Текст книги "Метели ложатся у ног"

Автор книги: Василий Ледков

Полина проснулась – кто-то дышал ей в лицо. Она открыла глаза – рядом лежал Едэйко. Девушка почувствовала, как руки его прикоснулись к её груди, как заскользили по спине, бедрам; в лицо ударило обжигающим перегаром. Полина закричала так, что задребезжали шесты чума. Она оттолкнула его, накинула на плечи легкую паницу и вылетела из чума. Парень как ни в чем не бывало натянул пимы, влез в малицу и, улегшись на латы, уснул.

Полина вернулась в чум только на третьи сутки. Отец и мать не сказали ей ни слова, но Полина возненавидела своего жениха. Она старалась забыть о нём, но школьный звонок снова разбередил ей душу. Она вспомнила слова отца и Едэйка:

– «Пусть будет по-твоему…»

– «Год-то… Ладно. Подожду…»

– Тьфу! Поганый! – вырвалось у Полины вслух.

Вскоре в комнату девушек вошла с пузатой сумкой на ремне заведующая почтой. Она достала пачку писем, положила на стол и улыбнулась:

– Это, девочки, вам. Читайте да пишите скорее – женихи ждут. Весна!..

В её руках появился ещё один конверт. Она шагнула к Полине.

– А это… с припиской «лично». Пляши, Полина! – потом добавила: – Письмо-то из Ленинграда. Женихи там – не чета здешним…

Роза Александровна, посмотрев в окно, вдруг умолкла, торопливо подала письмо и шагнула к выходу. В дверях она столкнулась с человеком в малице.

– Здравствуй, Едэйко, – и скрылась за дверью.

Едэйко снял малицу, швырнул её на пол. Потом долго стоял у порога, смотрел на Полину. Та спрятала ещё не распечатанное письмо в карман, оттолкнула Едэйко в угол, хлопнула дверью и исчезла. Пьяный Едэйко сидел на полу и говорил:

– По-Полина где?

В комнате засмеялись. Едэйко не унимался:

– Г-г-где Полина?

– Зачем тебе Полина? – зло спросила Нина Безумова. – Убирайся отсюда!

– По-Полина – мой-а жена. За-законная.

– Йо-хо-хо-о! Держите меня, девочки! – падая на кровать, заверещала под смех подруг Рита Коскова.

– Да ч-что вы смеетесь?! – рассердился Едэйко и выпалил, будто никогда не заикался: – Полина – моя законная жена. Ещё в прошлом году купил её за пять оленей у Микиты.

– Понятно! Убирайся! – девушки вытолкнули Едэйко за дверь.

Вошла Полина. Уткнулась лицом в подушку да так и пролежала весь вечер.

В комнате было тихо. За окном чирикали воробьи, где-то далеко тарахтели куропатки.

III

Эта зима для Микиты Салиндера была бесконечной. Он торопил дни, недели, месяцы, а они шли медленно, лениво. Микита Салиндер ждал лета. С каждым днем он всё отчетливее слышал звон оленьих копыт, смех колокольчиков, веселые песни – шум большой свадьбы.

И когда, наконец, красноперой птицей полетело над снегами холодное, но ослепительно яркое солнце, Микита Салиндер облегченно вздохнул. В утренних сумерках он вставал на лыжи, брал топор, ружье и шагал по синим снегам в ещё дремлющий лес. Бесшумно падали с веток комья снега. Из-под самых лыж выпархивали куропатки и долго носились над лесом. Миките грезилось осеннее утро, которое донесет до него желанные выстрелы свадебных гостей. А потом?.. Потом Микита будет сидеть на самом почетном месте, рядом с дочерью, и с достоинством угощать дорогих гостей всем, чем богато его стойбище.

Топор стучал по стволам молодых берез и елей. Лес плакал, и эхо с болью повторяло стоны деревьев. Микита ничего не замечал. В эту весну он был самым занятым, самым деловым человеком. А как же иначе? Единственную дочь надо выдать замуж со всеми почестями, по всем законам. Ведь она, Полина, не без рода и племени. Да и красавица: стройная, как молодая ольха, румяная, косы будто горный водопад спадают к её ногам. О такой невесте могут только мечтать женихи от моря соленого до дремучего леса, от синего Камня Канина до самого Хантыйского Камня.

