Текст книги "Метели ложатся у ног"

Автор книги: Василий Ледков

И Паханзеда пришел. Полог распахнулась резко – в чум ввалился пропахший морозом хозяин. Микул ощупал быстрым взглядом обе половины чума, спросил:

– Есть кто?

Широко открытыми от испуга глазами бабка Ирина смотрела на сына, побелевшими губами прошептала:

– Есть, есть… Вот он, – показала головой на половину чума, где, укрывшись с головой, спала Нина.

– Кто?

– Мальчик.

– Жив?

– Жив.

Микул не смог удержаться от радости: побежал к матери, обнял её так, что старая ойкнула, пересекая морщины на её щеках, побежали наперегонки две слезинки. Слезы катились ещё и ещё. Старуха заплакала… Микул словно бы сжался. Но Нина проснулась. Глазами счастья Микул взглянул на жену и… будто на сердце олень наступил, в чум ворвалась ледяная стужа… Микул посмотрел на мать: густые брови сошлись, лицо сделалось серым, широкая грудь поднялась. Но Микул не дал волю гневу – он был сын Севера. Он только вздохнул, словно морж в лунке:

– Иэ-э-эх ты!

Бабка Ирина упала перед ним на колени. Микул стоял окаменело, молчал… минуту… другую… скинул отяжелевшую от снега малицу и подошел к жене – на свою половину. И по его лицу заря прошлась, когда он приблизился к Нине: глаза загорелись, забегали – стали добрыми. Он взял её маленькие руки в ладони, присев рядом:

– Сын? Сынок?

Нина подняла осторожно краешек одеяла. На мягкой шкурке олененка лежал человечек. Он спал раскинув ручонки. У него было такое строгое и серьезное личико, что Микулу показалось невольно – его сын думает, о чём-то во сне думает.

– Ну и пусть думает, – прикрывая шелковистой шкуркой, сказал Паханзеда. – Вырастет большой – человеком будет. – И добавил: – Пусть растет…

3

– Родился человек. Родился человек! – думал вслух, запрягая оленей, Микул Паханзеда. – А как назвать сына? Имен хороших… Но выбрать имя человеку на всю жизнь – дело нелегкое. Семка… Харп… Евдя?

В памяти всплывали имена хороших людей, с кем приходилось встречаться. Но теперь они казались почему-то не такими звонкими.

Но он найдет. Он обязательно найдет самое красивое имя! Не надо лишь торопиться. Надо подумать.

И Микул думал. И снова всплывали в голове имена, имена всех знакомых.

– Стой! Как звали приемщика пушнины? Ми… Микодим? – вспомнил он. – Однако… Микодим, говорят, не чист на руку. И верно, пожалуй. Иначе куда же деваются деньги, которые остаются после дополнительной обработки шкурок?.. Наверное, всё-таки они попадают в его хваткую руку, потом в его же карман?.. Так и есть! – заключил Паханзеда. – Нет-нет! Не дам я Иванку имени приемщика… Стой! Иванко… Иван! Вот оно, имя-то! Само напросилось, и красивое. А я… Нина! Ни-и-на! – Микул влетел в чум, задыхаясь от радости. – Нина!

– Что? – выпрямилась перед ним молодая мать.

– Я нашел имя: Иванко… Иван!

В чуме сделалось тихо. Помолчав, Нина сказала покорно:

– Пусть будет по-твоему.

Микул подхватил люльку, сооруженную наскоро из крышки лукошка, в каких возят посуду, и стал неумело раскачивать живой комок счастья – своего счастья. Осторожно приоткрыв краешек шкурки, вглядывался в крохотное личико сына и заговорил, как запел:

– Что ж, Иван Микулович. Ты, видно, мне, отцу своему, пришел помочь? Хорошее это дело. А ну, песец, берегись теперь, смотри в оба: нас теперь двое! Четыре глаза и четыре руки! Пусть знает теперь и весь колхоз «Тет яха мал»[73]73
  «Тет яха мал» – «Истоки четырех рек».


[Закрыть], что в чуме Микула Паханзеды стало охотником больше! Мы ещё потягаемся, Иванко, с этим колхозом. Потягаемся!

Он многозначительно поднял указательный палец и прислушался. На улице скрипел снег. Потом распахнулся полг, и в чум ввалилась бабка Ирина.

– А я ходила в яру, дрова принесла, – объяснила она, не глядя на сына.

– Опять не в своё дело сунулась? – снова сдвинул брови Микул, но в его голосе уже не было прежней строгости.

