Текст книги "Метели ложатся у ног"

Автор книги: Василий Ледков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

– Сотни – много, а десять – в самый раз. Я ведь и сам живой. Звериные следы ещё не разучился распутывать, – оказал Лабута Ламбэй и спросил: – Месяц ещё подождете?

Плечи у Нюдяне затряслись, и она закрыла лицо руками.

– Будто не дочь ты свою отдаешь, а собачье дитя! – сказала она Лабуте и бросила, перейдя на крик: – И трех месяцев мало! Надо и одеть её по-людски, и сани приготовить!

– И трех дней много, – снова заговорил Делюк. – Живые мы. И оденемся, и сани будут. А дни у меня – не лишние. Как и ты, Лабута, я тоже с надеждой смотрю только на свои руки. Надо поднимать маленьких братьев, одевать и кормить мать и бабушку. Как у тебя, у меня тоже только две руки. И оленей – не больше твоего.

Лабута Ламбэй задумался. Он уже принял решение и собирался нарезать для угощения печенку и ребра. Рука его тянулась к ножу, воткнутому в шею туши олененка, но шла мимо и хваталась за ветку сломанного мохнатого рога. На разломе молодого рога ладонь пачкалась густой, липкой кровью, и он долго тер руку о травяную кочку возле ноги.

– И трех дней много, говоришь? – спросил наконец Лабута Ламбэй.

– Много! – ответил за Делюка Сэхэро Егор, чуя перелом в душе Лабуты, и добавил: – Шумные свадьбы – не по нам, если в каждом из наших стойбищ всего лишь по одной надежной сюме[55]55
  Под сюмой (капюшоном) подразумевается мужчина. Капюшон бывает только на малице – исключительно мужской одежде


[Закрыть].

Лабута долго молчал, потом сказал:

– Толком рассудить – ум твой верно ходит, правильно говорит язык: долгие, шумные свадьбы – не наш удел. – И озабоченное лицо Лабуты Ламбэя невольно поднялось вверх, он показал глазами на небо: – Только вот… он что окажет? Не худо ли будет без свадьбы-то? Не грешно ли?

– Не мы первые и не мы последние так делаем, – решил успокоить его Сэхэро Егор и улыбнулся широко: – Да сам-то ты – не забыл, небось, как свою Нюдяне увез тогда?

– Украл, – чистосердечно признался Лабута. – А что? Она сама этого хотела. – И бледное лицо Лабуты осветила лукавая улыбка. – Грехов у меня нет. Нет!

– А если мы тоже украдем Ябтане? – как бы подзадоривая хозяина чума, Сэхэро Егор поглядывал то на Делюка, то на Лабуту. Ябтане отвернулась, задергались мелко её маленькие, покатые плечи. Она готова была провалиться сквозь землю, чтобы не слышать отвратительных слов свата и отца.

– Не надо! Не смей говорить такое! – подбежав, Делюк схватил Сэхэро Егора за плечо и повернул его лицом к себе. – Я никогда не пойду на это! Лабута и Нюдяне пусть сами решают. И Ябтане пусть думает.

«Нет! Нет! Нет!!! Я не поеду!» – хотела крикнуть Ябтане, но не нашлось у нее сил сказать это, и она стояла, как каменная, спиной ко всем, кто в этот миг решал её судьбу. Да и крикни всё, что думала, – разве её, девчонку, кто-то станет слушать?! Рано или поздно всё равно отдадут её кому-то, вернее, продадут, а Делюкг хотя она его не знает, в глубине души ей был по сердцу. Почему? Она этого сама не понимала, но он приглянулся с первого взгляда, и она даже подумала: «Вот он – мой!»

– Ладно, – сказал Лабута, тяжело опуская веки. – Увези уж, Делюк, мою дочь сегодня, вижу, ты этого хочешь, – но в месяц падения рогов, между зимней и весенней охотой, думаю, найдется день для искупления грехов. Наших грехов перед Нумом.

Делюк был несказанно рад, от счастья готов был прыгнуть до неба, но внешне он остался спокойным, на его лице не дрогнул ни один мускул.

– Да, найдется день, – сказал он обыденно.

Хозяева чума и гости встали вокруг большой чаши из бока олененка, наполненной до половины круто посоленной кровью, в которой плавали большие куски печени. Лабута в честь своей дочери щедро наливал в деревянные чашки вино. Запивали кровью крутого посола, закусывали нежной печенкой.

– Чем не свадьба? Всё тут есть, кроме гостей, – сказал Сэхэро Егор после первой чашки.

