Текст книги "До новой встречи"

Автор книги: Василий Кукушкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

Антон молча выслушал Вадима, что с ним случалось редко. Он не любил, когда сверстники делали ему замечания. Кивнув головой, он прямо приступил к делу:

– Покажи-ка, парень, документы. Желаем знать, правду ты говоришь или заливаешь. Может ты и верно из партизан, а может «форточник», может и хуже последнего ворюги.

По недовольному взгляду Вадима он догадался, что хватил через край, и сразу поправился:

– Парень ты дошлый, может, просто из дому сбежал, родители ночей не спят.

Лосев достал из валенка небольшой сверток в цветастом платке, развязал узел, выбрал какую-то бумажку и подал ее Антону:

– Читай вслух, пусть все знают, какой я есть.

Придвинувшись к свету, Антон читал:

«Справка. Выдана Лосеву Ивану, пятнадцати лет, бывшему разведчику партизанского отряда. При выполнении заданий командования Иван показал себя настоящим патриотом. Награжден двумя медалями «За боевые заслуги». По решению командования отряда переправлен через линию фронта, чтобы не избаловался без ученья».

Внизу стояли неразборчивые подписи командира и комиссара отряда и гербовая печать сельского совета.

– Документы правильные, – с удовольствием сказал Антон. – Что ж? Пусть переночует.

На заспанных лицах ремесленников засветились улыбки, парнишка им понравился, и было бы жаль в нем ошибиться.

Но теперь нужно было подумать вот о чем. Две недели провел Лосев в дороге. Валялся в теплушках, ночевал на вокзалах. Немытого рискованно пустить на ночлег. Узнает Варя – еще полбеды, если же дознается Ольга Николаевна, то всем им не миновать карантина! Врачиха не поскупится и на уколы, побоится сыпного тифа. Как тут быть? Ночью в училище душ не работал. Ребята решили устроить Лосеву самодельный санпропускник.

Из кочегарки братья Ростовы и Яков принесли в медном баке горячую воду. Пока они ходили, Вадим подстриг гостя ножницами. Баню устроили в умывальной, Лосев, видимо, не любил мыться, он едва прикасался мочалкой к телу.

Тогда Антон отнял от него мочалку, густо намылил и докрасна натер спину пареньку. Яков, стоя на табуретке, поливал из ковша. Варя и то не могла бы лучше провести санитарную обработку! Вадим осмотрел белье Лосева, завязал в газету и кинул в топку «титана».

Одели Ивана Лосева коллективно. Антон подарил ему трусы, Вадим – майку, у Якова оказались под матрацем брюки, Георгий сказал, что днем добудет гимнастерку и попросит Алексея принести из дома старые ботинки. Ночлег ему устроили в глубине комнаты, в нише. Спать Ивану было мягко – два матраца, стеганое, ватное одеяло.

Днем Иван прятался в спальне токарей. Скучать ему не приходилось, навещали его каждую перемену, на довольствии он состоял у всей токарной группы. В первый день завтрак, обед и ужин получились у него сказочные. Наголодавшись в дороге, Иван ни от чего не отказывался. После компота из консервированных фруктов ел вяленое мясо, после простокваши – соленый огурец. Хорошо начатый день чуть не кончился бедой для Ивана и тридцать четвертой токарной группы. Вадиму приснился сон, что он лежит в боевом охранении, и кого-то из товарищей ранило. Проснулся, прислушался… В нише за кроватями Ростовых кто-то стонет. Вадим встал, торопливо зажег свет. Иван свалился с матраца и катается по полу бледный, на губах пена, руками держится за вспученный живот. Проснулся Яков, оба Ростовых. Разбудили Антона, тот сердито буркнул:

– Картина ясная: объелся.

Положение опять-таки было трудное: как, чем ему помочь? Ребята уже решили вызвать Варю и выдать самих себя, но больной запротестовал. Из футбольной камеры смастерили грелку, Вадим сделал Ивану легкий массаж, Анатолий принес из походной аптечки канцелярии пузырек касторки. Каждому приходилось пить в детстве касторку, но никто точно не помнил, сколько полагается столовых ложек – одна, две, три? Чтобы не ошибиться, не дать больному малую порцию и не переборщить, коллективно прописали – в один прием полторы столовых ложки. Лекарством поил Антон, у него это ладно получалось – Иван еще морщится, а он ему уже в рот сует подгорелую корочку.