– Хэй-хэй-хэй! Ты хотя и мужчина, сынок, да рук-то не хватит на всё?

В темноте не было видно, как повлажнели глаза бабки Ирины.

– Хэ! Почему не хватит? – показал Паханзеда на сына. – Теперь у меня четыре руки! Это и тебе надо помнить. – Он улыбнулся, показав плотные крепкие зубы.

– Хэй-хэй-хэй! – зашамкала бабка, горушкой складывая у тлеющего очага дрова. – Пока ждешь, сынок, его руки, ещё не одну весну придется слепнуть от яркого снега. А нынешние дети уже с люльки тянутся к книжке, к бумаге. Хой-ха! А тебе нужен охотник. Охот-ник!

Микул задумался: кочевать мыслям дальше было некуда. Он не хотел даже думать о бумаге и книжках.

Старуха кивнула в сторону люльки:

– Ну, как поживает Едейко?

– Не Едэйко, а Иванко. Иван! – ревниво поправил Микул.

Бабка вздрогнула: из рук, разрушив горушку, упали дрова.

– Эванко?.. Это же русское имя! Разве мало ненецких имен? Когда ты родился, отец твой покойный тоже заставил меня силой – назвал тебя русским именем. Ты думаешь, это хорошо?

Микул объяснил:

– Не Эванко, а Иванко. А когда он вырастет, все люди будут звать его Иваном Микуловичем Паханзедой! – и Микул цокнул от удовольствия языком, подняв большой палец. – Теперь ненцы дают русские имена своим детям. Русские имена счастье приносят.

– Ива… Иван, – плыла по своему руслу бабка Ирина. – И самый-то главный царь выговорит ли?

– Ха-ха-ха! А-а! – смеялся Микул. – Самого-то главного царя давным-давно нет. У нас Советская власть теперь. Исполком… Понимаешь?

– А где он тогда живет, твой эсполком?

– В Москве есть. В Двух Камнях есть. В Нарьян-Маре есть. Исполком – это не один человек. Это много людей. Наши ясавэи[74]74
  Ясавэи – проводники


[Закрыть]. Сколько раз тебе объяснять?

– А кто они? Ненцы?

– И русские, и ненцы, и коми, и ханты – все.

– А кто у них самый-то главный?

Микул задумался. Да и как не задумаешься. Одни считают почему-то главными вождей, другие – народ. Где правда?

– Раньше мы знали: на земле царь, а на небе бог. А теперь, – рассуждала, хитро поглядывая на Микула, бабка Ирина, – всё перемешалось.

А костер тем временем разгорелся, но густой, тяжелый дым не успевал выходить. Он уже заполнил всю верхнюю половину чума, оседал всё ниже и ниже – лег на голову бабушки. Бабка метнулась к выходу, и уже из-за полога донесся её дребезжащий голос:

– Эй-вэй! Недавно тянуло с полдня, а теперь уже белый медведь навалился.

По нюкам заерзал шест, старуха, закрывала шкурой оленя наветренную сторону дымохода.

А Микул, радостно покачивая на руках сына, тронул счастливую песню, отмахнувшись от бабкиных докучливых вопросов, намеков.

 
Мой единственный маленький сын,
по пушистым снегам на восходе зари
ты уйдешь, может быть,
как отец твой впервые
уходил по пунктиру песцового следа.
Волны белых сугробов будут лыжи твои
разрезать, как корабль океанские волны.
А под вечер с плеча твоего подожжет
красным пламенем щеки сугробов лиса.
– Ой, не хвались, Микул, – пряча улыбку, заметила Нина.
Микул с люлькой в руках шагнул к жене и сел возле неё на шкуры.
Нина счастливо прижалась к плечу мужа.
 

А потом Иванко заплакал:

– Ыа! Ыа-а-а!

Вошла бабка Ирина с охапкой оленьего мерзлого мяса, похожего на поленья лиственницы – тяжелые, красноватые. Нина юркнула в переднюю часть чума, принесла низенький стол и поставила перед Микулом и Иванко. Глухо застучали о стол поленья мяса, засверкали ножи. Розовыми стружками летело на стол из-под ножей сладковатое мясо; когда его бросали в рот и чуть подсасывали, оно таяло во рту, словно снег.

– Ыа! Ыа-а-а! – плакал Иванко.

– Хой-хой-хой! – взмахнула руками бабка Ирина, покосилась заискивающе в сторону Нины.

