Текст книги "Метели ложатся у ног"

Автор книги: Василий Ледков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

А утром, сжимая на прощание руку Смирнова (Паханзеде очень не хотелось расставаться с ним), с ноткой сожаления в голосе сказал Микул:

– До свидания, друг. – И пообещал: – Я подумаю…

9

Шли дни раздумий. Прошли месяцы. Четыре года прошло с того дня, когда Микул распрощался с геологом. Опять цвели ивы, опять солнце горело и ночью. Микул пас оленей. А они разбрелись по отлогому берегу Пярцор реки, морской ветерок обдувал их прохладой – солоноватый на вкус ветерок заставил комара и овода сложить крылья, забиться в укрытие, – олени спокойно паслись, пастуху нечего было о них беспокоиться, пусть набираются сил перед завтрашним зноем – к утру ветер сникнет… Микул ходил возле нарт, думал.

Солнце проплыло над Баренцевым морем, покатилось по склону сопки Янея, поднимаясь всё выше и выше. Ветер с моря не утихал… Микул ходил, думал.

Охотники в колхозе всё больше и больше добывают пушнины, стада колхозных оленей меньше страдают от волков… Ненцы потянулись из тундры в колхоз. Записались в колхоз и братья Микула – Хасевко и Степан Паханзеды. Вступают, говорят, в колхоз и сыновья бывшего кулака Тайбарея. В колхозе не надо маяться с оленями дни и ночи, там, говорят, день дежурят, а два отдыхают, занимаются на стойбище своими делами или колхозными – не сидеть же человеку без дела.

«Как лучше тебе, так и делай. Это твое личное дело. Самому нужно решать», – говорил умный человек – русский геолог. Не зря так говорил… «Решай!»

Солнце поднялось высоко, жарко палило, но прохладный ветер с моря крепчал, не давал расправить крылья оводам и комарам. Утро установилось уже. А это значило по местным приметам, что морской ветер будет дуть целый день, и весь день овод и комар не покажутся из укрытий. Ни к чему тревожить и стадо оленей – перегонять на новое место.

Микул заехал на высокую сопку, осмотрел стадо и поехал в сторону одинокого чума. Подъезжая к стойбищу, заметил чужую оленью упряжку. Подъехал ближе – узнал Митьку, стоявшего у пустых нарт. Парень был взволнован чем-то. Его длинные руки, ноги двигались таким образом, словно бы он медленно, как во сне, танцевал. И смотрел он, встречая Микула, как-то смущенно, даже виновато, и весь был в таком напряжении, словно давно ждал, сразу же подошел, лишь Микул сошел с нарт.

– Здравствуй, друг! Я за тобой приехал, – выпалил он.

– Зачем? – спросил Микул, заподозрив что-то неладное.

Митька опустил смущенно глаза, темное лицо покраснело, на высоком лбу заструились морщинки.

Микул спросил Митьку:

– Что случилось?

– Видишь ли. Я приехал… Я решил… Вот ты не один. У тебя Нина есть и Иванко. – Митька покраснел больше прежнего и едва выдавил: – Я решил жениться. На Марине.

У Микула отлегло от сердца. И даже улыбка пришла, тронула губы. Он кашлянул в кулак. Не сразу ответил – похвалил на правах старшего:

– Хорошее дело, Митя. Житейское дело. Жизнь идет. Не век человеку одному маяться. Птицы летают парами. Песцы живут парами… Конечно, надо жениться. Да и невеста хорошая. Поздравляю.

Пожал парню руку.

– Так вот, – сказал, осмелев, Митька. – Я приехал… Послезавтра свадьба… Приедешь или нет?

– Как не приеду? Обязательно приеду!

Микул был доволен: впервые за столько лет появился в его стане колхозник – не в колхоз звал, а приглашал в гости… на свадьбу!.. и даже советовался, – подтянувшись на носках, похлопал Митьку по плечу, как младшего друга.

Зашли в чум. А в чуме натруженно пыхтел чайник. Скинули суконные совики, надетые вместо малиц, сели на оленьи шкуры возле столика. Микул весело посмотрел на Нину и весело рассмеялся:

– Человек решил распрощаться с одиноким санным следом.

Нина взглянула на Митьку и отчего-то смутилась. Долго смотрела.

– Да, я.

– Ну и хорошо, молодец, – решительно похвалила Нина и шагнула к нему.

