Текст книги "Арина"
Автор книги: Василий Андреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 30 страниц)
Иван Иванович подумал о том, что Катя теперь будет жить в памяти людей, и эта ее жизнь станет долгой-долгой. Через какой-то срок все они, кто тут стоит, тоже оставят землю. На смену им появятся новые люди, но и те будут помнить о подвиге Кати, ее имя и тогда не будет предано забвению. Память о героях нужна самим живым, это он понял давно, еще на войне. Там смерть всегда ходила рядом, каждый день забирала сотни и тысячи людей. И все равно было тяжко, если погибал человек. Но еще горше терять его теперь, когда бомбы давно не рвутся, а в чистом небе светит солнце. Как надо любить свою землю, людей, чтобы в такие дни броситься навстречу смерти!.. И надо щедро, всенародно чтить подвиги новых героев, как свято чтим тех, что не пришли с войны. Надо и на самом деле называть их именами улицы, площади, парки… Пускай люди, проходящие там каждодневно, всегда помнят тех, кто отдал свою жизнь во имя живущих…
Все это Иван Иванович хотел сказать людям, что стояли рядом с заплаканными лицами, но когда подошел к Кате, его силы разом оставили. Он только низко поклонился ей, как живой, и глухо, сдавленно вымолвил:
– Ну, прощай, доченька…
Вслед за ним у изголовья Кати постоял Дмитрий, поглядел на ее лицо, которое было по-прежнему красивое. Катя, казалось, всего-навсего утомилась, нечаянно задремала на миг и вот-вот откроет глаза. Потом он медленно склонился над ее лицом, еле сдерживая слезы, поцеловал в лоб и вздрогнул: лоб у нее не был холодный. «Она живая, живая…» – забилась в его сердце наивная надежда. Почему же у его бабушки лоб был холодный как лед, а у Кати он только чуть прохладный, как у живого, здорового человека. Но тут Дмитрий заметил, что в лицо Кати светит солнце, слегка пошатнулся и, ничего не помня, отошел в сторону.
Как прощались с Катей другие, куда девался его дядя, как молодые ребята в милицейской форме три раза ударили из пистолетов в воздух – ничего этого Дмитрий не видел и не слышал. Он был в каком-то исступлении и почти не понимал, зачем Оля с Иваном Ивановичем взяли его под руки, зачем вели и усаживали в автобус.
XXVII
Иван Иванович всю неделю сновал как челнок то к Дмитрию, то обратно, всякий раз находя какое-нибудь дело, в котором нужен был либо совет, либо неотложная помощь. Устраивал он это не потому, что ему было тяжко сидеть одному в осиротевшей квартире, а оттого, что опасался за Дмитрия. Тот хотя и казался с виду спокойным, но на редкость трудно переживал потерю Кати: в первые дни совсем плохо ел, ничего не мог делать, все валилось у него из рук. Дмитрий напоминал ему самого себя сразу после гибели Алексея, и как тогда Катя разными уловками сумела вернуть его к жизни, так теперь решил действовать и он.
Сегодня Иван Иванович отправился к нему ни свет ни заря, когда едва тронулись в путь первые трамваи, а в палисаднике пробудились птицы, заверещали на все голоса. Благо жил Дмитрий близко, пешком ходьбы-то совсем ничего, и сестра его Люся еще с уборки не вернулась. День воскресный, Дмитрию идти в больницу не надо, и вот посидят они вдвоем, потолкуют о своей жизни. Ведь вчера Ивана Ивановича расстроил Дмитрий, который прямо и откровенно сказал, что ему тут все немило: сам город, люди, больница; и он, пожалуй, куда-нибудь отсюда уедет, заберется в далекую, глухую клинику. А Ивана Ивановича уговаривал пожить пока в Сотовке у своих родителей. Там занятий ему, мол, предостаточно: и речка рядом, и лес кругом. А будет на то охота, может еще помогать отцу по пчеловодству, который этому только возрадуется. С ходу Иван Иванович не стал разубеждать Дмитрия, все кивал лишь да поддакивал, а теперь вот скажет ему, что не прав тот по всем статьям.
