Текст книги "Метели ложатся у ног"

Автор книги: Василий Ледков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

7. НОЧНОЙ ГРОМ

Люди уходили на войну через каждые три-четыре дня. У меня и в уме не укладывалось: уехали, кажется, уже все, больше некому – но откуда ещё берется народ?! Упряжки в Пэ-Яха летели отовсюду каждый день. Им, казалось, не будет конца. И всё же, когда солнце ночами начало касаться спины моря, в тундре и поселке стало тихо.

Однажды в чум к нам зашла незнакомая женщина, Она встала возле меня на латы пелейко – нежилой половины чума – и сказала:

– Охотник у вас есть?

– Как не быть? – вопросом ответила бабушка, кивнув на меня.

– Есть охотник. Как без него? – улыбнулась мать. – Кому-то ведь надо раздувать огонь рода?

– Так вот, ребята, – незнакомая женщина, как слепая, смотрела поверх меня, будто она обращалась не ко мне или Сандре, а по крайней мере к десятерым. – Охотиться можно – никто не запрещает, надо охотиться, только, ребятки, костров не разжигайте: дым и огонь далеко видны. Ночи-то темнеют. – Она обернулась к бабушке. – Вечером или ночью, если горит огонь, поплотнее закрывайте полог. В Совете так сказали.

В поселке ночами стало совсем темно, потому что в домах все окна закрывались так, чтобы не просачивался свет на улицу. Поселок и тундра на ночь будто умирали. Зато всё чаще, все заунывнее гудели летающие лодки – самолеты. Правда, и раньше гудели в небе самолеты, но было это очень редко, да и пролетали высоко – на них никто не обращал внимания. Теперь же, увидев самолет, летящий очень низко, люди или со всех ног бежали в чум, или падали на землю, пряча голову под кустики карликовой березки, или ложились впритирку к какому-нибудь замшелому бревну, выкинутому когда-то на сушу большой водой. Так делали если не все, то большинство. Мы не знали, что это за самолеты, чьи они, но, когда один из них сел прямо в реку и в нём оказались свои люди из Нарьян-Мара, мы успокоились. Был с ними и ненец Ефрем Выучейский. Он собрал всех в самом большом доме и долго говорил. Была там и мама. Мы с бабушкой, Сандрой и Мехэлкой сидели в чуме. Потом ненец Ефрем ходил по домам и чумам. Зашел он и в наш чум.

– Ну, а здесь, люди, как живем? – сказал он и сразу же шагнул к бабушке, протянул к ней руки. – Здравствуйте, бабушка Анисья! – Он оглядел её. – Не стареете.

– Здравствуй, милый! Здравствуй, Ефрем! Давно тебя не видно, – начала бабушка, разглядывая его. – Как не жить-то? Живем. Как кроты живем: неба боимся и земли. Ночью и огонь прячем…

– Война! – задумчиво обронил Ефрем.

За то, что ночью огонь прячем, Ефрем Выучейский похвалил и наказал, чтобы мы сразу же сообщили в Совет, если встретим кого-то незнакомого.

– Хы! Откуда быть такому? – возразила бабушка. – Война-то – далеко… где большие города.

– Откуда?! – удивленно поднял брови Ефрем. – Море, бабушка, огромное и – рядом оно. Есть такие лодки, что под водой ходят. Появись она здесь – никто не узнает, как сойдут с неё пянгуи. Враг злой. Он, как в ярабцах[27]27
  Ярабц – драматическая песня-плач.


[Закрыть], и к шесту привязанной собаки не оставит в живых. Да и летающая лодка может залететь, хотя люда наши и днем и ночью небо стерегут. Так что в оба смотрите. Родину все должны стеречь!

– Плачут собачки, хозяев зовут, – шептала бабушка. – Спи.

– А почему наша Серка не воет? – спросил я, открывая глаза.

– Зачем ей выть? – слышу я тихий голос бабушки. – Она сердцем чует, что хозяин её, Микул, вернется. Скоро вернется. Не на войне же он. Спи.

– А с воины не возвращаются?

– Спи. Будет день – к отцу пойдем.

Я повернулся на другой бок и, положив руку под голову, стал звать сон, но в этот миг что-то вдруг ухнуло, меня даже как будто бы встряхнуло слегка. Эхо долго катилось не то по земле, не то по морю. Было лишь ясно, что громыхнуло где-то на море. Бабушка сидела и что-то шептала, крестясь. Так она обычно делала при громе.

