Текст книги "Метели ложатся у ног"

Автор книги: Василий Ледков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

25

Иванко шел по-прежнему впереди бабки Ирины, закинув за спину серебристые тобоки из нерпичьей шкуры. Ему было приятно шлепать босиком по отмелям, обнаженным отливом. Из луж улыбалось ему солнышко – протяни руку, достанешь до него, – Иванко шел по солнцу, по синему небу и белым облакам. Ему было жалко, что от его ног, когда он ступал, небо ломалось. Зато идти босиком по лужам было приятно и даже весело: то вдруг затрепещет в луже рядом с ногой отставший от воды омуль, то забьется неожиданно под самой ступней зарывшаяся в мокрый песок камбала. А бывает, на отмелях остаются и крупные семги. Но теперь, к сожалению, ни Иванку, ни бабушке не попадалась королева морских рыб.

Иванко и бабушка торопились: скоро начнется прилив, а впереди ещё речка Седая, которую надо перейти до прилива. А эта речка капризная. Поэтому Иванко и бабушка шли быстро – бабушка ступала осторожно, а Иванко нарочно шлепал ногами так, что брызги летели во все стороны. Правда, он недолго шалил – дорога даёт о себе знать: скоро ноги от быстрой ходьбы словно не свои сделались. Но Иванко спешил и. до самой Седой шел впереди бабушки. Возле речки бабушка остановила его:

– Погоди, Иванко: я проведаю брод – здесь не везде мелко. – Оставила внука на берегу и полезла в воду, выстукивая дно впереди себя палкой, как слепая.

Иванко присел на корточки, смотрел в сторону моря, где, словно белухи, резвились волны.

– Бабушка, а бабушка, почему волны белые – ветра-то нет? – поинтересовался Иванко.

– Это вода спешит к берегу. Значит, начался прилив, – отозвалась бабушка и, подтянув тобоки выше коленей, пошла дальше.

Иванко молча кивнул и задумался. А потом наблюдал за бабушкой. Она казалась смешной ему: ступала медленно и перед каждым шагом тыкала в воду палкой.

– Ха-ха-ха! Мелко же! – крикнул Иванко и побежал к бабушке.

Но не успел сделать и трех шагов, ахнул от ужаса: бабушка провалилась – исчезла. Сердце заколотилось так, что было слышно, как оно бьется. Иванко хотел крикнуть – и не смог, хотя и кричать было некому: там, где только что была бабушка, теперь была лишь вода, а вокруг, сколько глаз видел, никого не было; в воду хотел полезть – побоялся.

Бабушка всплыла на спине, и течение понесло её, как бревно. А она лишь изредка махала палкой, пытаясь повернуться, и не могла. Иванко побежал по берегу, догоняя бабушку: плакал, кричал:

– Бабушка, бабушка!..

Старуха тоже кричала в испуге, отплевываясь:

– Вот беда! Вот беда! Ювэй! Ювэй! Япов-япов!..

А потом она неожиданно встала на ноги и повернулась к внуку:

– Вот видишь, какая здесь речка. Видно, льды размыли дно. Вот где, оказывается, надо переходить-то. Пойдем, внучек.

Не веря своим глазам, Иванко смотрел удивленно на спокойную бабушку, продолжая всхлипывать.

А потом, до ниточки мокрая, бабушка шла впереди, по-прежнему тыкала воду палкой, Иванко шел следом и больше не смеялся над бабушкой.

На берегу старуха отжала одежду, поругала речку, воду, дорогу, села передохнуть.

– Теперь уже такой речки не будет у нас на пути, – объяснила она внуку. – Нюмдя Вэву мы перейдем на лодке: там люди. И Нина там.

– Пить хочу, – сказал Иванко.

Бабушка Ирина вытащила из рукава мокрой паницы бутылку с водой, подала внуку:

– Твоё счастье, что бутылку не унесло водой в море. Пей!

Иванко жадно отхлебнул несколько глотков, отдышался и попросил поесть.

– А вот поесть что, Иванко мой, наверное, не найдем. Хлеб размок, рыба раскрошилась. Вроде нечего и в рот положить…

Бабка развернула платок, осторожно сняла раскисшую от воды бумагу.

И всё же Иванко поел горькую от морской воды вареную рыбу и жидкий хлеб с привкусом ила, запил из бутылки.

