Текст книги "Арина"

Автор книги: Василий Андреев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц)

– Аферист проклятый!.. – возмущенно сказала Анна Григорьевна. – В себя вдыхаешь… И духами от тебя несет. У бабы был, кобель бессовестный!..

Успев снять один ботинок, Костричкин топтался с растопыренными руками по прихожей, пытаясь босой ногой стащить за задник второй, но он не поддавался, сидел, как назло, прочно, будто прирос к ноге.

– Что ж тут такого, если от меня духами пахнет, – говорил он, елозя по полу неподдающимся ботинком. – Ты прекрасно знаешь, где я работаю, там сплошные духи да одеколоны. Все вокруг ими благоухает.

– Не дурачь меня, как-нибудь разбираюсь. От тебя дамскими духами пахнет, да еще французскими… Опять у своей негритянки был… Я знаю, кого ты и здесь завел…

От этих ее слов Костричкин заметно протрезвел. «Откуда ей известно, что я у Зои был, – соображал он. – Выходит, ей все доносят. А вроде бы она и незнакома ни с кем из парикмахерской».

Неведомо было Костричкину, что не больше как неделю назад Анна Григорьевна встретила в метро уборщицу парикмахерской Пелагею Захаровну, и они потом долго сидели в вестибюле и разговаривали. Когда-то, в первые годы войны, они, тогда еще комсомолки, работали вместе в военном госпитале, выхаживали раненых. А потом их дороги разминулись. Но, как ни велика Москва, судьба иногда, раз в пять-шесть лет, вдруг сводила бывших санитарок где-нибудь на улице, в автобусе, в магазине, и они, обнимаясь и радуясь, вытирая слезы, вспоминали суровую юность, рассказывали одна другой про свою теперешнюю жизнь. Вот от подруги военных лет и узнала Анна Григорьевна, что Костричкин и на новом месте завел себе любовницу, чернявую молодую женщину, которую в шутку зовет «негритенком».

– Ну что ты зря выдумываешь?.. – усмехнулся Костричкин, стараясь перевести разговор в шутливый тон. – Какая там негритянка? Я что, в Африку на ракете слетал? К сожалению, люди пока не достигли того, чтоб к любовницам на ракетах кататься. Шибко дорог этот транспорт…

Анна Григорьевна заметила растерянность мужа, но была уверена, что он все равно ни в чем не признается, будет изворачиваться без конца. И это, как ни странно, его даже оправдывало в ее глазах. С одной стороны, Анне Григорьевне был противен сейчас муж, ей неприятно было, что он рядом стоял, дышал, говорил. Но с другой стороны, ей легче не стало б, если бы он взял и прямо сказал, что был у женщины. И выходило так, что в нем вроде что-то еще осталось от совести, и у Анны Григорьевны из-за этого пока жила мизерная надежда исправить мужа. Лишь поэтому она, зная наперед, что никогда в жизни не только не позволит себе говорить с его любовницей, но даже издали не станет ее рассматривать, сказала ему обратное:

– Знаю, какая негритянка… Вот пойду завтра и прямо на работе устрою ей скандал… Пускай тебе будет стыдно!..

– Только попробуй! – испугался Костричкин и забегал в одном ботинке по прихожей. – Беду хочешь на себя накликать? Хочешь, чтоб с работы меня сняли?..

– А тебя и так снимут, – безразлично махнула рукой Анна Григорьевна. – Везде выгоняли и отсюда выгонят.

Костричкин наконец сбросил второй ботинок и, забыв надеть тапочки, прямо в носках стал ходить взад-вперед по комнате. Ноги его разъезжались, как на льду, по паркету, покрытому лаком.

– Ты не мели напраслину! – сказал он, еще больше трезвея. – Меня не выгоняли, а переводили на другую работу как лицо номенклатурное.

– Тебя понижали за нечестность. Все понижали, понижали… И докатился, в парикмахерской работаешь. Сказать кому стыдно.

– В нашей стране всякая работа почетна и уважаема.

