Текст книги "Метели ложатся у ног"

Автор книги: Василий Ледков

X

Сначала Матро не замечала столь долгого отсутствия мужа. Ведь через пять дней свадьба дочери! С утра и до позднего вечера суетилась Матро. Укладывала в вандеи – вещевые нарты – наряды Полины, готовила украшения для нарт, свадебную упряжь с колокольчиками, с широкими разноцветными сукнами, расшитыми орнаментом. Дел и хлопот было много. Свадьба должна быть богатой, веселой, со всеми обычаями и почестями. Матро волновалась, кажется, не меньше, чем перед собственной свадьбой. Она с нетерпением ждала этого дня, а самой не верилось, что так быстро пролетели годы и настало время отправлять в самостоятельную жизнь недавнюю малютку.

Матро вспоминала, как Полина залепетала впервые, разве передашь словами то чувство, которое испытывает мать, когда её дитя произносит первое слово. Матро и сейчас помнит, как в груди её что-то встрепенулось, ожило, и ей по-настоящему поверилось, что человек не умирает, он продолжает жить в своих детях.

– Доченька… Полинка… что тебя ждет в чужом чуме?

Четыре дня прошло с тех пор, как уехал Микита. Матро заволновалась.

– Да-а… Долго что-то нет Микиты. Раньше с ним такого не бывало… Не беда ли какая?

– Что с ним случится? Не маленький. Вином на свадьбу дочери запасается. А то, может, парохода нет…

– Приедет… В его голове ветер не гуляет, – успокаивали её люди.

Но и на пятый день Микита не вернулся. На душе у Матро стало совсем тревожно. В последние дни её угнетало предчувствие чего-то недоброго. Неужели придет беда?

Матро не находила себе места. Она вслушивалась в лай собак, выбегала из чума, подолгу смотрела на равнину, старалась увидеть желанную упряжку. Упряжки не было.

XI

Полина всё ещё была под впечатлением недавней встречи с отцом. Она представляла себе её так живо, будто всё происходило сейчас перед её глазами. Вот заходит в комнату вслед за Геннадием Матвеевичем отец. Он улыбается, обнимает, целует её. Но внутренний голос велит ей: «Скажи сразу, сейчас, сию минуту. Потом поздно будет».

Полина сначала робко, а потом всё тверже говорит странные слова неповиновения. И вдруг – удар… Всё вокруг закружилось, брызнуло и разлетелось на мелкие граненые звезды, тонкие хрустальные лучи которых уперлись в глаза Полине…

Она сидела на диване в комнате Тамары Михайловны и плакала. Геннадий Матвеевич и Тамара Михайловна успокаивали Полину. Девушка не слышала их слов, она думала о матери, которая ждет её и не дождется, и об отце. Ей было жаль отца, он ведь тоже прав по-своему. Да, он был с ней жесток, но это не его вина. Поймет ли он когда-нибудь её, Полину?

Она сидела и думала. Времена, когда замуж выдавали по воле родителей, за нелюбимого, уж прошли и не вернутся, но как это объяснишь отцу и матери? Не поймут они, не захотят понять. Да и не смогут.

Вскоре Геннадий Матвеевич ушел к себе. Полине очень хотелось спросить, что же ей теперь делать. Наконец она немного успокоилась, заплела косу, села за стол. Тамара Михайловна словно не замечала её. Она не хотела мешать девушке. Ей надо подумать, серьезно подумать…