Слова его ушли мимо ушей, потому что веяло от них не то насмешкой, не то издёвкой.

Делюк всё же выпил с трудом свою чашку, но от второй отказался.

– Не для меня эта еда. Не могу, – сказал он и принялся за поджаренные на огне ребра. – А вот это – еда! Своя, родная! От нее нет ни умопомрачения, ни болей в голове.

После третьей чашки языки Сэхэро Егора и Лабуты Ламбэя развязались. Они уже забыли о поводе своего торжества. Лабута порывался рассказать, как тяжело и одиноко без оленей, сколько горя хлебнул он в стороне от людей – дикие олени все его глаза унесли! – а с языка Сэхэро Егора то и дело срывалось: «То было ночью…», «туман такой, что и носа на лице не видно…», «пурга только начиналась…».

Делюк кивнул в сторону вечернего солнца:

– День-то уходит.

– Нам, видно, пора в дорогу, – спохватился Сэхэро Егор, поглядывая на Лабуту.

Хозяин чума огляделся вокруг и крикнул:

– Женщины, где вы?

Только Делюк видел, как Ябтане и Нюдяне спешно ушли в чум, когда Лабута и Сэхэро Егор увлеклись разговором.

Слова Лабуты Ламбэя повисли в воздухе. Было тихо, если не считать шелеста вянущей рыбы на тугих сыромятных нитях возле чума. Егор и Лабута, не заметившие, как ушли женщины, смущенно поглядывали друг на друга и пожимали плечами. Но вот распахнулся полог, и Нюдяне с гордо поднятой головой повела дочь за руку к мужчинам, которые стояли возле полутуши олененка.

Красивое лицо Ябтане внешне ничего не выражало, и лишь едва уловимая бледность на спинке её прямого носа и на губах выдавали волнение. На ней была новая паница с неброскими, умело и по вкусу подобранными орнаментами, и нарядные пимы.

Лабута Ламбэй стоял гордо, расправив сильные плечи. Ноги его казались вросшими в землю. Его волевое непроницаемое темное лицо не выражало ни радости, ни волнения. Делюк внешне тоже был спокоен, и лишь необычайно яркий блеск его глаз выдавал радость и большое душевное волнение. Зато за всех открыто радовался и не скрывал этого Сэхэро Егор, будто женихом был он, а не Делюк.

– Можно и ехать, – сказал Делюк, когда мать и дочь подошли к мужчинам, и шагнул к своей нарте, как будто это был его обычный, рядовой отъезд.

Взглянув мельком на отца и мать, Ябтане пошла за Делюком. У Лабуты Ламбэя только расширились зрачки открытых широко глаз, но лицо у него по-прежнему было спокойным и непроницаемым. Из глаз Нюдяне брызнули крупные слезы. Подняв угловато плечи и закрыв лицо руками, она зарыдала в голос.

Сэхэро Егор, ожидавший увидеть прощальные поцелуи и даже возню с упирающейся Ябтане, был настолько удивлен раскованностью девушки, что у него не нашлось и сил сдвинуть ноги. Потом он как бы от досады махнул рукой, ещё раз посмотрел на Лабуту Ламбэя и Нюдяне и вслед за женихом и невестой пошел к своей нарте, так и не оказав ни слова.

…Упряжки неслись по ровной прибрежной низине, как на скачках. Боясь упасть с нарты, Ябтане вцепилась руками в малицу Делюка на спине. От быстрой езды и от ощущения рук девушки у себя на спине у Делюка приятно щемило сердце. Он поглядывал на Ябтане через плечо и говорил:

– Держись, Ябтане! Крепче держись!

За ними, как на крыльях, летела легкая упряжка Сэхэро Егора.

Нюдяне и Лабута Ламбэй всё ещё стояли на месте и молча глядели друг на друга. Слова были лишними.

24

На стоянке после второй поверды упряжные Делюка и Сэхэро Егора нуждались в отдыхе. Оленям надо было пощипать ягеля, чтобы потом каждой упряжке поехать своим путем. Делюк и Сэхэро Егор так и сделали. Вечерняя тундра под посиневшим слегка небом была, казалось, в ожидании чего-то таинственного, необычного. С гребня горы Нилкатей, где стояли упряжки, волнами до самого горизонта бежали пологие холмы, лысые горбы которых от скользящих лучей солнца были подернуты розовой дымкой. На душе у Делюка было неспокойно, сердце терзала непонятная тревога, но внешне он был спокойным, и лишь вовсе не свойственная ему замедленность движений выдавала волнение. Этого ни Ябтане, ни Сэхэро Егор не заметили.