– Спи, – услыхал я сквозь легкую дрему.

Мне лень было поднять голову, да и язык уже не ворочался. А вскоре, украденный сном, я словно в бездонную яму провалился. Снилось ли что – не помню.

– Ты слышал? – выпалил прибежавший ко мне утром Вася Лаптандер.

Я не сразу понял его.

– Что? – спросил я удивленно. Я больше был удивлен необычным и странным видом Васи. Лицо у него было серьезное, глаза открыты широко.

– Там… на море… Ночью… – начал он сбивчиво и, привстав на носки, описал обеими руками круг. – Громыхнуло-то!

– Слышал. А что?

– Что, что-о! Немцы, наверно!

– Какие немцы? – пожал я плечами.

– Ну, какие? Пянгуи, значит!

– Что ты? Какие пянгуи? – стал возражать я. – Гром! Гром же ночью был! Выстрел из винтовки не так ухает.

– Ух-хает! – скорчил рожу Вася и добавил, уходя: – Сам ты… винтовка! Пушки на войне-то! И мины!

Весь день я думал над словами Васи. На мой вопрос, что это за пушки и мины, бабушка с мамой ничего не могли сказать, потому что они сами никогда не видели настоящей войны.

На другой день утром мы с бабушкой собрались в избушку рыбаков. Несли мы отцу новые липты и две пары новых пимов-бродней из нерпичьей шкуры. Сначала мы шли по сухому высокому берегу. По правую сторону от нас, внизу, в лоскутках бесчисленных маленьких озер широко и ровно, сливаясь вдали с желтеющими песками отмелей, расстилалась лайда – низкая прибрежная равнина, затопляемая весной и осенью большой водой с моря. Мы шли по широкой извилистой тропе, где нет ни травинки, головы кочек выбиты, часто из-под стершегося дерна выступал сухой серый песок с камешками. Я шел, резко печатая шаг, и земля подо мной звенела, будто порожний сосуд. На мой вопрос, почему здесь такой широкой полосой голая земля, бабушка сказала после недолгого молчания:

– Это, внучек, дорога на войну. Вот здесь, по этому месту, все наши люди в солдаты ушли.

Взглянув на бабушку, я кивнул, но ничего не сказал: я не мог спокойно слышать это слово «война».

Вскоре мы спустились на лайду. Огибая бесчисленные озера, повторяя изгибы глубоких лайденных проток, дорога на войну здесь тоже шла широкой извилистой полосой среди густой зеленой травы. Выбитая множеством ног, земля на полосе дороги была темно-коричневой кашей, она чавкала под ногами. Идти было тяжело. Но путь по лайде длился не очень долго. Мы вышли к морскому берегу как раз в тот момент, когда начался отлив. Кошки – затопляемые в прилив песчаные острова – обнажались быстро, и всюду, куда ни взгляни, по темным, ещё мокрым пескам бродили чайки. Нахальные, вечно голодные, они кричали, били друг друга крыльями, кусались, деля отставшую от воды мелкую рыбешку. Мы шли по утрамбованному водой песку. Я шел впереди, пытаясь наступить на убегающее из-под ног отражение солнца в лужах. Брызги летели далеко. Одергивая меня, бабушка что-то говорила, но я не слышал её.

В рыбацкой избе, сморенный усталостью, я лег на нары отца.

– Ты с нами пойдешь. В море. Сети будем трясти, – разбудив меня, сказал утром отец.

8. ПОСЛЕ ШТОРМА

Мы с бабушкой давно вернулись от рыбаков. Вместе с Васей Лаптандером я уже дважды ходил на лайду, но осенняя птица не та, что весенняя или летняя – даже на расстояние крика не подпускает. Теперь беззаботные плавунки стали осторожными: их не то что палкой, но и стрелой не возьмешь. Кулики сбились в большие стаи, вскоре и они исчезли. В теплые края, говорят, улетели. Потом семь ночей и дней бесновался шторм. Выл, стонал и свистел ошалелый ветер. Река, в пойме которой все лето желтели лишь песчаные косы, вздулась так, что заметно потемневшая злая вода плескалась всего в десяти шагах от нашего чума. А ветер всё дул. Крайние дома поселка оказались в воде, но всё это было не страшно: в старых, уже покосившихся домишках давно никто не жил. Эти избушки и землянки собирались ломать на дрова.