Под утро больному стало легче. По настоянию Вадима решили Ивана кормить в столовой. Расчет был правильный: официантки не замечали, что на довольствии состоит лишний человек.

Так прошло несколько дней. К новичку привыкли и ребята из других групп, но что делать дальше с Лосевым – никто не знал. Попросить директора зачислить в токарную группу? Ничего не выйдет, прием-то давно закончился.

Вечером, когда ремесленники делали домашние уроки, и Иван подсаживался к столу. Сидит, слушает. Затем купил тетради, учебники. В субботу во время большой перемены как-то случилось, что никто не забежал в спальню проведать Ивана. А он, соскучившись в комнате, сам пришел в зал. И там, к удовольствию ремесленников Максим Ильич сделал ему замечание за плохо пришитый подворотничок. После этого случая ребята осмелели, стали его брать и на теоретические занятия. Иван крепко подружился с ремесленниками…

Под утро Антон разбудил Вадима:

– Про твоего полковника передают…

Вадим схватил со стула брюки и босой, с растрепанными волосами, выскочил в коридор. Дежурный сидел у стола, приложив ухо к репродуктору.

– Включи погромче, передают про танкистов…

– Нельзя, до подъема еще час, – сухо ответил дежурный, – и так услышишь.

Вадим приложил ухо к репродуктору. Диктор будто стоял рядом, голос его был тихий, но чистый, звучный: «…артиллерийскими залпами… Верховный Главнокомандующий Сталин…»

«Эх, достать бы газету», – подумал Вадим и побежал одеваться.

…Несмотря на ранний час, огромный желтый дом у Чернышева моста жил. Вадим стоял на панели, прислушиваясь к равномерному гулу ротационных машин. Как бы ему попасть в печатный цех? Поди, тысяч сто уже отпечатано, а ему ведь нужна только одна газета!

На площади и в переулке не было прохожих, лишь по другую сторону Фонтанки кто-то неторопливо шагал, мигая огоньком фонаря. «Успею. Если даже сюда идут», – подумал Вадим. В следующую секунду он, уцепившись за обледенелый карниз, подтянулся и взобрался на широкий подоконник. В крайнем окне, выходящем в переулок, была открыта форточка, виднелась часть цеха, длинная, как коридор. У окна стояла машина, рядом другая. Вадим видел, как быстро вращаются на валах металлические отливы с темными пятнами. Чуть приподнявшись на цыпочки, он заметил в машине рулон и идущее от него, будто неподвижное, бумажное полотно. А на другом конце машины слышалось однотонное пощелкивание, и салазки быстро наполнялись сфальцованными газетами.

– Товарищ! – негромко окликнул Вадим стоявшего у машины человека.

Печатник, высокий худой старик, даже не повел головой. Он взял с салазок газету, раскрыл ее, старательно обвел карандашом не понравившиеся ему места и передал своему помощнику. Тот выключил мотор.

– Дяденька! – громко сказал Вадим и прильнул к форточке. – Дяденька!

Печатник с удивлением посмотрел на окно. Вадим осмелел:

– Будьте добры, дайте газетку. Там про полковника Камчатова написано.

Его не стали спрашивать ни о чем, столько волнения было в просьбе. Старик точно все сразу понял…

Вадим спрыгнул с подоконника, прижимая к груди еще липкую, пахнущую свежей краской газету с приказом Верховного Главнокомандующего, с приказом, в котором был упомянут и полковник Камчатов.

14

Антон любил забегать в кочегарку. Какое удовольствие ворошить ломом уголь, сплавленный в огненный ком! Однако последнее посещение кончилось плохо. Как всегда, Антон надел брезентовый комбинезон, а свою одежду положил на табуретку. Кочегар ненадолго дышел к водопроводчикам. Оставшись один, Антон поминутно открывал дверцу топки и, шуруя, не заметил, как из топки вылетел уголек и упал на одежду. Дыру, прожженную на гимнастерке, Иван Спиридонович подровнял ножницами и поставил заплату. Спешка и старые глаза зло подшутили над портным. Вставленный материал оказался значительно темнее, заплата резко выделялась, что и послужило поводом к шуткам над Антоном.