Делюк усадил Ябтане поудобнее на нарту, закрыл её колени теплой шкурой няблюя[56]56
  Няблюй – олененок после первой линьки,


[Закрыть] и собрался ехать, Сэхэро Егор взял его за руку и повернул к себе.

– Думаю, скоро мы встретимся, – сказал он. – Мне тебе так много ещё надо сказать. Но… езжай. В чуме, наверно, давно ждут. Потеряли.

– Ждут. Конечно, ждут. Три дня, как за ветром носимся! – бросил Делюк небрежно, точно негодуя.

– Хороший это ветер… Ябтане! – не смог скрыть удивления и досады Сэхэро Егор. Ему было обидно, что все их хлопоты и дела Делюк назвал чуть ли не презренно «погоней за ветром». «Какая неблагодарность! Нет! Так нечестно!» – думал Егор, вспоминая сватовство в чуме Лабуты Ламбэя.

От цепкого взгляда Делюка, конечно, это не ускользнуло, но он улыбнулся широко, будто ничего не понял, схватил Сэхэро Егора за плечи и, глядя ему в глаза, сказал:

– Спасибо тебе и за Ябтане, и за то, что ты есть! Большое спасибо! Многое ещё нам надо друг другу сказать. Приезжай, когда тебе надо, и я не проеду мимо твоего чума.

– Нум арка![57]57
  Нум арка! – Бог велик!


[Закрыть] – Сэхэро Егор поклонился солнцу. – Будем жить – свидимся.

– Свидимся, – сказал Делюк и, стеганув по спине передового, поехал.

Олени рванули в бег, но постепенно перешли на шаг, и нарта лениво закачалась на кочках. Упряжные шли так довольно долго, и Делюк не тревожил их ни хореем, ни окриками. В ночную тишину иглами впивался треск суставов оленьих ног, да едва слышно шипела под полозьями росная трава. Этот надоедливый однообразный шум, мерное покачивание нарты на кочках, слабые лучи большого красного солнца, как бы присевшего на пологий холм перед новым взлетом, неодолимо клонили ко сну, и потому не привыкшая к долгой ночной езде Ябтане спала сидя, покачиваясь невольно от толчков нарты.

Временами Делюк оборачивался назад, долгим нежным взглядом любовался Ябтане, её милым лицом, спелыми, цвета зреющей морошки, губами. Глаза у Ябтане были закрыты, черный веер длинных ресниц плотно закрывал веки, будто, широко расправив хвосты, сидели на её лице две куропатки. «Милая ты моя птичка!» – подумал Делюк и всё же остановил упряжку. Он осторожно подложил под голову Ябтане мягкую шкурку няблюя, которую достал из замшевого мешка. Ябтане открыла глаза и улыбнулась по-детски светло и ласково. Делюк, чувствуя, как тает его душа и как по всей груди разливается приятное тепло, не смог сдержать порыва нежности и волнения и, припав к лицу Ябтане, поцеловал её в глаза. На щеках у Ябтане вспыхнул румянец, а на высоком лбу выступили бисеринки пота. Глаза её, щеки и губы засветились каким-то теплым внутренним светом.

– Так будет лучше, – ласково шепнул Делюк и кончиками пальцев коснулся лба Ябтане. – Спи. Дорога ещё длинна.

Лениво ползли назад холмы, сопки и полоски ивняка, серебристые от листьев и росы. Ябтане лежала с открытыми глазами, она всё ещё явственно ощущала прикосновение губ Делюка, но волнение постепенно унималось.

Лазурное небо становилось всё светлее и выше, а в глаза Ябтане текла синяя мгла, властно заволакивая свет, – и вот уже она, как бы погруженная в пуховую яму, беззаботно спала, точно ребенок в люльке. Она не чувствовала покачивания нарты, ей ничего не снилось, но и во сне она была счастливой, а потому легкая доверчивая улыбка не сходила с её нежных губ.

Делюк тоже был счастлив, но тревога, кольнувшая сердце ещё в чуме Лабуты Ламбэя, не покидала. По мере же приближения к своему стойбищу она усиливалась. Он тут же вспомнил, как часто жаловалась на боли сердца мать, и невольно подумал: «Неужели с ней что? Нет, не может быть! Не может быть этого, хотя… не каменная она. И камень с годами крошится. Но нет, не та боль душу гложет. А может, что с бабушкой?»

