Текст книги "Арина"
Автор книги: Василий Андреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 30 страниц)
Глава девятая
Скучно стоять на месте, но я стою. Я больше не гоняюсь за пассажирами. Может быть, Николай Иванович и прав: сами меня найдут. Только что-то не слишком они торопятся. Передо мной всего четыре машины, а я жду уже минут двадцать. Хорошо, что не забыл сегодня словарь. Я достаю его и начинаю зубрить английский.
Справа суетятся самосвалы, ползают взад-вперед бульдозеры, жужжат, как пчелы, компрессоры. Но особенно старается экскаватор. К его стреле прицепили тяжелую грушу, и он молотит ею по старому дому: размахивает, урчит сердито и с силой бухает в ближний угол. И тотчас валится с треском простенок, поднимая красную пыль.
Отложив словарь, я начинаю воображать будущий проспект. Года через два здесь поднимутся высокие дома, гостиницы, вдоль тротуаров вытянутся шеренги молодых лип. Моя «зеленуха» к тому времени постареет, едва ли ей придется бегать по новому проспекту. А может быть, придется, ведь она еще не находила и сорока тысяч километров.
– Машина свободна? – гудит чей-то бас над моим ухом.
Я оборачиваюсь. Рядом стоит полковник с большим чемоданом, опутанным бечевками. Не дожидаясь ответа, он рывком открывает дверцу, кладет чемодан на заднее сиденье и плюхается прямо на словарь.
– На Курский, – строго говорит полковник.
– Между прочим, вы сели на книжку.
Полковник, хмурясь, достает из-под себя словарь, молча бросает мне на колени. Я кладу его за козырек от солнца, разворачиваюсь и выезжаю на Садовое кольцо.
Весна разошлась вовсю. Солнце вылизало последние ручейки, которые еще недавно блестели в глубине дворов, первые листья припудрили улицы, и везде, где нет асфальта, теперь зеленеет молодая трава. На скверах сидят пенсионеры с газетами, весело визжат ребятишки. У метро женщины в белом продают ландыши.
В такой день хочется петь. И я, пожалуй, что-нибудь замурлыкал, если б рядом не сидел этот строгий полковник, который песни, наверное, не любит. Серую папаху он насадил глубоко, до самых бровей, грудь выпятил, а руки держит по швам даже сидя. И все время молчит и по сторонам не смотрит, как будто мы едем не по Москве.
Собственно, он может молчать сколько угодно. Я не собираюсь с ним заговаривать. Да и о чем говорить – о погоде? Мужчины, как правило, говорят с таксистом о погоде. А приезжие женщины, возвращаясь на вокзал, обязательно ругают Москву. Мол, что за город такой суматошный. Все бегут, все торопятся словно угорелые. И каждый читает. Воткнется в книжку или в газету, вокруг ничего не видит. Потом спохватится: ах, остановку свою проехал!.. Нет, они и дня одного не согласились бы тут прожить. Наказание одно. Прямо не нарадуются, что домой наконец едут.
Полковник закуривает. Разрешения, конечно, не спросил. Значит, воспитанием его не угнетали. Дым от папиросы ароматный. Курит, кажется, «Герцеговину Флор». А пепел стряхивает под ноги, прямо на резиновый коврик, который всегда так старательно скребет щеткой наша мойщица тетя Настя.
Я протягиваю руку к панели и выдвигаю пепельницу. При этом незаметно бросаю взгляд на полковника. Вид у него по-прежнему сердитый. Почему он не в духе? Может, от него жена к генералу убежала?
У Курского вокзала полковник, порывшись в карманах, все так же молча дает мне полтора рубля.
– На счетчике рубль, – говорю я, – возьмите лишние деньги.
Полковник забирает полтинник и смотрит внимательно на меня. Теперь я замечаю, что он вовсе не сердитый, просто какой-то задумчивый. А в глазах его грусть и усталость.
– Спасибо, сынок, что быстро довез, – говорит он вдруг мягко, совсем не по-военному. И вроде не торопится выходить. Потом опять весь подбирается, словно в нем разом сжалась какая-то главная пружина, резким движением берет чемодан и идет, ссутулившись, к тоннелю.
Я смотрю ему вслед, и мне кажется его спина знакомой. Где я видел такую же спину в серой шинели? И вдруг вспоминаю: точно так, ссутулившись, уходил из дома отец. Он дождался меня из школы, поцеловал в затылок и неуверенно вышел из дома с большим чемоданом. Мать с красными от слез глазами сидела на диване с маленьким Борькой. И тогда у отца была точно такая же спина, сутулость которой подчеркивала серая шинель.