На другой половине чума сердито закашлялась бабка Ирина. Нина как бы застыла на полушаге, потянувшаяся к Митьке рука повисла на мгновение в воздухе. А Микул не обратил внимания на всё это, был доволен гостем – вновь похлопал его по плечу:

– Спасибо, Митя, что приехал. Мы с Ниной обязательно будем на свадьбе. – Посмотрел на жену, улыбаясь, и потер энергично широкие тяжелые ладони. – А не осталось ли у нас в запасе русской еды?[76]76
  Русская едд, – так называют ненцы вино, водку, спирт.


[Закрыть]

Нина кивнула согласно, вышла из чума.

А потом бабка Ирина подбрасывала хворост в огонь, ей помогал Иванко, посапывая; Микул, отважившись, сам заговорил о колхозе, спрашивал Митьку:

– Как живется в колхозе-то, Митя?

– Легче, чем одному торчать в тундре, – отвечал Митька охотно.

– А оленей не отбирают?

– Не-е-ет. Пока ещё нет.

– А как ты думаешь, Митя, вступать мне в колхоз?

Бабка Ирина швырнула поленом в костер – искры взметнулись.

Митька молчал, глядя в костер. Так молчал, так глядел, словно перебирал в памяти что-то, сравнивал; ответил убежденно:

– В колхозе, Микул, легче, чем одному. Как тебе с Ниной.

В костер полетело очередное полено – вместе с искрами поднялись дым и зола; Иванко отвернулся от костра, прикрывая руками глаза…

Потом пили спирт. Микул разговаривал только о свадьбе; хвалил жениха и невесту, о колхозе ни слова. Митька ел и пил молча, во всем соглашался с хозяином. Потом Микул ударил железную плитку очага пяткой, а это значило, что хозяин сыт – спать будет… Митька допил спирт с Ниной и с бабкой Ириной, и к полудню его упряжка уже мчалась в сторону колхозного стойбища. Его провожали Нина и бабка Ирина.

– Гляди-ко, – шамкала оживленно и хихикала старая, толкая локтем невестку, – гляди-ко, олени-то его вроде и бежать не могут.

Нина словно бы не видела и не слышала бабку – печально смотрела вслед упряжке, убегающей вдаль.

– И откуда колхозным оленям взять силы? – шамкала бабка. – Их, говорят, доктора каждую весну иглами тычут. Без присмотра олешки. Нет хозяйского глаза…

Нина молчала. И лишь когда упряжка скрылась за далеким увалом, Нина, по-прежнему не замечая свекрови, тяжко вздохнула и как бы подумала вслух, между прочим:

– Ну вот… он и уехал…

Но бабка Ирина, хотя и она пила спирт и развеселилась, повернула невестку к себе, дернув её за руку, и погрозила ей скрюченным пальцем:

– Никогда первой не подавай руку мужчине.

Смуглые щеки невестки вспыхнули, словно маки.

10

Июньская жара, видимо, спала: утро выдалось прохладное – ветер дул со стороны вечно сердитого Баренцева моря, на тундру ползли тяжело нагруженные дождем облака, – олени, изнуренные жарой, оводами и комарами, дышали полной грудью, спокойно паслись. В стаде остались лишь бабка Ирина с Иванком, упряжки Микула и Нины ушли за гребни Пярцора к стойбищу Митьки Валея, где собирались гости, приглашенные женихом. Почти полудикие олени Микула летели и по летней тундре как ветер. На самом высоком гребне хребта неожиданно выросла роща оленьих рогов – десятки упряжек.

А солнце успело подняться лишь на высоту хорея, по кочкам прыгали воробьи и синицы – клювиками пили росу из побуревших трав и ярко-голубого ягеля.

Люди или просто сидели на нартах, или толковали между собой, или рассматривали по-хозяйски упряжки соседей, между нартами сновали вездесущие ребятишки, лениво позевывая.

Микула и Нину встретил жених. Широкоплечий и рослый, он был в нарядных пимах; ярко-красные подвязки с кисточками перехватывали щиколотки; свадебная малица расшита поверх черного подола сукнами всех цветов радуги. Он был рад Паханзедам, крепко пожал руку Микулу и улыбнулся воинственно.

– Ну вот, теперь начнем наступление, – сказал Митька и кивнул в сторону озера Лисий Коготь, приютившего стойбище невесты Марины.