За продуктами в магазин мы ездили на лодке, которую мама пригнала из поселка на второй день шторма, когда начало затоплять ровное, широкое место между домами и нашим чумом. По этому мелководью можно было ходить вброд, но были глубокие ямы, вырытые тающими льдами ещё весной. В мутной воде они не видны, а потому было легко оступиться и утонуть.

Вода плескалась везде, где было чуть пониже. Глиняная протока, на середине которой ещё летом мы с Васей Лаптандером увязли в глине, разлилась в могучую белопенную реку. По ней в беспорядке, как тела огромных мертвых рыб, неслись бревна. Те из бревен, которые плыли возле берега, мама с бабушкой ловили тынзеем и тащили на сушу. Особенно усердствовала бабушка. Мне даже показалось, что она печется об этих бревнах больше, чем о еде – так она жадно ловила их!

– Вот оно! Вот! Держи! На одном лишь этом бревне можно месяц жить! Тепло зимой – это прежде всего! – раздавался голос бабушки.

А ветер не утихал. На нашем чуме трепыхались все нюки и полог, стонали, скрипя, шесты, но приземистое, широкое жилище только прижимало ветром вниз, и оно надежно стояло на земле, и даже два тынзея, которые на всякий случай были протянуты от макушки чума к двум железным якорям, висели свободно, они не натягивались и при самых сильных порывах ветра, когда и человека валило с ног, и травы стелились по земле.

На восьмой день, когда ветром свалило несколько узких чумов на горе за поселком, пришла с моря крутобокая большая лодка. В ней было более десятка изможденных людей и один мертвый. Одежда на них была мокрой до нитки. Губы были синими, лица усталыми.

– Кто они? Чьи? – только и слышалось всюду, метались тревожные взгляды, люди пожимали плечами, разводили руками.

– Чьи они – эти люди? Свои? Чужие?

Большая толпа стариков, женщин и детей долго не расходилась.

– В море всё возможно, вода и ветер не шутят, – роняли тихо одни.

– Свои, не свои – люди! Коли в беде – надо помочь, – вторили им другие.

– Свои, конечно! Враг не так идет. Враг, он ходит тайком, по-воровски! – заметил Паш Миколай, поглаживая большую сивую бороду. Ушедшими под морщины глазами он прошелся по лицам стоявших рядом и улыбнулся: – Так я говорю?

– Может, и верно.

– Так, конечно!

– Так, Паш Миколай. Так!

– Как не так-то? – Паш Миколай переступил с ноги на ногу. – Хищный зверь и подыхая зубы кажет, а пянгуй, он ведь прежде всего черным глазом винтовки зыркнет, свинцом плюнет! Это нынешний пянгуй.

– Свои, – сказала уже вечером собравшимся в большом здании поселка людям женщина из тундрового Совета, которая еще летом приходила в наш чум, и добавила, заметно понизив голос: – Штормом выброси-ко на кошки бот. Это все, кто выжил. Погибли люди и пропали продукты, что на зиму везли к нам. – Она помолчала в раздумье и снова начала: – Продукты – ладно: на остатках запаса да на мясе и рыбе протянем до зимы, когда санные пути откроются. А вот людей-то жалко! Ехали к нам на этом боте две учительницы, чтобы школу у нас открыть, да вот… доехала только одна. – Она взглянула в окно, потом на сидящих в зале, и заявила решительно: – А школу мы всё равно откроем. И в срок откроем!

Море дыбилось ещё несколько дней. Ветер к утру заметно стихал, но с полудня снова набирал силу. Рыбаки вернулись в поселок лишь после того, как ветер подул с горы. Они вернулись с семужьей путины и сразу же стали ловить неводами омуля и нельму прямо в нашей реке, где с уходом большой воды снова начали обнажаться кошки.

Женщины все дни пилили дрова, складывали их в поленницы. В одной из комнат большого дома пятеро женщин босыми ногами месили глину, а русский старик Канев делал из нее угловатые камни, обжигал их на огне. Он обжигал эти камни до тех пор, пока они не делались красными. Все ребята поселка и чумов помогали взрослым.

– Это зачем столько дров? Куда они? – спросил я у Васи.

– Зачем дрова? – замер он с широко открытыми глазами. – Зима-то долгая. Без дров мы всю школу заморозим.

– Школу… – слетело у меня с языка.

– Да-да, школу! – повторил Вася. Он посмотрел мне в глаза: – Ведь учиться-то, небось, тоже пойдешь?

– Пойду. А что?

– Вот и готовь себе дрова, чтобы зимой не окоченеть.

– А народу в школе много будет?

– Много должно быть.