Передохнули, пошли дальше. Шли неторопливо – по глинистой извилистой тропе, в сторону Нюмдя Вэвы. Теперь бабка Ирина шла босиком, с узелком за плечами, а Иванко вышагивал рядом с ней в теплых нерпичьих тобоках.

Вода уже прибыла. Море плескалось у самых ног. Легкий ветерок, казалось, дул со всех сторон. Пахло торфом, морем, ягелем и цветами…

26

Марина знала: если рыбаки сдадут улов, они не будут ждать нового прилива – вернутся в домик отдохнуть. Но вот ушел и очередной прилив, а их всё не было. Еду, приготовленную к приезду бригады, она аккуратно разложила на длинном столе и легла на узкую скамью отдохнуть. Но сон не шел: Марина знала и капризы Нюмдя Вэвы…

Залаяли собаки. Марина вскочила со скамейки, шагнула к двери и столкнулась лицом к лицу с Гришем.

– Приехали? – спросила она радостно.

Гриш недоуменно пожал плечами:

– Приехал…

– Один?

– Один… А разве их ещё нет?

– Нет…

Гриш задумался:

– Они ушли пешком по коренному берегу ещё вчера вечером… До сих пор не было?

– Нет.

– С Митькой раньше такого не бывало, – сказал Гриш и шагнул через порог. – Может, что случилось?

– Они же идут по сухой земле. Земля – не море! – испуганно посмотрела в озабоченное лицо Гриша Марина.

Гриш попытался было улыбнуться, но улыбки у него не получилось. Переобувая мокрые пимы, Гриш предложил:

– Может, ничего и не случилось… Я пойду им навстречу.

Опять залаяли собаки.

– Они? – обрадовался Гриш.

Марина метнулась к маленькому окну – узнала двоих.

– Они? – спросил Гриш.

– Гости нашей Нины – Иванко и бабка Ирина.

А потом распахнулась дверь, и первым, улыбаясь, вкатился в избу Иванко, за ним переступила порог бабка Ирина.

– О-о! Хохо-о!.. – вздохнула старуха. – Здравствуйте.

– Здорово! – ответил Гриш.

– Проходите к столу, – предложила Марина. – Рыбки поешьте, чайку попейте. А наших нет до сих пор. Вы их там не видели?

– Нет, – отозвался Иванко.

– Не видели, – подтвердила и бабка. – Мы-то по отмели шли. Ещё в тот отлив речку перешли. Разве нашими с Иванко ногами по мягкой земле ходить? Мы и так устали. А они как?

– По коренному берегу, должно быть, пошли, – задумчиво, почти самому себе ответил Гриш.

Марина сказала:

– Бабушка, вы-то теперь до жилья добрались. Будьте хозяевами, а мы с ним наших поищем…

Гриш и Марина оделись поспешно и вышли.

Была ночь. Но солнце, так и не черпнув океанской волны, уже начало подниматься. Гриш прислушался: по шелестящему, скоро гаснущему шуму волн, накатывающихся на берег, понял, что отлив уже начался.

– Опять мы опоздали, – тяжело вздохнул он. – Уже две воды прошло, а сети не просматривались. Плохо.

Марине сделалось обидно за своего мужа, и она отвела глаза в сторону. Гриш обогнал её – шел впереди. Марина виновато плелась сзади.

Еле заметная, заросшая травой тропинка бежала по коренному берегу моря в сторону Нюмдя Вэвы. Вода в море спала. По обнаженному мокрому песку на отмелях бродили зябко босоногие чайки. Сидящих на земле чаек не было. А это значило, что погода будет хорошая и в дневную воду можно будет потрясти сети – чайки обещали солнце.

Марина и Гриш перебрели речку, прошли небольшой мысок и подошли к низине, окаймляющей приливное озеро. Марина вдруг увидела под кряжем на траве что-то темное и радостно закричала:

– Человек! Кажется, человек.

Гриш пошарил глазами по ровной поляне, простирающейся под излукой коренного берега, взгляд его остановился,

– Да, люди, – почему-то без особой радости сказал он.

Марина побежала вниз, под кряж. Теперь Гриш шагал за ней. Марина подбежала к распластавшимся как попало на земле людям и вдруг растерянно застыла. Подошел и Гриш. И тоже словно окаменел:

– Спят?

– Кажется, – шепнула Марина и кашлянула в кулак.