Чтобы не гадать зря, Делюк приподнял хорей, и, как бы очнувшись ото сна, олени начали перебирать ногами побыстрее и вскоре перешли на рысь. Цветы, кусты и травы в открытом проеме нарты между полозьями слились в розовато-зеленое шелковистое полотно, окрестные холмы замелькали назад. От толчков нарты на кочках Ябтане проснулась, но не открывала глаза, желая продлить хоть на миг свой безмятежный сладкий сон.

На ровной поляне на берегу реки Надер показался чум. Делюк через плечо взглянул на Ябтане и, увидев, что глаза у неё закрыты, погнал оленей ещё быстрее.

25

Собаки на стойбище хотели было поднять брехню, но в сошедшем с нарты человеке узнали хозяина и, завиляв хвостами, начали ласкаться. Белый, как горностай, Хакця с угольно-черными ушами на вставшую рядом с хозяином Ябтане посмотрел изучающе, с явным недоверием.

– Это Хакця, твоя хозяйка, Ябтане, – сказал Делюк собаке и перевел взгляд на Ябтане. – Настоящая твоя хозяйка. Будьте знакомы.

Опустив голову, кося одним взглядом на Делкжа, пёс подошел не спеша к Ябтане, понюхал, лизнул ей руку и завилял хвостом. Подскочили к ним и две другие собаки, маленькие, мелкошерстные, с ещё по-щенячьи кривыми ногами. Прыгая и повизгивая, они тоже завиляли хвостами.

– Милые собачки, – сказала Ябтане. – Умницы!

– Хакця неглуп, он всё понимает, – подтвердил Делюк. – Псу скоро год. А эти, – он кивком показал на двух других, – щенки ещё. Глупы. И по полгода им нет. Вместе со своими хозяевами, с братьями моими, им расти ещё и расти.

Делюк привязал вожжу к переднему копылу ближнего вандея, и они с Ябтане пошли к чуму. Сердце у Ябтане забилось так, что оно, казалось, вот-вот выскочит. Возле полога она схватила Делюка за руку.

– Страшно мне! – прошептала она еле слышно. – Страшно и…

– Я же говорила, что он, кажется, не один! – донёсся из чума громкий голос Тадане.

Делюк взглянул на побледневшее лицо Ябтане и сказал:

– Не бойся. Это бабушка. Она очень добрая и мудрая. Глуховата только, но приложится ухом к шесту – все шаги возле чума слышит. Даже далекий шум нарты может услышать.

Делюк пропустил Ябтане вперед.

В чуме стало так тихо, что было слышно, как билась муха между шестами возле макодана. Сидевшая на постели бабушка Тадане подслеповатыми глазами оценивающе вглядывалась в юное румяное лицо девушки. Из рук Санэ выпала кора березы, которой она собиралась запалить костер. Склонив голову набок, она тоже смотрела на Ябтане, мерила её с ног до головы глазами. «Мила и красива! – думала она, радуясь за сына, и тут же спросила себя: – Но что сидит в этой красивой голове?!» Братья-близнецы спали, и под большим заячьим одеялом их не было видно.

– Ябтане. Это Ябтане. Новая хозяйка чума. Примите её как свою дочь, – нарушил затянувшееся молчание Делюк. – И берегите её.

Санэ встала быстро, обняла и поцеловала Ябтале в лоб, в обе щеки и снова обняла её.

– Здравствуй, Ябтане! – сказала она, глядя невестке в глаза. – Очаг в нашем чуме, вижу, надежно будет гореть.

Встала и Тадане. Она тоже поцеловала жену внука в лоб и щеки.

– Пусть никогда не гаснет огонь в нашем роду! В роду Делюка Паханзеды, – сказала она громко. – Будьте счастливы, дети мои! – Она взглянула на внука. – Только вот… – голос её упал чуть ли не до шепота, – со вчерашнего дня мы одни остались возле костра: оленей будто большая морская волна слизнула. Стоявшее возле чума стадо быстрее мысли унеслось за спину гор Надера. Малые твои братья говорят, две рыжие собаки угнали оленей. Людей они не видели.

Делюк молча застыл на латах пелейко, куда законной хозяйкой чума он было собрался посадить Ябтане. Ошеломленный словами бабушки, теперь не мог он шевельнуть ни рукой, ни ногой. «Вот что тревожило меня со вчерашнего дня!» – понял Делюк. Но застывшее на какое-то мгновение его лицо ожило улыбкой, и он сказал:

– Ничего. Ничего страшного. Это ещё не беда. Я-то думал – хуже. Голова у меня на плечах. Упряжка тоже есть.