Солнце вставало над тундрой, но ещё долго бушевала пурга, скрипели морозы, пеленали землю метели, пока на крылышках пунушек – полярных воробьев – не прилетела весна. Весна родилась на проталине первым олененком. Она нагрянула внезапно и после дикой бесконечной зимы показалась Миките одним мгновением. Микита почти не спал. С утра до вечера он сидел на проталине возле чума со своим мастеровым топором, с острым ножом. Далеко по тундре разносил ветер запах стружек, лежавших золотыми бугорками рядом с Микитой. Он мерял время готовыми копыльями и полозьями саней. Неделя – и вставали на полозья сани на десяти и двенадцати копыльях. Теперь уже время торопило Микиту Салиндера. Он спешил. Матро тоже не сидела без дела. Она выбирала лучшие шкуры и стелила их на новые нарты, делила добро, накопленное за годы супружества. Не отправишь же родную дочь в самостоятельную жизнь с пустыми руками. И хлопоты родителей не пропали даром! В месяц Гнезд – в мае – весь аргиш Полины, готовый в любую минуту тронуться в путь, уже стоял на полозьях и ждал свою хозяйку.

Утром после чая Микита натянул на ноги пимы, обшитые сукнами всех семи цветов радуги, надел мягкую малицу из шкур осенних оленят, накрутил ниже колена красные, как брусничный сок, подвязки с кисточками, взял голубой хорей с блестящим наконечником, и пять двухгодовалых хапторок[80]80
  Хапторки – бесплодные оленихи


[Закрыть] понесли его в сторону моря. Микита не замечал бега оленей. Сердце в груди билось, словно птица. Микита Салиндер только для виду ругал себя:

– О, Микита, Микита! Зачем ты такой бессердечный? Зачем отрываешь от родного очага единственную дочь?

Иногда он довольно улыбался и шептал:

– Пять оленей за девку… Пять оленей! Куда больше? Пять важенок сами собой не забредут в стадо, а Полина – не первая и не последняя девушка, которая уходит к чужим людям. Не умирать же идет. Так было всегда, так и должно быть…

Олени как будто понимали мысли хозяина. Они не нуждались ни в окрике, ни в хорее. Только ветер шумел в ушах Микиты, только скрипели под полозьями прошлогодние травы.

Олени бежали. Микита пел.

IV

Белое от яркого солнца небо слепило глаза. За песчаными холмами ровно дышало море, сероватое возле берега и ультрамариновое у самого горизонта, где опускается в воду подол ночной стороны неба. Местами подернутая легкой зеленью, коричневая тундра просыпалась, и всё живое в ней тянулось к свету. Короткое, но яркое полярное лето было всем по душе. Люди встречали его и радостями и заботами. Рыбаки чинили невода, смолили лодки: ожидался подход омуля.

Выпускники школы разъезжались по домам. Одним не терпелось как можно скорее вдохнуть воздух трудовой жизни, другие ехали только на две-три недели, чтобы потом лететь в Нарьян-Мар – сдавать приёмные экзамены в один из институтов страны.

Уехали и подруги Полины. Полине было жаль расставаться с ними, особенно с Ниной Безумовой. С первого класса они учились вместе и жили в одной комнате, делились друг с другом своими девичьими секретами.

Нина мечтала стать врачом, а Полина видела себя учительницей в родной школе. Ещё с осени Полина решила не думать о предстоящей свадьбе, но мысли сами лезли в голову, а глаза наполнялись слезами. Плакала она и теперь.

– Слезы не помогут. Надо что-то делать, Полина, – шептала она. – А что сделаешь, если до этой проклятой свадьбы осталось всего шесть дней?!

Она долго сидела молча. Болела голова. «Отец и мать не поймут меня. Так было и так должно быть… Они верят в это, их не переубедишь».

Полина смотрела вдаль. Там – равнодушный простор, на котором она сама себе казалась песчинкой. Она понимала, что новое время взяло ещё не всё. Ещё не всё горе выплакали девушки тундры, судьбу которых решает не любовь, а родители. А жить-то кому?

Полина не раз думала об этом и зимой. Тогда было как-то легче, не так страшно, как сейчас: катила волны сугробов зима, лето пряталось за метелями да за стужами, и было время поразмыслить. А когда ей хотелось плакать, Полина вставала на лыжи и убегала на открытый всем ветрам простор или уходила на крутой берег моря. Там она вместе с интернатскими ребятами каталась с горы и даже прыгала с трамплина. Было весело. Все мысли о надвигающейся свадьбе отходили, забывались. Долгая зима промелькнула, как месяц, как одна неделя.