Первым зашевелился Микит; поднял с трудом взлохмаченную голову; бессмысленно смотрел на Марину и Гриша… Среди спящих не было лишь Митьки и Нины.

– Где Митька? – присев, встряхнула Микита Марина.

Не понимая, о чём его спрашивают, Микит промычал:

– Какой Митька?

– Бригадир ваш! Мой муж! Муж! Понимаешь?

Микит оглядел товарищей, лежавших вокруг, кому где приголубилось, и пересохшим голосом объяснил:

– Не знаю, все были здесь…

На шум голосов поднимались, словно двухпудовые гири, головы и других рыбаков, открывались опухшие от перепоя глаза. Марина круто повернулась, не в силах удержать набегавшие слезы, и пошла к морю: она не хотела, чтобы её минутную слабость видели рыбаки.

Поднятые ветром, над мутно-синими у берега волнами вились белые чайки. Под косыми лучами восходящего солнца горели в морской дали золотые зубцы шестака – ряды кольев, поддерживающих сети.

На кольях в ожидании добычи ютились белыми поплавками дремлющие чайки. На каждом колышке чайка. А это значило: рыбы немало. Но рыба не выбрана из сетей.

«И браку будет немало», – подумала невольно Марина как бы механически, потому что её голову сверлила в эти минуты лишь одна неотступная мысль: «Где Митька?.. А Нина?»

Марина сделала несколько шагов к ближнему валуну – хотела присесть… и обмерла. В расщелине коренного берега лежала спящая Нина. Ветер играл её ситцевым платьем, оголив крутые сильные бедра. Рядом с Ниной, улыбаясь во сне, лежал Митька. Он тоже спал… Марина окаменела; не знала, что делать. Хотела закричать – пристыдить! – не было голоса. Заплакать – зареветь от обиды и боли в душе! – исчезли слезы. И вдруг, не сознавая того, что она делает, Марина подбежала к Митьке, ударила по щеке, растормошила Нину, плюнула ей в лицо и, дико захохотав, побежала; бежала вопя:

– Я думала, несчастье с ним!

Встревоженные движением на берегу и дикими воплями, застонали, заплакали чайки, взмыв в небо.

27

Марина с трудом подняла голову. Колючая боль в плече не проходила. В комнате всё было белое – стены, кровати, окна, двери, точно только что прошла метель через комнату; по телу легкой дрожью скользнул ветерок. Марина прислушалась: в коридоре послышались чьи-то шаги. Она знала, что скоро к ней войдет низкорослый горбатый русский старичок и его длинный белый халат будет опять волочиться по полу, словно хвост. Старик откроет дверь осторожно, бесшумно переступит порог и спросит с улыбкой:

– А сегодня Марина каково живёт?

Марина ответит:

– Хорошо. Я живу хорошо…

И опять не признается старичку в том, как её душу гложут печаль и тоска. Не хочется ей расстраивать этого доброго человека.

Затем русский снимет осторожно бинт, насыплет на рану белого как снег порошка, снова забинтует плечо, погладит Марину ладошкой по черным как ночь волосам и бесшумно исчезнет за дверью. И Марина опять останется одна в комнате.

Марина посмотрела на окно, и вдруг в её ушах зарокотал прибой, как рокотал всегда теперь, стоило повернуть ей голову в сторону окна, – поднялись над горизонтом синие плечи Константинова Камня. На позолоченных солнцем зубцах шестаков закачались белые чайки: везде были чайки. А совсем рядом, в расщелине, ветерок играл легким платьем Нины. Митька и во сне улыбался…

Марина помнила, как её руки потянулись к висевшему на ржавых гвоздях карабину. Выстрела она не запомнила: лишь плечо обожгло – толкнуло в плечо… сделалось больно. И ничего она больше не помнила до той минуты, когда очнулась в палате.

Медленно приоткрылась дверь. Вошел добрый русский старик. Он, как всегда, улыбнулся и, оглянувшись на дверь, предложил:

– Заходите.

Вошла Нина. Марина вздрогнула. И вновь словно толкнуло в плечо, обожгло… в глазах помутилось.

«Что ей здесь нужно? – подумала Марина, точно во сне. – Чего она ещё ждет? Чего хочет?..»

– Убедилась? – спросил старичок.

И, словно бы стыдясь своего появления, своего голоса, Нина лишь прошептала:

– Хорошо, что жива. Ей жить надо…

Ещё что-то хотела сказать, но зашмыгала носом, вышла за дверь.