По ненецким обычаям свадьба начинается в чуме невесты, но может начаться и у жениха, как договорятся сваты. Митька решил начать свою свадьбу у озера Лисий Коготь. И рогатая лавина упряжек, разукрашенных разноцветными сукнами, замшей, цветными хореями, хлынула с гиком и хохотом вниз по склону Пярцора. Скоро показалось и стойбище. В километре от прилипших к берегу озера чумов лавина остановилась. Тундра замерла. Пятьдесят семь мужчин подняли к небу винтовки и трижды пальнули. Раскаты залпов повторили озеро, высокие горы и тяжелое небо. Из каждого чума вышло по человеку, из макоданов повалил голубовато-белый дымок – стойбище ожило; возле чумов собралось столько людей, что казалось, они готовятся отразить нападение неприятеля. Над стойбищем прогремели ответные выстрелы: «Мы готовы!». И тут же сорвались с места приглашенные жениха, ураганом понеслись к стойбищу. На лучших оленях летел впереди Митька.

Упряжки, звеня колокольцами, быстрее ветра неслись, огибая стойбище по кругу солнца. Каждой упряжке надо трижды объехать чумы одной и той же дорогой. А сделать это не так-то легко, потому что на шею головного оленя со всех сторон летят петли тынзеев.

– Лови-и-и!.. – закричало всё стойбище. – О-и-и! И-и-и!

На пустых нартах у чумов сидели степенные старики, ревниво следили за каждой упряжкой, недовольно разводили руками, с досады хлопали по угловатым коленям.

– Лови-и-и!.. – кричали женщины. – И-и-и!..

Но напрасно. Упряжки жениха и приехавших с ним пролетели – тынзеи захлестывали то пелеев[77]77
  Пелеи – все олени упряжки, кроме вожака


[Закрыть], то нарты или ездока, – ни на одном вожаке петли не было. От смеха, восторгов дети катались по земле между взрослыми. Выбитая копытами вокруг стойбища, гудела земляная пурга, летели со свистом комья земли, жужжали тынзеи.

А попадись вожак по условиям свадьбы в петлю, ездовой упряжки – хочет он того или не хочет – должен тут же перейти в лагерь приглашенных невестой и всю свадьбу славить невесту. Но так случается редко, потому что упряжки кружатся по ходу солнца, олени запряжены веером, вожак бежит слева пелеев, – нелегко словить вожака. Да и ненцы празднуют не первую свадьбу – к такой игре привычны и олени и люди…

Все упряжки промчались вокруг стойбища трижды, и ни один вожак не угодил в петлю аркана. А если бы заарканенным оказался Митькин вожак, всю свадьбу тут же пришлось бы переносить на стойбище жениха. А после свадьбы жених должен был бы уйти из родного стойбища и поселиться навсегда в чуме родителей жены.

Первое испытание Митька выдержал с честью. Да и не могло быть иначе: он готовился к этому дню, тренировал оленей и особенно вожака – его вожак останавливался перед падением петли на землю или стрелой вылетал из-под неё, когда она летела ему на голову, Митька Валей был доволен.

А стойбище гудело, гости приветствовали громко друг друга; одни хвалили жениха, другие – невесту. Приближалось второе испытание.

– Митя, не ударь лицом в грязь!.. Не роняй нашей чести! – подбадривали жениха его гости.

А Митька лишь улыбался в ответ и ловко и красиво наматывал на левую руку тынзей.

– Да меньше петлю! Меньше делай! – наставительно кричал и Микул Паханзеда. – А то не успеешь дернуть – он из петли выскочит… и поминай!

Гости невесты язвили:

– Гляди-ко… Да он же левша! А я-то думал…

– Ха-ха-ха-а-а! – тут же прокатилось над стойбищем. – Тынзея-то толком держать не умеет!..

И насмешек Митька словно бы не слышал, не замечал дразнящих улыбок – собрал аккуратно тынзеи, встал в трех саженях от чума невесты.

Выкрики и смех как подрезало, когда у входа в чум появился худой и высокий старик – родитель невесты. Стойбище замерло: старик шагнул к чуму, распахнул полог. С олененком на руках вышла из чума Марина. Митька насторожился. Олененок барахтался, призывно трубил, вырываясь.

– Ну, выпускай! – крикнул из толпы кто-то.

Марина посмотрела на отца, перевела взгляд на Митьку.

– Чего же ты ждешь?!