Полина осталась в интернате с мальчишками и девчонками, родители которых кочуют в тундре и ещё не успели приехать за ними. Голова её была набита самыми нелепыми мыслями.

Отцу и матери, пусть даже и не правы, перечить не станешь… Законы жизни не она придумала, и не ей их ломать.

– И всё-таки сейчас, – говорила она, – именно сейчас надо что-то делать. Надо! Едэйко останется Едэйком, он ждал и ещё подождет. Сколько ещё таких глупых живет по всей тундре! Едэйко… – От этого имени её тошнило. Жизнь не стоит на месте, не вечны её законы. Законы тундры, древние законы родов нужно ломать. Обязательно ломать! Были когда-то законы царя, а теперь их нет. Не будет и древних законов тундры. Диких законов!

Она сидела на берегу моря и говорила с тундрой:

– Тундра… милая тундра! Ты меня родила, а теперь хочешь погубить. Я – человек. Есть у меня голова. Я умею думать! Есть у меня глаза. Я умею видеть! Тундра – не дикий остров. Нелепо теперь покоряться старине…

Возвращаясь в интернат, далеко в синем просторе Полина заметила упряжку, и вдруг её словно обожгло: «Отец… Конечно, это он», – мелькнуло в голове, и уже через минуту-другую она стучалась в комнату Тамары Михайловны – своего классного руководителя.

– Он едет! Он меня увезет, Тамара Михайловна! Я не хочу в тундру, – задыхаясь от слез, говорила Полина. – Я не хочу в тундру!..

V

 
Олени бежали. Микита пел:
Будет большая свадьба,
будет гудеть простор
от песен, звонкого смеха
и стука оленьих копыт.
Как же не быть-то
свадьбе,
коль из родного гнезда
птицы летят, оперяясь,
птицы на волю летят?
Как же не быть-то
свадьбе,
коль из родной норы
зверь, подрастая, уходит,
уходит на вольный простор?
 
 
Птицы летают парами,
парами звери живут,
скучно и человеку
жить одному на земле!
Будет большая свадьба…
 

Микита пел. Летели хапторки. Шуршали под полозьями прошлогодние травы, поскрипывали белые корни ивы. Микита видел большой сдвоенный чум, полный гостей, слышал песни, безобидные шутки, любовался пятью стройными важенками, которых вел на тынзее к нему Едэйко Тайбари.

Потом Микита под дробный стук копыт снова напевал:

 
Будет большая свадьба…
 

Микита пел, а поселок, затерявшийся среди песчаных бугров на берегу океана, будто сам выбегал навстречу его упряжке. Микита всматривался в дом с железными мачтами на крыше и думал, застанет хозяина или нет. Если не застанет, то придется съездить за ним к морю. Вдруг все пять хапторок на полном скаку встали на дыбы. Микита ухватился за нарты. Из-под упряжки выползала, волоча задние ноги, огромная рыжая собака, потеряв даже голос от неистовой боли. Остальные сидели, как стерегущие добычу волки, и разевали клыкастые пасти.

– У, дьяволы! – выругался Микита и, спрыгнув с нарты, замахнулся на собак хореем.

Хапторки шарахнулись в сторону. Добро, что держали их надежные ремни постромок из шкуры морского зайца. Микита бранился, собаки, волоча хвосты, словно понимали свою вину, отходили прочь. Хапторки, толкаясь, егозя, цеплялись друг за друга рогами. Микита не заметил, как подошел начальник аэроплощадки:

– Здравствуй, Микита Яковлевич!

Микита заулыбался:

– А-а! Здравствуй, Борис Никифорович! Я опять в гости. Не ждал? – пожал руку аэродромщика, помолчал, вытер рукавом малицы пот со лба и сказал. – Тут вот… Лешаки собаки. Не видел, как одна сунулась под копыта…

– Бывает, – отозвался начальник аэроплощадки и застучал длинными пальцами по полевой сумке, с которой никогда не расставался.