– Сто?

– Больше! – сказал Вася и показал на дома и чумы. – Смотри, сколько домов и чумов. У всех ребята есть. А сколько ещё людей из тундры приедет!

Соглашаясь, я кивнул и начал складывать дрова, Вася тоже взялся за полено.

День был хмурым, потому что солнце уже давно не показывалось из-за туч, но отчетливо виднелись дали. Ветер после недавнего шторма где-то спал, притихшая земля покоилась в раздумье. В шорох травы под ногами вплетался едва уловимый шелест далекого прибоя.

9. БЕЛАЯ ЖЕНЩИНА

– Верно говорят, что лето в тундре – короче куропачьего шага, – сказал утром отец, когда я лениво ворочался на мягкой постели после крепкого сна. – Вот и «белые комары» полетели!

– Комары!.. Белые!.. – я уставился на отца, как глупая нерпа. Потом меня как ветром сдуло с постели – босой, я стоял на холодной земле и жадно ловил ладонями большие, пушистые снежинки, тихо падающие с неба, тающие на ладонях и на лице. Снежинки лохматили белым пухом травинки и паутину ветвей еле заметного на земле кустарника, а на самой земле они таяли. Было весело и светло на душе. Уже дважды появлялась из-за полога голова матери, мать звала меня в чум, но я не мог оторвать взгляд от снега, который широкими хлопьями валился с неба на меня и тундру.

– Ну, Василей, каково? Кусаются «белые комары»? – ища что-то взглядом возле себя, спросил отец, когда я вернулся в чум.

Я взглянул смущенно на свои босые ноги, вытер их лежавшим на конце лат лоскутом серого сукна и в два прыжка очутился на оленьей шкуре, лежавшей около костра на латах пелейко. От ворса и тепла пламени ступни мои заныли – точно их покалывали сотнями игл. Потом стало тепло и приятно – я словно в пуховую яму провалился. Глаза мои сами закрылись – было стыдно, в ушах, кажется, всё ещё звенел голос отца: «Ну, Василей, каково? Кусаются «белые комары»?» И мне отчетливо вспомнился тот далекий летний день, когда я с расспросами об этих «белых комарах» долго приставал к бабушке и матери, а они говорили: «Поживем – увидим». Теперь было смешно и чуточку обидно. «Безмозглый! – ругал я себя мысленно. – Как это я сам-то не мог догадаться, что это – снег! Обыкновенный снег!»

– Снег, – сказал я. – Это снег!

– Снег, – отозвался отец. – Первый снег пошел, но это ещё не снег: его к полудню не будет. – Отец, улыбаясь, поглядывал на макодан. Потом сказал: – Вот и солнце выглянуло. Оно, брат, знает своё – не потеряло ещё силу! Но скоро, очень скоро и настоящий снег пойдет.

Когда мать убрала посуду и стол, распахнулся полог и с сумкой в руке вошла в чум белая женщина со светлыми, как марэй-трава[28]28
  Марэй-трава – золотистая трава, растущая на песчаной почве.


[Закрыть], волосами.

– С добрым утром! – сказала, она и встала на конце лат.

– Торова! – сказал отец. – Хороший день!

– Здравствуйте! – отозвалась мама и показала на лукошко, стоявшее на латах возле костра: – Садитесь. Гостьей будете.

Белая женщина села. Всматриваясь в нас, она то моргала большими синими глазами, то терла их руками.

– Дымно, – заметила бабушка.

– Да нет. Темновато что-то в чуме с улицы, – сказала она и снова заморгала. Потом она улыбнулась, обнажив красивые белые зубы, среди которых два или три сверкнули огнем – точно горящие угли во рту держала. – Ну вот и всех вижу.

– Дело какое… али так? – поинтересовался отец,

– Учительница я. Детей буду учить.

– Хо-о! – выдохнула бабушка. – Тахаби то![29]29
  Тахаби то – вот и пришла


[Закрыть]

– Том[30]30
  Том – пришел (пришла) я.


[Закрыть], – быстро ответила та по-ненецки, взглянув на бабушку, потом на отца. – Александра, – она уронила взгляд на бумагу, – Лёдкова… девочка… здесь?

– Ни, – сорвалось у меня с языка. – Лёдков янгу – Паханзедава[31]31
  Ни. Лёдков янгу – Паханзедава – Нет. Ледковых нет – Паханзеды мы.


[Закрыть].

– Здесь, – сказала быстро мама.

– Дочь наша, – добавил отец.