Полина сидела за столом и рассеянно смотрела в окно. Поселок жил своей обычной жизнью. За щетинистыми от стеблей прошлогоднего пырея песчаными буграми сиял под лучами солнца притихший залив. По нему, будто по зеркалу, скользили юркие охотничьи лодки, раскалывали тишину выстрелы, и эхо подхватывало их грохот, а на обнаженных отливом косах толпились рыбаки – тянули невод. Всё это было близко и дорого Полине. Она любила рыбацкий труд. По осени, пока не скуют залив морозы, и по весне, сразу же за льдом, девушка не раз выезжала с рыбаками на тони. Ей нравилось, как в закутке, окруженном танцующими поплавками невода, закипала вода от великого множества омуля и печорской зельди. Полина, счастливая и гордая, вместе со всеми кидала в багажник лодки тугие рыбины. Соленый от пота, азартный труд… Одно время девушка даже мечтала стать рыбачкой. Но ведь человек живет, чтобы нести добро людям, как можно больше добра. Школа щедро открывала Полине новые, ещё более нужные тундре пути. Война, отгремевшая пятнадцать лет назад, оборвала жизнь многих юношей и девушек тундры. Полина слышала печальные рассказы о том, как на глазах у людей сиротела и вдовела тундра. В далекие чумы приходили похоронки. Они приходили внезапно, как снег на голову, в чумах среди знойного лета становилось холодно. Уходили из школы мальчишки и девчонки. Им было двенадцать-четырнадцать лет, но они шли в оленьи стада, на пушной промысел и на путину, заменяли ушедших на фронт отцов. Они были хозяевами земли и выполняли свой долг. Сыновний долг. Мальчишки и девчонки не были виноваты в том, что так рано простились с детством: война…

Ненцы… пробудившийся народ. Только бы жить, радоваться, творить. А для этого тундре нужны грамотные люди. Специалисты. Так что же делать, тундра?

…Она во многом ещё дикая, слепая – тундра. Ещё сильны в ней вековые предрассудки далеких предков. Ещё сильна в ней власть богов и идолов. Полина и сама нет-нет да и доверялась заклинаниям стариков. Конечно, ни в бога, ни в дьявола она не верила, но где-то в укромном уголке души иногда просыпалась боязнь перед идолами, священными сопками и таинственными предметами религиозного ритуала. Пустынный простор располагает к суевериям. Деревянные идолы, медвежьи и волчьи клыки, череп родоначальника большой семьи Вэли – Салиндеров, богато одетые куклы Хозяйка чума и Хозяйка слез – всё это до сих пор возят в священных нартах родители Полины. Возят, потому что верят в силу духов и надеются на их помощь. И вот для того, чтобы бороться со всеми этими пережитками прошлого в тундре, нужны грамотные люди – ой, как нужны! Да, Полина будет учительницей – она это твердо решила.

Тамара Михайловна молча наблюдала за Полиной. Впервые так близко коснулась её судьба ученицы. «Всё же многое упущено! – думала она. – Вслепую работали…» Тамара Михайловна поглядывала на Полину и не решалась заговорить с ней.

– Маму жалко… – вдруг сказала Полина. – Ведь она меня давно ждет.

– Мама… – вздохнула Тамара Михайловна. – Мамы всегда нас ждут.

Полина вскочила, подбежала к учительнице.

– Я всё равно не поеду в тундру, Тамара Михайловна! Ни за что не поеду! Буду учиться.

– Решай сама, Полина. Это твоё дело, – учительница обняла девушку за плечи. – Я хочу, чтобы у тебя всё было хорошо. Ну ладно, успеем ещё поговорить. Давай-ка обед готовить.

Полина нерешительно улыбнулась – в первый раз за все эти дни. Через минуту она уже растапливала печь, а Тамара Михайловна потрошила на столе утку.

XII

Приближался день свадьбы. Матро не сиделось на месте. Она то возилась в чуме, придирчиво осматривая наряды Полины, то выбегала на улицу – любовалась приготовленным для дочери аргишем. Матро волновалась. Да и как не волноваться, если скоро соберутся в её чуме люди почти со всей Большеземельской тундры.

Уже летит от стойбища к стойбищу упряжка Едэйка – жених приглашает на свадьбу гостей. Уже давно пора наряжать Полину, пора сказать ей напутственные материнские слова. А Полины всё нет…

– Что делать? – спрашивала себя Матро.

«Может, сегодня приедут», – тут же успокаивала она себя. Но тревога не унималась. Мать металась по чуму, переставляла с места на место чайник, котел.

– Какая же ты невеста, Полина? Ученая, грамотная, а глупая. Что ты понимаешь в хозяйстве? – рассуждала она.