Микита Салиндер сидел в доме Бориса. Обливаясь потом, пил чай, а Борис Никофорович разбавлял водой спирт. Аэродромщик удивленно посматривал на своего постоянного гостя: обычно задумчивый и молчаливый, Микита сегодня был весел и разговорчив. Он говорил о долгой зиме, которую удалось прожить на этот раз без потерь, да и песец неплохо шёл на приманку – капканы не пустовали. Зима, словом, была самой лучшей из всех последних зим, по душе оленеводам и охотникам. Удача сама в руки шла. Да и на весну нельзя пожаловаться. Из полутора тысяч народившихся оленят погибло от весенних холодов только двенадцать, и те ранние, апрельские оленята, да троих потравили песцам. Вот, пожалуй, и все потери. Одного олененка искусала собака пастуха, но он выжил, выходили. Словом, Миките было чем похвастать перед хозяином дома. А после второй рюмки он достал из мешка шкуру песца, подул на серебристый ворс и подал Борису.

– Ось крепкая, почти не гнется и не ломается. Это – подарок твоей Шуре от меня и Матро. Пыжика тебе я тоже привез. Будет время – пусть твоя Шура из одного пыжика сошьет мне шапку. Красивую шапку, какую носит самый главный начальник округа. Ладно?

Борис улыбнулся.

– Что смеешься, самолетный начальник?

– Зачем тебе, Микита, шапка-то? У тебя и так из пыжика капюшон малицы.

– На малице-то… ладно. А шапка тоже пригодится. Подарю кому-нибудь.

Микита, уставший в дороге, бодрствовал недолго. После четвертой рюмки он совсем ослабел. Борис это заметил и поспешил расплатиться за пыжики – за белого песца гость отказался взять деньги.

– Это подарок.

После чая Микита отдохнул, потом сходил в пекарню за хлебом, в магазин за продуктами и, выпив с Борисом ещё одну бутылку спирта, стал укладываться спать.

– Так лучше, – меньше языки чесаться будут. А то люди думают, что в тундре у нас одни пьяницы живут. А где в тундре возьмешь спирт? Магазин на нартах не увезешь.

Микита ещё долго рассуждал, но его уже никто не слушал. Борис, разморенный спиртом, спал. Хозяйка была ещё на работе. Миките не спалось. Он надел малицу, вышел из дома и направился к интернату.

VI

Полина лежала на диване и плакала:

– Спрячьте меня, Тамара Михайловна… Спрячьте куда-нибудь, пожалуйста!

Учительница ничего не понимала. Прятать? Зачем? Тамара Михайловна подсела к Полине, погладила по голове, вытерла платочком мокрые щеки, глаза и ласково спросила:

– Что с тобой, Полина? От кого тебя прятать?

– От отца, Тамара Михайловна. От отца спрячьте… Пожалуйста…

Тамара Михайловна покачала головой. Как это прятать дочь от отца?

– Успокойся, Полина, – говорила Тамара Михайловна.

Полина рыдала, билась головой о диван, умоляла:

– Спрячьте! Я не поеду в тундру! Не поеду-у!..

Тамара Михайловна подошла к двери и закрыла ее на ключ:

– Теперь, Полина, к нам никто не войдет. Что случилось?

Недавняя выпускница института, она и впрямь не понимала, что творится с Полиной. В тундре, где всё ещё сохранялись родовые предрассудки, Тамара Михайловна жила недавно.

Полина успокоилась. Она рассказала, как летом прошлого года в чум её отца приехали сваты, как продал её отец за пять важенок.

Девушка рассказывала, учительница слушала, возмущаясь и удивляясь, а тем временем Микита Салиндер ходил по интернату. Стонали и скрипели двери – Полины нигде не было. Спросить, где дочь, он не решался. От выпитого спирта кружилась голова. Так и не найдя дочери, Микита ушел и до утра пил с сидящими без дела рыбаками.

Ночь была солнечной. Микита пировал с рыбаками, а в школе в это время шло экстренное заседание педсовета.

Когда в замочной скважине щелкнул ключ, Полина, похолодев от страха, что сейчас заявится отец, спряталась за печку.

– Ушла? – удивился Геннадий Матвеевич, директор школы.

– Куда же она уйдет? – возразила Тамара Михайловна. – Наверное, за печкой прячется.

Полина вышла из укрытия. Ей было стыдно.

– Так вот, Полина, – начал Геннадий Матвеевич. – Наши учителя считают, что тебе нужно учиться. Но пойми, что школа не имеет права отрывать тебя от родного чума против воли родителей. Значит, твой отказ ехать в чум – это твое личное желание. За свои поступки ты отвечаешь сама. А выехать на учебу мы тебе поможем. Ты все поняла?