Голос матери словно бы стеганул по рукам – Марина наклонилась и разжала пальцы. Олененок неуверенно встал, постоял, оглядевшись, будто не верил, что он уже на воле, и тут же тонкие пружинистые ноги подбросили его – он стрелой полетел по широкому людскому коридору.

Митька не спешил. Примерился и хлестко, со всего плеча метнул тынзей. Петля, прожужжав в воздухе, догнала олененка, раскрылась перед носом – олененок сам влетел в петлю. Митька резко повернулся вокруг себя – петля захлестнула олененка за левую заднюю ногу.

Колхозники выкрикивали поочередно, славя жениха:

– Митька Валей добыл в этом году триста сорок песцов!

– Митька Валей топором и тынзеем владеет, как своими руками!

– Только этой весной Митька Валей смастерил пятнадцать саней, сорок семь шестов для чума!

– У Митьки Валея семьдесят три оленя!

– Гусь не пролетит над головой Митьки Валея, он свалит гуся одной пулей!..

Гости ещё долго бы прославляли Митьку Валея, но выстрел известил о том, что настало время сесть за свадебный стол. Гости долго и шумно собирались в сдвоенном чуме, садились, покрякивая от удовольствия, на подогнутые ноги – рассаживались за большим, низким, круглым столом. А на столе чего только не было! На белых тарелках горела семга, слезившаяся от собственного жира, дымилось жаркое, белели обросшие жиром оленьи ребра, стояли железные чашки с соленой оленьей кровью, лежали поленьями жареные нельмы, чиры. Против каждого шеста, подпирающего чум, стояло по две бутылки русской еды.

На самом видном месте на мягких шкурах оленят сидели жених и невеста. Марина была в летней панице, сшитой из кусков цветного сукна; на белой длинной шее голова держалась гордо, с головы струились на плечи, на грудь черные косы, поток украшений из серебра и цветных камней. Вся она северная свежесть, диковатая непокорность… Митька смущался слегка, прятал глаза. Да и как не смущаться? Он впервые в жизни сидел рядом с Мариной – ненецким девушкам не положено показываться на глаза юношам, парень может лишь случайно подглядеть девушку, и если понравится девушка, посылает сватов в её стойбище. Так было и с Митькой…

За свадебным столом сделалось тихо: поднялся самый старый человек стойбища – Паш Миколай. Он погладил пышную белую бороду, поклонился гостям жениха, гостям невесты, спросил:

– Я, наверное, здесь самый старый?

Гости молча кивнули.

– Тогда, дорогие гости… Солнце сегодня взошло?

– Взошло! – в один голос ответили гости.

– Так пусть над родом жениха и невесты солнце сияет вечно.

Молча налили из бутылей.

– За их солнце?

– За солнце!

Зазвенели фарфоровые чашки, опрокинулись.

А Паш Миколай предлагал тост за тостом:

– За гостей жениха и невесты!

– За родителей жениха и невесты!

– За молодых!

Люди повеселели: кто запел, кто говорил громче обычного, Паш Миколай повел громче всех свой сюдбабц с игривой, бодрой мелодией, как герой её, младший сын Великана.

Под эту мелодию можно было и петь и танцевать.

Выстрел из ружья сказал людям: завтрак кончился, пора начинать игры: состязания по бегу, прыжкам, борьбе. Но самое главное, о чём сказал выстрел, – люди, не прозевайте момента, когда невеста на жениховой упряжке повезет вокруг стойбища против хода солнца своего жениха! Готовьте тынзеи, ловите вожака этой упряжки!.. Но может ловить только тот, кто таит злобу на жениха или невесту, и тогда… если найдется такой человек, если вожака заарканит – свадьба в чуме невесты закончится, все гости молча поедут на стойбище жениха и там проведут свадебный ужин, без вина, песен, веселья. А если не окажется такого человека, свадьба будет продолжаться ещё день, а потом ещё один день на стойбище жениха.

Гости выкатились из сдвоенного чума в тундру – тундра превратилась в стадион.

Женщины затеяли старинную игру «Хобарко»: взялись друг за дружку, как в русской сказке, – «дедка за репку, бабка за дедку…». Первой стояла, вытянув руки вперед, Нина Паханзеда – Земная мать, защищающая своих детей от Парнэ Не – ведьмы, – которая задумала уничтожить род человеческий. Ведьмой была старшая дочь Паш Миколая Ирина, которая три года назад стала женой Никиты-колхозника; с завязанными глазами она пыталась схватить хотя бы одну из дочерей Земной матери. Возле играющих женщин хохот, крики, песни.