Он поднялся в лифте на шестой этаж, недолго позвонил. Дмитрий, оказывается, тоже не спал и открыл ему дверь в тренировочном костюме. Сильно сутулясь, Иван Иванович вошел в квартиру и сразу посветлел лицом: она нравилась ему своим спокойным убранством, каким-то умным порядком во всем. Каждая вещь в ней была на своем месте, и ничто навязчиво не лезло на глаза, не заявляло о себе особо. У квартиры было что-то схожее с человеком, у которого все по отдельности кажется, обычным (нос как нос, глаза как глаза), а вместе взятое делает его лицо притягательно приятным. И Иван Иванович подумал о том, что хирурга, наверное, можно узнать по квартире, работа, где нельзя ошибаться, где все должно быть точно и на своем месте, приучает его поддерживать порядок и дома.
– Вот хорошо, что вы пришли, – приветливо сказал Дмитрий, кладя руку на плечо Ивана Ивановича и вымученно улыбаясь. – Сейчас мы чайку попьем, позавтракаем.
Он давно уже полюбил Ивана Ивановича, еще с той самой поездки за раками, когда ночевали в копне, а общее горе и вовсе их сблизило, привязало друг к другу. Теперь он относился к нему, как к родному отцу, и его ранний приход обрадовал и в то же время насторожил Дмитрия. Оглядывая низенького, с опущенными плечами Ивана Ивановича, на лице которого воспаленно блестели печальные глаза, Дмитрий догадался, что тот в эту ночь, видимо, мало спал, и еще раз убедил себя, что старика надо всеми правдами и неправдами отправлять в деревню. Там, на свежем воздухе, в тиши и покое, под присмотром отца с матерью, он еще придет в себя, силы к нему могут вернуться. А здесь его надолго не хватит, в городской пыли да копоти, в своем круглом одиночестве он быстро угаснет.
– Ты, Тимофеич, не обессудь птичку раннюю… Что-то, понимаешь, скрутило меня, еле дотащился, – пожаловался Иван Иванович, придерживаясь рукой за левый бок.
Дмитрий про себя подумал, что вот уже дает о себе знать уход Кати, нет, не пережить все это старику, а Ивану Ивановичу сказал как можно спокойнее:
– А мы возьмем да раскрутим вас, так-то вот. Ну, расскажите, где и что у вас болит?
– Вот тут и болит, – показал он на грудь.
– Так, понятно-понятно… А боли какие – тупые, резкие?.. Или саднящие?.. – пытался выяснить Дмитрий.
– Не то и не се, а какая-то одна… сплошная.
Дмитрий попросил его снять рубашку, посадил на стул. Прикладывая металлический пятачок фонендоскопа то к груди, то к спине Ивана Ивановича, велел дышать ему и глубже, и тише, и совсем замирать. Тому было щекотно от касания прохладного прибора, и он, сжимая плотно губы, с трудом сдерживался, чтобы не прыснуть, сохранить страдальческое выражение лица.
– В легких вроде все чисто, – произнес Дмитрий профессиональным тоном врача. – А сердце… Все-таки скажите мне, какой характер боли?
– Да какое там характер, заложило все сплошь, ни туда ни сюда, – пояснил Иван Иванович, потирая грудь. – Вот как выдыхаю, еще ничего, терпимо… А чуть наберу в себя воздуху – сразу жутко как больно.
Дмитрий опять принялся его осматривать: одну руку прикладывал к груди Ивана Ивановича, а пальцами другой отрывисто постукивал по первой. И отчетливо слышен был некий крепкий звон, будто стучал Дмитрий не по его груди, а по запрятанному в ней тугому барабану. Потом он уложил Ивана Ивановича на диван, начал тискать ему живот и снова просил дышать глубже. Дмитрий мял сильными руками хирурга его живот то пониже, то повыше, запускал пальцы под ребра так далеко, что Ивану Ивановичу стало больно и он взмолился:
– Да зря ты, Тимофеич, там ищешь… Я же говорю, в груди у меня что-то… ну, вернее, в левом боку.
– Все равно печень не мешает проверить, – сказал серьезно Дмитрий. – В вашем возрасте она часто пошаливает. А симптомы бывают обманчивы: вроде болит одно, а на деле, глядишь, совсем другое… Я вот думаю, надо вас в хорошую клинику определить. Там вам сделают комплексное обследование, кое-что подлечат. А тогда уж и покатим в деревню здоровым огурчиком.