Полина помолчала немного, подумала, а потом сказала:

– Спасибо, Геннадий Матвеевич. Большое спасибо. Вы меня только от отца пока спрячьте, пожалуйста.

VII

Солнце, большое и красное, за ночь так и не коснулось горизонта. Оно медленно катилось над тяжело дышащим океаном на восток, чтобы вернуться по отрогам Пай-Хоя ввысь. Лучи его, разливаясь широко, ложились на волны и вспыхивали рубиновыми искрами на слюде камней и осколках битых стекол у самых ног Микиты Салиндера. Поселок спал. Тишину ночи нарушали лишь сиплые голоса альбатросов и шелест прибоя. Рыбаки спали на каменистой косе возле лодки с неводом. Микита стоял, расставив ноги, на пластинчатых камнях и боялся шагнуть – загремят, рассыпаясь, камни, а ему не хочется тревожить сон людей. Он ещё долго смотрел на море, дома и спящих рыбаков. Наконец решился, сделал шаг, другой и пошел. Камни под его ногами гремели в утренней тишине, будто осыпался весь каменистый берег.

Он шагал к интернату, к дочери, и ругал себя за то, что приехал в поселок за Полиной, а вместо этого стал заглядывать под рубашку бутылке. «Срам-то какой! Что люди скажут? Что подумают?» – бранил он себя. И вдруг вспомнил: ведь ходил же он вчера в интернат, а Полины там почему-то не было. Почему не было? Наверно, он сам был хорош, не мог отыскать. Там она, куда денется? Микита ускорил шаг. Поднявшись на песчаный бугор возле интерната, он остановился. Отсюда хорошо были видны тундра, поселок и море. Упряжные олени Микиты дремали у нарты. Микита успокоился. Долго ли поселковым собакам разогнать пугливых хапторок? Беспокойные оленихи и сами легко могли запутаться в постромках и передушить друг друга.

В интернате Микита сразу же направился в угловую комнату, где жила Полина. Не раз бывал здесь зимой, когда приезжал за продуктами. Он остановился перед дверью, огляделся, но взяться за дверную ручку не решился. Он прошелся по длинному коридору, унимая волнение, потом снова подошел к угловой комнате: «Кого боишься, Микита?» – и дернул ручку. Комната оказалась запертой. Микита постучал сначала тихо, потом он и сам не заметил, как кулаки его забарабанили по двери. Из комнаты напротив вышла старушка в толстых очках – няня.

– Ты что, Микита, разбушевался? Зачем ломишься в пустую комнату?

– Как в пустую?

– Да так. В пустую. Ребята все по домам разъехались. – Старуха достала ключ и открыла дверь. – Не веришь – гляди.

Микита растерянно смотрел на няню. Потом спросил:

– А Полина?.. Где Полина?

– Полина? – удивилась няня. – Она где-то здесь, в поселке. Разве ты не видел её? В интернате она нынче не ночевала. Дверь-то я уже под утро заперла. Наверно, Полина не хотела спать одна. В пустой комнате.

– В пустой комнате… – повторил задумчиво Микита. – Где же искать Полину?

– Откуда мне знать? Девушки молодые, невесты… может, гуляют где? Я их за юбку не держу.

Микита помрачнел и поспешил к выходу.

Люди в поселке ещё спали. Микита одиноко бродил между домами. На душе было мерзко. Сколько раз он обещал себе не менять дело на вино… «Нельзя тебе верить, Микита. Слово твое – ветер. Язык – без костей». Потом мысли его переменились. Что, собственно, плохого он сделал? Выпил – и только! Никого не оскорбил, никого не ударил. Стоит ли так убиваться из-за пустяка? Разве грешно иногда выпить?

Зачирикали воробьи. Солнце уже шагало по плечу Пай-Хоя. Начинался новый день. Просыпались в домах люди. Потянулись к небу голубые струйки дыма. Микита двинулся к дому директора школы. Дверь открыл сам Геннадий Матвеевич.

– О! Хожевин! Здравствуйте! Это я – Микита.

– Доброе утро! – отозвался директор школы. Он крепко пожал гостю руку. – Проходите. Гостем будете.

– Вода есть, Еннадей Матвеев? Дай-ко наперво воды, – попросил Микита.

– Есть вода, только холодная очень. Самовар сейчас согреем.