– А чего ж ты скрывал три месяца, что перешел в парикмахерскую?.. И врал, как всегда: «Безобразие!.. Никак персональную машину не отремонтируют. Общественным транспортом вынужден на работу ездить…» Цирюльник несчастный!..

– Запомни, я не простой парикмахер, а заведующий! – повышая голос, сказал Костричкин. – У меня двадцать с лишним подчиненных, и всякий со своим характером, гонором. Попробуй залезь в душу каждого. А я залез, и все меня боятся, во!..

Анна Григорьевна покачала головой, с осуждением сказала:

– Нашел чем хвастать. Это я знаю, мучить людей ты научился, по-всякому над ними изгаляешься. Только недолгая твоя власть, попомни мое слово. Здесь тоже тебя скоро раскусят и с треском вытурят.

– Ничего, не вытурят, – самодовольно сказал Костричкин. – Это раньше я был, как камень, привезенный из леса, шершавый, замшелый, с острыми углами и впадинами. А сейчас стал гладенький, шлифованный – кругляш кругляшом, разом меня не ухватишь. Хотя институтов я не проходил, а школу жизни за плечами большую имею. Ты скажи, кем я только не был?.. Управляющим в министерстве сидел? Сидел!.. Директором фабрики был? Был!.. Начальником вокзала меня ставили? Ставили!.. Да кем я только не был, ты скажи?.. И всегда почет мне и уважение. Машина персональная вот тут стояла. – Костричкин кивнул в сторону окна. – Пусть не тут, тогда в другом доме жили, но это факт, что она стояла по утрам у подъезда и меня ждала. Вот ждала!.. И теперь я ученый-переученый, теперь меня голыми руками не возьмешь…

– Ничему тебя жизнь не научила, – невесело сказала Анна Григорьевна. – Уродом ты был, уродом и остался. Ты от рождения богом наказан, и сознаешь свою никчемность, и мстишь людям за это, пакостишь на каждом шагу. Хочешь хоть так заметнее стать, а то тебя из земли не видно, урода-коротышки. Я не раз убеждалась, все маленькие самые злые и мстительные.

Костричкин вспомнил, как много унижений терпел он в жизни из-за своего маленького роста. В семнадцать – восемнадцать лет его не пускали на фильмы, которые нельзя было смотреть детям до шестнадцати. Ему приходилось носить с собой паспорт и, краснея перед девушками, всякий раз показывать его билетерше. Долгое время, пока не отрастил хилые усы, ему в магазинах и табачных киосках не продавали папирос. А однажды Костричкин даже плакал. Он учился тогда в техникуме и влюбился в свою однокурсницу, белокурую и стройную, изящную, как статуэтка. Костричкин прямо по пятам за ней ходил и один раз после какого-то вечера в техникуме увязался провожать эту белокурую девушку. Жила она на Каланчевке, и они поехали на метро до «Комсомольской». Выйдя на привокзальную площадь, где и в то время сновало много народу, однокурсница отозвала его за телефонную будку и шепнула: «Тут мой дом рядом. Дальше не провожайте, а то меня во дворе засмеют». – «Почему?» – не понял он тогда. «А скажут, что за кавалера нашла… Целоваться – нагибаться…» И белокурая девушка тут же растаяла в снующей толпе. А он ее и не искал, он только опустил низко голову, чтобы слез его не видели.

Но потом, когда Костричкин вышел в руководящие, солидным стал, ему попадались девушки иной закваски, они любили его за выделенную им однокомнатную квартиру, за путевку в модную Пицунду. И ему смешно сейчас было слышать наивные слова жены о его маленьком росте.

– Сама ты ни черта не смыслишь в жизни, – сказал Костричкин, с трудом стаскивая с себя липкую от пота рубашку. – Ткачиха есть ткачиха… Что от тебя можно услышать?

– А я не стыжусь, что я ткачиха, – спокойно ответила Анна Григорьевна. – Не как ты, я не скрываю от людей свою профессию. Она у меня трудовая, законная. И почетная. А ты всю жизнь ходил в дутых начальниках, людей мучил да обманывал. Вот от этого-то и бредишь по ночам, караул от страха кричишь. Сегодня тоже орать будешь, на помощь станешь звать. Только кричи не кричи, а успокаивать тебя не приду, не жди. Я возьму и уеду и сыну… в Красноярск. Хватит мне с тобой мучиться.