Иван Иванович хотел было признаться, что никакой бок у него не болит, что все это он придумал. У него просто-напросто стонет душа, ему страшно оставаться одному. А пуще всего он боится за Дмитрия, у которого устойчиво держалась апатия к жизни, зато и прибежал к нему спозаранку. Однако в последнюю минуту он передумал, не стал об этом говорить Дмитрию и лишь наотрез отказался от больницы.
– Нет, Тимофеич, ты уж не сердись, но в твою клинику меня и леший не затянет, – сказал он, надевая рубашку. – Ты подумай, что мне там делать? Сам же говоришь, хвори во мне нету, и ты прав, я чувствую себя вполне прилично. Вот и в груди, кажись, начинает отпускать…
– Ну, смотрите сами… – не стал настаивать Дмитрий и свернул фонендоскоп, запихал в письменный стол. – Я-то думал, вам полезно будет подлечиться после такого…
– Что верно, то верно, – выдохнул трудно Иван Иванович и закивал в знак согласия белой головой. – Тряхнуло нас с тобой крепко, хуже лютому врагу не пожелаешь. Да что теперь поделаешь, лишь время, может, потихоньку все выправит. Я ведь, когда не стало Алексея, сперва тоже на весь белый свет озлился, на всех людей, я видеть никого не мог… И если б не Катюша, сам знаешь, не ходил бы уже давно я по земле. Она тогда во мне будто что перевернула, меня, хочешь верь, хочешь нет, напротив, потянуло к людям. Я наконец понял, одному человеку нельзя, он не зверь какой, чтоб в берлоге сидеть. Видишь, как оно было… А ты хочешь в захолустье забиться, на Москву обиделся, на людей, тут живущих. Нет, что ни говори, а не дело это, я такое, прямо скажу, не одобряю, нет, не одобряю… Это я тебе как сыну говорю, ведь теперь ты у меня один во всем свете остался… Катюши уже нет, а я вот увижу тебя, поговорю с тобой, и мне как-то сразу на душе легчает…
Дмитрий закурил сигарету, несколько раз нервно затянулся, подавленно сказал:
– Трудно мне, Иван Иванович, ходить по этим улицам, видеть эти дома… Тут все напоминает о ней… Порой прямо ну хоть…
– Нет, нет, так нельзя, Тимофеич, это совсем никуда не годится, – взволнованно заговорил Иван Иванович. – Такой путь нам не подходит. Ты коммунист, тебе это не к лицу, а я хоть и беспартийный, но старый солдат. А что тогда остается? Стало быть, только одно – жить… Ты знаешь, мне ведь тоже нелегко, я ее часто во сие вижу. Сегодня вот как-то по-новому приснилась. Будто стоим мы с ней в прихожей в боксерских перчатках, а бой никто начинать не хочет. Я говорю, нападай ты, а она просит, чтоб я. Ну уступил я ей, один раз слабо ударил в плечо. А она не отвечает, стоит с незащищенной грудью и смеется, только в глазах проглядывает что-то вроде укора. Тогда я решил покрепче стукнуть, чтоб вызнать у ней спортивный азарт, и прицелился в другое плечо, выкинул руку вперед. Она в это время крутнула всем корпусом, пригнулась, и я попал ей прямо в лицо. Кровь сразу потекла тонкой струйкой по ее губам, подбородку, а она хоть бы что, все так же стоит и смеется. И опять в ее веселых глазах тот же самый укор…
Вот я теперь я думаю: что означает этот странный сон? Почему она так глянула на меня, как при жизни никогда не глядела? А может, я как раз и есть главный виновник Катюшиной гибели? Я же научил ее этому проклятому боксу… Может, не знай она разных там приемов, то и не кинулась бы так отчаянно на бандита?..