В то время отец был капитаном. А теперь и он, может быть, полковник. Ведь прошло уже девять лет. Сейчас я, пожалуй, его и не узнаю. Он тоже, наверное, носит серую папаху. Интересно, идет она ему или нет? А впрочем, об этом лучше не думать.
Я закрываю машину и иду на вокзал. Наш Андрей Павлович собрался наконец на грязи. Вчера вечером, надев очки, он долго рассматривал путевку. Потом разгладил все уголки и положил ее в новый бумажник. А утром попросил меня подобрать ему самый удачный поезд: чтобы в Кисловодск прибыл днем, а из Москвы отправлялся вечером не слишком поздно.
Я протискиваюсь к кассам дальнего следования, смотрю на расписание. Наконец выбираю для Андрея Павловича пару подходящих поездов и выхожу. У подъезда, прикуривая у морячка Черноморского флота, слышу сзади разговор:
– Бабушка, вам куда ехать?
– Вон тут написано. Гляньте, я не разберу.
– Так, Ульяновская. Рублевка туда стоит. Деньги-то с собой есть?
– Рупь найдется… Меня доченька должна встретить, да вот не встретила.
– Это бывает.
Тут я оглядываюсь и столбенею: с бабушкой переговаривается Аркадий Занегин. Вот никогда не думал, что он из тех, которые толкаются у вокзалов и вполголоса спрашивают: «Кому на Киевский?», «Кому на Курский?» А набрав четырех человек, получают с каждого по пятьдесят копеек. В итоге выходит ловко: рубль – в кассу, рубль – в карман.
Сейчас машина Занегина стоит где-нибудь в сторонке. Диспетчер, конечно, прикидывается, что ничего не видит, и в цепочку его не ставит. Ведь диспетчеру еще утром он подкинул два рубля, «зарядил» на день. То же самое Занегин сделал на другом вокзале. И теперь маршрут у него прост: Киевский – Курский, Курский – Киевский.
А еще он присматривает «пиджаков». Вокзальщики так называют людей из провинции, таких вот, как эта бабушка, кто не знает Москвы, кого можно везти в центр через Сокольники. Но сейчас у Занегина ничего не выйдет. Нет, не выйдет, будь я не москвич!..
Я подхожу сзади и хлопаю его по плечу. Занегин испуганно вздрагивает, но тут же, взяв себя в руки, выдавливает сухую улыбку.
– Алеша! – восклицает он. – Что здесь делаешь, котенок?
– А ты что?
– Вот мамашу собрался к дочке доставить.
Бабушка моргает светлыми глазами без ресниц.
– Сынок согласился довезти меня, старую.
– Та к, так… А сколько до Ульяновской? – я смотрю на него в упор. – Рубль, говоришь?
На угреватых щеках Занегина вдруг начинают играть желваки. Теперь он понимает, что я все слышал.
– Шпионишь, – зло говорит он. – В партию решил пролезть. Давай, давай, это тоже метод. Только смотри, как бы по шее не накостыляли… – И Занегин, оттопырив зад, наклоняется, чтобы взять старушкин чемодан.
– Оставь бабушку! – кричу я.
Занегин в замешательстве руки засовывает в карманы, а ноги расставляет пошире, словно приготовился к удару. Его карие сверлящие глаза суживаются.
– А ты, оказывается, еще и псих. Душевнобольной, стало быть. Так и доложу начальству.
– Лучше о себе доложи, о своей болезни.
– Нет, раньше надо тебя вылечить, – сквозь зубы говорит Занегин и, сдвинув на глаза фуражку, хищно ныряет в толпу пассажиров, выходящих из тоннеля.
Я стою ошеломленный. Вот, оказывается, какой Аркадий. Недавно ругал Зеленину, что она гривенники собирает, а сам еще почище. Он даже не пожалел эту слабую бабушку.
– Сынок, а как же теперь я? – Бабушка смотрит на меня с мольбой.
– Не волнуйтесь, – говорю я, забираю чемодан и веду ее к своей машине.
Внутри чемодана что-то перекатывается, а сам он тяжелый. Удивляюсь, чем могла бабушка его нагрузить. Наша тетя, собираясь в Москву, всегда ломает голову, не зная, что нам с Борькой привезти: ведь москвичей ничем не удивишь.