Ноги у Анны Григорьевны подкашивались от усталости, а голова была горячая, тяжелая, будто перегрелась на жарком солнце. Она знала, что без снотворного теперь не уснет, и прошла на кухню, приняла таблетку люминала. И уже лежа в постели, слышала, как Костричкин включил свет в ванной, стал громко кашлять, шуметь водой. А потом разом все стихло: от люминала она засыпала неожиданно быстро.

Костричкин улегся еще не скоро, перед сном он подольше обычного посидел в кресле, не спеша покурил в ночной тиши. А когда стал засыпать, ему смешно было от мысли, что жена от него уедет.

XIII

Как бы там ни было, а все-таки Иван Иванович постепенно выкарабкивался из той отрешенности, в какой находился первые месяцы после гибели сына. Однако пробуждение к жизни шло у него до того медленно, что Катя бог знает как обрадовалась, когда ей подвернулся случай увезти его за город. Вернувшись как-то поздно вечером из театра, где она с Дмитрием смотрела новый спектакль, Катя тотчас огорошила Ивана Ивановича, неприкаянно сновавшего по квартире: завтра они едут с ночевкой на Светлое озеро, где будто бы видимо-невидимо раков, и забирают с собой его; никаких отговорок слушать она не намерена, поскольку Иван Иванович сам, мол, просил познакомить его с Дмитрием.

Растерявшись от нежданного приглашения, Иван Иванович суетливо поскреб серую бороду, с минуту помолчал, желая хоть чуть-чуть унять нахлынувшее волнение, вызванное заботой о нем Кати, но так и не смог обуздать свои чувства, сказал ставшим вдруг ломким голосом:

– Ой, Катюша, Катюша!.. Хитра ты у меня стала… все слабости старика приметила… Ну где я сыщу силы отказаться от ловли раков?..

Ему вдруг вспомнилось далекое уже детство, родимая деревня с крытыми тесом и дранкой избами, озорная по весне речушка, которая кишмя кишела раками, всякой рыбой. В летнюю пору он с компанией таких же огольцов, как и сам, день-деньской пропадал на этой речушке, где ловил руками голавлей, налимов, окуней, забиравшихся под разные коряги и скользкие топляки. И как раз проще простого было сладить всегда с простофилями-раками, что сами, можно сказать, шли в руки, хотя это простофильство не мешало ракам схватить клешней за палец неосторожного ловца с такой силой, что мальчишеский крик иногда был слышен на дальнем краю глухой лесной деревни.

Вот с детства и жила в нем вечная тяга к рыбной ловле. И пусть судьба Ивана Ивановича после войны сделала крутой поворот, давно связал он свою жизнь с большим заводом и шумной Москвой, с которой свыкся не скоро, но все равно не сгинула его любовь к тихой речушке, лесному краю, оттого и тянуло Ивана Ивановича все годы в родные места, и не раз брал он билет до станции Поречье, откуда рукой подать до его деревни. Да так и не побывал все-таки в ней, в последний час всегда спохватывался, сдавал билет: ехать туда, чуяло сердце, резону не было, никто его там не ждал. Старший брат, что тоже жил вместе с ними до войны, погиб еще в августе сорок первого, младший – уже в Берлине, а мать с отцом убило бомбой при налете немецких самолетов. Односельчане писали ему тогда на фронт: на месте их избы осталась лишь глубокая воронка, заполнившаяся болотной водой.

