя, не выгонит несолоно хлебавши…
– Ах, держите меня, а то упаду!.. – рассмеялась Зоя, хватаясь за живот. – Вот еще сыскался начальник… Ты хоть на ночь меня не смешил бы… Какой ты руководитель, если ничего не смыслишь в нашем деле? Ты даже не знаешь, как надо в руке ножницы держать… А в женский зал никогда носа не показываешь – боишься. Подловишь в коридоре их главную, для отвода глаз скажешь: «Как там у вас дела? Порядок?.. Ну, лады, лады». И снова забиваешься в свою каморку, чтобы любовные да всякие такие интрижки плести…
– Ладно, ладно, хватит критики!.. – недовольный, оборвал ее Костричкин. – Лучше давай настроение поднимем. Я вот маленько коньячку принес. – И он вытащил из кармана пиджака бутылку «Плиски».
Зоя далее не взглянула на коньяк, а только поморщилась и резко сказала:
– Убери немедленно эту отраву!.. Все, Федор Макарыч, больше не пью я… замуж хочу выходить…
Костричкин поначалу не придал значения ее словам, он был уверен, что у каждой одинокой женщины лишь одно на уме – поскорее выйти замуж, но потом призадумался, почему такие речи завела она именно сегодня. Неужто Зоя успела пронюхать про отъезд жены? Выходит, успела, раз намекает о замужестве. Анна Григорьевна, конечно, кого-то знала из парикмахерской, недаром ей было известно про «негритенка». Вот она сама, видно, и оповестила, что бросила мужа. А Зоя скорее уже сети плетет, с лучшей стороны себя показывает, мол, не пью я теперь и женой буду верной. Вот она, женская хитрость, только Зоя не на дурака напала, его вокруг пальца не обведешь, он насквозь видит этих женщин, в таких делах он калач тертый.
– Прямо чудно мне это слышать, негритенок, – усмехнулся Костричкин и покачал головой. – Перед тобой напиток богов, сгусток южного солнца, а ты такое говоришь… Нет, не к лицу тебе, не к лицу… Ты лучше тащи-ка сюда рюмки, давай глотнем с тобой по капочке…
– Нет, Федор Макарыч, не уговаривай меня, бесполезно, – стояла на своем Зоя. – И рюмки никакие не жди, тут тебе не распивочная… Я вот спать сейчас ложусь, завтра вставать рано надо, за Степкой еду под Истру… Ты забирай-ка свой коньяк да отчаливай поскорее домой, время уже позднее…
От прихлынувшей обиды уши Костричкина покрылись красными пятнами, редкие усы задрожали, будто росли на киселе. С немалым трудом сдерживая себя, чтобы не взорваться криком, он долго сопел, нервно покашливал в кулак, наконец надтреснуто вымолвил:
– Вот и пойми женщину, то она перед тобой душу наизнанку выворачивает, а то уже и на дверь указывает… А если я не собираюсь домой, если я у тебя хочу остаться?.. Что ты на это скажешь?..
Словно не слыша Костричкина, Зоя прошлась нервно туда-сюда по комнате, посмотрела на часы, которые уже показывали без пяти одиннадцать, потом резко повернула к нему лицо, холодно сверкая черными глазами, непреклонно отрезала:
– Не бывать такому, Федор Макарыч, никогда не бывать!.. У меня еще ни один мужчина не ночевал. Ты забыл, что я мать, у меня ребенок… А если я сперва с тобой глупости позволила, так знай, я до сих пор казню себя за это…
Костричкин обежал печальными глазами скромную комнату Зои, в которой было чисто, уютно, во всем виделась заботливость женских рук, снова вспомнил опустевшую без Анны Григорьевны свою просторную квартиру, и ему еще больше стало жалко себя, уже далеко не молодого и, выходит, никому не нужного. Вот, оказывается, и Зоя терзается, что была с ним в связи, а сейчас все поглядывает на часы, никак не дождется его ухода. А он-то вообразил, будто она расставила ему сети, собирается женить на себе. Стало быть, никто в нем не нуждается, все бегут от него как от чумы.
А ведь когда-то было иначе, когда-то его приметила роковая Лиза, сухощавая женщина с нервными движениями и быстрыми зелеными глазами, с красивыми полными губами, которые лишь ночью отдыхали от папирос. Она была тогда намного моложе Зои, едва успела закончить институт и сама нашла юного Костричкина у витрины с объявлениями. Он только что приехал из Сотовки, поступил в техникум и мыкался по городу в поисках угла для жилья.
– Молодой человек, вы ищете комнату? – вкрадчиво спросила тогда Лиза и пристально поглядела на него.