– Ну что вы, что вы, Иван Иванович! – пытался успокоить его Дмитрий, сам расстроенный услышанным рассказом. – Какой же вы виновник?.. Она уж такая была, что не могла обходить зло… А вас поскорее надо увозить отсюда. В деревне, я уверен, вам легче будет…
– Ты обо мне, Тимофеич, голову не ломай, – отмахнулся Иван Иванович. – Мне уж ничего не страшно, я словно задубел. Я, считай, всю жизнь в горе купаюсь, как топляк в воде… Да и так давай рассудим, а какой русский не знал горя? Сполна его хватало в России во все века. Ты вспомни, кто только не лез на нашу землю: монголы с татарами, шведы там разные, эти – как их? – псы-рыцари, французы-шаромыжники, турки, япошки… А еще англичане долговязые, когда Толстой воевал… Потом пошла гражданская, стали свой своего убивать… Ну, а про последнюю-то войну и вспоминать страшно, столько горя она принесла нашему народу!.. Я так тебе скажу, не было такого времени, когда бы русский человек жил в покое да радости. Вот только теперь чуть и расправляет он плечи, уже, слава богу, тридцать с лишним лет войны не знаем. Но чего это стоит? Сколько сил забирают разные там ракеты, бомбы, спутники!.. А что поделаешь?.. Врагов у нас вон сколько, лишь крепким кулаком и можно их образумить…
Да, так ты говоришь насчет деревни… Конечно, спасибо тебе, Тимофеич, что жалеешь старика, а все равно не могу я туда поехать. Сам посуди, это опять мне привыкать к новым людям, незнакомым местам…
В это время зазвонил телефон. Дмитрий сразу встал с кресла и взял трубку, с кем-то вежливо поздоровался, потом сказал: «Да, да, у меня… Конечно, заходите, какой может быть разговор». Положив трубку, сообщил Ивану Ивановичу, что его разыскивает Оля, которая сейчас к ним придет.
– Вот добрая душа… мается… – вздохнул Иван Иванович. – Все боится, что я руки на себя наложу, каждый день прибегает. А сегодня, видишь, опоздала… Вот она и встревожилась.
Дмитрий не раз собирался спросить, не знает ли Иван Иванович его дядю, который почему-то был на похоронах Кати, но все как-то забывал об этом. А сейчас после звонка Оли он снова о нем вспомнил:
– Иван Иванович, а вы не знаете, кто такой тогда распоряжался на кладбище?.. Вот тот, что с повязкой еще был?..
– Это лысый-то такой?.. – Иван Иванович наморщил лоб, напрягая память. – Так то был Катюшин начальник, парикмахерской заведует… Она его что-то не любила. А так я больше ничего о нем не знаю.
«Выходит, скатился дядя, – подумал Дмитрий. – Зато у него и вид был пришибленный. Теперь ясно, отчего он Сотовку забыл. Когда летал высоко, до нее ли ему было, а после падения стыдно туда показываться…»
Прибежавшая к ним Оля в один миг каждому нашла какое-нибудь дело: Дмитрия заставила помыть принесенный ею арбуз, Ивана Ивановича попросила наточить нож.
– Бобыли несчастные… сидят, ждут у моря погоды, – незло выговаривала им Оля. – А в холодильнике хоть шаром покати… Сахару всего три кусочка, хлеба кошке на завтрак не хватит. Прямо дети малые, дороги в магазин не знают.
Иван Иванович с приходом Оли немного повеселел, стал все чаще поглаживать бороду, что всегда делал при добром настроении, и даже изредка пытался шутить.
– Олюшка, милая, а меня-то за что рикошетом? – с деланной серьезностью спрашивал он, глядя на нее слегка ожившими глазами. – Я тут такой же гость, как и ты, всего-навсего. Уж давай тогда пали кучнее, чтоб по главной мишени…
– Оба вы хороши, один другого стоите, – не меняя обвинительного тона, говорила Оля, готовя на плите глазунью, для которой в какой-то кастрюле отыскала два яйца. Одновременно она протирала бумажными салфетками вымытые Дмитрием вилки, тарелки. – Вы гляньте на себя в зеркало, убедитесь, на кого стали похожи. У вас уже не лица, а маски из воска с холодными стекляшками вместо глаз. Каждого только и осталось обрядить да в гроб положить… Это называются мужчины, сильный пол… А где же ваша стойкость, мужество?.. Сидят тут как бирюки и не знают, что творится сегодня на улице…
– А что там такое, Олюшка? – спросил Иван Иванович и посмотрел в открытое окно. Во дворе, играя, бегали с веселым визгом двое мальчишек, а больше ничего он не приметил.