Был простой путь избавиться от насмешек – зайти к Максиму Ильичу, честно рассказать про беду, попросить заменить гимнастерку. Но ведь не скажешь прямо, что сжег гимнастерку в кочегарке? Спросят: а зачем ходил? Как ни крутись, придется отвечать.

В большую перемену Антон пробрался в артистическую комнату клуба, где стоял аппарат местного телефона. Подражая голосу Максима Ильича, он выругал Антонину Осиповну, пригрозил доложить директору, что она плохо следит за обмундированием учеников, и, как бы невзначай, приказал заменить гимнастерку Мурашу.

Ни малейшего подозрения у Антонины Осиповны не возникло, пока Антон ее ругал. Она молчаливо соглашалась, а положив телефонную трубку, стала вспоминать, сколько труда, заботы ею вложено, чтобы ученики были опрятно одеты. Много ли у нее промахов? Родная мать и то не всегда уследит за сыновьями, а у нее сколько ребят на попечении! Максим Ильич застал сестру-хозяйку мрачной, глаза заплаканы, на голове холодный компресс… Что за напасть? Утром была здорова, шутила, и нате вам! К слезам у Антонины Осиповны прибавились громкие причитания. Максиму Ильичу потребовалось немало труда, чтобы убедить ее в том, что он два дня не подходил к телефону.

Тяжело переживала обиду Антонина Осиповна. Любое взыскание директора Антону казалось ей недостаточным, она сама придумала наказание. Не поленилась распаковать тюк одежды, списанной в утиль, выбрала гимнастерку поплоше, изрезала ее ножницами, оставив нетронутыми лишь ворот и рукава. Умело смастерив пакет, перевязала его красивой цветной лентой.

После занятий Антон отправился за новой гимнастеркой. Войдя в кладовую, он вежливо поздоровался, робко спросил, не звонил ли Максим Ильич? Получив пакет, он опрометью пустился в общежитие и там, в присутствии всех ребят, развернул пакет. Хохоту было много, Антон не знал, куда глаза девать. Бахвалился, бахвалился, как ловко обвел сестру-хозяйку, а вышло, что сам остался в дураках.

С этого дня началась вражда. Антон терпеливо обдумывал планы мести: что лучше – устроить в электрическом чайнике короткое замыкание или скинуть мокрое белье в грязь? Последняя мысль ему понравилась: на дворе возле прачечной всегда сушилось на веревке стиранное белье – хозяйство Антонины Осиповны.

Незаметно надрезав веревку, он спрятался за штабелем бревен. Под тяжестью мокрого белья веревка сильно прогнулась. Теперь достаточно подуть ветерку, несколько волокон, уцелевших от надреза, лопнут, и белье накроет грязные лужи.

В тайнике ему пришлось сидеть долго. Ветер шумел в парке, однако на дворе стояла полнейшая тишина. Надо было ему надеяться на ветер! Лучше бы сразу полоснуть лезвием веревку – и дело с концом. Пока он ругал сам себя, из-прачечной с тазом белья вышла учительница Мария Ивановна. Руки у нее были красны от стирки. Неужели будет развешивать белье? Антону хотелось крикнуть: «Стойте! Веревка надрезана!» – но он молча прижался к стене. Мария Ивановна взяла из таза выстиранную юбку, встряхнула и повесила на свободное место. И сразу же лопнула веревка, поползла в разные стороны, волоча по грязным лужам белье.

После случая на первом уроке Антон стал уважать молоденькую учительницу. Она никогда не жаловалась директору на ребят, но ни одной провинности не пропускала. Однажды Алексей во время ее урока зажег бенгальский огонь. Урок, конечно, был сорван. А Мария Ивановна только сказала:

– Вчера весь вечер я готовилась к занятию. Прочитала статью в журнале об ошибках в преподавании русского языка, посмотрела свои записи лекций в университете… А ведь я могла бы пойти в театр. И вот глупая мальчишеская выходка Алексея сорвала нашу с вами работу…

В перемену Антон поймал Алексея в коридоре и толкнул в бок. А когда подлетел разъяренный Сафар, сказал:

– Бить не надо, а разочек дай, чтоб почувствовал…

И вот теперь эта дурацкая шутка с бельем… Со всех ног Антон кинулся учительнице на помощь. Собрал белье, сам отнес в прачечную, пытался прополоскать, но Мария Ивановна, не понимая причины такого рвения, шутливо выставила его за дверь.