А Нина, счастливая оттого, что всё сошло хорошо, уже простила свекровь и поэтому теперь чувствовала себя под слезящимся взглядом свекрови неловко.

– Ыа! Ыа-а-а!

Бабка строго повернулась к невестке, но сказала радостно:

– Да скорей же, скорей дай ему, что он просит!

Нина оставила нож и взяла сына из люльки. И как только спелая, налитая грудь матери коснулась губ мальчика, Иванко, раздувая ноздри, стал жадно глотать молоко; его глаза закрылись от удовольствия.

В чуме стало тихо. Сделалось громче дыхание ветра за нюками. На лезвиях снующих ножей вспыхивали то и дело отблески костра. Микул улыбнулся. Нина отвернулась стыдливо; одной рукой продолжала брать красивые стружки мерзлого мяса, которые с усердием строгал Микул для неё. Непривычная, словно шрам, расползлась улыбка и на лице бабки Ирины.

Все Паханзеды ели. Обиженных в чуме не было.

4

Ещё недавно полдень сшивал тонкой золотой нитью разлетное небо с размашистой тундрой; ночью струились на холодную землю фиолетовые лучи больших звезд. Но вновь набежали тяжелые тучи – тундра как бы уснула под низким, задумчивым небом, – жизнь на земле словно бы вымерла. Три дня и три ночи бесновались метели, выла пурга. И вновь наступило затишье.

Извечная смена стихий!

Едва не касаясь земли, ползли облака, готовые пролиться обвальным дождем или просыпаться круговоротом легких снежинок на пустынную землю. Ничто не смело нарушить и глухую и звонкую тишину – казалось, всё, что даже напоминало о жизни, метель схоронила под снегом.

Холодная, серая, мертвая тундра!

Олени быстро бежали – рога их царапали небо, копыта то и дело звенели в ветвях кустарников, утонувших в сугробах. Под полозьями нарт урчал снег. Пели полозья. Пели на синем снегу.

Микул Паханзеда объезжал поставленные перед метелью капканы.

Сугробы поднимали упряжку, бросали и вновь поднимали, как волны. Упряжка бежала к размытому серым днем горизонту – он приближался в ложбинах; отпрыгивал, убегал на гребнях высоких сугробов – дразнил зовущей, недосягаемой далью.

Микула душили опять тревожные мысли.

Весна выдалась в этом году затяжная: гуси не долетели до тундры – мало ленного гуся набил Паханзеда, мало запас мяса на зиму. Летом рыба от частых гроз ушла на дно рек и озер – мало навялено рыбы. Осени почти не было, зима пришла снежная, вьюжная – метели то и дело ложатся у ног, перекрывая охотничьи тропы к песцу.

Оленьи рога царапали небо, пели полозья – наплывала, кружилась и убегала пустыня в снегу.

И теперь… Три дня вьюжило: песец в такую непогодь не любит гулять – капканы пусты. А плохая охота – плохая и жизнь. И ненец плохой тот, который надеется лишь на мясо олешек: олени – ноги охотника. Плохо было Микулу, вся его жизнь словно бы пересела на другие полозья.

– Может, вернуться домой?

Но как усидеть дома, в чуме, если даже в нём и тепло от костра и уютно, – охотника кормит тундра; ненцы лишь родятся на привалах и умирают – всю свою жизнь они проводят в пути. Да и песец сам в капкан не садится – его надо поймать, перехитрить.

Тревожные мысли душили.

– А может, всё-таки сдаться. – пойти, как и другие охотники-ненцы, в колхоз?

Каждый раз, когда было трудно, Микул вновь и вновь возвращался к своей старой боли – к колхозу.

– А может, не надо идти?

Дороги тундры длинны, кто знает, к чему завтра они приведут нарты охотника?..

Да нет же! Жизнь в тундре, как бы там ни было, есть. Вот почти из-под самых копыт, обалдев от страха, шумно выпорхнула куропатка и тотчас растаяла в серой, подсиненной снегом дали. Переваливаясь с задних на передние лапы, покатился в сторону голенастый беляк…

– Эй-хэ-э-эй! – крикнул Микул на бежавших и без того оленей.

Пели полозья.

М-мда-а-а… А пурга потрудилась всё же неплохо: те капканы, которые Микул осмотрел, занесло накрепко – привады в них как не бывало, а песца след простыл. Вот и ещё один.

– Посмотрим, что в этом.

Микул остановил упряжку, подошел к кустику, торчавшему из-под снега.