На лужайке рядом сошлись девушки: сели на землю – оплакивали невесту, ругали последними словами её жениха. Потом встали девушки, нарядные, стройные, размахивая руками, плавно, неторопливо пошли вокруг невесты, запели песню «Белая лебедь».

Перед хореем, брошенным на землю, стали мужчины; хорей нельзя переступать. Егор Явтысый, пастух колхоза, взял топорик, раскрутил над головой и, разогнавшись, бросил; едва не лег на землю у хорея, но не переступил его. Топорик, рассекая воздух, летел шумно – с наклоном вправо, потом параллельно земле, стал клониться влево, – красиво летел… и воткнулся лезвием в землю. Шестьдесят саженей!

Не хуже пролетел топорик и у Митьки Валея, хотя и не долетел до отметки Егора.

Подошел к топорику, разминаясь, и Микул Паханзеда; попробовал на вес, сказал, словно подумал вслух:

– А чем я хуже молодых? Или у единоличника жена слабее жен колхозников?

В толпе кто-то крикнул:

– Давай, давай, Микул! Утри нос колхозникам.

Паханзеда расправил широкие плечи. И пусть ростом не вышел, но был кряжист – почти квадратный, – и был мужчина, как говорится, в соку; топорик в его руке казался игрушечным.

– Ну-ко! – вновь кто-то крикнул в толпе.

Микул оглянулся, взмахнул топориком над головой, разбежался и выпустил его с силой: в воздухе сделалось шумно – топорик ввинтился в воздух, словно пропеллер. А летел низко и, казалось, вот-вот в землю воткнется. Кто-то даже сказал раздраженно:

– Единоличник… Жена крепче колхозных жен!

Но топорик летел. Стелился над землей. И летел. Летел долго. Летел! И упал дальше отметки Егора.

– Семьдесят саженей! Даже больше! – крикнул Паш Миколай; поднял топорик и в место, где упал, воткнул пестрый хорей. – Метров сто пятьдесят! Или сто шестьдесят!

Никто не осмелился взяться за топорик после Микула.

Шумно и весело было возле борцов. Выкрики не смолкали у озера, где мужчины и парни снимали летние малицы, срывали пимы, липты, чтоб легче было бежать, но… грянул выстрел: игры закончены – невеста повезла жениха вокруг стойбища! После этого сразу же свадебный обед.

С гулким топотом оленьих копыт, оставляя клубы пыли далеко за собой, красиво невеста везла жениха на его упряжке. Мужчины кинулись к своим нартам, взяли тынзеи, но ловить вожака, конечно же, никто не собирался. Да и поздно было: упряжка уже завершала почетный круг. Этим были довольны и гости, и жених, и невеста. И именно в этот момент выскочил из толпы двенадцатилетний братишка невесты и так кинул тынзей, что петля, не задев ни одну ветвь рогов, захлестнула вожака упряжки за шею.

Все взрослые ахнули! Разводили руками… Но обычай есть обычай, и его соблюдать надо; и гости пошли к своим нартам – рогатая лавина устремилась к гребням Пярцора, догоняя упряжку Марины и Митьки.

Веселиться, однако, на стойбище Митьки Валея никому не хотелось, да и желания не было: на свадьбе оказался человек, затаивший зло на жениха… После ужина без песен, веселья и без вина гости покинули стойбище. Уехали в свой одинокий чум и Паханзеды. Микул думал: «Если б не этот двенадцатилетний волчонок… в колхозе и свадьбы веселее проходят».

11

В тот день ветер дул с юга ещё на рассвете. Обычно Микул днем ловил рыбу в озерах и реках, возился возле чума – мало ли дел у кочевника-ненца, когда всё, что нужно для жизни, приходится одному делать. Вечером после ужина отправился к оленям: в тундре без стерегущего глаза стадо погибнет. А утром, если было прохладно и оводы, комары прятались, оставлял одних оленей на выпасе, возвращался в свой чум, – завтракал, спал.