– Не мужское это дело.

Случай все же скоро свел Антона с сестрой-хозяйкой, и опять из-за гимнастерки. Примеряя парадную форму, Антон задержал ее, приятно же пощеголять во всем новеньком. Вернувшись с занятий, он нашел на кровати записку: «Товарищ Мураш гимнастерку нужно здат в клодовую».

Он рассвирепел. Как делала Мария Ивановна, синим карандашом он подчеркнул орфографические ошибки, красным исправил буквы, затем размашисто в правом углу наложил резолюцию: «Антонина Осиповна, жаловаться умеете, а в слове из пяти букв делаете две ошибки».

Антон прикрепил записку на дверях кладовой. В перемену он шепнул Митрохину и дружкам из модельной группы. К бельевой началось паломничество. Оленька, возвращаясь из канцелярии, увидела смеющихся ребят, заинтересовалась, прочитала Антонову записку. Лицо у нее вспыхнуло неровным румянцем, недобрыми глазами она посмотрела на Антона и ребят:

– Ну что тут смешного? Стыдно за вас.

Подростки, однако, продолжали, смеяться. Алексей крикнул:

– Дорогу члену коллегии защитников!

– Снимите записку!

На этот раз ребята не послушались Оленьку, и записка попала в руки сестры-хозяйки. Николай Федорович долго уговаривал Антонину Осиповну не уходить из училища – нельзя мальчишескую выходку принимать близко к сердцу.

Андрей Матвеевич вызвал Антона, – в том, кто затеял это издевательство с запиской, у него не было никаких сомнений. Вразвалку Антон вошел в кабинет и смутился: Антонина Осиповна сидела у стола, прикладывая платок к глазам. Антон рассудил, что ему лучше остаться у двери.

– Присаживайтесь, товарищ Мураш.

«Раз товарищ, да еще по фамилии, значит плохи мои дела», – подумал Антон и буркнул:

– Я лучше постою.

Андрей Матвеевич разгадал его маневр – парню было неловко сидеть напротив сестры-хозяйки и смотреть ей в глаза.

– Садись, садись, – повторил он.

Пришлось сесть. Но разговор не начинался. Андрей Матвеевич кого-то ждал. Все стало понятным, когда в дверях показалась Оленька, а за ней старосты групп. «С чувством хотят ругать, – подумал Антон. – Ну что же, посмотрим. Я за грамотность боролся».

– Кажется, все? – Андрей Матвеевич проверил список. – Нет лишь Митрохина. Пожалуй, начнем.

И обратился к Антонине Осиповне:

– Вот что, Антонина Осиповна. Расскажите-ка нам для начала свою биографию.

Это предложение было неожиданностью для всех, и больше всех изумилась сестра-хозяйка. Что такое! Провинился Антон, о нем, а не о ней и должен бы идти разговор. Но возражать она не стала. Ей ли стыдиться своей биографии! Честно прожиты годы.

Родилась Антонина Осиповна без малого шестьдесят лет назад в деревне Малое Завидово, недалеко от Вышнего Волочка. Ее рождение в семье встретили как еще одну беду: прибавился нахлебник. За стол садилось девять человек, а своего хлеба до Покрова едва хватало. В доме на семерых детей две пары сапог, ребята по очереди ходили в школу. Антонина, младшая в семье, только ползимы и училась, пришлось поступить в услужение. А потом – Питер, резиновая фабрика на Обводном канале. Год спустя Антонина Осиповна считалась лучшей галошницей, но и в хорошие дни зарабатывала копеек тридцать, не больше. Грамоте она училась по магазинным вывескам. С рабочего в ту пору требовалось не много – лишь бы умел в ведомости расписаться. В конторе не удивлялись, если работница вместо росписи ставила три креста.