– Сегодня город словно вымер, вот что такое, – нарезая хлеб, ответила Оля. – Улицы совсем без людей, трамваи ходят пустые. Хромые да больные старушки и те снялись с места. От солнца повязали светлые платки, захватили с собой сумки, корзинки и с утра еще выползли за город, С чего бы это, думаю, старушек потянуло вдруг на природу?.. А сейчас зашла на рынок и ахнула. Это надо видеть, что там творится! Все лавки-прилавки закалены сплошь ягодами, грибами. Прямо горы грибов, и почему-то одни белые, с толстыми ножками, крепкими шляпками. Сами в рот так и просятся… Я как увидела эти дары природы, так сразу и подумала: ну все, сейчас вытаскиваю затворников в лес…
– Ты чуешь, Тимофеич, в кого она целится? – сказал Иван Иванович, у которого теперь еще больше оживились глаза. – А может, тут и есть резон, как ты считаешь?.. Оно, конечно, боровичков не мешало бы пошукать…
– Учтите, Дмитрий Тимофеич, – предупредила Оля, сверкая синими глазами, – если у вашей машины убежит в багажник искра, то это все равно вам не поможет…
– Оля, вы напрасно обо мне такого мнения, – возразил Дмитрий и впервые заметил маленькие ямочки на ее круглых розоватых щеках. – Уж когда Иван Иванович высказывает согласие, я тем более не смею противиться.
XXVIII
Обгоняя чуть замешкавшиеся легковушки и редкие по воскресеньям, коптящие черным дымом грузовики, сбавляя скорость лишь на резких поворотах, мостах да крутых спусках, они уже около часа ехали на белых «Жигулях» по узкому Дмитровскому шоссе. Справа и слева им навстречу текли еще вовсю зеленые леса, взбегающие к небу лобастые холмы, пестрые августовские нивы с синими дымками от работающих там машин. Нередко вплотную к дороге прижимались небольшие деревни с закрытыми колодцами, с выставленными по обочинам корзинками и ведрами, доверху наполненными смородиной, черникой, помидорами, молодым картофелем. Там же лежали на табуретках, а то и прямо на земле на разложенных газетах зеленые пучки укропа, петрушка, салата. Если проезжавшая машина вдруг тормозила подле таких самочинных базаров, сейчас же из примыкавших к домам садов и огородов выходили степенные с виду старушки, растолковывали, почем продается их немудреный товар.
Скоро, когда подъехали к очередной такой деревне, Оля, сидевшая рядом с Иваном Ивановичем, неожиданно запрыгала как малое дитя, захлопала в ладоши и громко, восторженно воскликнула:
– Ой, смотрите, смотрите!.. Коза по крыше ходят…
И всем было так любопытно видеть белую козу с круто загнутыми назад рогами, которая словно застыла у самого конька тесовой крыши дома, что Дмитрий тут же сбросил газ, на минуту прижал машину к обочине. Чуть склонив набок голову, коза задумчиво оглядывала сверху землю, как полководец с какой-нибудь высоты озирает поле боя.
Дмитрий сразу вспомнил свою сухонькую, юркую бабушку и на редкость проказливую козу Соньку. В первое послевоенное десятилетие еще тяжелой была жизнь в их Сотовке, и многие сельчане тогда вместо коров заводили коз. В то время отец тоже купил козу, чтоб в доме было хоть какое-то молоко. Паслась коза Сонька всегда на зеленой лужайке за огородом, а присматривать за ней вменялось шестилетнему тогда Дмитрию. И вот как-то убежал он с самодельным самокатом подальше от дома, а когда вернулся назад, то Соньки на лужайке уже не было. Он обегал все кругом, но найти ее нигде не мог, словно провалилась та сквозь землю. Убитый горем, он сел на крыльцо и заплакал. А скоро услышал, как где-то совсем рядом блеет Сонька. Задрав голову, он увидел ее на крыше избы и еще больше разревелся, боясь, что Сонька упадет оттуда и переломает себе ноги. Тогда-то и вышла на крыльцо бабушка, узнав, почему он плачет, погладила его по голове и тут же утешила: «Не лей ты слез понапрасну, глупенький мой. Сонька твоя как туда залезла, так опять и слезет. Ничего с ней, прохвосткой, не поделается».