В этот день утром Микул возвратился к чуму со стадом, оводы подгоняли оленей. Над чумом струились жидкие синеватые круги дыма, как обычно бывает в жару, южный ветер стелил этот дым над землей, олени остановились сами у чума, с подветренной стороны, и, обволакиваемые едва видными струями дыма, отряхивались. Микул выпряг подсаночных оленей из нарт, пустил в стадо, неторопливой, усталой походкой вошел в чум, снял накомарник, облепленный мертвыми комарами, снял совик, пимы и босиком, крякнув от удовольствия, шагнул к столику, опустился на мягкую шкуру; на столе дымилась еда, над костром кипел чайник – Нина успела с завтраком, как всегда, к приезду Микула. Она была в чуме одна, всё было по-домашнему, Микул подозвал Нину, устало обнял её, поцеловал. Есть ему не хотелось после ночного дежурства.

А возле чума возились Иванко и бабка Ирина. Бабка ползала по разостланным нюкам, угольком отмечала места, которые надо зашить, залатать, – зима-то ушла не навечно, она возвратится с метелью, морозами, поздно будет тогда затыкать дыры на зимних нюках. А Иванка и ночью не загнать в чум. Когда с пастбища возвращается стадо, мальчик с отцовской лопаткой в ловких ручонках перебегает от оленя к оленю, бьет оводов – десятками наколачивает их на белых, разостланных для приманки шкурах оленей; овод почему-то любит белое…

Микул попил чаю, покурил, долго сидел, задумавшись, глядя на Нину. А Нина, убрав со стола, помыла посуду, подложила в костер гнилых, мокрых поленьев, чтобы дым погуще валил из макодана, наводила в чуме порядок. Микул следил, как быстро и ловко она со всем управлялась, думал и думал. Она хотела спросить, о чем он задумался, но пересилила любопытство: ненецкой женщине не положено в таких случаях спрашивать. «Нужно будет, сам скажет».

– Устал я, – признался Микул. – Всё один да один – и рыбалка, и олени… охота… И тебе тяжело – тоже одна… Всё своими руками – от костра и до шкуры… Один маленький чум в большой тундре…

Нина слушала, выжидая: что его мучает? А Микул опять раскурил самокрутку, потянул несколько раз и бросил в костер, чего никогда не бывало, вновь задумался; посматривал так, как никогда не смотрел. Думал. Прилег, растянувшись на шкурах. И уснул думая.

– Ага-а-а!.. Попался?! Голову оторвать! – звенел голос Иванка за выгнутой стеной чума. – Голову оторвать!

Нина улыбнулась на голос сынишки и вспомнила сказку, знакомую с детства. Эта сказка жила в каждом чуме.

…Ненцы сожгли на большом костре мать всех чертей – Парнэ. Женщина Парнэ, сгорая, крикнула Солнцу, Луне и Земле:

– Я-то сгорю. Но пусть и мой прах преследует всюду людей и оленей!

Солнце, Луна и Земля не услышали голоса женщины Парнэ. Услышал её в полусне Нна – отец всех болезней, надул огромные щеки и дунул на Землю, как Ледовое море: поднялась буря, и прах женщины Парнэ полетел над Землей комарами, мошками, мухами, оводами. И с тех пор нет на Земле спасения от них ни оленям, ни людям.

Страшно сделалось Солнцу, когда поднялось оно над Землей и увидело облака нечисти. И в летнюю ночь, когда вся нечисть уснула, Солнце скатилось с высокого неба к краю Земли, шепнуло на ухо ненцу, стерегущему стадо:

– И прах женщины Парнэ исчезнет, если ты оторвешь голову комару, мошке, мухе и оводу….

Вот почему и теперь люди кричат, попадись комар в руки:

– Оторвать голову!

Попадет овод, муха или мошка – «Оторвать голову!» И Иванко кричал:

– Оторвать голову!

А Микул спал и во сне, кажется, думал. Нина поспешила из чума, чтоб унять сына, – отцу нужно выспаться… Голос мальчишки утонул в лае собак.

– Хыть, окаянные! – прикрикнула на собак бабка Ирина, воткнула иглу в нюк и приставила к глазам ладонь козырьком: – Опять кого-то несет ветер тундры!

К стойбищу приближалась оленья упряжка.

Гриш Вылка остановил оленей у чума, привязал вожжи к нартам, подошел к женщинам:

– В чуме хозяин?

– Спит, – ответила Нина испуганно: в расторопности медлительного по природе Гриша было что-то неладное, и подумала: «Не случилась ли какая беда?»