Ябтане сразу поняла ход мыслей мужа, потому что она до сих пор была под впечатлением вчерашнего утра, когда Делюк и Сэхэро Егор пригнали к чуму её отца стадо оленей. Чьих-то чужих оленей! Говорили, вроде бы Ячи. Это было несколько странно, но вполне понятно и оправданно: ведь и их оленей в свое время без малой на то причины угнал какой-то Ячи, а потом оскорбил и даже унизил её отца, когда он пришел к нему в стойбище за своими оленями. И потому она теперь не могла подумать иначе, ибо Ябтане не знала и не могла представить другим Делюка. Она уже смирилась и вжилась в сложившийся в её сознании образ, а потому сказанное Делюком приняла как должное. Санэ и Тадане, тоже привыкшие к причудам Делюка и, в сущности, ещё вовсе не знавшие дел и похождений его, пропустили его слова мимо ушей, будто они ничего не значили. Мать и бабушка думали, что разговор о том, как быть и что делать, ещё возникнет сам по себе в спокойной обстановке, и они все вместе будут решать. Делюк тоже не стал разматывать нить своих мыслей вслух, да и не было надобности, ибо решение было уже принято им. Он взял Ябтане за руку, встал вместе с ней на латах пелейко напротив разгорающегося пламени костра и сказал:

– Здесь, Ябтане, ты и будешь хозяйкой чума. Новые шкуры для постелей найдутся в вандеях. Мать и бабушка помогут тебе занести. Всё тут сделаешь на свой вкус и глаз. На этой половине чума мы и будем жить.

Отпуская длинный веер ресниц, Ябтане кивнула едва заметно, присела на одно колено и вместе с Санэ стала подкармливать огонь сухим хворостом.

Огонь трещал и гудел, яркие языки пламени играли бликами на лицах степенной, задумчивой Санэ и юной хозяйки чума. Внешне они были чем-то очень похожи, стороннему глазу могло показаться, что это мать и дочь.

Когда были повешены на крюки котел и чайник, Санэ поставила на латы стол, посмотрела внимательно на задумавшегося о чём-то сына, потом перевела взгляд на сидевшую возле огня Ябтане, улыбнулась ласково.

– Мне, старушке, вроде бы не к лицу кормить и потчевать. Ты уж, Ябтане, сама хозяйничай, – сказала она певуче и выразительным жестом руки подала знак, чтобы та перешла в переднюю часть чума и заняла её место.

Ябтане перешла на жилую половину чума и, подобрав аккуратно подол летней паницы, ловко протиснулась между костром и столом на обычное место хозяйки жилища.

Санэ показала, кому какие чашки подать, и, перейдя на другой конец стола, села напротив Ябтане на лукошко, в котором обычно находится обеденная посуда. Делюк всё молчал, он был спокоен, будто его ничто не тревожило, не волновало, и это коробило душу старой Тадане, ждавшей, когда же наконец пойдет речь об оленях, как быть дальше, что делать. И тогда Тадане решила пойти на хитрость, чтобы направить разговор в нужное русло.

– Не грешно ли нам так, без украшения стола, день начинать? А он сегодня у нас не рядовой! Ты, Делюк, хозяйку чума привел, а не собаку! – заявила громогласно она и вынула из-под подушек дубовый бочонок.

«Собаку! Собаку! Собаку!!!» – гудело в ушах Делюка, и он закрыл глаза, прижал ладонями уши. «Собаку!» – било его по мозгам и разрывало душу. Лицо у Делюка заметно побледнело, он лишь мельком глянул на бабушку с бочонком в руках и отвел презрительно взгляд.

– Не до гостьбы! Пейте сами! – бросил он, встал, одними лишь глазами улыбнулся Ябтане и вышел.

– Обиделся… А на что?! – упавшим голосом сказала Тадане и замерла виновато с поникшей головой.

Подходивший уже к своей нарте Делюк не слышал этих слов.

Распирая высокий лазурный купол неба, пели голосисто птицы. Они поднимали над тундрой новый день. А он был обычным, как все дни. Делюк вдруг осязаемо уловил, что внутри, в самой глубине души, что-то оборвалось, по телу будто пламя пронеслось, вызвав удушье, но тут же всё прошло. Он снова почувствовал себя прямым, решительным человеком, цель которого проста и ясна, как это чистое летнее, без единого облачка небо.