– Так и есть, – побледнев от досады, сказал он и деревянной лопаткой принялся разгребать молодой, но уже отвердевший сугроб.

Микул злился. Злился на ветер, пургу, на ловушку. А может, и на себя? И это бывает… Добрался наконец до железного якорька, поднял и резко рванул: на конце искрящейся железной цепи, выскользнув из-под снега, захлопнулась, словно со сна, голодная пасть, выплюнув искры.

– Так и есть! – снова процедил сквозь зубы Микул.

Он ещё долго ругался, и так, будто кто-то был рядом. Паханзеда привык думать вслух, разговаривать. Иначе нельзя – один в тундре. Олени и те прядут довольно ушами, слушая вопросы, ответы и ругань хозяина.

А зимний день в тундре короток. Только что загорелась заря, и вот уже день закрывает глаза – опускаются сумерки. Зимой надо спешить, если хочешь управиться с делами. Микул привязал к спине нарт побелевший от стужи капкан, шлепнул вожжами головного оленя, и, играя ногами, олени резво пошли к синей ленточке ивняка, заброшенной далеко в бело-серую тундру.

Что-то живое шевельнулось в снегу. Микул осадил упряжку мгновенно, рука уже тянулась к винтовке. В очередное мгновение он уже стоял на коленях, целился в однообразно белесый простор. Малопулька вспыхнула огоньком у дульного среза – куропатка зарылась в снег зобом… перевернулась на спину – птица сучила лапками в воздухе.

– Глупой куропатке деваться некуда, – сказал Паханзеда и положил винтовку на нарты.

Он вытер меховой рукавицей мокрое от пота лицо, взял капкан и поспешил к куропатке. Птица была ещё теплая, Микул погрел на ней озябшие руки, потом огляделся – облюбовал бугорок, вырыл в нем лунку, насторожил капкан, положил в лунку, ещё раз огляделся. А потом положил на тугие нити запала обрывки заячьей шкурки, присыпал все это пушистым и легким снегом. Припорошил снегом весь бугорок так, чтоб казалось, что на нем не было ноги человека. Капкан был готов. Очередь была за привадой. Микул взял куропатку, рванул обеими руками за крылья: красные слезы упали на белеющий снег, – потряс разорванной птицей над бугорком… Обе половинки куропатки закопал возле ивняка так, чтобы песец мог пройти к ним только через капкан. Ловушка была подготовлена. Заметая следы, Микул поторопился к упряжке.

И в этот день Паханзеда вернулся в свой чум без добычи.

– Ну и пусть… А колхоз всё-таки ещё подождет… Ничего…

5

Особенно не везло Микулу зимой. Метели налетали всё чаще и чаще, держались подолгу. На редкость наплодилось лемминга: песец был сыт – не хотел идти на приманку. Горько было Микулу. И его чум стоял отшельником – вдали от людных стойбищ. В прошлые годы Паханзеда не замечал этого. Да об этом и некогда было думать: песец ходок был на приваду, в чуме было всегда вволю мяса – сытно жилось, а теперь… В чум Микула всё чаще приходили тревожные слухи: удача сама идет в руки колхозных охотников. Даже исконный неудачник – худосочный Микит, своих оленей у которого никогда не было, и тот разменял четвертую сотню песцов. Его все называют ударником. Микул не знал этого слова, но понимал: за ним прячется что-то хорошее – за триста добытых песцов не будут ругать…Колхозники устраивают загоны и всех песцов, добытых сообща, делят поровну. А Микул один. Одному с тремя упряжками не устроить загона.

И всё равно Микул не пойдет к ним, не станет просить у колхозников ни мяса, ни шкур. Он сам хозяин своих оленей, своего чума и своей земли. И семье хозяин – никто не верховодит над ним.

И всё-таки было обидно: даже Микит добыл в этом году больше трехсот песцов.

Микул устремился к вандеям[75]75
  Вандеи – грузовые нарты, на которых возят одежду, меха и пр.


[Закрыть], сдернул со всех пяти ремни, раскидал оленьи шкуры – глазу открылись белые, как зима, связки песцовых шкурок. Ветер заиграл их шелковистым ворсом, Микул принялся сбрасывать связки на снег:

– Один раз десять, два раза десять… пятнадцать раз десять…

Когда опустела пятая нарта, Паханзеда сказал:

– Шестьдесят два раза десять… и еще семь песцов.

Грузно сел на снег меж белого вороха шкур, и щелочки его узких глаз заблестели:

– Тягаться с колхозом Микул Паханзеда ещё может!