Может быть, еще и потому не ездил он в свою деревню, что на заводе не только в летнюю благодать, но и лютой зимой завком всегда выделял автобус, а не то и два, и те заводчане, чье сердце гулко бьется при слове «рыбалка», катили на выходные к подмосковным речкам и озерам. А вот когда он стал пенсионером, то сразу и забыл о рыбалке, вроде и всякий день у него праздный, да на поверку выходит не так, не отпускают его дела: то в квартире что-либо ремонта просит, то домоуправлению надо помочь, но главное – не мог он оставить без присмотра Катю, ведь она совсем еще девчонка, и одна-одинешенька. А тут что ему было не соглашаться, когда вместе с Катей поедет, и он, не тая уже радости, вертелся возле нее, допытывался, далеко ли до того озера, где видимо-невидимо раков, раздумывая вслух, не взять ли ему с собой ружье.

Катя знала, Ивану Ивановичу дорого это ружье, что висело у него в кожаном чехле на стене и не ведало ни одного выстрела с того самого дня, как было куплено Алексеем. Прошлой осенью заходил к ним участковый, смутно намекал, не пора ли Ивану Ивановичу продать свое ружье, мол, какой из него теперь охотник. И тогда Катя испугалась, увидев, как вдруг мертвенно побледнело лицо Ивана Ивановича, да и сам участковый это заметил, быстро исправил оплошку, ловко обратил свои слова в шутку и тут же повел всерьез речь об избытке рыси в волоколамских лесах, посоветовал ему наведаться в те места. Оттого-то теперь Катя и сказала, не задумываясь:

– Конечно, без ружья никак нельзя… Ночевать-то в лесу будем, а ну как зверь какой нападет на нас?..

Тут Иван Иванович и дал себе слово проснуться завтра пораньше, чтобы успеть все толком приготовить к поездке. И когда Катя утром вошла на кухню, освещенную еще красным солнцем, он уже колдовал там над своим ружьем: чистил его с особым тщанием, глухо щелкал курками, прижмурив сильно глаз, заглядывал то в один, то в другой ствол. Под конец достал из чемодана мешочки, коробки с дробью и порохом, набил десятка два патронов, пометил каждый понятной только ему царапиной.

В четвертом часу вечера, когда Дмитрий подкатил к дому на своих белых «Жигулях», Иван Иванович уже расхаживал по прихожей, облаченный по-походному: на поясе у него висел охотничий нож в брезентовом чехле, за плечами – двуствольное ружье, старый рюкзак с раздутыми карманами. Войдя в квартиру, Дмитрий оглядел его с любопытством, вежливо поклонился, заметно краснея, сказал:

– Здравствуйте, Иван Иванович!.. Рад с вами познакомиться…

– Мне тоже приятно вас видеть, – не подавая руки, кивнул Иван Иванович.

Стоявшая тут же Катя была в синих брюках и темно-желтой спортивной куртке с белыми молниями на карманах, в руке она держала большую дорожную сумку, куда запихала легкое одеяло, кое-какую посуду и еду. Катя с любовью смотрела то на Дмитрия, то на Ивана Ивановича, радуясь, что едут они все вместе, и веря, что им будет весело и хорошо.

– Это дай-ка сюда, а сама закрой квартиру, – распорядился Иван Иванович, забирая у Кати сумку, и, подходя уже к двери, добавил: – Ну, удачливого нам отдыха!

Пока они выезжали из города, Катя с Дмитрием все время молчали, а Иван Иванович, устроившись на заднем сиденье, хмурился, недовольно поглядывая на бесконечный поток машин, плотно и угрожающе опасно обтекавший их белые «Жигули», и то и дело ворчал, что в Москве стало много автомобилей, от которых человеку уже нету никакого продыху. Еще Иван Иванович вслух удивлялся спокойствию Дмитрия, с каким тот переключал скорости, надавливал на педали; и со стороны нельзя было понять, то ли он хвалил его за это, то ли, наоборот, осуждал. Катя, сидевшая рядом с Дмитрием, чувствовала, тот поглядывает на нее влюбленными глазами, и была счастлива, и все вокруг видела таким прекрасным и разумным, что не было, казалось ей, никакой нужды что-либо менять или отвергать в этой жизни, и она не понимала, как это Иван Иванович сейчас может быть чем-то недоволен. А когда они выбрались из города, пересекли кольцевую дорогу и помчались по широченному гладкому шоссе, где машине стало вольготно, и в открытые окна потянуло живительными запахами лесов и полей, у Кати вдруг заняло дух от окружавшей их красоты, и ей теперь хотелось кричать самые ласковые слова людям и солнцу, небу и птицам – всему белому свету.