– Сынок, вам беречься надо, – говорит бабушка. – Нехороший он человек.
– Пускай он бережется. А мне что – я прав.
– Ох, бывает, что и правые страдают, – вздыхает бабушка. – Вон у нас в поселке днями парня чуть не решили. Он был – фу-ты, забыла! – вот что с повязкой красной ходит…
– Дружинник?
– Вот-вот, дружинщик. Умница такая… А теперь в больницу попал. Бабы говорят, может, не выживет.
– Раз в больницу попал, выживет.
– Дай-то бог, – крестится бабушка.
Я кладу чемодан в багажник, прикрываю за бабушкой дверцу и выезжаю на улицу Чкалова. Машин вокруг невпроворот. Лавируя между легковушками и грузовиками, я наконец пробиваюсь в пятый ряд и разворачиваюсь в обратную сторону.
Бабушка, сев в машину, тут же притихла, ссутулилась и теперь кажется еще старше. Темные от морщин руки она сложила на груди. Глаза у нее испуганные. И всякий раз, когда перекрывается светофор и я чуть не вплотную притираюсь к идущим впереди машинам, бабушка вздрагивает. Наверное, она впервые в Москве и никогда не видела столько машин.
Выехав на Ульяновскую, я с трудом разбираю адрес на потертом конверте, который даст мне бабушка, и вскоре останавливаюсь напротив серого блочного дома. Бабушка руку опускает под кофту, достает оттуда деньги и сует мне рубль.
– Дочь на каком этаже живет? – говорю я, отсчитывая сдачу.
– Пятый, кажись, писала… Да ты, сынок, не беспокойся.
Но я все же веду бабушку в дом. Куда ей с таким чемоданом на пятый. Вон дышит как часто. И руки трясутся. Видно, волнуется, что дочка не встретила.
На пятом этаже нам квартиру открывает девочка лет одиннадцати. Две косички-змейки обнимают ее белую худую шею. Вначале девочка смотрит на нас исподлобья, но потом узнает бабушку и кидается ее целовать.
– А мать-то где? – с тревогой спрашивает бабушка.
– Она завтра вернется. В Горький от завода уехала.
– Ну, слава богу, – вздыхает облегченно бабушка. – А я думала, случилось что.
Теперь в глазах бабушки проглядывает что-то молодое. И руки ее больше не дрожат. Вот и хорошо, живи до ста лет, бабушка!.. Я ставлю чемодан в прихожей и легко бегу вниз по лестнице.
Возле моей машины уже топчется пассажир. На вид такой смешной: в зеленом плаще нараспашку, в одной поле что-то завернуто, из кармана выглядывает бутылка «Столичной».
– На Ленинский подбросишь? – весело спрашивает он.
Я киваю, а сам думаю, что мне, кажется, повезло. До Ленинского расстояние приличное. А там полно магазинов, разных научно-исследовательских институтов. Так что в том районе долго не застоишься.
Когда садимся в машину, я замечаю, что мой пассажир в полу плаща завернул кота, большущего, серого, с крупными желтыми глазами.
– Потапом зовут, – улыбается пассажир. – Он у меня все понимает, бездельник. Ишь как тихо сидит.
– Из дома убежал? – говорю я.
– Не-е, мы с ним на смотрины едем. – Пассажир громко смеется. – Понимаешь, радость у нас. Вызывают сегодня в местком и говорят: «Давай, Максим, танцуй, если хочешь в отдельной квартире жить». Ну, я выдал пару колен под сухую, забрал ордер – и за Потапом. Не терпится новую квартиру посмотреть. Вот осмотрю, а тогда к жене в больницу поеду с докладом, так сказать.
– Что, боитесь, Потапу квартира не понравится?
– Примета такая есть. Хочешь на новом месте ладно жить, перво-наперво кота на порог пусти.
Я сжимаю губы, чтобы не рассмеяться.
За Краснохолмским мостом впереди нас выскакивает совсем новый «Москвич». На его заднем стекле огромный восклицательный знак. Как смеется Игорь, это означает: «Смерть пешеходам!» «Москвич» тормозит где не надо, ползет черепахой и все время мечется из ряда в ряд.
– Обставил бы частника, – советует пассажир.
Но «Москвич» и сам вдруг прижимается к тротуару, останавливается у гастронома. А я делаю поворот, выезжаю на Ленинский к прибавляю газу. Теперь можно и с ветерком проехать: проспект такой, что шире некуда.