Прищурил ещё больше глаза, зачерпнул руками пропахший ветром снег и понюхал.

– Да-а, весна спешит… Но не беда. Шкура песца ещё добротная… Надо торопиться.

И подхватился на ноги.

– Женщины, подберите песцов!

Из чума выбежала Нина, вышла и бабка Ирина.

Микул не смотрел на них – он уже был занят своими делами. Достал из ларя семь песцовых чучел-самок, унес к своей упряжке, сунул под амдер. Женщины не спрашивали, что он собирается делать: этого не позволяет обычай. Они лишь наблюдали за ним и готовы были помочь ему. Микул собрал необходимое и, не сказав слова, гикнул на оленей.

6

Олени мчались, обгоняя ветер весны, косились назад, словно бы любовались своим собственным бегом. Нарты кидало то вправо, то влево: обеими руками Микул держался за хорей, в ушах свистел ветер.

– Я ещё вам покажу, колхозники-охотники! – кричал Микул в весеннюю тундру. – Микул Паханзеда был первым охотником и останется первым!

Когда упряжка подлетела к рыжим сопкам, Микул натянул вожжи, бросил на землю хорей. Олени остановились, сопки перестали плясать…

А потом Микул лежал, устроившись удобно на нартах, садился время от времени, пыхтел самокруткой, вслушиваясь в шорохи тундры. Разгребая снег, щипали ягель мягкими губами олени.

Мартовское солнце вскатилось на самую высокую сопку. Тут же принялись кричать куропатки, застонали жалобно зайцы, после их крика и стона донеслось долгожданное: «Ко-ко-ко… о… о! Тя-а-в!»

Протяжный, и звонкий лай песца повторили рыжие сопки, берега речки, лёд спящего озера и густеющий воздух вечера.

– Наконец-то! – поднялся Микул на ноги, вслушиваясь в перекличку, отбросил окурок.

«К-ко-ко-ко-о-о!» – кричал песец чаще и призывнее.

И в ответ донеслось нежное, звонкое: «Кьё-кьё-кьё!.. Кьйо-оо!.. Ке-ке! Ке… е… е!»

Лаяла самка.

Микул слушал. Воздух полнился лаем песцов. Пять минут, десять – и залаяли все рыжие сопки. Лаяли до тех пор, пока не спряталось солнце, не угасла последняя полоска заката. Сорвался, как бы угас на полуслове и последний голос песца. По земле разлилась тишина, от которой сделалось больно ушам. Тундру уснула.

Микул взял чучело с нарт, пять капканов – пошел вдоль подножья горы. Шел, проваливаясь в занесенные снегом старые норы. Стал подниматься на кручу.

– Вот она!

У самых ног темнел бугорок, из-за него смотрела черным глазом нора. Микул положил на снег чучело и капканы, встал на четвереньки – закричал в нору:

– Кье-кье-кье… э…э!

Получилось точь-в-точь как у самки. Припал ухом к норе и прислушался. Молчала нора.

– Я-асно…

В норе никого не было. Микул всунул в нее чучело самки, и так, что из норы торчали лишь задние лапы да распушеный хвост. Выкопал пять лунок вокруг и вложил в каждую по капкану, слегка запорошил лунки снегом.

– Хорошо-о-о…

Песец во время гона глупеет – ничего, кроме самки, не видит…

В полночь, когда Микул поставил седьмое, последнее, чучело и капканы, он вдруг остановился у нарт, почувствовал на лбу пот, холодный, тревожный: того, что он сделал, делать нельзя – это считается преступлением.

– Ничего, – сказал он и, успокоившись, стер рукавом малицы холодную влагу со лба. – Кто меня видит?.. Тундра – пустыня.

А потом упряжка Микула летела вновь по мартовской лунной равнине, как ветер. Микул цепко держал хорей и вожжи, высматривал одинокий свой чум.

7

Весна выдалась бурная, но короткая – для Микула она была вечностью…

Об успехе он знал ещё тогда, когда к нему прикочевала мысль ловить песца запрещенным способом. Заранее знал и то, сколько поймает песцов в эту весну. И очень жалел, что чучел самок у него только семь… В удаче он не сомневался.

Он хорошо помнил и легенду, которая давно стала поверьем: если охотник начал ловить песца на самку в норе – можно поймать только сорок песцов на одну нору. Поймал сорокового – снимай капкан: на сорок первый раз к капкану придет твоя смерть. Ругал это поверье, но испытывать судьбу не решался – умирать ему не хотелось – и только стонал от досады:

– Только семь самок. Норы пустуют. Песцовым лаем полнятся зори. Сколько добычи упущено!..