Как во сне, Марина слышала её легкий, крадущийся шаг в коридоре…

А потом вновь потекли дни, похожие один на другой. Потом за окном полетели снежинки. Потом русский старичок привел в больничную комнату Марины Гриша и Митьку. Пока Марина раздумывала, каким бы словом прогнать из комнаты неверного мужа, доктор бесшумно вынырнул из-за спины ненцев-мужчин, спросил и печально и ласково:

– А как сегодня поживает Марина?

И печаль в его голосе словно ветром сдула Маринину злость. Она даже улыбнулась неожиданно для себя, ответила:

– Коли не грех, хорошо.

И насторожилась. Мужчины переглянулись молча. Гриш издали протянул ей руку; незаметно очутился рядом.

– Здорово, Марина. Когда танцевать будем? – сказал он и улыбнулся.

И он улыбался печально.

Митька покраснел, нерешительно потоптался на месте; покосился на доктора и тоже подался вперед, сказал тихо:

– Здравствуй…

И он не мог скрыть печали в глазах.

– Здорово, здорово! – ответила Марина ему. – Рассказывай, как рыба в это лето попала?.. Как новая жена?

Глядя под ноги, Митька выдавил еле слышно:

– Рыба рыбой. А о ней… Можешь как хочешь думать о ней. Теперь это ничего не изменит… После перелётов не все птицы возвращаются в свои гнездовья…

В комнате сделалось тихо, молчали доктор и Гриш, запнулся на слове и Митька.

Марина смотрела на всех, а видела только Митьку – и ненавидела и почему-то жалела его.

– Давно ли язык твой научился запинаться? – спросила она. – Говори по-человечески, яснее!

Митька молчал; у его глаз задергались жилки, лицо побледнело.

– Нет Паханзеды, – сказал он и опять споткнулся на слове.

Марина облокотилась на подушку, подняла голову.

– Микул на войне, – сказала она, – На фронте. Там певучая пуля не разбирает, в кого бьет. Для неё равны и генерал, и солдат, ты рассказывал. А ты, Митька, в глубоком тылу…

– Рыбаки не вернулись, – сказал он угрюмо.

Доктор шикнул и приставил палец к губам. Но было поздно.

– Какие рыбаки? – спросила Марина и села в постели.

– После, после, больная, – сказал строго доктор. – А вот товарищам уже пора…

Обняв Митьку и Гриша, доктор выпроводил их из палаты. Когда вернулся, Марина упрямо сказала:

– Доктор, о каких рыбаках хотел сказать муж? Бригадир….

И старый доктор вынужден был рассказать Марине о том, как две недели назад буря перевернула в море рыбацкую лодку. Шквал был настолько сильным и неожиданным, что никто из рыбаков не успел воспользоваться даже спасательным поясом. Пока подходили баркасы соседей на помощь, десять человек исчезли в ледяной воде. Чудом спасли Гриша и Митьку. А через два часа подобрали закоченевшую Нину Паханзеду: она держалась за весло. Она умерла по дороге в больницу.

Отвернувшись к окну, Марина тихо заплакала.

ЭПИЛОГ

И вроде бы Нина ничего такого не сделала для людей, что может врезаться в память. Жила обыкновенной человеческой жизнью. После того, как Микул уехал на фронт, все хлопоты по хозяйству взвалила на свои хрупкие женские плечи: воспитывала сына, недавно вступила в колхоз. Работала она, правда, и в своём хозяйстве и в колхозном не так, как работает женщина в тундре: делала всё, что делают обычно мужчины, – трудилась рядом вровень с мужчинами. И всё равно она при жизни не слышала о себе ни от кого доброго слова. А в минувшую осень по тонкому снегу проводили её в последний путь все до одного жители поселка Пэ-яха-харад. Возможно, это было именно то, о чем мечтала Нина всю свою недолгую жизнь, – признание и уважение людей. Жаль только, что Нина раньше не знала, как её уважают в поселке. Жаль, что люди ещё не научились при жизни быть щедрыми друг к другу.

Иванко тяжело переживал смерть матери: стал молчаливым, избегал встреч с товарищами. А тут ещё вскоре бабушка сломала ногу, и её увезли в дом инвалидов. Где находится этот дом, Иванко не знал. Слышал, что в Оксине. Далеко ли, близко ли до Оксина, Иванко не мог и представить себе. Ведь кроме своего поселка да тундры, он нигде не бывал. Своим домом Иванко считал теперь интернат.