26

Сильно уставшие за трехдневную поездку упряжные Делюка по привычке пустились было вскачь, но, почуяв тяжесть и боль в теле под лямками, перешли на шаг, довольно резвый. Делюк не вспоминал о хорее, он понимал, что олени не двужильные, жалел их, а потому нарта плавно качалась на кочках. Такая езда не угнетала Делюка, он не очень спешил, знал, что чум Сэхэро Егора, куда направился сейчас, не дальше оленьего предела, он ещё успеет приехать и на изнуренных долгой ездой оленях. Он прежде всего искал ягельное место, чтобы упряжные хотя бы немного могли поесть, да и самому вздремнуть надо.

Ждать долго не пришлось: как нарочно, упряжка наткнулась на белую от ягеля поляну на довольно большой болотистой равнине. Делюк дернул вожжу на себя, с левой стороны от нарты коснулся земли костяным наконечником хорея, и олени встали. Они с ходу принялись водить, носами по земле, торопливо отрезая зубами сладкие верхушки ветвистого ягеля. Положив голову на пустой рукав малицы, Делюк лег на нарту и вскоре уснул. Спал он, казалось, не так уж и долго, но когда сел олени лежали с закрытыми глазами и старательно пережевывали ягель. Солнце на небе подходило к полудню.

Делюк встал, потянулся, размял слегка ноги, мышцы груди, спину и, отыскав хорей, поехал снова. Придержанные вожжой, олени на этот раз не побежали, но пошли тем же легким, резвым шагом.

Спешно отложив топор и кусок мамонтового бивня, который тесал для узды к вожжам, на стойбище встретил Делюка сам Сэхэро Егор.

– Смотрю и гадаю: кто это может быть? И нате – Делюк! Сам Делюк! А давно ли расстались? – разводил руками удивленный Сэхэро Егор, вглядываясь внимательно на упряжных Делюка, вытягивая настороженно шею. – О-э-э! И олени-то, вижу, у тебя вчерашние! Случилось что?

Делюк с трудом сдержал смех.

– Страшного нет, но… зло всё же берет! – сказал Делюк, гася улыбку. – Сердце, правда, чуяло, что не всё ладно, но такого не ожидал!

– Что же? – всерьез заинтересовался Егор. – С Ябтане?

– Нет, – сказал Делюк. – Что же может произойти с Ябтане, если она со мной была? Какой-то чудак оленей моих угнал. Утром. От самого чума угнал. Две рыжие собаки. Братья-близнецы видели.

Сэхэро Егор не удивился, такое вполне может случиться, но для Делюка это – пустяки, оленей он может найти сколько угодно, но всё же…

– Братья, говоришь, видели? – спросил Егор и махнул рукой: – Да они ведь ещё малы!

– Малы, но глазасты! Жаль, что они не видели человека, который угнал оленей. Он бы сейчас на четвереньках пригнал оленей обратно, – сказал задумчиво Делюк.

Сэхэро Егора передернуло от этих слов, он живо представил, как человек на четвереньках гонит оленей, и у него не было сомнения, что это именно было бы так, потому что это говорил сам Делюк.

– Две рыжие собаки, ты вроде бы сказал? – обронил Сэхэро Егор, почесывая лоб и вспоминая, у кого же они могут быть.

– Да. Но у тебя собаки рыжие! – заявил Делюк. Шутил он или говорил всерьез, по тону и по выражению лица трудно было что-либо понять.

– Х-гэ-э! – недовольно повел носом Сэхэро Егор. – Собаки-то рыжие, но их у меня три. Понимаешь? Три!

– Не кипи без огня-то! – Делюк похлопал его по плечу. – И вовсе не о тебе речь.

– Знаю, что не обо мне, – подхватил Егор. – Много что-то рыжих собак развелось! Чуть что и – в меня пальцем тычут. Не на меня, а в меня. В мою душу!

– О чём я и хотел сказать. Вся тундра, выходит, под тебя работает.

– Выходит, так. Так, видимо, лучше?

– Ходить на угон оленей в чужом наряде, конечно, лучше. Только вот долго ли можно таиться под чужой маской? У каждого своя манера, свои привычки, – засомневался Делюк.

– Верно: своего лица не спрячешь. Но кому всё это надо?! – подхватил Сэхэро Егор. – Тундра велика, но люди… каждый другого в лицо знает.

– В чём и дело-то! – сказал Делюк и внимательно взглянул в лицо Сэхэро Егора. – Ты хотел, чтобы две головы у нас рядом были? Не отошло ещё это желание?