И вновь принимался подсчитывать:

– Шестьдесят два раза десять да двадцать восемь раз десять и семь самок…

Но получалось не так уж и плохо. И Микул улыбался самодовольно. Не видел ни неба, ни солнца, ни земли – весь превращался в улыбку. И тут же от легкого шороха вздрагивал, точно волк, – боялся и своей собственной тени. Но ещё больше боялся колхозников: капканы осматривал только ночью. И летел на нартах от ловушки к ловушке – бросал в нарты песцов.

Стадо оленей пасла всё эти ночи Нина с Иванком, уложенным в люльку из бересты. В снежной берлоге, специально вырытой в густом ивняке, ночами бабка Ирина потрошила песцов. Их кости и мясо вывозились в глубокую яму, которую Паханзеда вырубил топором и лопатой за неделю до начала песцового гона.

Вокруг одинокого чума в ночной тундре кипела работа.

А днем Паханзеды жили обычной для семьи охотника жизнью. Бабка обминала бока в постели на своей половине; спит она или не спит, никто не знал – её не тревожили. Нина возилась с чайниками и котлами, заливалась слезами, раздувая огонь. Олени паслись вблизи чума. Микул поглядывал изредка на оленей из-под согнутой кисти руки; мастерил то ножку саней, то полоз, обсасывал стружки, вылетающие из-под острого топора. Стружки приятно кислили язык. Микул почмокивал от удовольствия. И внимательно следил за округой.

Но как он внимательно ни смотрел, не заметил, как невесть откуда к чуму подлетела оленья упряжка. Залаяли собаки. Микул встрепенулся… и сердце похолодело в груди.

С нарты сошли Митька-колхозник и человек в толстом совике, в валенках.

«Русский! – тревожно подумал Микул, вскочив на ноги. – Ненец не поедет в валенках в тундру…»

Когда приезжие подошли, Микул узнал приемщика Микодима и покраснел, здороваясь со стариком, потом побледнел. Но никто этого не заметил: Микул тут же взял себя в руки – недаром он считался лучшим охотником. Пососав ещё свежую стружку, спросил:

– Далеко ли путь держите?

– До тебя, Микул… К тебе, – сказал Микодим. – Говорят, ты стал таким охотником, что и колхозу к тебе не подняться.

Микул развел руками смущенно, лицо перекосила улыбка, а сердце словно бы остановилось: неужели пронюхали?

Микодим достал из портфеля газету.

– Смотри, друг, – о тебе…

Микул молча смотрел. «Няръяна вындер», – говорили большие черные буквы.

– Не тут смотри, – сказал Микодим, улыбаясь, и поднял газету: – Вот где.

Микул взглянул и тут же почувствовал, как на лбу появились капельки пота: из газеты смотрел на него второй Микул Паханзеда. Правда, он не хлопал глазами так, как живой, но был точь-в-точь похож на живого. Микул сделался мокрым от пота.

– Зачем на бумагу меня положили? – спросил он обиженно. – Я плохо что сделал?

Микодим и Митька схватились за животы и затряслись, словно от холода. И Микула трясло, но от обиды. Микодим успокоился, объяснил:

– Тебя газета как лучшего охотника земли пропечатала. А ты… Теперь говорящая бумага всем, кто возьмет её в руки, будет показывать: вот лучший охотник ненецких земель – Микул Паханзеда.

Микул не верил Микодиму: ведь он не говорит правды даже тогда, когда покупает пушнину. Невольно вспомнилась яма, которую вырубил до песцового гона, ловушки, с которых брал по пять песцов за ночь, берлога в густом ивняке… на лбу вновь появилась испарина. Паханзеда молчал, внутренне сжавшись, и выжидал.

А Микодим говорил. Хотел сказать что-то и Митька, возвышавшийся над обоими не только головой, но и плечами; Микодим хвалил Микулу, рассказывал о колхозе – не давал Митьке и рта раскрыть. Митька был парень характера доброго, тихого, топтался рядом с приемщиком на мягком снегу, ждал, когда сможет сказать. Он был и бесхитростный, говорил то, что думал, – и теперь мог сказать сразу, зачем они завернули к чуму Микула. И Микул теперь ждал, когда закруглит последнее слово старый приемщик, поджидал, напрягаясь внутренне больше прежнего… знал: даже лиса, которая путает след, остановится, ляжет. И Микодим смолк.