А замуж выскочила – дети пошли, да и работы не оставишь. В августе 1914 года взяли ее мужа в солдаты.

Прислал он два письма: одно из-под Орши, на втором конверте штемпель минского почтамта. А через полгода городовой принес извещение: «Рядовой Емельянов пропал без вести…»

Пятерых сыновей Антонина Осиповна все-таки вырастила, четверо на Украинском и Белорусском фронтах воюют, а пятый – самый младший – в финскую войну первым провел свой танк через линию Маннергейма.

Кончила Антонина Осиповна рассказ. Ремесленники сидят, не шелохнутся. На Антона просто жалко смотрел, весь сжался, лицо горит.

– Теперь вы, товарищ Мураш, расскажите свою биографию.

Антон вздрогнул. Недавно на собрании группы он рассказывал о своей жизни. А тут – с чего начать? Кто-то от двери подсказал шепотом, да так, что все услышали:

– Когда родился, где, кто отец…

– Без шпаргалки обойдусь, – пробормотал Антон.

Его биография уместилась на четвертушке тетрадочного листа. Мать – ткачиха, отец – рабочий, умер рано от туберкулеза. В самом начале войны мать ехала на работу, и у Дворцовой площади в трамвай попал снаряд. Умолчал Антон, где потом бродяжничал, умолчал и о том, что в девяти городах в угрозыске хранятся отпечатки его пальцев…

Заключил Андрей Матвеевич тихо, не повышая голоса:

– Мы с вами прослушали две биографии. Видите, какая разница. Плохая жизнь сложилась в детстве и юности у Антонины Осиповны, трудно пришлось и Антону в первые годы войны. Ну да это позади. А так ли начал жить ваш товарищ – Антон? Все ему теперь дано, чтобы жизнь прожить не сорной травинкой в поле. Все ему дано, чтобы он стал человеком честным, трудолюбивым, только не понимает этого Антон Мураш. В мастерской самовольством занялся, несколько валиков загубил, сейчас – вон какое дело. Антонина Осиповна – мать героев, в бабушки ему годится, а он форменное издевательство над ней учинил. Вот я вас и спрашиваю: что с ним делать? Боюсь, не понимает он своей вины…

Старосты молчали.

– Нейтралитет держите, – усмехнулся Андрей Матвеевич.

Тягостное молчание нарушила Антонина Осиповна:

– Хватит с парня, косточки и так ему достаточно промыли.

– Вины своей, – решительно сказал Антон, – и верно не понимаю. Значит, я еще несознательный… Выходит, что в моем характере еще сильны пережитки капитализма. Вот вы меня и воспитывайте…

Все засмеялись. Не сумел сдержать улыбки и Андрей Матвеевич. Но он не верил в искренность Антона. Уж больно он легко совершал проступки и еще легче их признавал.

15

На токарном станке Вадим теперь работал самостоятельно. Много неприятностей ему доставляло черчение. Когда снимали копии карандашом, то получалось неплохо. Но скоро Николай Федорович – он преподавал черчение в токарных группах – велел чертить тушью. У Вадима пальцы слушались плохо, линии получались неровные, кляксы то и дело шлепались на чертеж.

Очередной урок Николай Федорович начал с того, что показал работу Алексея, очень небрежную. На чертеже Сафара тоже красовалось несколько клякс. «Сейчас мой чертеж назовет», – встревожился Вадим и опустил глаза на парту.

Однако Николай Федорович, постукивая линейкой по стопке чертежей, сказал:

– Чертите еще все плохо. Больше уверенности. Когда ученик надеется на резинку, всегда толку мало. Ну, а теперь пойдем дальше. – Он поднял на ладони разводной гаечный ключ. – Нужно самостоятельно снять размеры и сделать чертеж.

Ключей всего было три, ребятам пришлось перебегать с парты на парту. Кабинет черчения был самым бедным в училище. До войны он находился в правом крыле старого корпуса, и все наглядные пособия погибли под развалинами.

Один ключ достался Вадиму. Сняв размеры, он передал его Антону, а тому в голову пришла мысль рационализировать дело: он сделал обмер и громко объявил длину ключа. Николай Федорович строго посмотрел на Антона.