Мать падала на латы, потом поднималась и, запрокинув голову, смотрела в макодан, сияющий, как огромная звезда.

– Приедет Полина. Обязательно приедет. Куда же ей деться? – уверяла себя Матро. – Школа! Во всём виновата школа! Будь она трижды проклята! Будто сами своих детей не можем сделать людьми? Кому нужны эти пустые царапины на бумаге? Ими не укроешься в пургу, не защитишься от дождя, не согреют они в мороз. На кого Полина похожа? Кто она – ненка, русская? Иглу держать не умеет, обед приготовить не может, а выходит замуж. Позор! И ведь во всём будут мать винить. Не научила, мол, жить и хозяйничать. Что станут говорить люди? Знаю, что скажут: у мужа Полины стельки торчат из пимов, в котле мясо не доварилось, чум дырявый, сугробы на постелях, черви в лукошке…

Женщина ещё долго поносила школу, учителей, грамоту. А когда солнце скатилось на грудь океана, Матро пошла в соседний чум и попросила дежурного пастуха поймать упряжных оленей.

Вскоре упряжка Матро уже летела в сторону поселка. Прыгали за спиной огромные холмы хребта Яней, а под копытами оленей бежала, качаясь, равнина. Стало легче на сердце. Скоро Матро встретит мужа и дочь. Раз человек в дороге – значит, встретит. Хорошо быть в дороге! Летят нарты, и кажется, что они обгоняют время, оставляют его позади.

– Хо! Еще три дня. Успею поговорить с дочерью, успею нарядить на свадьбу.

Олени бежали рысью. Пел в ушах ветер, хотелось петь и Матро. О чем петь? Обо всём! О том, что небо высокое, земля шире неба, и горит в ночи солнце. Мало ли о чём можно петь? Тундра велика. Матро смотрела по сторонам – не пропустить бы встречной упряжки! Олени Матро бежали, нарты подпрыгивали на кочках, вверх и вниз взлетала линия горизонта. «А может, люди правы – Микита запасается вином? Какая свадьба без вина? Наверно, пароход ещё не пришел, и Микита ждёт, – подумала она. – Приеду в поселок – только рассержу Микиту». Матро потянула на себя вожжи, олени остановились. «Вернусь… Вернусь в стойбище». Но вдруг подумала: «А зачем? Зачем возвращаться в стойбище? Людей смешить? Микита без меня не приедет. Он ждет меня в поселке».

Она шикнула на оленей – ещё быстрее полетели нарты к поселку. Опять раскачивалась вокруг голубая от росы равнина. Матро пела:

 
Тук-тук-тук! —
бегут мои олени;
сердце птицей
хочет улететь.
Тук-тук-тук —
кого везут олени?
Подскажи мне,
солнечная ночь.
«Тук-тук-тук! —
Полину и Микиту!» —
отвечает
солнечная ночь!..
Тук-тук-тук! —
у дочки будет счастье,
словно лето,
в солнце и в цветах.
Тук-тук-тук! —
бегите вдаль, олени!
Пой нам песню,
солнечная ночь.
 

Навстречу упряжке плыли сонные дома поселка. Утро было тихое, даже собаки не лаяли. Видно, понимали, что женщина – не больно грозная птица. Матро медленно въезжала в поселок. Микита, одиноко бродивший между домами, сразу узнал упряжку жены. Ноги сами его понесли навстречу Матро. Та обрадовалась:

– Что так долго-то, Микита? Вина, что ли, нет в поселке? Парохода ждешь?

– Вина-а!.. – закричал Микита не своим голосом, будто его ужалила оса. Глаза его засверкали. Он схватил жену за косу, она упала с нарты. – Я покажу тебе вино! Зачем ты приехала? – шипел Микита, задыхаясь от злости. – Сейчас же назад, в чум! Проваливай! Я сам во всем разберусь!

Матро прижалась к земле, прятала лицо. Наконец Микита отпустил её. Теперь он молча ходил вокруг нарты. Стояла тишина. Люди в поселке ещё спали. Микита снова подошел к жене и пнул её тобоком:

– Что я сказал? Оглохла, что ли? Домой!