Вспоминая сейчас об этом, Дмитрий поймал себя на том, что думает о своей любимой бабушке как-то спокойно, легко, как о живом человеке. Неужели когда-нибудь с таким же спокойствием он будет вспоминать и о Кате? От этой мысли ему стало вроде легче, но он тут же ее испугался. «Нет, никогда, никогда!» – вовсю запротивилась его душа. Да, не мог еще Дмитрий поверить, что время поздно или рано помимо его воли возьмет свое, приглушит в сердце чувство утраты, потому что любить можно только живых, а мертвых надо помнить, думать о них светло.
Уже не видно было белой козы, давно осталась позади и сама та деревня, а Оля как истинная горожанка, которой из всех животных только и знала хорошо кошек да собак, все еще продолжала удивляться:
– Ну и коза, ну и чудо!.. Прямо цирк под открытым небом!..
– Это зов крови предков поднял ее на крышу, – рассудил Иван Иванович. – Сколь уже веков прошло, как козу одомашнили, а все одно она тоскует по высоте – по горам, отвесным скалам, откуда глазам открывается больше простору… Вот и ты, Олюшка, вроде сродни той козе… выросла в городе, а тянет тебя в лес… И нас грешных еще ухитрилась сманить. А что-то, голубушка, грибников нам пока не попадается.
– Не волнуйтесь, попадутся, – успокаивала его Оля. – Лес-то настоящий только и начинается.
После Дмитрова с его древним Успенским собором, с вознесшимся над городом монументом защитникам Москвы и на самом деле пошли вроде сплошные леса, а слева вдоль шоссе ровной синей лентой потянулся канал. По его берегам-террасам то тут, то там ярко пестрели палатки туристов, легковые машины, мотоциклы, сновали в просветах между деревьями загорелые люди а купальных костюмах.
– Полюбуйтесь, форменный курорт, – поглядывая на канал, сказал Иван Иванович. – Какая, однако же, здесь благодать!.. Я не пойму, за чем это люди едут куда-то там к морю, за тридевять земель киселя хлебать, когда вот рядом столько красоты. Да и с чем можно сравнить Подмосковье? Скажу я вам, что бывал я и на море, и в горах, а поживешь там неделю-другую, и скука берет, тянет опять к нашей природе. Казалось бы, что в ней уж такого особенного, да все равно манит она к себе русское сердце, как ту козу – высота.
Соглашаясь с Иваном Ивановичем, Оля вертела головой по сторонам, будто впервые видела бегущие навстречу красноватые сосны, высокие прямые березы, называла Подмосковье Швейцарией, в которой сама, конечно, не бывала и куда ее нисколько не тянуло. Любуясь во все глаза скромным нарядом леса, лишенным той назойливой яркости, какая присуща природе юга, Оля пожалела, что нет с ними Левушки, которого рыжая грымза в выходные ни на шаг от себя не отпускала. В такой ясный и жаркий день он томился сейчас в душном городе, тогда как ему-то, художнику, прежде всего надо быть здесь, видеть это своими глазами. И так обидно ей стало за Левушку, за свою непонятную и, может быть, постыдную к нему любовь, от которой страдает она и мается, постоянно раня душу матери.
Иван Иванович, не догадываясь, конечно, какие думы занимали сейчас Олю, по-отечески обнял ее за плечи и немного повеселевшим голосом сказал:
– Спасибо тебе, Олюшка, что вызволила нас из каменных стен… Ты чуешь, Тимофеич, какой тут воздух? У меня в голове прямо этакий хмель, будто я рюмку доброго вина хватил.
Дмитрий лишь молча кивнул и продолжал все так же неотрывно смотреть вперед: за рулем он всегда был малоразговорчив. Обстановка на дороге меняется быстро, каждую минуту тебя кто-то обгоняет, в любой момент жди встречную машину, какую-либо повозку, велосипедиста, наконец, на шоссе может некстати выйти из лесу человек. Он знал, что езда за рулем требует немало собранности, хладнокровия и постоянного внимания. Этого-то ему сейчас и не хватало, он не раз спохватывался, что о чем-нибудь задумывается и тогда невпопад вертит рулем, слишком резко тормозит. Поэтому, заметив безопасный пологий съезд, он только обрадовался и немедленно свернул с шоссе в сторону.