– Так скорее, – оправдывался Антон.

– Скорость сейчас не нужна. Важно, чтобы каждый из вас научился снимать размеры.

– Дайте тогда каждому по ключу, – наступал Антон.

– У нас с моделями временно плохо. Вот станет поменьше заказов с фронта, тогда и наготовим наглядных пособий. Лучший в городе был наш кабинет черчения. Одних разъемных моделей насчитывалось девяносто три штуки…

После окончания урока Николай Федорович подсел к Вадиму:

– Чего боитесь? Рейсфедер – не воск.

– Тушью грязно получается. Разрешили бы мне чертить карандашом.

– Привыкайте тушью. Пальцы разойдутся…

Крепко Савушкин держался за свой распорядок. Но у членов комитета он не нашел поддержки. Мария Ивановна сказала более резко, чем ребята.

– Вы, Савушкин, комсомольский секретарь, а хотите жить по расписанию конторы домохозяйства. У нас в университете комсомольцев гораздо больше, а каждому студенту в комитете рады.

Доска «Часы приема» наконец-то была снята с дверей комитета комсомола. К сожалению, не заглянули Савушкину на квартиру. В воскресные дни на дверях в его комнату, по-деревенски обитых войлоком и обшитых мешковиной, появлялся кусок картона с надписью «Раньше двенадцати часов не будить». Над этой строгой надписью ремесленники шутили, подменяли ее, даже сложили частушку, – ничего не помогало.

Однажды в воскресенье игру юношеских хоккейных команд неожиданно перенесли с вечера на утро. Капитан команды Алексей разослал болельщиков с записками, и хоккеисты, которые жили в городе, в назначенный час собрались на дворе училища. Но одна беда – клюшки и коньки хранились в комитете, а ключ от шкафа Савушкин всегда держал при себе. Бросили жребий. Идти за ключом выпало Анатолию. Сколько он ни стучал, Савушкин не отозвался. Расселись на бревнах игроки, запасные, болельщики. Не явиться на матч – зачтут поражение, прийти без инвентаря – еще хуже, – засмеют. Хоккей не волейбол, в трусах не поиграешь.

По двору проходил старьевщик. Анатолий, переживая неудачу больше товарищей, решил проучить Савушкина. Найдя на бревнах кусок фанеры, он крупно написал: «Стучать громче, разговаривать громче. Глуховат». Буквы получились аляповатые, первое слово заняло почти половину фанеры, зато надпись можно было видеть издалека.

Запрятав фанерку под шинель, Анатолий пустился бегом к маленькому флигелю. В команде, дружно одобрившей вначале шутку, наметился раскол. Савушкина, конечно, следовало наказать, но жаль было обижать старьевщика. Конфликт уладил Алексей. Под лестницей в хозяйственной кладовой накопилась гора бутылок из-под чернил. Вот это-то добро он и предложил отдать старьевщику за ожидавшую его маленькую неприятность.

Помогая старьевщику бережно уложить бутылки в мешок, Анатолий сказал, что на этом же дворе живет человек, который отдаст за две пачки «Казбека» несколько пар старых валенок.

Ребята спрятались за бревнами. Старьевщик, чуя выгодную мену, старательно стучался. Долго никто ему не открывал, хотя в доме стоял такой грохот, что, кажется, мертвого можно разбудить. Внезапно грохот стих. На крыльцо выскочил старьевщик, который, не понимая причины гнева разбуженного им человека, продолжал громко кричать: «У вас есть поношенные валенки?». На него наступал разъяренный Савушкин, закутанный в байковое одеяло, в одних трусах и домашних туфлях. – Я не завхоз.

– Куплю на заплатки.

Показывая на свои валенки в обсоюзке из грубой резины, старьевщик, сложив руки рупором, во все горло кричал:

– Списанные в утиль валенки куплю! Хорошо заплачу!

Перебранка на крыльце развеселила ремесленников. Но в любую секунду Савушкин, отведя душу, мог убежать в комнату, и тогда придется ждать до полудня. Алексей послал Анатолия за ключом…

В это воскресенье все ремесленники из сто двенадцатого училища были на стадионе, кроме Вадима.