Белая женщина взглянула на меня и улыбнулась. Потом она царапнула по бумаге острым концом красной палочки и сказала:

– Воля ваша: будьте и Паханзеды, но по бумаге она – Лёдкова.

– Да-да, верно: Лёдкова, – подтвердил отец и взглянул на Сандру, которая лежала возле меня, уткнувшись лицом в подушку. – Вон она лежит.

– Вижу. Но бояться меня не надо – не кусаюсь, Я только детей в школу собираю. Дня через два учебу начнем.

– В школу?! – удивленно всплеснула руками бабушка и добавила глухо: – Зачем девке школа?

– Мама! – отец строго посмотрел на бабушку, потом взглянул на Сандру. – Дети пусть учатся. Тундре умной надо быть.

Бабушка обернулась к отцу потемневшим лицом, но ничего не сказала.

– Надо так надо: пусть идет в школу, – согласилась мама. – Без грамоты и днем на земле темно.

– Пусть идет, – подтвердил отец.

– А я?! – меня возмутило, что нет речи обо мне.

Белая женщина взглянула на бумагу, что держала в руках, потом на меня. Сказала:

– Тебе, Вася, ещё рановато.

– Как так – рановато?!

– Так: в школу берем только с семи лет, – белая женщина смотрела на меня ясными синими глазами.

Я пожал плечами, но дороги слову моему не нашлось, хотя мне было страшно обидно, что Сандра идет в школу, а я…

Так вставало моё далекое розовое утро.

Шла осень 1941 года. А дальше – другой разговор,

Лакамбой![32]32
  Лакамбой! – До скорой встречи!


[Закрыть]

БЕЛЫЙ ЯСТРЕБ

1

Стойбище в сто пятьдесят чумов, которое, как стая присевших на отдых гусей, сгрудилось в низине возле Семиголовых сопок хребта Яней, огласилось собачьим лаем. Вестники добра и зла лаяли, выли, огрызались, заглушая все иные голоса, смех и крики детворы. Случилось это утром после ночи, когда солнце впервые за лето ушло за спину моря, зажглась на небе первая звезда, сгустились сумерки и землей овладели тени.

– Что случилось? – вертели головами люди, вскакивая спросонья. – Почему лают собаки?

– Беда?! – испуганно открывали глаза другие.

– Какая беда! – презрительно и меланхолично слышалось в ответ. – Какой-то нищий вэнодэтта объявился. Пешком пришел. Мяса оленьего захотел, рыбоед!

– Как не мяса-то?! Рыба – поперек горла ему!

– Дал бы нам. Оленье-то мясо – как зола во рту!

– Страшное чудовище на море объявилось, все живое – людей, оленей, птиц – огнем пожирает, чумы и дома – точно огненным языком слизывает. На месте становищ и стойбищ лишь угли и золу ветер ворошит. И привязанной к шесту собаки не оставляет живой, – уже носилась по стойбищу тревожная весть. – На Холгове, Матке и Долгом[33]33
  Холгов, Матка, Долгий – острова Колгуев, Новая Земля, Долгий


[Закрыть] и живой души не осталось. Чудовище идет к Варандэю, откуда сегодня утром пришел Пар-Федь. Вчера его – берегового ненца-вэнодэтту – послали сюда прибрежные люди, чтобы собрать народ тундры и всем вместе напасть на это страшное чудовище. «Любой народ, – говорит Пар-Федь, – если он сожмется в кулак, – непобедим, потому что он за землю отцов и дедов стоит, родину защищает. Народ – не единичные лодки морских охотников, рыбаков, не раздробленные становища и стойбища. Так всегда думали все, кому дорога родная земля, богатая рыбой, зверем и птицей, без которых человек в тундре – что снежинка на зимних равнинах». Так сказали Пар-Федю наши остроголовые[34]34
  Остроголовые – так иносказательно ненцы называют русских, поморов.


[Закрыть], а он это передает нам.

* * *

По стойбищу текли толпы людей к чуму Делюка, которого давно уже никто не звал этим именем, потому что у него было более звучное и яркое имя – Белый Ястреб. Так называли его между собой и мал и стар во всех стойбищах и становищах.

Между пустыми нартами и горбатыми вандеями, угловатыми ларями и пузатыми юхунами, застывшими на месте, бойко и шумно, толкаясь и обгоняя друг друга, мельтешили ребятишки, степенно, с достоинством вышагивали мужчины, шли, точно плыли, волоча по земле подолы нарядных паниц, девушки и женщины, точно утки вразвалку, семенили старухи. Все они возле чума Делюка сливались с толпой, которая с каждым мигом становилась всё больше.