Сэхэро Егор долгим изучающим взглядом посмотрел на Делюка.

– Тебя подожгло наконец? – сказал он, не скрывая удивления и внутренней издевки. – Так-то вот!

27

Друзья быстро решили, куда ехать. После короткого чаепития они спешно поймали упряжных – и вот уже их легкие нарты уносились в низины и легко взлетали на пологие тундровые холмы. Впереди ехал Сэхэро Егор, а вслед за его упряжкой рыжими комками шерсти катились три собаки, вывалив набок розовые языки. Сэхэро Егор дал Делюку хороших оленей: тот их не трогал хореем, не покрикивал на них – сами неслись вскачь за летящей впереди упряжкой. Покачиваясь на шаткой нарте, Делюк дремал и не заметил, как остановились упряжки.

– Хэй! Мягконогий тебя одолел? – подойдя к Делюку, спросил Сэхэро Егор и тронул его за плечо. – И у меня слипаются веки, но дело есть дело. Где-то здесь стойбище Пирци должно бы быть.

Делюк долго тер глаза. Он открывал раскрасневшиеся веки, но глаза снова закрывались. Потом всё же блуждающим взглядом он уставился на Сэхэро Егора, точно впервые видел его.

– Тут где-то стойбище Пирци должно быть, – снова сказал Сэхэро Егор. – Его, правда, я ещё не трогал. Но он тоже богач. Все они, эти богачи, на одно лицо. И повадки схожи.

Делюк, казалось, не слушал его, он всё ещё покачивался, сидя на нарте с полузакрытыми глазами.

– И как далеко он стоит? – спросил он вдруг.

– Рядом, – сказал Сэхэро Егор. – Чум его на развилке Большой и Малой рек Садо.

– Так это совсем рядом! – то ли от удивления, то ли от радости Делюк чуть ли не крикнул, будто вовсе не спал и всё видел. – Езжай скорее, да на стойбище не наскочи. В стадо надо ехать. Стадо найти.

Олени рванули в бег, обдавая лица Сэхэро Егора и Делюка болотной жижей из-под копыт. Ездоки смахивали грязь руками и рукавами маличных рубах, старательно всматриваясь вокруг, чтобы увидеть пасущееся стадо Пирци. Вывалив пенистые языки, олени бежали как взбесившиеся. Временами упряжки поднимались на пологие холмы, но, увидев семь чумов, которые снова и снова вырастали неподалеку на подернутом дымкой Розовом холме, Сэхэро Егор и Делюк спешно направляли их в низины, а стада так и не могли обнаружить.

– Что это?! – останавливая упряжку на скрытом от стойбища месте, злился Сэхэро Егор. – Сквозь землю, что ли, стадо ушло?

– Не горячись, Егор, – успокаивал его Делюк. – Чумы здесь, и стадо должно быть здесь. Десять тысяч оленей – не травинка в тундре. Найдем! – и в тот же миг шея у Делюка вытянулась, и он показал кивком. – А это? Не олени, что ли?!

Сэхэро Егор обернулся резко назад, постоял молча некоторое время, шаря глазами перед собой, и развел руками.

– Хэ! Куда это я, пинзарма[58]58
  Пинзарма – ночная сова, сыч.


[Закрыть], смотрел?! – искренне возмутился он.

Сотни оленей мирно паслись на ближнем, густо поросшем ивняком склоне большого холма, где Делюк и Сэхэро Егор почти одновременно заметили три упряжки, стоявшие рядом. Людей возле нарт не было видно, но струйка белого дыма, стекавшая, как ручей, в низину, и без слов говорила, что пастухи сидят на земле возле костра и готовят свою нехитрую трапезу из оленины или птицы.

– Мало что-то оленей. Мало! Не похоже, чтобы это было стадо Пирци! – огорченно рассуждал Сэхэро Егор вслух.

– А в яре что? Не олени?! – заявил с усмешкой Делюк, до сих пор смотревший на низину молча.

– Так я и думал, что олени, наверно, в низине, в яре, – приглядевшись, подхватил Сэхэро Егор. Он хотел сказать, что низина – не совсем удобное место для угона оленей, в два счета накроют сверху, откуда всё видно, но не решился это сказать и заявил: – Всё же, мне кажется, мало тут оленей. Не похоже, что это стадо самого Пирци. Десять тысяч оленей, если вольно пасутся, на таком клочке земли никак не поместятся. По крайней мере на полповёрды ими вся земля будет усеяна. А тут оленей – от силы три-пять тысяч, не больше!