Через минуту Микита уже сидел один на земле и с грустью следил за удаляющейся упряжкой Матро. О чём он думал – знают только сонное утро и сам Микита.

XIII

– Здравствуй, самолетный начальник! – тихо проговорил Микита, входя в комнату.

– Добрый день, Никита Яковлевич! Где пропадал? Проходи, – отозвался Борис, продолжая откручивать гайку от какой-то мудреной машины.

Микита уселся на стул и тяжело вздохнул. Начальник аэроплощадки долго возился с непослушной гайкой, гремел ключами, корчил чумазое в мазуте лицо, сорил крепкими словами, будто они могли помочь делу.

– Ну, Микита? Значит, всё в порядке? В дорогу? – поинтересовался Борис.

Микита не отозвался.

– Я спрашиваю, домой едешь?

Микита по-прежнему молчал.

«Оглох, что ли?» – подумал Борис и посмотрел на Микиту.

– На тебе лица нет!

– Что? – опомнился Микита.

– Я говорю: на тебе лица нет. Случилось что-нибудь?

– Есть у меня лицо.

– Мрачное, серое. Уж не заболел ли?

Микита почувствовал, как горят уши и щеки. Вздохнул и сказал:

– Олешков жалко. Долго стоят… Я же бригадир.

– Так кто же тебя держит? Езжай.

– Держит не держит… Однако пароход ещё не пришел. Товар, продукт надо… Вина мало.

– На что тебе много вина? – Борис улыбнулся. – У тебя и так два ящика… На свадьбу, что ли?

«Лешак меня за язык дернул!» – с досадой подумал Микита.

– Кха-ха-ха-а!.. Свадьба!.. Какая свадьба может быть у Микиты? Вино той свадьбы уже давно в земле.

– Мало ли что у вас там, в тундре… Я ведь не знаю, – огрызнулся Борис. Но Микита не слышал его, продолжал серьезно:

– Вино, конечно, на свадьбе – первое дело, но и без свадьбы пригодится. Мало ли что бывает? Под дождем промокнешь, в ледяной воде искупаешься… Без вина нам нельзя.

– Так-то, конечно, так, – согласился Борис. – Ну а если честно признаться? Неладное что-то у тебя… Неладное. По глазам вижу.

Микита долго молчал, потом решил: «Борис – хороший человек. Он поймет. Борис – лучший друг Микиты».

– Ты, Борис, правду говоришь. Беда у меня. Дочь моя с ума сошла.

– Что ты говоришь?! Полина? Вот это да-а!.. Погоди, ведь я её вчера видел, возле самолета, и вечером – они с учительницей за водой на озеро шли… Как же это случилось-то? Когда? В какую пору?

– Понимаешь, – замялся Микита. – Не так я, видимо, сказал. Она, она…

– Что она?

– В тундру, в чум не хочет ехать! – выпалил Микита. – Совсем девка голову потеряла! Учиться, говорит, поеду. В город.

Борис недоумевал.

– Ну так что же? По-твоему, она с ума сошла? – и Борис расхохотался. – Ну и ну, Никита Яковлевич. Напугал ты меня, насмешил.

– Что смеешься? – обиделся Микита.

– Да ведь это же хорошо, что она учиться хочет! Тундре нужны грамотные люди. Ты гордись, Никита Яковлевич. Выучится дочь – человеком будет.

– Человеком? Разве я не человек?

– Все мы люди.

– Я тоже думал, что ты человек. – Микита покачал головой. – Думал, ты мне друг, а ты – лешак, живой лешак! Вот кто ты!

Микита схватил малицу, мешок с продуктами и вышел. Потом он унес два ящика спирта, укрепил всю провизию на нартах и уселся на землю. Сидел неподвижно, как сова, курил, нюхал табак. Учиться… Это, конечно, учителя им напели. У ребят мозги вытряхнули, набили головы мхом. Что же с тундрой-то станет? Учиться… Ладно, если бы парень, а то – девка! Игла, еда, огонь – вот вся девичья учеба… Нет! Полина учиться не будет! Чему она там научится? Зубоскалить с парнями? Не зубоскалить надо, а замуж идти.