Белый Ястреб внешне был спокоен. По крайней мере это так казалось, хотя все нутро у него кипело, теснили грудь тревожные мысли. Зато заметно волновался Пар-Федь: рослый, сухощавый, белоголовый молодой ненец с большими серыми глазами, он ходил торопливо вокруг пустой нарты, нервно ломая за спиной пальцы рук. Ни Белый Ястреб, ни Пар-Федь ничего не говорили, даже не глядели друг на друга, будто один для другого не существовал вообще.

Когда хвост стекающегося к чуму людского потока слился с волновавшейся на месте толпой, Белый Ястреб сказал:

– Все?

– Все, должно быть, – донеслось в ответ тихо, но ясно.

– Страшную весть принес к нам Пар-Федь, – сказал Белый Ястреб. – Послушайте его самого.

Пар-Федь поднялся на нарту. Волнуясь, он долго ощупывал взглядом толпу, будто не знал, что сказать.

– Какой это ненец! – толкнул соседа локтем Някоця Валей. Овальное лицо его заметно расширилось, блеснули широкие зубы, плоский и низкий нос, точно нос угрожающего из капкана песца, сморщился, узкие глаза сделались ещё уже. – Волосы-то у него, смотри, волосы-то – точно стебли прошлогодней травы-марэй, белые! А глаза будто озера. Синие!

– Тише! – толкнул в бок Някоцю Валея сосед. – Будто белого ненца никогда не видел. Няравэй![35]35
  Няравэй – альбинос.


[Закрыть] Не зря ведь их так называют. Как оленей. По масти.

– Люди! – заговорил Пар-Федь. – Не по своей воле пришел я к вам. Меня из становища Варандэй послали ненцы, которые считают вас братьями. Сказали они – так думаю и я, – брат брату помочь должен в беде. А беда большая, страшная беда пришла: на Холгове, Матке и Долгом потухли костры. Огонь погубил огонь. Море всегда нас кормило и одевало, но беда пришла именно с моря. Не сказочная морская рыба, которая харабли[36]36
  Харабли – искаженное русское слово «корабли».


[Закрыть] вместе с людьми глотает, а двуногие белые хищники напали. Нор Ге – так они себя называют. Похожи они на людей – глаза, ноги и руки есть, даже свой язык у них есть! – но не по-человечески делают: сжигают дома и чумы, отбирают пушнину, рыбу, морской зуб и оленей, а людей или убивают, или в брюхо своей харабли бросают и увозят. Это не то, что лесные санэры[37]37
  Санэры – коми, с которыми ненцы вели частые войны из-за оленей.


[Закрыть], угоняющие у нас только оленей! Нет! Весь берег и все острова плачут от этих… то ли Нор Ге, то ли Пир-раты… Люди Варандэя мне сказали, что только вместе мы сможем остановить этих злых пришельцев. Другого выхода нет. Лучше гордо пасть в бою, чем безропотно запылать на костре или быть увезенным неведомо куда. Русский царь даровал нам эти земли навечно,[38]38
  Во времена Ивана Грозного ненцы посылали к царю двух челобитчиков (Леско и Апицу), царь подтвердил их права на угодья и рыбные ловли и не велел притеснять, закрепляя за ненцами землю навечно.


[Закрыть] чтобы были у нас меха, мясо, рыба, которые можем менять на хлеб, масло, сахар, соль, железо, а эти морские разбойники отбирают всё. И мало того: кто не согласен с ними, или увозят, как я уже говорил, или вешают при всем народе на видном месте, чтобы другие боялись. – Пар-Федь оглянулся вокруг, постоял некоторое время в раздумье, будто сбился с мысли, и снова заговорил: – Морское чудовище сейчас где-то возле Варандэя. Надо торопиться. Вчера с Медынского Заворота пришли семь человек и рассказали, что видели на море большие паруса. Были они ещё на спине моря, но ясно, что они идут к берегу. Люди на Медынском разобрали чумы и поселились в расселинах скал, разломах торфа, чтобы и признаков жизни не было видно. А неделю назад приплыл с острова Долгий охотник Сянда Пырерка с семьей. Прячась за скалами Зельнецов, им удалось отплыть ночью. Пырерки видели, как пылали на острове летние избы и чумы, слышали какой-то грохот.