Ах, дорога, дорога!.. Пожалуй, ничто на свете больше не дарит человеку столь желанного покоя, тихой и надежной радости, чем эта вечно убегающая вдаль дорога. Как бы ни было у него тяжело на душе, как бы ни томили его голову горькие мысли, а едва он тронется в путь, как начинает чувствовать в себе какое-то обновление, постепенно слабеют, теряют над ним прежнюю власть житейские невзгоды, великие и малые горести, непоправимые утраты. И пусть не сразу, не вдруг, но все же какие-то перемены были заметны и у Ивана Ивановича. Березовые рощи и перелески, разливы полей, что пестрели хлебами разной зрелости, постепенно раздули теплинку и в его закоченелом сердце, и на прежде хмуром и безразличном лице Ивана Ивановича стало проступать любопытство, он все дольше задерживал взгляд на плывущих навстречу садах, на приземистых избах с замысловатыми наличниками, на пасущихся в лугах колхозных стадах. А когда они свернули с шоссе и, поднимая пыль, подпрыгивая на колдобинах, поехали по рыжему большаку, Иван Иванович и вовсе по-мальчишески нетерпеливо заерзал на сиденье, поскольку увидел с пригорка дымчато-синий блеск озера, вплотную подступавшего к темневшему вдали лесу.

Скоро они подкатили к самому озеру, немного проехали по его пологому берегу и остановились на песчаной косе, в каких-нибудь десяти метрах от воды, где вблизи не было ни одной живой души. Только выйдя из машины и оглядывая красивое, несколько вытянутое вдоль леса озеро, Иван Иванович приметил на противоположном берегу с дюжину отдыхающих и небольшой голубой автобус, на котором они, видимо, приехали. Голоса людей с того берега до них не доносились, и вокруг стояла такая тишина, что был хорошо слышен сухой треск летающих над водой стрекоз. Околдованный этой тишиной, Иван Иванович минуты три стоял молча, любуясь прозрачной чистотой озера, вслушиваясь в знакомые с детства голоса лесных пичуг, а потом покачал белой головой, с восторгом в голосе сказал, обращаясь к Дмитрию:

– Право, богов уголок!.. Рай небесный на грешную землю пожаловал… А насчет раков меня что-то сомнение берет. Навряд ли они станут жить в этакой чистоте.

– Раков тут много, – уверял его Дмитрий, вытаскивая из багажника машины котелок, шампуры, картонную коробку, в которой были свиные уши, купленные на рынке. – Вот только надо вкусную приманку состряпать, сейчас костер разведем…

Часа через полтора, собрав в лесу валежник и сухие сосновые шишки, они сидели у костра, над которым шипели и потрескивали, брызгали в огонь салом нанизанные на шампуры свиные уши. То и знай поворачивая шампуры, пристроенные на рогульках, Дмитрий рассказывал, как однажды его отец накидал в речку на ночь копченых свиных ушей, а к утру на том месте собралось столько раков, что их можно было сгребать лопатой.

– Ну, Катюша, по всему видно, Тимофеич закормит нас раками, – сказал Иван Иванович.

Катя, нарочно с шумом втягивая носом воздух, усмехнулась:

– Конечно, бедным ракам не устоять перед таким соблазном. Они, наверно, уже сбегаются к нашему берегу на этот запах.

Дмитрий будто не слышал насмешек и был невозмутим, спокойно поправлял в костре головешки да помахивал перед лицом березовой веткой, отгоняя настырных комаров, которым вроде и дым был нипочем, чем ниже садилось солнце, тем они становились все злее и злее. Когда свиные уши как следует прокоптились, а по краям даже слегка обуглились, Дмитрий снял их с шампуров и, сказав: «Ну ловись, рак, покрупней да повкусней», побросал в воду недалеко от берега.