Навстречу бегут-торопятся дома. Высокие, новые, и все как-то червонно светятся. Это веселое свечение на Ленинском в любую погоду. Оно идет откуда-то изнутри, будто в каждом доме спрятано по солнцу.
А справа в небе плывет и плывет звезда университетской башни. Ее то закрывают дома, то затушевывают деревья. Мой пассажир, поглядывая на звезду, теребит за уши кота и говорит:
– Во на каком проспекте мы будем жить с тобой, Потап.
Потап вроде понимает. Он трется о плечо хозяина и таращит глаза на пестрые витрины магазинов, на стеклянные фонари-киоски, на людей в нарядных плащах из нейлона. А когда мимо проносятся ослепительно черные ЗИЛы, желтые глаза Потапа и вовсе чуть не выкатываются на лоб.
– Правительство на Внуковский поехало, – говорит пассажир. – Встречать кого-нибудь.
Потом он достает ордер. Склонив голову набок, смотрит на него, смотрит. Помню, когда нас переселяли, мама тоже никак не могла наглядеться на ордер. Она несколько раз за вечер вынимала его из сумочки, показывая соседям, и говорила, что в новой квартире первую ночь просидит в ванне.
– Все законно, – улыбается пассажир. – Печать гербовая, подпись. И ключи в кармане. Но где этот Морской переулок, убей, не знаю.
– А вот «Синтетику» проедем, – говорю я, – повернем направо и упремся в Морской.
Минуты через две я торможу у нового дома, вокруг которого уже дымят листвой молодые липы на привязи.
– Красавец! – радуется пассажир. – Погляди, весь белый, а балконы голубые. Маша не поверит, ей-богу… Слушай, закрывай свою тачку, пошли новоселье справлять.
– Спасибо, за рулем не могу.
– Да ты не робей, – машет он рукой. – После кофейных зерен купим. Пожуешь – и концы в воду.
– Нет, нет, спасибо.
– Дело, конечно, хозяйское, – говорит пассажир. – В таком случае жди меня, еще к Маше поедем. – Он забирает Потапа и уходит.
Оставшись один, я пробую заняться английским. Но в голову ничего не лезет. Перед глазами почему-то все время всплывает Занегин, то согнувшийся с оттопыренным задом, то с засунутыми в карманы руками. Тогда я закрываю словарь и включаю рацию.
Девушка с «Букета», растягивая слова, просит все свободные машины, что вблизи Лужников, следовать на стадион. Значит, там подходит к концу футбольный матч. Интересно, а кто выиграл? Почему бы ей не сказать?
И вдруг все заглушает пение: «Всякий раз слушаю вас, а сердце замирает. Где вас найти, как к вам пройти…» Черт возьми, это, кажется, Игорь? Ну, конечно, он, шалопай. А еще в эфире голос той же девушки, но уже строгий: «Прекратите, пожалуйста! Вы мешаете работать». Но Игорь продолжает петь. Вот дурачок. Опять попадет в историю, он без этого дня не может прожить. И тут песня обрывается, слышен только голос девушки: «Машина 2316, клиент с Вернадского ждет в семнадцать пятьдесят». Потом она снова в эфире: «Машина 3467, ваш заказ отменяется. Следуйте на ближайшую стоянку…»
Минут через тридцать возвращается мой пассажир. Он немного уже покачивается. И без Потапа.
– Слушай, вот чудеса!.. – говорит он громко, и глаза его блестят. – Я тут приятеля встретил, мы с ним десять лет на одном заводе… А теперь соседями будем. Понял?
Я запускаю мотор. Я все прекрасно понял: ни к какой жене сейчас он не поедет. Зря я только простоял. И упустил лучшее время. Теперь все мои научные сотрудники разъехались по домам.
– Ты в обиде, да? – спрашивает он, прощаясь со мной за руку.
– Что поделаешь, у вас такая радость, – говорю я и резко хлопаю дверцей.
Выскочив на Ленинский проспект, я разворачиваюсь и медленно еду к центру. С надеждой поглядываю на тротуары. Но никто меня не окликает, никто не бежит навстречу с вытянутой рукой. Вот и троллейбусы уже не темнеют от пассажиров, просматриваются насквозь. Это настал самый неудачный час: с работы люди проехали, а в театры, на свидание еще не собрались.