– А как же с колхозом? – тут же спросил у приёмщика Митька.

– А-э! Да-да. Микул, – недовольно пробубнил Микодим, – мне колхоз велел говорить с тобой: думаешь ты в колхоз вступать или нет?

И Микул словно ожил: так вот зачем они здесь? Словно бы над землей полетел – так ему сделалось легко и свободно. Даже испарину стер рукавом малицы. И улыбнулся уверенно:

– Не-е! Я вольный. В колхоз не пойду. Когда ваши охотники догонят меня… – и вновь словно шлепнулся, как подбитая на лету куропатка; запнулся языком, помрачнел – вспомнилась яма, ловушки, берлога в кустах и газета с портретом.

И Микодим долго молчал, думал о чём-то. А потом плюхнулся неуклюже в высокие нарты и крикнул сердито:

– Эй-хэй!

Олени унесли его в тундру.

Микул плюнул зло под ноги. На себя злился.

8

Снег в тундре растаял, на последних льдинах зима уплыла в океан.

Микул ставил капканы, объезжал их, осматривал, тряс сети на озере Салекута; сидел от зари до зари у своего одинокого чума или дремал на сопке среди оленей. К нему приезжали на колхозных оленьих упряжках, звали в колхоз. Микул упирался: «Я вольная птица. В колхоз не пойду». И самому главному колхознику Егору Тайбари так же ответил. О чем он говорит с колхозниками, Микул не рассказывал женщинам – у них и так дел хватало.

Однажды, когда он сидел возле чума и разрезал кожу для постромок, к чуму подбежала упряжка – оленями правил всё тот же Митька, – и с нарт сошел долговязый русский.

– Надоели вы мне с колхозом. Все равно не вступлю! – заученными словами встретил приезжих Микул.

Но он ошибся. Русскому геологу Смирнову нужно было добраться до Вашуткиных озер, чтобы оттуда с помощью оленеводов коми срочно попасть в Воркуту. Микул растерялся. И, чтоб искупить негостеприимство, вызвался подвезти русского до озер: его олени не хуже колхозных, русский не пожалеет. Смирнов согласился. И в тот же вечер, когда на травы упала роса, упряжка Микула уже летела по широкому летнику Неро Хоя. Геолог в дороге молчал, думал о чем-то; насвистывал изредка непонятно что. А Микулу хотелось узнать, что такое «геолог», какие у него дела, и посоветоваться с ним, нездешним человеком. Да и себя показать как знатока тундры, хорошего человека. Русский молчал. Микул не знал, с чего начать…

Упряжка поднялась на холм, откуда виден был Неро Хой. справа взгромоздилась под облака Солдатская сопка – одна из красивейших в тундре.

Микул остановил упряжку, спросил:

– Ну как? Красиво?

Смирнов кивнул головой.

– Дух захватывает!

Микул не знал этого слова, но не стал спрашивать: гордость не позволяла – сам объяснил:

– Во-о-он там Вашуткины, озера.

Геолог снова кивнул.

– Да-а… Нам до них ещё ползти и ползти.

Микул удивился: «Как же так? Русский едет по тундре впервые и знает, сколько ещё до озер». Удивился, но виду не подал. Сказал лишь:

– Олешки устали. Понюхаем табаку, что ли?

Геолог достал папиросы:

– Зачем нюхать? Закуривайте.

– Можно, – согласился Микул и потянулся за папиросой. – Откуда едешь?

– Из Ленинграда.

– А почему землю нашу знаешь так… хорошо?

Геолог стрельнул лукаво глазами из-под бровей и улыбнулся Микулу, раскрыл планшет перед ним.

– Вот это Неро Хой. Видишь?

Микул видел лишь кривые линии, то прижимающиеся друг другу, то разбегающиеся, следил за длинным и толстым пальцем Смирнова, скользившим по карте.

– А на местности этот же Неро Хой там, – показал тем же пальцем Смирнов в сторону Синих гор. – А мы находимся здесь, – все тем же пальцем вновь ткнул он в карту. – Олешкам отсюда до Вашуткиных озер ещё далеко.

– Значит, поедем? – спросил Микул, не поняв ничего в карте.

– Поехали.