С заходом солнца от леса потянуло прохладой, и они скоро вспомнили про сумку, где была еда. Катя достала оттуда хлеб, колбасу, сыр, ветчину, свежие огурцы с помидорами. Все это она аккуратно порезала и красиво разложила на бумажные салфетки, Иван Иванович, который в последнее время ел ровно из-под палки, неожиданно обрадовался ужину, потирая руки, заметил:

– Истинно царский стол!.. Верно говорят, что большому куску рот радуется, но справедливо сказать и так: красиво накрытый стол аппетит подымает. – А про себя подумал: «Эх, Катюша, Катюша, на все-то ты большая мастерица, любое дело горит в твоих руках. И откуда это у тебя? Мать-то толково пуговицу пришить не может, а ты все умеешь: и платье сама себе шьешь, и джемпер мне связала, и обед какой угодно приготовишь. А ведь и работаешь, и в институт готовишься… да еще я на твою голову навязался».

И помрачнел вдруг Иван Иванович, чувствуя сердцем, что скоро останется он один-одинешенек. С каждым часом Дмитрий ему все больше и больше нравился – умный, серьезный, добрый. А главное, сразу видно, любит он Катюшу по-настоящему, всякому ее слову не перечит, каждое ее желание готов выполнить. Вот и осиротит он его, не сегодня-завтра уведет к себе Катюшу. Ведь не станет он жить в их маленьком деревянном домике, если имеет кооперативную квартиру со всеми удобствами. А у него бо́льшая половина жизни связана с этим домиком, откуда он в последний путь и свою Елену проводил, которую жестокий рак скрутил в какие-нибудь полгода. И маленький Алексей шлепал босыми ножками по крашеным половицам деревянного дома, и потом, когда уже был офицером, гулко и четко, по-военному, стучали каблуки сына по тому же самому полу. Ему даже ясно привиделось, как сын энергично перешагивает порог комнаты и, поправляя фуражку с зеленым околышем, весело смеется: «Папа, то ли я еще подрос, то ли дом наш осел… Что-то фуражкой за притолоку задеваю».

– Чай пейте, Иван Иванович, – напомнила ему Катя. – А то совсем остынет.

– Да, да, я сейчас буду, – спохватился он и виновато поглядел на Катю, в душе поругал себя, что он, выходит, не рад их счастью.

К полуночи, когда костер уже догорал и почти не дымил, от комаров не стало никакого спасения. Заполняя тишину тягучим, печально-нудным писком, они все время вились вокруг и кусали, кусали с оголтелой яростью.

– Батеньки мои, сожрут до косточек!.. – не вытерпел наконец Иван Иванович, охлопывая ладонями бороду. – Окаянная сила, даже через такую щетину достает… Видать, надо улепетывать нам, Тимофеич, в поле, там ветерок какой-никакой.

За эту мысль сразу ухватилась Катя, у которой все тело было в волдырях от комариных укусов, и они, собрав по-скорому в машину посуду, остальные вещи и залив водой затухающий костер, помчались от комаров по большаку, кромсая темень дальним светом фар. Минут через десять свернули в сторону, немного проехали по скошенному лугу и пристали на ночлег у порушенной ветром копны свежего сена.

Наутро первым проснулся Дмитрий. Солнце уже высоко висело в чистом спокойном небе, в молодой березовой роще, что была совсем рядом – но ночью они ее не заметили, – по-хозяйски громко щебетали птицы, и к этому разноголосому хору пернатых примешивался глуховатый рык тяжелого трактора, сновавшего по соседнему полю. Иван Иванович еще вовсю спал, и, чтобы его не разбудить, Дмитрий с проворностью кошки вылез из-под сена, а потом неслышно подошел к машине, прильнул к заднему стеклу. Катя, оказывается, тоже не спала и, лежа на боку, мечтательно глядела на край синего неба, и ее ясные широкие глаза смеялись с загадкой, и все ее лицо было озарено каким-то внутренним светом. Он тихонько постучал по стеклу; Катя, вздрогнув, повернула голову и, увидев Дмитрия, заулыбалась, тотчас села и подняла защелку замка дверцы, впуская его в машину.