Слева показалось кафе «Луна», и его ярко-синяя реклама с издевкой подмигивает мне, словно хочет сказать: «Можете проваливать дальше. Гости наши только что сели за стол, аппетитно потягивают «Твиши», «Тетру», «Напареули», освежаются ароматным мороженым и совсем не собираются покидать зал, наполненный до потолка музыкой».
Но я все-таки торможу у кафе. Я не хочу ехать дальше. Почему бы мне не постоять на этом проспекте, где всегда так хорошо пахнет – только что разломленным арбузом.
А на нашем проспекте пахнет иначе – тополем. В июне он цветет и все тротуары засыпает белым пухом. И тогда кажется, что выпал теплый снег. Он залетает в автобусы, в дома и даже забирается к Андрею Павловичу за очки. Тот, весело покачивая головой, снимает очки, долго дует на них, будто на горячее молоко, потом протирает носовым платком и снова перекидывает через нос. И вот когда идет этот летний снег, на проспекте Мира особенно остро пахнет тополем.
– Хэлло!.. Товарищ!.. – кричит кто-то сзади.
Я оглядываюсь. Из переулка выбегает девушка в красном коротком плаще, с раздутым портфелем. Неужели она кричит мне? Девушка машет рукой и сворачивает к машине.
– Ви, пжалюста, меня повезите, – говорит она с мягким акцентом.
Хе-хе, это, кажется, англичанка. Вон какая высокая, почти что с меня. Значит, сейчас будет инглиш-практикум. Только я не знаю, которую лучше открыть дверцу – переднюю или заднюю. Если она капиталистка, то едва ли сядет рядом. А впрочем, пускай привыкает к социализму заранее.
– Пожалуйста, – я распахиваю переднюю дверцу.
Девушка садится рядом со мной. Выходит, она наш брат, пролетарий. Это уже лучше. Сейчас я с ней потолкую о жизни, сейчас узнаю, до каких пор они там в Англии будут терпеть эксплуатацию. Только я начну, конечно, издалека.
– Вас не продует? – говорю я по-английски, кивая на приспущенное левое стекло.
– Инглиш… – девушка мотает головой. – Я… Прага… чешка… Прага.
– Ах, Прага, вы из Чехословакии… Очень приятно. Скажите, пожалуйста, куда вас отвезти?
– Так… так, – она показывает вперед. – Так… Ленинские горы.
Ну, все понятно. Это студентка МГУ, будущий химик или геолог. Вот какая умница! А я чуть ее за капиталистку не принял. Бывает же такое… Я включаю зажигание и трогаю машину.
Глава десятая
В девятом часу я возвращаюсь в парк. На мойке очереди нет, и я, быстро подняв стекла, ныряю под душ. Тысячи струй-сабель сразу впиваются в кабину, в капот, в крылья; мягкие капроновые щетки обнимают машину с боков, поглаживают сверху. Минуты полторы-две я штурмую искусственный ливень, и вот уже чистая, как богиня, моя «зеленуха» выкатывается на бетонированную дорожку.
– А ну отворяйся!. – кричит тетя Настя, потрясая щеткой.
Я распахиваю настежь все четыре дверцы, вылезаю из машины. Тетя Настя, ловко орудуя щеткой, подметает пол в кабине, протирает сырой мыльной тряпкой сиденья.
– Игорь еще не приехал? – спрашиваю я.
– Да хоть бы он совсем не приезжал, этот твой баламут, – говорит тетя Настя. – Тоже мне сыскал приятеля… Знает только головы девкам крутить.
Я смотрю на тетю Настю. Лицо у нее маленькое, сморщенное, а глаза веселые. И очень молодые, как будто с чужого лица. Странно, почему это у нее глаза не стареют. А у мамы, наоборот, слишком молодое было лицо. Но глаза ее выдавали. Они всегда были грустные и сильно маму старили.
– Про новость-то слыхал? – спрашивает тетя Настя, одергивая свой резиновый фартук.
– Нет, а что такое?
– Кассиршу в диспетчерской сняли.
– Какую кассиршу?
– А вот ту, которая самая красивая… Говорят, не чиста на руку была.
– Значит, это Зеленину. В диспетчерской вроде и нет красивей ее.
– Родной, благородный, закругляй тары-бары!..
Это Михеевич сзади кричит, самый старый водитель нашей колонны. Он, говорят, еще Дзержинского возил. И все может быть: Николай Михеевич добрый старик, вежливый такой.