Вадим любил гулять в парке. Заснеженные деревья, темные тропинки, настороженные дзоты напоминали ему фронт. Неожиданно он очутился у правого крыла старого корпуса. «Светлый, наверное, был кабинет черчения», – подумал Вадим, глядя на широкие оконные проемы, зашитые ржавым железом. Он заглянул в окно. Там, внутри, был хаос – груды битого кирпича, щебень и высоко наверху, на третьем этаже – детская кроватка. В глубине развалин, под сводами, виднелся разбитый шкаф, дальше – другой, чуть только придавленный косо упавшей балкой. Может, это и был шкаф с моделями?

Сбить с окна проржавленный лист было делом недолгим. Скинув шинель, Вадим пролез внутрь развалин. Шкаф под защитой упавшей балки ничуть не пострадал, только дверца наверху сорвалась с петель и висела. Вадим осторожно сорвал ее совсем. Модели! Они были целехоньки! Вадим схватил с полки стеклянный футляр под которым, как старинные часы, стоял разрез токарно-винторезного станка…

Николай Федорович укоризненно смотрел на запыхавшегося подростка. Лицо покрыто кирпичной пылью, шинель не то в известке, не то в мелу.

– Хорош…

– Модели целы!

И, забыв, что перед ним стоит директор, а не сверстник, Вадим потянул Николая Федоровича в приемную, где секретарша ваткой осторожно смывала грязь со стеклянного колпака…

16

Последнюю неделю Савушкин спал в сутки не больше четырех часов. Сочинял доклад, в библиотеке неутомимо листал газетные комплекты, выписывая цитаты. Зачастил он в типографию, к шефам, в райком. Выпросил на заводе блокноты в обложке, имитированной под кожу. Ученики художественного училища на обложку нанесли золотое тиснение: «Члену президиума».

Настал день выборов комсомольского комитета. Вначале все шло, как задумал Савушкин. Блокноты лежали на столе президиума. Первые три ряда занимал духовой оркестр. В малом зале готовились к выходу пионеры. На генеральной репетиции пятилетняя девочка так душевно прочитала стихи, что Савушкина чуть не прошибла слеза. На черной лестнице стояли наготове физкультурники.

Ровно в семнадцать часов Савушкин показался на сцене. Почему же подростки не встречают его аплодисментами? Он обождал бы немного, затем поднял руку: «требую, мол, тишины». За маленькой неприятностью последовала крупная. На вопрос Савушкина, кому поручить вести собрание, вместо слесаря Мишуткина поднялась Оленька:

– Предлагаю выбрать президиум из трех человек. Моя кандидатура – Вадим Хабаров.

– Вы немножко поторопились, – стараясь быть вежливым, поправлял Савушкин, негодуя на разиню Мишуткина. – У нас большое собрание, нужно президиум выбрать из пятнадцати человек.

Оленька продолжала стоять, чувствуя поддержку в одобрительном гуле:

– Нет, я не поторопилась и не ошиблась. Хочется, чтобы у нас на собрании не было парадности, о многом и серьезно нужно поговорить.

– Извините, – резко перебил ее Савушкин, – прения откроем позже, а сейчас нам надо избрать президиум.

За Жукову вступился Георгий:

– Говори, Оленька!

И сразу слева, справа, из глубины зала раздались задорные голоса:

– Говори, говори, Оленька!

– Я не хочу обидеть товарищей из оркестра. Но у нас сегодня не праздник, зачем нам музыка? Нас пришли приветствовать пионеры, физкультурники. Мы же собрались не на торжество, собрались, чтобы поговорить о наших комсомольских делах.

– Критика под вальс «Голубой Дунай», – крикнул кто-то на балконе.

В зале смеялись, хлопали в ладоши. Мишуткин, пряча «подработанный» список президиума поглубже в карман, голосовал левой рукой за предложение Оленьки.

Несмело поднялся Вадим на сцену. Хотя ему и доводилось проводить комсомольские собрания в танковой роте, но в училище комсомольцев не меньше, чем в полку. Воспользовавшись тем, что из зала уходили оркестранты, а их места занимали комсомольцы, толпившиеся у дверей, Вадим раскрыл папку, которую Савушкин ему незаметно подложил. Он прочитал верхнюю строчку и не поверил глазам, снова прочитал, на этот раз чуть ли не по складам: «Сценарий проведения отчетно-выборного комсомольского собрания». Затем Вадим перевернул заглавную страницу:

«Председатель. Всего на учете состоит сто семьдесят пять комсомольцев, отсутствуют трое. Какие будут предложения?