– Мне холодная вода надо.

Геннадий Матвеевич подал полный стакан воды. Микита отпил глоток и поднял большой палец.

– Хо-о! Это – наса вода. Сразу сердце проснулось. А то беда! Шевелится сердце в груди, как мохнатый, – и всё. Душно было. А сейчас и глазам светло. – Микита залпом допил стакан и сказал: – Ещё.

– Воды не жалко, да ведь горло простудите.

– Ха-ха-ха-ха! Какой ненец от воды замерзнет?

За чаем Микита Салиндер снова рассказывал о длинной и лютой зиме, об удачной охоте на песца, хвастал успехами бригады: олени здоровы, сохранен почти весь молодняк. Сейчас оленеводы подгоняют стада на места летовок. Спешат аргиши на север. Зима была морозная, значит, жди жаркого лета. Так старые люди говорят. Да и сам Микита может подтвердить, что это правда. Комаров в солнечные дни не бывает, зато уж овод полетит – то снег зимой. Ох и будет хлопот пастухам! А пока стоят прохладные дни, Микита приехал за дочерью. Руки её в хозяйстве – не лишние.

– Надо, надо, – задумчиво сказал Геннадий Матвеевич. – Это долг родителя.

– Надо, конечно, – сказал и Микита, подумал о чём-то и спросил: – Полина, наверно, совсем грамотная стала? – Он был доволен тем, что задал директору такой умный вопрос.

– Да, десять классов она закончила. Можно сказать, что она уже грамотная.

Микита снова подумал, улыбнулся и спросил:

– Куда в тундре с грамотой-то? Зачем она?

– Это грамота-то зачем, Никита Яковлевич?

– Я никогда не учился, а земля меня держит. Хорошо, надежно, надо сказать, держит. Зачем зря бумагу царапать? Какой толк? – Микита заговорил горячо, убежденно. – Тундру надо знать – она тоже, как бумага, белая. Надо понимать её. Вот это настоящая учеба, Полезная. Жить надо учиться.

Директор слегка покраснел. Он откинулся на спинку стула:

– Вы, Никита Яковлевич, не совсем правы. В наше время – мало знать одну тундру. Человек должен знать всю землю… и многое другое. Для этого надо учиться. Вот мы и учим детей…

Микита внимательно выслушал директора, а потом сказал задумчиво:

– Это, конечно, хорошо – много знать. Вот мы, пастухи, что, кроме тундры, знаем? Да ничего не знаем.

– Правильно, Никита Яковлевич. Очень правильно. Вот потому твоей Полине и надо учиться.

– Как? Опять учиться? – Микита вскочил. – Разве мало десяти лет?

Геннадий Матвеевич кивнул:

– Выходит, что мало. Полина учительницей хочет быть.

– Как? Кто тебе это сказал? – Микита стукнул кулаком по столу. – Нет! Дочь моя учиться не будет! Не отдам я Полину учиться! Зачем ей бумага в тундре? Бумага портит человека. Ум коротким делает.

– Почему же – коротким? – поинтересовался директор.

– Хэ! Грамотный человек не на голову, а на бумагу надеется.

Директор искренне удивился: в словах безграмотного ненца была действительно доля истины.

Микита же всё больше распалялся:

– Не отдам я Полину! Ясно тебе, Хожевин? Не отдам!

Геннадий Матвеевич улыбнулся.

– Что зубы-то показываешь, начальник? Я тебе сказал, не отдам, – значит, не отдам.

– Это, Никита Яковлевич, ваше дело. Дочери вашей мы дали образование, долг свой выполнили. Только мы с вами ни о чем не договоримся. Зря спорим. Полина – уже не маленькая, у неё своя голова на плечах, с ней говорите.

Микита тяжело дышал, глаза его сделались почти круглыми, ноздри раздулись. Он долго смотрел на директора, потом сказал:

– И поговорю! Поговорю!