– Не пять тысяч нам и надо, – сказал совершенно безразлично Делюк, будто он не за оленями явился, и первым поехал на дымок на склоне большого холма.

– Э! Ты куда? – услышал запоздалый голос Сэхэро Егора. – А собаки у нас на что?! – Потом он недовольно взмахнул рукой и тоже поехал, бормоча: – Опять в добряка играть? Но… как сам знаешь: олени-то тебе нужны!

Трое сидевших у костра смотрели на приехавших с любопытством. Они и не тронулись с места, лишь головы повернули в сторону Делюка и Сэхэро Егора. Юного, совсем не знакомого им Делюка они разглядывали долго, с чувством явного превосходства в глазах. Полные любопытства взгляды их скользили и по Сэхэро Егору, но больше останавливались на трех рыжих собаках, о которых по тундре ходило много разных небылиц.

– Кого вольный ветер к нам занес? Или, может, вы туда же? В То-харад? Наши пятьдесят мужиков подались уже туда. Вместе с саювами[59]59
  Саювы – войска.


[Закрыть] пошли. Хозяин То-харада, говорят, совсем лицо потерял: и песцов, и оленей, и рыбу подайте ему! И чем больше, тем лучше! А за что? Это, мол, говорит, за то, что в тундре живем. А она якобы его земля, и за неё надо платить! За то, что живем на ней! – многословно и не совсем понятно заговорил вдруг рослый лет пятидесяти на вид мужчина в добротных пимах с дорогими сукнами и в нарядной малице из раннего няблюя.

Делюк растерялся, он не знал, что сказать, потому что был ошеломлен неожиданным сообщением собеседника.

– Не понял, – сказал он для отвода глаз. – Не понял, что ты говоришь. О чём говоришь.

– Не понял?! – глаза у говорившего так округлились, что, казалось, вот-вот из орбит выскользнут. – Вся тундра пошла на То-харад! Вся тундра! Кто людей, кто оленей направил на То-харад, а кто и сам подался туда!

– И зачем же? – слетело с языка Делюка машинально, на его лице не мелькнуло и тени удивления, хотя он прекрасно знал, что такое То-харад и зачем туда едут, но ему надо было подумать, разобраться в обстановке.

Человек в нарядной малице бросил зло:

– А затем, чтобы чужие люди, чужого рода и племени, не считали себя хозяевами нашей земли! Хозяевами нашей родной земли! – и добавил, понизив голос: – Не слыхал? Ведь вся земля только об этом и говорит. Живет этим!

Делюк, живший всё время в отрыве от людей, не знал, конечно, чем живет тундра, но слова собеседника подействовали на него.

– Дела-а! – пропел он и спросил больше для того, чтобы не молчать: – Вся тундра, говоришь, пошла на То-харад? – И добавил: – Славную игру затеяли! Славную! Надо. Надо, чтобы и в четвертый раз запылал этот поганый То-харад!

– Игра стоит этого! – твердо заявил всё тот же рослый. – Сын мой тоже ушел туда. С луком! Для него и для всех саювов я чуть ли не полстада отколол: ради нашего люда и нашей родной земли оленьего дитя мне не жаль. Пусть и олени добру послужат! – собеседник оперил глазами Делюка с ног до головы и спросил вдруг: – Сам-то ты веткой дерева какого рода будешь? – и добавил, как бы заполняя паузу: – Меня в тундре Пирцёй из рода Тайбари зовут.

Не ожидавший такой встречи с самим Пирцёй, хозяином десяти тысяч оленей, в чье стадо он, собственно, и ехал вместе с Сэхэро Егором для угона животных, Делюк, чтобы сбить волну растерянности, переступил с ноги на ногу.

– Делюк я, – сказал он. – Имя моё ничего не говорит. Отца звали Сэрако Паханзеда. И его мало кто знал.

Делюк заметил, как подпрыгнули на лоб широкие, но жидкие брови Пирци и глаза его широко открылись. Пирця тут же перевел взгляд на Сэхэро Егора, он понял, в чем дело, и, подняв лицо, показал подбородком на собак. – Узнаю рыжую свору. Много о ней тундра говорит. Не будь здесь тебя, Делюк, хозяин их, – он кивком показал на Сэхэро Егора, – явившись сам, не ушел бы добром! – он снова взглянул на Делюка и спросил зло: – Сколько надо оленей?