Зима после грустной осени пришла не из легких. Во время осенних штормов пробилось к ненецкому берегу только одно судно с продуктами. Остальные то ли исчезли в море, то ли вернулись в Нарьян-Мар или Архангельск – никто не знал, где они. А потому всё ненецкое побережье зимовало почти без продовольствия. Люди жили в тундре тем, что добывали сами.

Зиму Иванко провел в интернате.

Потом пришла весна. Люди радовались, целовали друг друга, смеялись и кричали:

– Ура! Война кончилась!.. Кончилась война!

Иванку хотя и некого было ждать, но он тоже радовался со всеми людьми: война кончилась!..

Пришло незаметно и лето. Как-то Иванко стоял один на берегу реки, смотрел не по-детски грустными глазами вдаль. Взмахивая пружинистыми крыльями, пролетел над рекой одинокий гусь, и Иванко долго смотрел ему вслед. Белыми парусами проплыли по синему небу два лебедя – исчезли в голубой дали. Иванко подумал о лебедях, и ему сделалось грустно. Вспомнил одинокого гуся, и по щекам потекли слезы. Казалось, о том же шептали у берега и быстрые воды реки:

«И ты один… тоже один… Война кончилась. К твоим товарищам возвращаются отцы, братья. Тебе и ждать некого. И матери у тебя нет. И бабушки… И ты всегда теперь будешь один, как серый гусь, улетевший за реку, в тундру…»

Иванко силился удержать слезы, а они сами лились. Он запрокинул голову – слезы лужицами встали в глазах и вновь полились. Но он не плакал. Он не хотел плакать. Слезы у него почему-то сами лились. И он не видел даже солнца, когда поворачивал голову и смотрел на него: перед ним была лишь похожая на северное сияние радуга.

Иванко вытер слезы. И на душе стало легче. Казалось даже, что слезы смыли в сердце соринки, от которых в нём щемило. Посветлели небо, земля. Солнце смотрело теперь в упор на Иванка, раскинув ослепительно знойные ресницы.

– И-и-ва-ан-ко-о! – услышал он вдруг детский окрик. – Ива-а-ан-ко-о! – кричал Игорь Михайлов, товарищ по интернату.

Он бежал к берегу, за ним шел солдат невысокого роста, пристально смотрел на Иванка.

Иванко насупил брови. Солдат сжимал пальцы обеих рук в одном кулаке и так сильно, что они были белые, Он спросил:

– Иванко! Это ты?

Голос солдата дрожал.

Иванко стоял и молчал. Не скоро ответил он, не зная, что хочет от него незнакомый дядя в военной форме:

– Я.

Солдат схватил Иванка сильными руками, прижал к груди.

– Иванко! Сынок!

Иванко бормотал что-то сквозь слезы, сам не понимал что, и тыкался, и тыкался лицом в пропахшую махоркой шинель – тыкался так, что лицу сделалось больно. Он почему-то всегда думал, что шинель отца именно так должна пахнуть.

– Значит, в интернате живешь? – успокоившись, наконец, отпустив Иванко, спросил Микул, не в силах оторвать глаз от сына. – Значит, колхоз не забыл тебя – сына единоличника Паханзеды?

– Мы колхозники, – сказал Иванко.

– Значит, и солдат Микул Паханзеда тоже колхозник, – сказал Микул. – Бабушку найдём, сынок, будем жить вместе.

Жители поселка Пэ-яха-харад видели в этот день, как долго стояли на берегу два человека – один широкий в плечах, в солдатской шинели, другой ниже ростом, тонок и строен. Они ни на шаг не отходили друг от друга. Люди знали, что это лучший охотник Большеземельской тундры, возвратившийся с войны солдат Микул Паханзеда; после долгой разлуки он разговаривает со своим сыном Иванком, и не мешали ему: пусть говорит. Не надо мешать им. Отцу и сыну есть о чём поговорить после такой разлуки. Пусть говорят.

СВАДЬБА

I

Сорок восьмая весна в жизни Микиты Салиндера гремела водопадами и бурунилась на перекатах резвых речушек бурными талыми водами. Шла снежная вода! Сколько уходило в океан буйной силы вместе с солнцем, дающим жизнь тундре. Вода спешила в океан, спешили в тундру птицы, чтобы напиться на целый год дающей силу крылам снежной воды.