Голос с места. Начать работу.

Председатель. Ставлю данное предложение на голосование. Прошу поднять руки (двухсекундная пауза). Принято единогласно».

Савушкин еще за неделю все распределил: даже возгласы с мест, реплики, расписал аплодисменты!

Савушкин запросил на доклад два часа, ему дали сорок минут. По сценарию после восьмого выступающего председатель должен был прекратить прения. Но вот уже выступило по докладу семнадцать комсомольцев, а записки все шли и шли в президиум.

Митрохин трусил выступать на собраниях, два слова скажет и начнет заикаться, а тут осмелел:

– Дружные у нас в училище ребята, а только ни при чем тут Савушкин. Да и в чем вообще помогает нам комитет?

От неожиданности Савушкин даже приподнялся. Давно он Митрохина занес в пассив, и вдруг – удивительное дело! – заговорил «молчальник»:

– Что сделал Савушкин, чтобы крепла дружба? – глаза Митрохина зло сверкнули. – Признаться по совести, я ничего не могу припомнить…

Потом взяла слово Оленька. Она призналась, что всего, о чем она думает, за вечер не пересказать. Скажет лишь об одном – о чуткости:

– Настоящий сухарь Савушкин, без бумажки ни шагу.

Вспомнила Оленька случай с Сергуновым. И тут Савушкин сорвался с места:

– Неправда! Необдуманными речами вводите комсомольцев в заблуждение.

С бумажкой поднялся на сцену Бережной, староста старшей группы слесарей, и прочел всего три строчки.

«Подите, попробуйте пожалуйтесь. Наша комсомольская организация на хорошем счету в райкоме. Меня в горкоме хорошо знают».

Бережной аккуратно свернул листок и добавил:

– Вот обычные ответы на критику в нашем комсомольском коллективе.

Не назвал Бережной фамилии комсомольского секретаря училища, да в этом и необходимости не было, Савушкин сам себя выдал:

– Нужно конкретно, – крикнул он, – а это обвинение в бахвальстве…

– Хуже – в зажиме критики, – поправил с места Евгений Владимирович. – Разве вам не говорили в партбюро о вашем бахвальстве?

Андрей Матвеевич не скрывал своей неприязни к Савушкину. Когда он стал пробираться по проходу в президиум, Савушкин вышел из зала. Знал, что замполит не будет его хвалить. И, действительно, он не ошибся. Андрей Матвеевич начал так:

– Не любит комсомольский секретарь черновую работу, ему подавай фейерверк. Да, Савушкин виноват. Но позволительно спросить членов комитета, почему они потворствовали ему? В комсомоле коллективное руководство и коллективная ответственность.

– Верно, пусть расскажут! – раздались голоса в зале.

Последним взял слово Вадим:

– За последние три месяца в комсомол приняли одного человека, а почему? – Вадим посмотрел на пустой стул, на котором только что сидел секретарь. Митрохин по складам крикнул:

– Савушкин!

Этот возглас послужил как бы командой, весь зал загрохотал:

– Савушкин!

Дальше скрываться за кулисами было невозможно, и Савушкин снова занял место в президиуме.

– Черствый человек Савушкин, – продолжал Вадим, – самомнение бьет через край. Установил он над комсомольцами чиновничью опеку.

Увидя в руках Вадима папку со сценарием, Савушкин сердито зашипел:

– Это рабочие наброски, они не подлежат оглашению…

– На них нет надписи «секретно», – отозвался Вадим.

В зале прокатился гул одобрения и сразу затих. Всем не терпелось узнать, что за документы хранятся в папке. Две странички прочитал Вадим, а простоял на сцене долго. Хохотали без удержу. Особенно развеселило комсомольцев то место в сценарии, где председатель собрания должен был объявить: «Ход прений показал: комитет под руководством товарища Савушкина проделал большую работу».