Микита поднялся и направился к дому директора школы.

– Здравствуйте, Никита Яковлевич! – встретил его директор.

– Отдай мою дочь! Полину!

Геннадий Матвеевич забарабанил пальцами по столу.

– Никто её у вас не отнимает. Вы разговаривали с ней? По-серьезному говорили?

– Нет, не разговаривали. Зачем разговаривать?

– Полина в тундру не поедет. Вы её насильно отдаете замуж. Это запрещено законом. Полина хочет учиться.

– Учиться?! Нет! Ты, директор, хочешь сам жениться на моей дочери! Ты, наверно, обманул её! Тьфу!

Микита выскочил из комнаты и побежал к нартам. Вскоре голодные хапторки уже выносили задыхающегося от злости Микиту на простор тундры.

XIV

– Ты подожди, Полина. Я – скоро, – сказала Тамара Михайловна и ушла куда-то.

Полина долго смотрела в окно на обнаженный отливом сырой песок, где толпились рыбаки, закидывая первые в эту путину тони, и сердце её наполнялось радостью. Ей не верилось, что первый и, может быть, самый главный шаг уже сделан: она едет учиться. «А как ехать? На что?..»

«Заработаю… Были бы руки!» – думала она. Она достала мешок: вытащила паницу, пимы, липты, тобоки и словно отлитые из бронзы нерповые пимы-бродни. Полина взяла их, сунула в них тлеющие тряпочки и начала свертывать голенища. По кромкам подошв, где шов, заструился тоненькими нитями едкий дымок.

– Пересохли… – Полина достала тучейку – меховую сумочку с подшитыми к ней копытцами оленят. Вскоре она уже сидела на полу, зашивая скрученной оленьей жилой дыры на пимах. Полина шила и пела старинную песню-плач женщины о своей безысходной судьбе:

 
Он меня в жены взял,
я идти не хотела.
Смотрит он на меня,
как на свою собаку.
Скажет: «Усь!» —
бегу, не оглянусь.
Скажет: «Пы-ырь!» —
совсем забоюсь.
В чуме я не хозяйка,
муж меня не ласкает.
Сердце обливается кровью,
а я все смеюсь,
смеюсь
и смеюсь,
как глупый ребенок!
 

Она качала головой, пела и видела перед собой Едэйка.

– Не выйдет у тебя ничего, Едэйко!.. Не выйдет! – Она качала головой. – Опоздал ты родиться, парень… Не те времена. И девушки не те, Едзйко!..

Одно имя жениха выворачивало душу. И Полина запела другую народную песню – счастливой женщины:

 
Говорят про меня – плохая,
ни сердца нет, ни ума,
Напрасно так говорят.
Ой-ей-йе!
Напрасно клевещут!
Я ли в том виновата,
что достался красивый муж?
Я ли в том виновата,
что меня муженек мой любит,
резвой важенкой величает,
а других он так не зовет!
Потом Полина запела ещё одну песню. Грустную:
Нет у меня и хороших саней,
нет у меня и красивых оленей,
не радугой сукон расшита паница —
ветер лохмотья треплет на мне.
Нет у меня горностаевой шапки,
есть у меня только муж нелюбимый.
Нет, не хочу горностаевой шапки,
паницы нарядной, пожалуй, не надо, —
было бы только четыре оленя —
сильных оленя и быстрых оленя.
Поеду туда, где солнце встает,
поеду туда, где любимый живет!
Мне будет светло, будто в солнечный день.
С ним я всю тундру пройду – не устану!
Нет, не устану!
 

– Всю тундру пройду – не устану… – вздохнула Полина, отложила шитье и задумалась. Потом она достала из тучейки письмо, которое получила в день последнего звонка. Много раз читала его, и снова захотелось прочитать. Полина медленно развернула листы, исписанные размашистым почерком.