А Гриш был озабочен, разговаривал коротко, отрывисто:

– Если он в чуме, ведите меня к нему.

Гриш почти вбежал в чум, поспешили за ним Нина и бабка.

Микул спал так крепко, точно заснул впервые за всю свою жизнь. Да и много ли приходилось спать этому беспокойному человеку! Жизнь единоличника в тундре не так-то проста. Постоянно гнетущая забота об оленях, о промысле ни на минуту не давала Микулу покоя. А как же иначе? Надо жить, надо кормить семью.

– Здравствуй, Микул! – пройдясь по латам, сказал Гриш.

Услыхав мужской голос, Паханзеда тут же поднял голову, сел, протирая глаза: и его как пружиной подняло на ноги, когда он разглядел стоявшего перед ним.

– Здравствуй, Гриш. Какие ветры занесли тебя сюда?

– Большеземельский тундровый Совет собирает всех мужиков, кроме стариков и детей. Завтра на рассвете ты должен быть в поселке Пэ-яха-харад.

Гриш достал из кармана бумагу, подал Микулу. Женщины подвинулись ближе к Микулу. А Микул повертел бумагу в руках, рассмотрел круглую печать и спокойно спросил:

– Судить будут?

Весной судили многооленщиков Тайбареев, стада которых паслись по всей Большеземельской тундре от правобережья Печоры до отрогов Урала. Паханзеда тоже единоличник. Но у него всего лишь девяносто оленей…

– Да нет, – сказал Гриш. – Судить никого не собираются. Говорят, война началась. Вчера на нашу страну напала какая-то Германия. Я уж точно не знаю, какая…

Все в чуме замерли.

– Ю-у-вэ-эй… Война, – переведя дыхание, шепнула бабка Ирина, сложив руки ладошкой к ладошке. – Хэй-ей-ей – опять война… У меня сердце болит…

– Так, значит, в поселок? – переспросил Микул.

– Да. Завтра… Я еду дальше – в чум Митьки Валея.

– Господи! – всплеснула руками и Нина. – Митька только женился…

Гриш скрылся за дверью, его упряжку проводили дружным лаем собаки.

Не стал раздумывать и Микул, надел малицу и шагнул к выходу, велев женщинам:

– Согрейте чай – надо ехать.

Женщины раздували костер.

– Ювэй хосподи! – шептала бабка Ирина. – Война…

Нина молча смахнула слезу.

– Не надо, – сказала бабка Ирина.

Сейчас в ней трудно было признать неистовую, злую свекровь…

Микул попил чаю и, обняв на прощанье мать, поцеловав жену, сына, улетел на одинокой упряжке в пустынную тундру.

Микул Паханзеда уехал. А в ушах Нины ещё долго звучало его последнее слово?

– Если будет трудно – вступай в колхоз…

12

Нет. Не вчера докатилась до тундры весть о начале войны. Большой войны. Страшной. На нашу Родину напали фашисты. И на родину ненцев. И пусть слово «фашист» понимал в тундре не каждый, но каждый знал: не с луком и не с копьем пожаловали на нашу землю незваные гости. Взрослые ненцы хорошо помнили дни, когда шли с огнем и свинцом англичане, белогвардейцы: по Северной Двине, Мезени, Пинеге, Печоре горели села, расстреливали, вешали людей… Ненцы знали, что такое война…

И вот уже седьмой месяц шумит где-то свинцовая вьюга. Плачет земля.

В тундре тихо. Беззаботно бродят олени на пастбищах. Сияет луна. Тихо качаются звезды – их ни больше, ни меньше. А люди?..

На третий день после свадьбы Митьки Валея тундра словно бы овдовела. Микул не вернулся. Из поселка, куда он уехал, пригнали упряжку, привезли его малицу, пимы и хорей. Нина пролежала весь этот день на пустых нартах мужа. На второй день встала и вышла к оленям. И дни побежали за днями, месяцы пролетали – Нина пасла вместо мужа, ловила рыбу в озерах, ставила и проверяла капканы… Все мужчины ушли на войну. А как же иначе, если у ненецких мужчин есть родители, жены и дети – есть родная земля. Их защищать надо. А меткий охотничий глаз и Микула и Митьки – всех ненцев, кто ушел на войну, – на фронте не лишний. И ненцы сменили хорей на винтовку.

Овдовела тундра. И особенно это чувствовалось по одинокому чуму, в который не вернулся Микул Паханзеда.