Было уже далеко за полдень, когда они спустились на берег канала, на его нижнюю террасу, и, поставив машину в тень под березы, в первые минуты молча огляделись. В обе стороны от них уходила широкая и прямая, как взлетная полоса, рукотворная река, к берегам которой почти вплотную подступал лес. Зеленые вершины деревьев вперемежку с белыми облаками гляделись в зеркало воды, чуть подрагивая в ней от мелких, едва видимых волн, что незаметно, как бы с опаской нагонял слабый ветер. Но скоро волны начали крепчать, с чмоканьем забились о прибрежные камни – это встревожил воду медленно подходивший пассажирский теплоход. И чем ближе он подплывал, тем все больше вырастал над водой, а сами берега канала и сбегающие к ним деревья на глазах уменьшались, становились ниже и ниже. Когда он поравнялся с березами, под которыми они остановились, то вздымался уже так высоко над всем окружающим, что казался не теплоходом, а какой-то сказочной белой глыбой, огромной, необъятной.
Они долго еще стояли, не отрывая глаз от теплохода, который теперь с каждой минутой удалялся, становясь все меньше и меньше, а сам канал вроде делался шире. Наконец теплоход превратился в белую точку, а скоро и совсем растаял в голубой дали леса и неба.
Зачарованные белым теплоходом, они не сразу заметили метрах в ста от себя бледно-желтую палатку, возле которой слабо дымил костер и хлопотали люди: женщины, возясь с посудой, видимо, готовили еду, а мужчины, сняв рубашки, копались с мотоциклом. Один из этой компании промышлял насчет ухи, прикрыв газетой голову от солнца, он сидел с удочкой на берегу.
– Да тут, кажись, рыбешка водится!.. – оживился Иван Иванович и сейчас же стал сокрушаться, что не захватил с собой рыболовные снасти.
– А у меня в багажнике удочка раздвижная, – обрадовал его Дмитрий.
Иван Иванович сразу забыл про всякие грибы и кинулся искать червяков. Олю он попросил наловить кузнечиков, поскольку не знал пока, что за рыба в канале и на какую наживку она станет лучше клевать. Через какие-нибудь полчаса он уже пристроился на плоский камень у самой воды и тотчас будто замер, кроме красного с белой полоской поплавка, ничего уже не видел.
Дмитрий тем временем решил заняться машиной. Одно колесо у нее почему-то спускало, и он давно собирался заменить его запаской, но до этого все как-то не доходили руки. Сейчас он вытащил домкрат и стал поднимать перед машины. Оля, радуясь, что мужчины наконец при деле, взяла из багажника пластмассовый бидон и пошла в лес за грибами.
Спустя какое-то время в ведре, стоявшем у ног Ивана Ивановича, уже плескались три небольших окунька, и он, поглядывая на них, вспомнил то время, когда вот так же сидел с удочкой на берегу Москвы-реки, а рядом в ярко-синем купальнике стояла вся смуглая от загара и улыбающаяся жена. Маленький еще Алешка, пристроившись на корточках у ведра, пытался погладить пойманного ерша и, уколов руку о его острые плавники, испуганно отскакивал в сторону, с недоумением жаловался: «Пап, а он еще кусается!..»
И тут в голове Ивана Ивановича будто завертелись в обратную сторону какие-то колесики, и перед ним стали возникать одна за другой разные картины прошлого: то ему виделась в лучах огней прожекторов сцена заводского клуба, на которой он стоял с широкой чемпионской лентой на груди, то он слышал усиленный микрофонами свой голос с трибуны Дома Союзов, когда там выступал на собрании новаторов столицы, то перед его глазами мелькали украшенные красными флажками новенькие машины для самых первых целинников, выходящие под гром музыки из ворот их завода…
Как недавно, казалось, все это было, совсем недавно, словно бы вчера. Как же быстро и неумолимо бежит время! И как странно, что сейчас, когда он видит этот зеленый лес, слышит посвист пичуг, чувствует набегающий волнами давно забытый запах реки, в памяти почему-то всплывает только хорошее, светлое. А ведь в его жизни было столько горя!.. Сперва война, ранение, потеря отца с матерью, братьев, потом смерть жены, гибель единственного сына и наконец вот Катюши…
Покончив с перестановкой колес, Дмитрий подошел к Ивану Ивановичу, заглянул в ведро, где, шевеля красными плавниками, пуская мелкие пузыри, тыкались мордами в стенки уже около десятка полосатых окуньков.