VIII

В чуме Едэйка Тайбари жизнь шла своим чередом. Ещё совсем недавно Едэйку казалось, что зима никогда не кончится. Для Едэйка это была зима самых больших удач. Волки ни разу не потревожили стадо во время его дежурства. Песцы, словно зайцы, расплодились в тундре. Каждый день Едэйко возвращался в чум с песцом. Песец сам идёт в руки! Едэйко был доволен удачей… Эх! Знать бы об этом прошлым летом! Какой лешак потянул его за язык? Пять оленей… Пять важенок… пять… Слишком дорогая невеста. Оленей колхоз задаром не дает – надо их заработать бессонными ночами в пургу, дождь, туман, под морозным небом. Песец же – совсем другое дело, его не надо дожидаться от колхоза, он сам лезет в железную пасть капкана. Надо было песцов пообещать за невесту. Но тогда, в день сватовства, мог ли он знать об этом невиданном песцовом годе? К тому же и отец невесты, Микита Салиндер, был упрям, как стальная пружина. А ведь пообещай Едэйко за Полину пятнадцать песцов – согласился бы Микита. Два песца – красная цена оленя. А теперь ничего не поделаешь. Жалко, конечно, отдавать пять оленей, но ведь и Полина хороша – стоит этого. Даже больше стоит. Девушка ещё только-только расцвела. Хорошо, что Едэйко раньше других заметил Полину. О свадьбе Едэйко думал каждый день.

Он не тратил времени попусту. На дежурстве на стойбище он ловил своих лучших оленей и на лужайке готовил упряжку для будущих игр. Устраивал настоящие гонки, состязался с воображаемыми соперниками, учил вожака упряжки выбегать из-под петли тынзея. Тынзей он сам накидывал с нарты на рога оленя. Самое главное, конечно, приучить вожака ходить красивой парящей рысью.

Люди стойбища смеялись над Едэйком:

– Не рано ли, парень, начинаешь встречать День оленевода?

Едэйко добродушно улыбался и говорил:

– Добрый гонщик три года готовит упряжку. Олень – не человек, ему не объяснишь правила, его надо натаскивать.

– Ну-ну, – соглашались пастухи, – твоя правда.

Теперь, когда до начала августа – большого праздника оленеводов – оставалось чуть больше месяца, Едэйко при любой погоде гонял упряжку.

– Никак первую премию хочешь взять, Едэйко? – шутили пастухи.

– Первую не первую, а последним не буду, – коротко отвечал он.

Едэйко занимался не одной упряжкой. Днем ли, ночью ли – на дежурстве в стаде – Едэйко ни минуты не сидел без дела. Он бегал, прыгал в длину и через нарты, метал спортивный топорик, ловил тынзеем шустрых оленят. Всё пригодится. Ещё как пригодится! Не ударять же Едэйку лицом в грязь на собственной свадьбе!

Люди замечали: что-то творится с Едэйкой. А Едэйко и в самом деле был не похож на себя: побледнел, осунулся.

– Заболел, наверно, парень. Совсем заболел.

– Сушат парня чьи-то косы…

Проходили дни, недели. Теперь незакатное солнце уже не смыкало лучистых ресниц, не покидало своих высот. Большая, как небо, тундра утопала в сочной зелени трав и густой листве ивняка, пестрела цветами. Зори полнились птичьим пением. Всё живое доверчиво тянулось к солнцу.

В один из таких чудесных дней упряжка Едэйка летела от стойбища к стойбищу. Жених не задерживался ни в одном чуме. Только ради уважения к хозяевам присаживался за стол, выпивал чашку чаю и снова отправлялся в путь. Не в силах скрыть своего волнения, Едэйко в каждом чуме повторял одно и то же:

– Утром пятого дня запрягайте оленей – и в мой чум. Между моим чумом и чумом Микиты Салиндера все дороги травой обросли. Давно не видели оленьих копыт.

Едэйко говорил, а лицо его покрывалось капельками пота, щеки и уши горели.

– Хорошее дело задумал ты, Едэйко! Дороги нельзя запускать.

Молчанием встретили гостя только в чуме Игны Лаптандера. Едэйко хотел обидеться, но Игна приподнял край оленьей шкуры, что лежала у самых дверей: под шкурами неподвижно лежал Матвей Лаптандер.

– Сегодня земля не смеется, Едэйко, – тихо сказал Игна. – Отец наш ушел.

У Едэйко было язык отнялся. Руки повисли как плети, лицо побледнело.

– Недобрая, конечно, примета в гости к покойнику являться, но… рядом со злом и добро, – снова сказал Игна.

– Чему быть – того не миновать, – тихо ответил Едэйко.

Они долго молчали. Первым нарушил тишину Игна:

– В первый день той недели, говоришь?

– Да, – ответил Едэйко, переминаясь с ноги на ногу.