Тому пятнадцать лет, как кончилась война. Небо – мирное небо. Тундра – мирная тундра. И ветер, откуда бы он ни дул, вот уже пятнадцать лет – мирный ветер.

Солнце дни и ночи ходило неустанно вокруг трех чумов оленеводческой бригады, которой вот уже десятый год руководил бывший батрак большеземельского кулака Микита Салиндер.

Микита хорошо знал свою работу. Да и как не знать, если, ещё лежа в люльке, он смотрел на непробиваемые даже солнечным лучом рощи оленьих рогов. Микита Салиндер был лучшим пастухом на Большой земле. Уже не первое лето мыли дожди его портрет на большом красном щите возле правления колхоза «Едэй сехэры» в поселке Харёй Саля. Микита, приезжая в поселок, останавливался у щита и, затаив дыхание, рассматривал свое изображение на сверкающей, как стекло, бумаге. А совсем недавно портрет Микиты появился в газете «Нярьяна вындер». Знакомые сразу узнавали его:

– Вот ведь, – не без зависти говорили они, – бывший-то батрак Игны каким человеком стал! В газете пропечатали.

– Хвалят?

– Ещё как!

Микита не расставался с газетой, он таскал её в нагрудном кармане своей лучшей рубашки. Рубашку ещё зимой сшил ему лучший портной колхоза Иван Лаптандер, бывший знаменитый шаман Большеземельской тундры. Микита любил эту суконную рубашку. Гордился ею: большие начальники из такого сукна штаны себе шьют, а он, Микита, сшил рубашку. Значит, богатый он человек.

Заезжая в поселок или в чужой чум, Микита первым делом снимал малицу, сдувал приставшие к рубашке ворсинки, протирал рукавом блестевшую на груди медаль «За доблестный труд» и только после этого садился за стол и разворачивал газету.

Микита гордился собой, сиял не хуже своей красноватой, под цвет золота медали. И всегда вспоминался ему в эти минуты солнечный майский день. Вот он бросает на землю хорей и вожжу, влетает в чум, готовый лопнуть от счастья.

– На, Матро, смотри, – протягивает он жене газету.

Жена удивленно смотрит и говорит:

– На что мне бумага-то? – и пожимает плечами. – Ты ведь, Микита, тоже не прочитаешь… Случилось что?

– Не надо читать. Смотри.

От волнения у Микиты пересохло горло, он тяжело дышал. Матро вертела в руках газету, наконец она разглядела фотографию:

– Ой! Это же ты, Микит! Ты?

– Я… конечно, я.

– Ругают? Хвалят?

– Кто будет ругать Микиту? Что плохого я сделал? Оленей волкам выкармливаю или теряю? Не бойся, Матро, не бойся. Хвалят меня…

Матро глядела то на газету, то на Микиту и видела сразу два родных лица: застывшее на бумаге и живое.

Дрожащими руками взяла газету и старуха, мать Микиты; поднесла портрет к самым глазам.

– Ой! Конечно, он! Мой Микитко! – обрадовалась старуха и заплакала, потом начала креститься. – Нум арка! Тебя видело солнце, мой Микитко! Нум арка! А вот твой отец всю жизнь тянул батрацкую лямку. Бедный мой Як! Думал делать людям добро, хотел и тебя увидеть человеком!.. Да не успел. Слава богу, что о тебе люди заговорили по-доброму. Слава богу! Будь всегда таким, Микитко! Делай людям добро, сын. И люди тебя полюбят. Нет ничего дороже на свете, чем любовь к человеку. Помни об этом… помни…

Микита слушал мать, и слова её тогда казались обычными, он не придал им значения. Старуха в последнее время говорила много лишнего. Вскоре она умерла.

Он похоронил мать на безымянном увале посреди тундры. Она первая в роду Салиндеров лежала в сосновом гробу в земле. Прежде ненцы не закапывали мертвецов. Гроб подвешивали на четыре столба на высоте человеческого роста, к перекладине над изголовьем привязывали колокольчики. Возле мертвеца оставляли его личные вещи, одежду и сломанные нарты.

Микита нарушил обычай. «Власть новая, – думал он, – порядки новые, и хоронить надо тоже по-новому, как у русских».