– Ого-го, на целую уху натаскали!.. – удивился он.
Иван Иванович, довольный удачливой рыбалкой, сейчас же склонился над ведром и не утерпел похвастать:
– Похоже, близнецы-братья попались… Гляди-ка, гляди, все один к одному… Думается, верных граммов по двести каждый гаврик потянет. Ты как считаешь?..
Дмитрий видел, что окуньки были от силы граммов по сто, а то и меньше, однако, зная извечную страсть рыболовов к преувеличению и не желая омрачать приподнятого настроения Ивана Ивановича, не только согласился с ним, но еще и пролил ему на душу бальзам. Опускаясь рядом на камень, он закурил сигарету и с нарочито серьезным видом сказал:
– А по-моему, все триста в каждом будет…
– Да, да, ты, конечно, прав… Это я уж так, по-скромному прикидываю, – с готовностью согласился Иван Иванович.
В эта время к самому берегу канала неслышно подкатил оранжевый «мерседес» и, чуть скрипнув тормозами, как вкопанный остановился. Распахнув широко дверцу, из него вышла, небрежно потягиваясь, высокая, сухопарая девушка в белых, плотно обтягивающих джинсах и широкой декольтированной блузке. Дмитрий сразу узнал в ней студентку-медичку, что месяц назад проходила у них практику. Да, это была она, дочь академика Хмурова, избалованная и капризная девица, которая за все время практики, кажется, только два раза и появилась в больнице. Вслед за ней, к удивлению Дмитрия, лениво вылез из машины Жора Кравченко в расстегнутой красной рубашке, с тонкой золотой цепочкой на голой груди.
– Ну и жуть с ружьем!.. – дурачась, воскликнул Жора, обнимая девицу за длинную шею. – Ты полюбуйся, Аля, кругом ни души… Вот убьют нас с тобой, ограбят и сбросят в эту мутную канаву.
– Ау как напугал!.. Ну, пугай, пугай, а мне ничуть не страшно, – визгливо захохотала Аля. – Вон машина стоит под березами, вон мотоцикл…
– Уверяю тебя, это разбойники, цивилизованные пираты на колесах… – сказал он и, увидев Дмитрия, запнулся, но потом, не меняя того же игривого тона, закричал еще громче: – Ты посмотри, посмотри, кто это!.. Нет, мир все-таки тесен, срочно нужна атомная война!..
Иван Иванович, сердито кося глаза в сторону нежданных пришельцев, недовольно покашливал и сердито сутулился. Дмитрий понял, что он спасается, как бы Жора своим криком не распугал ему рыбу, и поднялся повыше на берег, подошел к ним.
– Аля, знакомься, это Булавин. – Жора представил ей Дмитрия – Потрошит людишек, все им отрезает и пришивает… Одним словом, великий эскулап нашего мрачного века!.. Да ты и сама должна его знать…
– Да, я помню… видела в больнице, – улыбнулась Аля, сильно растягивая уродливо маленький рот, который чуть не вплотную прижимался к широкому носу с раздутыми ноздрями.
Раньше, встречая мимоходом Алю в больнице, Дмитрий не заметил эту особенность в ее лице, напротив, тогда она ему показалась даже симпатичной. А сейчас его неприятно поразил Алин крохотный отталкивающий рот. Но оранжевый «мерседес» и папа академик многое значили для Жоры, и он, похоже, разыгрывал из себя влюбленного. Во всяком случае, Жора был явно весел: ему наконец подвернулось то, что он так долго искал. А его наивная сестрица в последнем письме еще спрашивает, не заболел ли Жора, который обещал, оказывается, каждое воскресенье приезжать к ней в совхоз, но пока ни разу туда носа не показывал. И теперь Дмитрий был уверен, что Людмилка не дождется Жору.
– Вот Аля хочет окунуться в этой грязной луже. Я ее по-всякому отговариваю, но она меня не слушает, – пожаловался Жора, накручивая на палец висевшую на груди цепочку.