– Ты что не спишь? – ласково спросил он, садясь с ней рядом.

– Не хочу… я давно проснулась, – говорила она, поправляя свои длинные густые волосы. – Вот лежу и смотрю на солнышко, и так хорошо мне, радостно…

– Счастье ты мое!.. – еле слышно сказал Дмитрий обнимая и целуя Катю.

– Сиди тихо… – попросила она, снимая его руки со своих плеч. – А то Иван Иванович увидит и ты ему разонравишься.

– Почему ты решила, будто я ему нравлюсь?

– Потому что он зовет тебя только по отчеству. Это первый признак – нравишься. Кого он не примет душой, того никак не называет, вернее, всегда говорит ему только «вы», и все.

В это время из копны вылез Иван Иванович, отряхнулся от сена, огляделся и подошел к ним с ружьем, которое, оказывается, клал на ночь в изголовье.

– Мило-ловко получается, – сердито заговорил он, – сами давно встали, а меня изволите не будить. На кой ляд тогда везли в такую красоту. Бока-то отлеживать я и дома умею.

– Мы сами только что проснулись, – сказала Катя.

– Стало быть, тоже хороши, – уже подобревшим голосом проговорил Иван Иванович. – Солнце вовсю по небу катается, а мы еще глаза продираем. Раков-то наших, поди, переловить успел какой-нибудь умелец.

Тут они, ни минуты не мешкая, сели в машину и понеслись к озеру, оставляя за собой клубы пыли.

Приехав на знакомую песчаную косу, они скоро убедились, что там, как и вчера, было тихо и безлюдно. Лишь невесть откуда взявшаяся чайка то садилась на воду вблизи того места, где Дмитрий бросал вчера с вечера копченые уши, то с тревожным криком взлетала, будто звала кого на помощь.

– Чует птица, что раки там собрались, – сказал Дмитрий и разделся, стал прилаживать акваланг.

Неузнаваемо оживившийся Иван Иванович тоже снял брюки, рубашку и вертелся в синих плавках около Дмитрия, помогал ему застегивать ремни, подавал оголовье, ласты. Катя в светло-оранжевом купальнике ходила босиком по песку и тайно радовалась, что Иван Иванович менялся на глазах, становясь все веселее.

Наконец Дмитрий привязал ласты и, выворачивая ноги в стороны, чуть сгибаясь под тяжестью баллонов со сжатым воздухом, вошел в озеро, немного отплыл от берега и скрылся под водой. Минуты две-три он не подавал признаков жизни, чем вызвал тревогу Кати, а потом вынырнул совсем в другом месте, громко крикнул «Ловите!» и выбросил на песок первого рака.

– Во какой ошлепок!.. – засмеялся Иван Иванович, поднимая рака и показывая его Кате. – Надо полагать, самый матерый попался.

Пока они разглядывали первого рака, Дмитрий выкинул из воды второго, третьего, четвертого… Тут Иван Иванович, охваченный азартом рыболова, заметался в возбуждении, бегал от рака к раку, что один за другим глухо шлепались в песок то слева, то справа. Восхищенно ахая, он подбирал раков и, бросая в ведро, с которым Катя ходила за ним следом, придумывал им разные прозвища: «Принимай Лаврушку глазастого!», «Держи Кузьму колченогого!», «Полюбуйся на Филю-бражника!»…

А когда Дмитрий вылез из воды, Иван Иванович поставил перед ним ведро и, приплясывая от радости, доложил:

– Двадцать семь гавриков!..

Потом они, налив в ведро воды и спрятав раков в тень под деревья, до самого полудня купались, загорали. Катя с Дмитрием почти не вылезали из воды, заплывали далеко, на середину озера, и оттуда едва доносились до берега их голоса. Иван Иванович в основном валялся на теплом песке, подставляя солнцу то грудь, то спину. Но иногда и он забирался по пояс в озеро, обливая водой плечи, вскрикивал от удовольствия, а затем подходил к ракам и подолгу глядел, как те плавали, упруго шевеля усами, как скребли клешнями стенки ведра, отыскивая выход в спасительный озерный простор.