Игна снова задумался, потом наклонил голову:

– Дороги не зарастут травой, Едэйко.

Едэйко только этого и ждал. Его упряжка снова полетела от стойбища к стойбищу. Дорога неблизкая. В каждом чуме надо побывать, всех пригласить на свадьбу, а день, пусть он и летний, не растянешь. День убегает, он не умеет ждать.

IX

Микита Салиндер носился по поселку, словно подгоняемый ветром. Он заходил в интернат и, не найдя там дочери, снова выбегал на улицу. В душе творилось что-то непонятное. Микита злился на себя, на дочь, на директора и даже на власть, которая своими новыми законами подрезала крылья вольному человеку. «Какая теперь воля? – с досадой думал Микита. – Родная дочь – и та не своя, государственная. Этак скоро дети начнут учить родителей, как жить надо. Хорошо, нечего сказать… И тут же говорил про себя: «Спокойно, Микита, не горячись». «Как не горячиться? – возражал он себе. – Дочь-то, Микита, твоя или нет?»

То он убеждал себя, что от этих мыслей толку нет – надо действовать, то вновь начинал корить себя: «Дурак ты, Микит! Думаешь, волю у тебя отобрали. А батрачить – это как, воля или нет? Отец с батрацкой лямкой на шее под землю ушел, так и не увидел добра. Был бы и ты батраком, Микит, если бы не новая власть. Дурак ты, Микит! Это новая, Советская власть тебе, батраку, дала имя Як Микит – Микита Яковлевич. Она тебя сделала человеком…»

– Конечно, так. Всё правильно, – вслух рассуждал Микита. – Но где Полина?

Микита ещё раз прошелся по поселку, постоял возле оленей, потом направился на квартиру директора школы.

Микита отдышался и косточкой согнутого пальца трижды стукнул в дверь. Раздался голос:

– Да. Войдите.

Микита будто не слышал. Он стоял и пристально смотрел себе под ноги. Дверь открылась, и на пороге появилась жена директора.

– Здравствуйте. Хозяин дома?

– Дома, Никита Яковлевич. Проходите, – отозвался, поднимаясь с дивана, Геннадий Матвеевич.

Микита дошел до середины комнаты и остановился. Он сцепил за спиной руки, а ноги расставил пошире:

– Так вот, товарищ Хожевин. Полина – моя дочь или нет?

– А в чём дело?

– Где она? Дайте сюда дочь!

– Вы, Никита Яковлевич…

– Где? Где Полина? – перебил его Микита.

Геннадий Матвеевич подошел к столу:

– А вы её разве не видели?

– Нет! Не видели… Как под землю ушел!

– Ай, Полина, Полина… – сказал Геннадий Матвеевич и взял Микиту под руку. – Идемте, Никита Яковлевич.

Полина с Тамарой Михайловной сидели за столом. Микита увидел дочь, и лицо его сразу посветлело, он обнял Полину, поцеловал её.

– Где же ты, доченька, пропадала? Я с ног сбился, не мог найти. Разве не видела, что я приехал?

Геннадий Матвеевич тихонько сказал:

– Пойдемте, Тамара Михайловна.

Отец и дочь остались вдвоем. Микита был ласков и нежен, целовал дочь. Полина не противилась, но прятала глаза и молчала.

– Ты что, доченька? Заболела?

– Нет, – отозвалась она после долгого молчания. – Знаю, что ты за мной приехал, но я… я не поеду в тундру. Не поеду в чум.

– Что-что, Полина? – Брови отца сошлись на переносице. – Что ты сказала?

– Я не поеду в чум!

– Что с тобой, дочь?

– Нечего мне в чуме делать! Кто меня там ждет? Едэйко? Я его видеть не хочу!

Лицо у Микиты почернело, забегали желваки.

– Ты в своем уме, дочка?

– В своём! Я не поеду в тундру. Я не товар, меня нельзя продавать и покупать, как вещь. Ты меня продаешь за пять оленей. А я учиться поеду! В город…

Лицо и шея Микиты налились кровью, зелеными искрами вспыхнули глаза, он со всего размаха ударил дочь по лицу. Полина закричала. В комнату вбежали Тамара Михайловна и Геннадий Матвеевич. Микита таскал дочь за волосы, грязным нерпичьим тобоком бил по лицу. Увидев директора, он бросил дочь, постоял немного, потом плюнул и ушел, изо всех сил хлопнув дверью.