Еще слыша в ушах ее таинственный низкий голос, любуясь мягкими переливами ее бархатного платья, он прикрыл ладонями обтрепанные борта своего короткого пиджачка и, потупив голову, еле внятно промямлил:
– Понимаете… не совсем так… мне бы надо угол…
– Ну пошли, у меня кое-что для вас найдется, – нетерпеливо сказала Лиза и увела его к себе.
Это было за год до войны, а когда она началась, Костричкин с Лизой жили уже как муж и жена. Лиза сразу забеспокоилась, что он может попасть на фронт, и однажды отвела его к знакомому врачу, который за полчаса из него, здорового парня, сделал «больного», наложив ему на одно легкое пневмоторакс. И Костричкин стал белобилетником.
Потом техникум, где он учился, переехал на Урал, а его Лиза пристроила комендантом одного общежития. У Лизы оказались немалые связи, и с помощью ее через три месяца Костричкин уже был начальником вокзала, потом помощником директора завода, директором фабрики. Его с каждым годом повышали, и когда окончилась война и были созданы министерства, он стал работать в главке, а затем управляющим министерства. Они с Лизой уже собрались оформить официальный брак, но та вдруг погибла в автомобильной катастрофе. И Костричкин женился на Анечке, Анне Григорьевне, которую знал еще раньше: она почти девчонкой пришла на фабрику, в его бытность там директором. Но когда не стало Лизы, вся его карьера вскоре пошла кувырком, люди наконец увидели, что у него мало грамотенки, он нечист на руку, небезупречен в быту. Перед ним будто возвели глухую стену, которая напрочь отсекла ему путь вперед, и он вопреки своей воле попятился: переходил с места на место, и всякая новая должность оказывалась ниже прежней. Так и допятился Костричкин до парикмахерской.
Зоя не присаживалась, все так же ходила по комнате и только чаще взглядывала на часы, давая тем самым понять Костричкину, что она ждет не дождется, когда он уйдет. И Костричкин, сознавая свое незавидное положение, представляя, какая тоска его ожидает дома, быстро раскупорил бутылку и принялся хлестать коньяк прямо из горлышка. Этой своей не вполне приличной выходкой он хотел все-таки разжалобить Зою, надеялся, что теперь она принесет рюмки, подаст что-нибудь закусить. А там, глядишь, и сама соблазнится, пригубит рюмку-другую, и пойдет у них дым коромыслом. Но Костричкин не угадал намерения Зои, которая вдруг подошла к телефону и, снимая трубку, спросила:
– Ну что, Федор Макарыч, тебя, может, на милицейской машине домой отправить?..
– Положи трубку!.. Слышь, сейчас же положи!.. – вскакивая с дивана, испуганно закричал Костричкин. – Я сам ухожу, без милиции… А ты… а ты попомнишь Костричкина… Я еще покажу тебе, ты не смеешь так с начальником!.. Не имеешь права!.. – И, схватив со стола бутылку, на ходу заталкивая ее в карман, он выбежал из квартиры.
В затемненном зеленью дворе Костричкин держался тех мест, где больше было свету, ступал тихо, опасаясь стучать каблуками, чутко прислушивался к разным подозрительным звукам и наконец, весь вспотевший от нервного напряжения, нырнул под арку и оказался на ярко освещенной улице. По ней хотя редко, но еще проносились машины, кое-где бродили поздние пешеходы, и Костричкин, уже чувствуя себя в безопасности, уверенно пересек улицу и свернул к троллейбусной остановке. Немало уверенности ему к тому же прибавил и недавно выпитый коньяк, который теперь заметно ударил в голову.
В этот час троллейбусы ходили нечасто и разумнее было бы идти пешком, но Костричкина домой не тянуло, и он, спокойно поглядывая на мигавший желтым светофор, засунул руки в карманы и стал терпеливо ждать. Так простоял он минут двадцать, а может быть, и больше. Никто еще к остановке не подходил, троллейбуса все не было, и Костричкин хотел уже отправиться пешком, но тут в небе сверкнула молния, раздался оглушительный гром, а потом вдруг устойчиво, монотонно зашумело, и его накрыл сплошной ливень. Костричкин кинулся к ближайшему тополю, плотно прижался спиной к стволу, но льющий будто из ведра дождь доставал его и там. В какие-то секунды он промок до нитки и, чувствуя страшную обиду на Зою, на этот непрошеный дождь, на весь белый свет, обреченно шагнул под ливень и быстро зашлепал промокшими ботинками по бурливому потоку воды.