С тех пор почти каждый день Микита слышал голос матери:

– Делай людям добро, сын. И люди тебя полюбят…

Люди уважали Микиту. Шли к нему за советом, помогали ему. Всё было хорошо, – одно его мучило. У Микиты была дочь – Полина. А ему очень хотелось сына – помощника и наследника.

– Ну, подари же, Матро, сына! Пусть хоть ветром тебе надует, только бы родился сын… Сын… – просил Микита.

Время шло, сына не было. Матро и самой его хотелось, она тяжело переживала семейное горе. Но ещё тяжелее переживал Микита. Страшно было подумать, что на его глазах навсегда оборвется род Салиндеров. Заветная ниточка, которую так берегли предки. Может ли Микита с этим смириться? Нет, конечно. Так жить нельзя.

На пятый год после свадьбы Микита отвез свою Матро вместе с трехлетней дочерью в поселок на реке Пэ-Яха, устроил их там. Виновата во всем Матро. Кто же ещё? В чуме Микиты с её приходом начались беды и несчастья.

Не прошло и трех месяцев после шумной и богатой свадьбы, как внезапно, в середине лета, в стойбище охотника Явтысого, отца Матро, никто не проснулся. Лежали, вздувшись, олени, собаки, люди. Такое в тундре случалось и раньше. Бывало, не просыпались десятки, сотни чумов. Тогда перерезали на стыках шестов верёвки, и чум обрушивался, становясь и гробом и памятником. Проходили годы, страшное место обрастало золотистой травой марэй и* становилось «золотой мядырмой» – «золотым чумовищем». Микита тоже перерезал веревки чума Явтысого, принес в жертву богам оленя. Через месяц рогатую голову животного, шкуру, копыта, кости и желудок, наполненные кровью, увез на священную сопку. Там он облил идолов кровью жертвенного оленя, вылил на их головы бутылку водки. Дела Микиты пошли на лад. Видно, помогли боги. Микита верил в это. Да и как не поверишь, если он, бывший батрак, стал бригадиром оленеводов.

Потом на голову Микиты обрушилась новая беда. В дни таяния снегов провалился под лед Пэ-Яха аргиш жены Егора – брата Микиты. Егор бросился спасать свою Саване и восьмилетнего сына – сам вместе с оленями ушел под лёд. Микита не смог даже похоронить их, видно, вынесло их тела в открытое море. Микита думал, искал причины нового несчастья. Выходило, виновата Матро. Всё началось с её приходом. Не проснулись её родные. Раз. Нет у Микиты сына – продолжателя рода. Два. Утонул вместе с семьей Егор – единственный брат Микиты. Три. Сколько же можно терпеть? Она, поганая женщина, во всём виновата. И он отвез её вместе с дочерью в поселок. Оставил.

На обратном пути Микита заехал в чум охотника Тайбари и увез с собой его дочь Феклу. Увез без свадьбы. Некогда было Тайбари собирать свадьбу: шел песец, да и Фекла была девушкой не первой молодости – лет под сорок. Давно пора было замуж, да упряжки женихов пролетали мимо, стороной. Так Микита и привез в чум новую жену. Не очень красивая, но сильная Фекла нравилась Миките. Пусть она всю свою жизнь прожила в оседлом чуме на берегу Соленого моря. Пусть и не знает кочевой жизни – научится. Некрасивая – так ведь жена не зеркало, смотреться в неё не будешь.

Но скучно было в чуме без ребенка. Всё чаще вспоминал Микита о Матро и дочери. «Может, Матро и не виновата?» – думал он. Затосковал, загрустил Микита. Молчаливым стал, раздражительным; а Феклу и совсем замечать перестал.

Не вытерпел он, взял да и отвез Феклу обратно к отцу, на той же упряжке поехал в поселок. Уговорил жену, привез их с дочерью назад в свой чум.

Микита в конце концов смирился с тем, что у него нет сына. «Ну и что? – убеждал он себя. – Дочь – тоже человек. Могло ведь не быть и дочери».

Полина росла веселой, общительной девочкой. Микита баловал её как мог. Таскал по стойбищу на плечах, возил на нартах; покупал игрушки. Микита и Матро гордились дочерью.