Я быстро съезжаю с дорожки и гоню машину в колонну.
Механик Петухов, заложив руки за спину, прохаживается вдоль бетонки, которая наполовину заставлена машинами. Мне он велит ехать в самый конец. Мы с Володей не даем ему на чай, и он в свое дежурство нашу машину всегда запихивает подальше. Из-за этого утром полчаса теряешь: чтобы выбраться на выездную дорожку, сколько надо машин отогнать.
– А почему так далеко? – говорю я. – Мой сменщик рано утром выезжает.
– Гони, гони! – хрипит Петухов, не глядя в мою сторону. – Молод еще рассуждать.
Я показываю ему язык и еду в самый конец колонны. Ставлю машину по соседству с Антоном Чувякиным, который ковыряется в моторе. Он поднял капот, пригнулся, а сам зыркает по сторонам.
Э-э, значит, этот голубчик задумал что-нибудь стибрить. В нашей колонне такое бывает. Иной разобьет на линии зеркало, а вернется в парк и быстро переставит с чужой машины целое. Да еще нацарапает на обратной стороне пару закорючек. И тогда попробуй докажи, что оно твое.
Чтобы припугнуть Чувякина, уходя, я говорю:
– Антон, на моей машине дворники, антенна и все остальное помечено. Так что заруби на носу.
Чувякин делает вид, что ничего не слышит.
В диспетчерской, как всегда, полно народу. Но одно окошечко в фанерной стене свободно. Я подхожу туда, подаю завернутые в путевку деньги. И сразу меня обступают остряки, каждый начинает тренировать свой язык:
– Ха-ха, Алеша, опять красотку бесплатно катал.
– Да, силен парень!.. Километры есть, а денег кот наплакал.
– Он теперь со словарем… Видно, решил иностранку охомутать.
– Это трудно. У него в кармане ни шиша.
А за кассой, как назло, сидит Вера. Значит, она теперь вместо Зелениной. Правда, в Веру был влюблен Игорь, а не я, но мне все равно неудобно: ведь я его друг. Вера, будто прочитав мои мысли, вскакивает со стула, просовывает кудрявую голову в окошечко.
– Эй, вы, совесть поимейте! – кричит она. – Сами такими были… Я вот тех, кто особенно старается, в другой раз тут до полуночи продержу.
Но никто и ухом не ведет. Теперь все лишь переключаются на Колю Волкова. Он вместе со мной заканчивал курсы и тоже редко приезжает с планом. Розовея ушами, Коля подвигается к окошечку, а я тем временем ускользаю незаметно за дверь.
Бегу я вниз по лестнице, а у самого на душе словно кошки скребут. Сколько же еще мне терпеть этот позор? Ну ладно, раньше я город плохо знал, ну ладно, раньше я в машине разбирался слабо. А теперь я, можно сказать, с закрытыми глазами по Москве проеду, теперь я на слух машину чувствую. Так в чем же дело?
Николай Иванович говорил, чтобы я за пассажирами не гонялся. А я больше и не гоняюсь за ними. Да что толку. Раньше я по девятнадцать рублей привозил, а теперь по двадцать с хвостиком. Нечего сказать, прибавка. И за это я торчу по полдня на стоянке, как старик. Стыдно даже.
Расстроенный выхожу я за ворота парка и носом к носу сталкиваюсь с Занегиным. После сегодняшнего случая на вокзале мне противно на него смотреть, и я отворачиваюсь. А он как ни в чем не бывало кладет мне на плечо волосатую руку и по-дружески так говорит:
– Домой топаешь?
– Нет, на Луну, – отвечаю я. – И, пожалуйста, убери руку, она у тебя грязная.
– А ты, как я погляжу, малый ершистый, – ухмыляется Занегин.
Резко вывернув плечо, я сбрасываю его руку и сплевываю себе под ноги.
– Тьфу!.. Теперь куртку надо в чистку отдавать.
Занегин впивается в меня суженными глазами.
– Ладно, хватит корчить из себя… – цедит он сквозь зубы. – Говори прямо, ты продашь меня?
– Я бы продал, да никто не купит. Слишком много в тебе навоза.
Занегин закуривает. Я на всякий случай ощупываю карманы. Но в карманах у меня только спички да сигареты. И тут я впервые хвалю Игоря, который занимается боксом. Нет, он, пожалуй, прав, еще рано запрещать у нас этот вид спорта. Наоборот, боксу даже в школе надо учить, раз вот такие не перевелись.