– Нор Ге или там… пир-ры… это люди? – расширив узкие глаза, спросил Някоця Валей.

– Не слышал, что ли? – покосился на него Гриш Вылка, стоявший рядом.

– Люди, злые люди! – сказал Пар-Федь.

– Человек разве может безвинного человека убить просто так? – не унимался Някоця.

– Они, эти пришельцы с моря, всё могут. Не тундровые это люди. Чужие. Свои у них нравы и понятия, – опережая Пар-Федя, сказал Белый Ястреб. – Когда земли мало, а людей много, всё возможно.

От удивления люди зацокали языками, толпа заволновалась и загудела, как прибой в тихую погоду. Все были согласны, что братьям, если они в беде, надо помочь. А ненцы, как ни говори, братья между собой ещё от рождения жизни на земле, в тундре. «Да и много ли на этих белых просторах черноглазых?!» – часто слышалось, как упрек и оправдание, в одиночных чумах и многолюдных стойбищах, если речь заходила о самозащите, необходимости единения для борьбы с любым врагом.

В полдень из стойбища в разные стороны полетели двести упряжек. Они понесли весть о нагрянувшей беде: с моря пришли какие-то разбойники, которые сжигают жилье, убивают или увозят людей, отбирают оленей и пушнину, берут всё, чем живет человек. Если ненцы не встанут дружно против общего врага, потухнет в тундре последний костер и род ненецкий больше не будет жить на земле. Это будто бы понимали и упряжные олени: они бежали, как бы паря над землей, лица ездоков секли мелкие кусочки дерна, и хлестала болотная жижа из-под копыт. Упряжки летели в соседние стойбища, чтобы поднять людей на бой с врагом, коварным и злым.

Не остался в чуме и Белый Ястреб. Обгоняя ветер, его упряжка неслась к чуму Игны Микиты, с кем, как и со своим другом Сэхэро Егором, он иногда делал набеги на тучные стада хозяев тундры – неннцев-многооленщиков и лесных санэров, которые, случалось, угоняли оленей и самого Белого Ястреба, если его не было на стойбище. Легендарен он, Белый Ястреб. О нём, как могучем и всесильном человеке, говорит вся тундра. Может, это и так? Белый Ястреб…

* * *

Олени бежали дружно, и Белый Ястреб редко вспоминал о хорее. Нарта покачивалась на кочках, как маленькая лодка на озерных волнах, по обе стороны упряжки и впереди, как бы танцуя – вверх-вниз, вверх-вниз! – в такт оленьим рывкам, покачивались острые пики хребтов Яней и Надер. Осенняя, слегка побуревшая тундра то хмурилась под низкими, нагруженными дождями облаками, то весело озарялась под лучами выглянувшего вдруг солнца Лэхэ – солнца людей из рода Лэхэ, улыбающихся очень редко, но озорно и от души.

Всем сердцем, всем своим существом Белый Ястреб понимал, что многие жители тундры настроены к нему враждебно, боятся его, но долг сына земли заставлял его ехать к людям, потому что он верил: общая беда заставляет забыть все мелкие раздоры, семейные ссоры и межродовую вражду.

«Нор Ге… Нор Ге… – лихорадочно думал Белый Ястреб. – Что это за звероподобные, жестокие люди? Кто они? Откуда? О пиратах я много слышал в поморских селениях ещё ребенком. Может, это те же самые пираты? В наших местах я и краем уха не слышал о таких… Нор Ге… И в языке у нас, да и в русском, на котором заговорил я чуть ли не раньше родного, вроде бы нет такого слова?.. Но кто бы они ни были, они – пянгуи! Враги! А душа у любого пянгуя – черна, как осенняя безлунная ночь. Добро не носят пянгуи. Пар-Федь прав, что любой народ, если он соберется вместе, – непобедим. А тундра наша и так немало сыновней крови видела, и не все пянгуи головы свои уносили. Земель без хозяев нет!..»

Олени бежали легко, дружно, упряжка то ныряла в низины, то взлетала на пологие холмы, откуда открывались глазу бескрайние равнины Пярцора и Надера, испещренные большими и малыми лоскутами озер самой причудливой формы. С горы это видно как на ладони. Белый Ястреб невольно погрузился в думы. Он мысленно кочевал по пройденным уже дорогам, воскрешая в памяти свои набеги на стада жирных, как турпаны, многооленщиков. Он всей душой презирал богачей за их наглость, лоснящееся самодовольство, высокомерную тупость и невежество, кажущиеся им же самим чуть ли не примером достоинства настоящего человека. И владея какой-то непонятной даже себе силой воли, Белый Ястреб смеялся над ними, смотрел на них свысока, а иногда нарочно издевался, гордясь своим превосходством над ними, умом и властью.