«Здравствуй, Полина! Чтобы ты не гадала, кто пишет: это я, Иван Лаптандер. Ты, наверно, помнишь такого… Ваньку Лаптандера? Если не ты, так косички твои наверняка помнят. А нет – так вспомни, как ты облила чернилами мою тетрадь по алгебре… Не удивляйся, Полина, что пишу тебе. Друзья мои все разъехались: кто в тундру подался, кто учится, кто в армии служит. Я с теми, кто учится и служит в армии, переписываюсь, а ждать письма из тундры – дело безнадежное. Сама знаешь, как пишут из чума. От родных уже полгода нет писем, от ребят из тундры тоже ни строчки. А вдали от всего родного очень хочется знать, что там делается, что нового в школе? В колхозе? В тундре?.. Может, откликнешься, Полина? Напиши, расскажи обо всём интересном. Кстати, ты ведь тоже в этом году прощаешься со школой. Желаю удачи! Какие у тебя планы? В тундру, небось? Замуж? Шучу, конечно.

А я вот, видишь, почти год как в Ленинграде. Учусь на историко-филологическом. В пединституте. Скучать не приходится. Лекции, театры, кино, спорт – хожу в баскетбольную секцию. А город какой!..

Приезжай, Полина. Учиться приезжай. Всё сама увидишь…»

– Приезжай… – задумчиво повторила она. – Легко сказать…

Вошла Тамара Михайловна. Удивленно взглянула на лежащие на полу пимы, паницу, липты и тобоки, потом на Полину, прятавшую за спиной письмо, улыбнулась и спросила:

– Уж не на рыбалку ли собралась, Полина?

– На рыбалку. А что?

– Ничего. – Лицо учительницы сделалось серьезным. – Убирай всё – и пойдем.

В учительской их ждали директор, завуч, учителя.

– Мы тут посоветовались, Полина, – начал Геннадий Матвеевич, – и решили помочь тебе. Помог и учительский профсоюз. Решение ты приняла верное и, надо сказать, смелое. Ты и нам на многое открыла глаза. Что ж, счастливого пути! Учись хорошо, становись настоящим специалистом, – родители поймут тебя и порадуются вместе с нами, я в этом не сомневаюсь.

Директор пожал Полине руку и передал бумажный пакет. Полина машинально взяла его и только тогда поняла, что в пакете – деньги.

– Спасибо, – сказала она, краснея, и положила пакет на стол перед Геннадием Матвеевичем. – Только денег мне не надо. Я сама заработаю.

– Я знал, что ты так скажешь, – кивнул директор. – Конечно, деньги ты заработаешь. Но на это нужно время. А тебе нельзя оставаться в поселке. Пока ты здесь, отец не отстанет от тебя и в конце концов добьется своего. Так что бери деньги, не раздумывай, и собирайся в дорогу. Счастливого пути!.. Об отце и матери не волнуйся, они успокоятся и всё поймут.

– Спасибо вам… – сказала Полина, из глаз её брызнули слезы. Слезы бежали неудержимо, слезы радости – как дождик сквозь солнце.

XV

Сначала хапторки бежали резво. Потом сбавили ход, и вот уже нарты ползли еле-еле, неровными толчками. Травы под полозьями шипели, как перепуганные кошки. Голодные хапторки то и дело хватали ягель, глотали его вместе с комьями черной земли, а Микита бил их длинным хореем по спинам, по головам, тыкал костяным наконечником в упругие ляжки.

Микита спешил. Солнце неумолимо катилось к океану. Микита снова и снова начинал избивать животных. Теперь он коротко завязывал вожжу и бил хапторок кулаками по длинным мордам и ушам. Оленихи раздували ноздри, вставали на дыбы, били разбушевавшегося хозяина копытами по малице. Потом Микита устало садился, а олени жадно рвали губами сочные травы.

Микита сидел и нюхал табак. Стараясь успокоить себя, он всматривался в холодную синь тундры. Небо уже грозило Миките новым днем, когда в его чум хлынут люди почти со всей Большеземельской тундры. Микита поднимался, опять наматывал на руку вожжу, брал хорей, садился на нарты и гикал. Олени, перехватившие ягеля, отдышавшись, пытались бежать, напрягали последние силы и всё-таки переходили на шаг. Микита опять злился, надуваясь, как лягушка, опять бил оленей, будто они и в самом деле были виноваты в том, что дочь его, Полина, пошла против воли отца и матери, предала законы рода, но синяя сопка Янея, на которой стояли чумы его стойбища, не становилась ближе.