Жадно затягиваясь папиросой, Занегин с минуту идет молча, по-бычьи наклоняясь вперед. Я тоже молчу и только сжимаю в кулак пальцы правой руки. Пусть я не знаю никаких приемов, пусть я ни с кем серьезно ее дрался и мне, конечно, страшно, но я буду защищаться как черт.
– Ты кулаки разожми, а то пальцы посинеют, – говорит Занегин. – Все равно я не собираюсь с тобой цапаться. Не желаю срок из-за дурака тянуть. Я вот поговорить хотел, а ты все ершишься.
– Мне противно с тобой говорить.
– Хорош гусь. – Занегин покачивает квадратной головой. – Увез моего пассажира да еще и нос дерет. Это что, в комсомоле так учат?
– Да, в комсомоле.
– То-то, я смотрю, комсомольцы всюду лезут со своим носом, каждого жить учат, будто у остальных не голова, а так что-то, кочан какой-нибудь… Только ни черта из этого не выйдет – дураков осталось мало. Ты, правда, попался на удочку. И зря. Я мог бы тебя с нужными ребятами познакомить, стал бы кучу денег привозить. И план бы всегда перевыполнял, в почете был бы. Вот как я.
– Не надо мне такого почета, я совесть не продаю.
Занегин морщит красный мясистый нос.
– Значит, ты святой, в рай угодишь. А вот я простой смертный, меня совесть не кормит. Мне деньги нужны, деньги! Понятно тебе, ангел?.. – И он, сильно выворачивая вовнутрь ноги, бежит к приседающему на остановке троллейбусу.
Меня тут же догоняет Игорь.
– Что не подождал? – жарко дышит он в лицо. – Я весь парк обегал. Потом вышел за ворота, смотрю, ты с Занегиным и у вас что-то назревает. Я скорее на другую сторону. Иду, наблюдаю. Если что, думаю, подскочу на выручку… А чего это он к тебе приставал?
Я рассказываю ему про случай со старушкой.
– Вот гад немытый!.. – возмущается Игорь и сворачивает к телефону-автомату, хлопая по карманам, ищет записную книжку. Это значит, он будет звонить новенькой. Телефоны давно знакомых девушек Игорь знает на память.
Мне бы тоже надо позвонить Марине, но вечером страшно: отец может трубку взять. Один раз я уже налетел на него. Правда, он говорил любезно, но я так заикался, что, как вспомню, хоть с моста Крымского бросайся. И теперь я звоню Марине только днем, когда отец на работе.
Игорь заходит в будку, набирает номер. В трубке слышатся частые гудки. Он ждет с минуту, снова опускает монету. На этот раз говорит «алло» и тут же вешает трубку.
– Что, нет дома?
– Понимаешь, познакомился сегодня. – Игорь чешет перчаткой лоб. – Девочка люкс, но оказалась актрисой… Там отвечают: «Участковый Гавриков слушает». Ну ладно, попадется она мне, – успокаивает себя Игорь.
Мы закуриваем и выходим на проспект Мира. Народу повсюду полно. В апреле всегда в Москве вроде теснее. Парки еще закрыты, а дома не усидишь, вот все и бродят по улицам с просветленными лицами. Только мне сейчас и весна не весна.
– Игорь, меня, наверно, с работы выпрут, – говорю я.
– Не выпрут, – успокаивает он. – Водишь ты неплохо…
– Этого мало, я чего-то не знаю, что знают другие. Потому и с планом у меня не клеится.
– Подумаешь, секреты, – смеется Игорь. – Головой надо варить, вот и все. Да еще газеты читать, особенно «Вечернюю Москву». Ведь там все написано: где что открывается и закрывается, начинается и заканчивается. Понятно тебе? Берешь «Вечерку» и сразу видишь, где по тебе пассажиры слезы льют – в Доме Союзов или на стадионе, во Дворце съездов или в парке «Сокольники», в ЦДРИ или там еще где… Вот так, старина, – Игорь хлопает меня по животу, – выше голову!.. А то участковому Гаврикову позвоню.
Вот за это я и люблю Игоря. Многие его несерьезным считают, а он совсем не такой. Игорь просто дурачится и никогда не вешает носа. А коснись дела – он парень что надо. И друг настоящий.
Я провожаю Игоря до трамвая. Он садится и в вагоне плющит нос о стекло, крутит пальцем около уха – грозится позвонить участковому Гаврикову.