Лето ушло вслед за Микулом, отвыли у чума голодные волки в осенние темные ночи, вновь намела сугробы зима, загорелись над тундрой низкие звезды. Нина делала всё, что раньше делал Микул. В чуме она лишь отдыхала. В чуме шла теперь своя жизнь.

Вечерами, когда усталая мать уезжала к оленям, мальчик забирался к бабке под теплое одеяло – до позднего вечера шла игра: бабка загадывала внуку загадки, внук отвечал.

– Два живота и четыре уха! Что это?

– Подушка!

Трудно представить себе ненецкую семью без загадок. Загадка в стойбище с незапамятных лет – первый учитель ребенка. А иначе нельзя. Каждому родителю хочется, чтобы его сын вырос не только сильным и ловким, но и смышленым, находчивым…

А днем, когда метели ложились у ног – земля убегала, и поднималось небо над чумом, – Иванко играл возле чума.

В один из таких солнечных дней, когда мать уехала в тундру проверять и ставить капканы, Иванко воткнул в сугроб оленьи рога, достал из ларя отцовский тынзей и побежал вокруг чума, окликая оленей… воображаемых:

– Эй! Эй! Эй! Ко-о-ов! Ко-о-ов! Ко-о-ов!

Олени не слушались.

– Э-хэй! Вот он! Вот он, Палкан-то! Теперь никуда не уйдешь – всё равно словлю!..

Бросал тынзей на торчащие из снега рога, стараясь заарканить Палкана. Тынзей путался. Злился Иванко. Тынзей рассыпался непослушными петлями. Иванко терпеливо распутывал. Злился. Ему надоела эта игра.

– Лешак с ним! – и он распинал оленьи рога на снегу, отнес тынзей в чум.

Долго ходил между нартами, потом уселся на самом высоком вандее, словно на сопке, стал смотреть в синеватую даль. И вдруг вспомнил рассказ бабушки: человек дошёл до края земли и за пологом неба посмотрел на спящее солнце, закричал даже от радости:

– Ого! Земля-то имеет конец!

А что, если он сбегает и посмотрит, где прячется солнце? Ведь до края земли… Вот он, рядом. Иванко скатился с вандея и побежал. Ноги устали – он сбавил шаг. Оглянулся – и обомлел: чум далеко, стал совсем маленьким. А горизонт впереди – не ближе и не дальше. Удивительно!

«Все равно добегу!» – рассердился Иванко.

Жаль только, отец уехал. Он-то уж точно знает, где зимой прячется солнце…

И лишь вспомнил отца, сразу сделалось для него многое непонятным. Шел, размышлял: куда всё-таки уехал отец? Земля-то совсем маленькая. Вон край её. А чум Паханзедов стоит посредине этой земли… Иванко не верил, что до края земли ему не дойти. И услышал вдруг голос бабушки:

– И-ы-ва-ан-ко-о!..

Он вновь оглянулся, потом сел на снег и задумался. Был бы у него товарищ, они бегали бы каждый день вдвоем на край земли и смотрели на спящее солнце. А сейчас… Так и быть, сейчас он пойдет в чум, а потом, когда бабушка забудется, он всё равно сходит туда, где спит солнце. Обязательно… И Иванко вернулся:

– Бабушка, а кроме нас на земле есть ещё люди? – спросил он, лишь вошел в чум.

– Конечно, – готовно ответила бабка Ирина, задумалась… и добавила: – Разные люди есть, внучек…

А у Иванка уже новый вопрос:

– А дети тоже есть?

– Есть, есть, внучек.

– Тогда приведи мне мальчика. Я играл бы с ним каждый день…

– Эх… Откуда же я тебе его приведу, внучек? Поблизости-то сейчас нет никого…

– Тогда привези.

– Хой! Хой! Я-то и каюрить уже разучилась…

И так каждый раз. О чем бы ни шел разговор с бабушкой, кончалось всё тем, что бабушка уже старая и не может, вот если бы был с ними отец…

Иванку плохо было без отца.

Залаяли возле чума собаки – вестники зла и добра. Иванко вылетел вон. За ним, кряхтя, выползла бабка Ирина.

Из-за увала показалась упряжка. Иванко побежал навстречу упряжке, поднимая по-детски высоко ноги, – так имитируют шаловливый бег олененка – думал, что мамка едет, везет мно-о-го песцов!