Нарта опять поползла. Ехать на нартах по летнику не так-то легко: олени устают быстро. А дальняя дорога заставит заговорить и молчаливого человека. Геолог рассказывал о теплых странах, больших городах и непроходимых лесах. Микулу было всё интересно, но больше всего ему хотелось узнать, чем занимаются эти всезнающие люди – геологи? Улучив момент, он спросил:

– А ты, друг, колхозник?

Геолог расхохотался.

– Нет, друг, – сказал, насмеявшись.

Микул мог бы обидеться на то, что русский беспричинно смеялся, но почувствовал в нём такого же, как и он, не колхозника, поделился, поворотясь к нему оживленно:

– Я тоже нет.

– Почему?

– А зачем Микул Паханзеда в колхоз должен вступать? Я вольная птица – как хочу, так и живу. Хочу – рыбу ловлю, хочу – иду на песца. Зачем мне власть надо мной? Над головой у меня небо, под ногами земля, и олени бегают быстрей ветра. Зачем?.. А ты почему не колхозник?

Геолог схватился за живот, смеялся до тех пор, пока Микул не обиделся – крикнул:

– Я единоличник! Ты единоличник! Зачем смеешься?!

Геолог унялся; подумал о чем-то и объяснил, тыкая в грудь длинными рыжими пальцами:

– Я служащий, понимаешь? Инженер.

Микул не ответил; не слышал он таких слов, не знал, как на них отвечать.

– Мику-у-л?! – положил ему на плечо тяжелую руку геолог.

– Ну и пусть! – буркнул Микул и убрал плечо из-под рыжей руки.

Резво бежали олени.

– Киш! Киш! Ки-и-иш-ш-ш!.. – покрикивал то и дело на оленей Микул, и олени переходили на рысь.

Он не задавал больше вопросов. Молчал и русский.

– Киш! Киш! Ки-и-иш-ш-ш!

Олени бежали.

В тундре стояла пора цветения ив. Легкий ветерок дул со стороны далеких на юге гор и лесов… и пустыни, о которой геолог рассказывал только что; слетавшие с ивовых веток пушинки снегом ложились на летник.

«Какие дела делал он на том юге? – думал Микул. – Геолог?» И не выдержал:

– Слушай, друг? А я могу быть слузасый?

Смирнов улыбнулся, но тут же спрятал улыбку, ответил:

– Конечно.

– А геологом?

– Тоже. Только, надо много учиться.

И тут-то сам напросился вопрос, который мучил Микула:

– Хэй-хэй-хэй!.. Я учился только два года… А скажи, друг, какие дела у геологов?

– Геологи золото ищут, железо, каменный уголь…

– А-а!.. – перебил Смирнова Микул. – В Воркуте, говорят, есть такой уголь. Значит, ты в Воркуту?..

Смирнов согласно кивнул.

– Однако, – не унимался теперь уже Микул, – скажи-ка, геолог, а стоит мне в колхоз поступать?

Смирнов призадумался.

– Пошто молчишь-то?

– Не знаю, друг, как тебе посоветовать, – признался он. – Советчик я в этом никудышный. Такие дела, брат, надо решать самому. Как лучше тебе, так и делай. Это твоё личное дело.

– А Советская власть не заставит?

– Советская власть никого не насилует.

Теперь Микул призадумался.

– А одному с семьей кочевать в тундре не трудно? – спросил уж Смирнов.

– Пошто не трудно? Но я один в тундре хозяин себе. В Советскую власть-то я записался… А в колхоз не хочу.

Микул пристально посмотрел на геолога, гикнул на оленей и серьезно спросил:

– А может, надо, а?

Смирнов усмехнулся.

– Желательно. Но всё самому нужно решать.

– Да-а… – вздохнул Микул тяжело. – Всё надо решать теперь самому. Советская власть теперь. Можно решать и самому. Надо решать. А как решить, если такого отец не решал? И дед не решал…

Смирнов не задавал почему-то вопросов. И не говорил теперь ничего. Не хотел мешать чужим думам, что ли?..

Летник нырял по увалам… Смирнов лишь курил папиросы, молчал. А потом стал рассказывать. И о чем бы он ни рассказывал, Микулу было всё интересно, всё было ново. А путь уж кончался. Микул дернул вожжи – олени свернули на бездорожье. Им стало труднее. Но показались три чума.

Стойбище встретило заливистым лаем собак. К гостям подошел хозяин стойбища коми Илья Вась с почти европейским лицом. Микул познакомил его со Смирновым и объяснил: русский геолог шибко умный человек, нужный людям, и ему срочно надо попасть в Воркуту, куда его посылает работать сама Советская власть.