На самом высоком холме Белый Ястреб остановил упряжку, чтобы дать оленям отдохнуть. А те, напав на красноватый горный ягель, тут же уткнулись носами и уже не могли оторвать их от сухой, обветренной шкуры горы. Натянулись до звона тягла постромок, заскрипели полозья.

Белый Ястреб встал, отошел от нарты саженей на десять и стал обшаривать взглядом равнину Пярцор. Тут же увидел он внизу на равнине похожее на разостланную шкуру оленя озеро Нилкатей. Это озеро Белому Ястребу, которому давно перевалило за тридцать, забыть не дано, потому что на берегу этого озера он еще юношей, когда был просто Делюком, впервые ощутил таинственную силу своей воли. Всё началось с того, что Сэрако, отец Делюка, вконец обедневший ненец, в разгар знойного лета упустил на ветер своих тридцать оленей. Стадо ушло на рассвете, когда сын его Делюк, прободрствовавший всю ночь, уснул на взлете дня, и вылетевший овод угнал оленей.

– Ты что это, безмозглый, бока отлеживаешь? – услышал Делюк свирепый голос отца и почувствовал тупой удар в спину. – Где олени?!

Делюк открыл слипающиеся веки и увидел, как расплывчатая тень перед ним обратилась вдруг в отца.

– Где олени?! – спросил сердито отец и пнул в голову тупым носком пима. Отец сказал ещё что-то, но сквозь звон в ушах Делюк не расслышал что, а голос отца напоминал теперь вой.

Пошатываясь, Делюк встал, огляделся и кивнул в сторону низкого, поросшего ивняком берега реки Пярцор:

– Тут были.

– Были! – прохрипел зло Сэрако. – Беги за оленями и без них не появляйся! Сам, этими руками, – он протянул к лицу сына скрюченные пальцы, – задушу!

Делюк видел перед своим лицом большие, узловатые руки отца, которыми он всю свою сознательную жизнь процеживал сквозь сети воды озер, рек и моря, чтобы выжить, прокормить себя и семью. Он из последних сил тянул лямку невода, махал лиственничными веслами на заработках у поморов на побережье, не раз ходил с русскими промысловиками поваром на паях или проводником на Колгуев и Матку, бывал и на Груманте.

Сын ничего не сказал отцу, лишь повернулся лицом к ветру и пошел, веря, что угоняемое оводом стадо в поисках прохлады и покоя может уйти только в горы. И не ошибся: во второй половине дня набрел на оленей, лежавших спокойно на донном снегу малого каньона хребта Надер, куда за все светлое лето не заглядывает солнечный луч. Оленей он нашел, но на отца обиделся. Сильно обиделся. Ему казалось, что он никогда в жизни не простит его за оскорбления, побои, и в горячке, не раздумывая, нарисовал на мокром снегу изображение отца, семь раз обошел его против хода солнца и остервенело ткнул ножом в то место, где у отца должно быть сердце. В тот же миг у Делюка кольнуло в груди, внутри у него точно что-то оборвалось, тело обдало холодом. Делюк не придал этому значения, он лишь усмехнулся своему нелепому поступку, потому что не верил предрассудкам и поверьям, которые казались ему глупостью, детской игрой. Но когда вместе с оленями вернулся к свйему чуму, увидел страшную картину: вытянувшись, подавшись угловато грудью вверх, отец лежал на земле возле своей пустой нарты, а рядом, в слезах, с искаженными в испуге лицами, стояли на коленях его мать и жена. Поодаль от них, вытягивая шеи, широко открытыми глазами испуганно смотрели на них двое младших братьев Делюка.

Делюк сразу понял, что случилось непоправимое: отец ушел в мир теней и призраков, откуда возврата нет и куда бегут дороги всех живых.

Как окаменелый, он застыл на месте, не в силах оторвать от земли ног. Лицо у него стало бледным, глаза открылись широко, слезы не капали, как бывает у женщин, – текли беззвучно вовнутрь, обжигая тело до кончиков пальцев повисших безвольно рук. «Неужели это я… я убил отца?!» – в испуге думал Делюк, проклиная себя. Памятью зрения, как наяву, снова увидел на снегу изображение отца с воткнутым в сердце ножом.