В школе Полина училась легко. Делала всё с увлечением, помогала отстающим, выполняла общественные поручения. На каникулы всегда возвращалась с похвальным листом, привозила много книг и читала вслух отцу и матери. Микита радовался успехам дочери, особенно похвальным листам. Кто-кто, а Микита знал им цену, – сам не раз получал почетные грамоты от правления колхоза и даже брал их из рук самых главных начальников округа.

Радовался Микита недолго. Книги да книги – это стало его тревожить. Он ещё не высказал своего недовольства дочери, а мать как-то заговорила с ней:

– Не начиталась в школе-то? Всё бумаги да бумаги. Не пора ли за шитье браться? Ведь годы-то, Полина, – что вода. Надо и о жизни подумать – не вечно будешь ребенком.

Дочка с недоумением посмотрела на мать: «Жизнь… Разве книги не учат жить?..»

Когда Полине исполнилось шестнадцать, она услышала от отца смешные слова:

– Ой, Полина, Полина, книги до добра не доведут… Гляди, мухи тебя полюбят.

– Какие это мухи?.. Смешно! С чего это ты, отец, о мухах заговорил? И что плохого в книгах?.. – смеялась Полина.

Загадками говорила и мать. Не всегда Полине коптить чум отца, – когда-нибудь придет за ней упряжка. Надо привыкать к хозяйству, учиться шить, готовить еду, ума-разума набираться.

Девушка знала: мать никогда не говорит зря. Надвигалось что-то большое, неотвратимое, и сердце наполнялось тревогой. Полина вдруг поняла, что в этой тундровой жизни она не принадлежит себе, не всё так, как учили в школе. Она рассматривала своё отражение в воде или в маленьком зеркальце, которое уже давно носила в сумочке, украшенной звенящими копытцами оленят. Заплетая тяжелую косу, шептала: «Неужели невеста?» И тут же смеялась: «Как же, невеста! Разве такие невесты бывают?»

II

Звенел звонок, последний звонок учебного года. Его заглушал нарастающий гул самолета. Крылатая машина пронеслась над поселком. На аэроплощадку к самолету брызнула, как заряд снежного урагана, вся школа.

Прилетевших из города было трое: председатель рыбкоопа и двое незнакомых. Они взяли чемоданы и вместе с пилотами направились в поселок. Ребята разглядывали тяжелую, пахнущую бензином машину и потом постепенно начали расходиться.

– Ребята, помогите мне!

Полина оглянулась и увидела, как заведующая почтовым отделением перекладывала тяжелые мешки в ящики с сургучными печатями.

– Роза Александровна, что нести? – подошла к ней Полина.

– Ноша есть – были бы руки. Почты сегодня много. Как не быть почте. Распутица. Самолеты почти месяц не летали, – отозвался Борис, начальник посадочной площадки (его все звали аэродромщиком). – Где же собачьи упряжки? – возмутился он.

– Как же, ищи. Станут тебе охотники сидеть дома и нас поджидать, – высунув голову из полукруглой двери самолета, ответила начальница почты. – Хоть ты-то в поселке оказался. Мой ещё в полночь уехал к морю.

Борис молчал. Он смотрел на море. Там, за голубой полоской прибрежного льда, темнела вода, там, над морем, летали утиные стаи. Весна… Время любви и охотничьих страстей. На север летят птицы, люди летят на юг…

Перегруженные нарты подъехали к высокому крыльцу почты. Девушки помогли Розе Александровне занести в здание мешки, ящики и зашагали к интернату. Они думали каждая о чём-то своём, они ждали чего-то особенного, нового, пусть даже… письма. Лишь Полина ничего не ждала. Писем она не получала, а жизнь её уже определена.

Она хорошо помнит тот день, когда в чум её отца приехал со сватами Едэйко Тайбари. Отец, конечно, сначала был неумолим. Потом, разгоряченный его упорством, Едэйко пообещал за Полину пять важенок. И Микита согласился:

– Хорошо. Пусть будет по-твоему. Только дай моей дочери закончить школу.

Сваты долго молчали, поглядывали друг на друга. Полина, закрыв лицо руками, заплакала в голос. Едэйко вспотел, уши его побагровели, и он сказал:

– Год-то… Ладно. Подожду. Пусть закончит школу… Если уж так надо…

Потом хозяева и гости сидели за праздничным столом. Микита щедро угощал гостей – пировали весь вечер и всю ночь. И только когда незакатное солнце уже скользило по гребням волн океана в сторону утра, хозяева и гости улеглись на латах и заснули.