– Дурак ты, Микита. О чем ты думал, ушканья голова?! Зачем отпустил Матро на сытых оленях?! – бранил он себя, стуча кулаком по голове. – Пусть бы Матро на голодных хапторках уехала. Или увезла бы груз на своей упряжке.

А теперь что? Он всё равно ничего не добился: ехал в чум без дочери, свадьба которой назначена на завтра. Но кто в этом виноват? Полина? Директор? Он, Микита? – Виноваты были все, весь свет.

– Стыд-то какой! – говорил он вслух. – Люди смеяться будут… Жених проклянет… Позор!

А что он мог сейчас сделать? Разве что прикрикнуть на оленей:

– Хэй-хыть!

Олени будто оглохли. Они словно не слышали голоса хозяина, брели как во сне. Микита снова начинал хлестать их по спинам. Не помогало. Вот два крайних пелея опустились на колени, потом упали.

– Всё, – тихо сказал Микита и, тяжело дыша, подошел к лежащим на боку хапторкам. Он стоял молча, не трогал их. Он знал, что хоть убей на месте – они, изможденные, не поднимутся, пока вновь не просветлеет в глазах.

Микита распряг стоящих на ногах оленей, отстегнул лямки на лежащих. Посидел на нартах, глядя, как олени жадно едят, понюхал табаку, достал из ящика бутылку спирта, запрятал её за пазуху и, пнув нерпичьим тобоком ближнюю хапторку, направился в стойбище.

Чем ближе становился чум, тем чернее делались думы Микиты, тяжелела голова. Что делать? Уйти, спрятаться? Нет. Микита сам назначил день и сам должен сказать, что свадьбы не будет. А почему не будет? Что случилось? Микита должен сказать правду, не может он отменить свадьбу, – она всё равно должна состояться. Микита привезет дочь в стойбище! Он в это верит. Только что скажут гости и сам Едэйко, если свадьба будет перенесена на другой день?

– Что же случилось? Что? – спрашивал Микита и отвечал себе: – Думай, Микита. Думай! Сегодня Полина, завтра другая девушка откажется от законов рода… Думай, Микита. Вся тундра пусть думает.

Пимы и малицу Микита снял, тащил на себе. В стойбище он пришел утром. Люди в чумах ещё спали.

Матро хотела согреть чай, но Микита сказал ей:

– Рано ещё. Спи. Потом, когда все встанут.

Матро испуганно смотрела на мужа, но Микита молчал. Хозяин чума лежал и вслушивался в землю. Он ждал. Вот пробудился ото сна ветер, – донеслись издалека не то легкие толчки воздуха, не то волны какой-то едва уловимой ряби. Ближе, ближе, – и задумчивую тишину утра разорвали подобные грому выстрелы. Матро, сидевшую на постели, затрясло от страха:

– Ой, хосподи! Что же будет-то, Микита?

– Ничего, – спокойно сказал Микита. Взял карабин и вышел.

Матро не успела сообразить, что он хочет сделать, как от оглушительного выстрела заныли уши. Казалось, вся земля зазвенела…

Микита был прав. Ничего особенного не произошло. Одиночный выстрел, известивший о том, что свадьбы не будет, остановил упряжки гостей жениха, и они понеслись обратно в тундру.

Во второй половине дня над стойбищем появился самолет, он сделал три круга, но не сел, а только покачал крыльями и ушел в сторону Нарьян-Мара.

В это же самое время стойбище покидала упряжка Едэйко Тайбари с пятью оленями на привязи. Жених уезжал. Мириться и назначать новый день свадьбы он не захотел.

Микита, сидя на земле возле чума, смотрел вслед упряжке. В душе его что-то надломилось. Он говорил себе:

– Человек – не товар… Может быть, права Полина?