Текст книги "До новой встречи"
Автор книги: Василий Кукушкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)
– Ешь, Антон, сам, – прошептал Иван из-под одеяла. – Тебе нужны витамины, малокровие – плохая штука.
– Напрасно паникуешь. Неполноценный ты не по-настоящему, а только для таскания тяжестей. Нужно, брат, считаться с критикой. Вот будет у меня комсомольское поручение поинтеллигентнее – обязательно тебя возьму.
Антон поднялся с постели, начал раздеваться. Лосев смотрел на него растроганно и печально.
– Хочешь быть у меня секретарем?
– А Яков ? – Это предложение было Ивану по душе, но он не хотел обидеть товарища. – У меня почерк хуже.
– У Якова свое дело. Я ведь ответственный от комсомола, и мне без двух секретарей не обойтись.
– Тогда пиши вторым секретарем.
33
В городе не хватало строительных материалов. Начало восстановления старого корпуса училища было перенесено. На этот раз был даже назначен срок – осень. Но не проходило ни одного дня, чтобы в ремесленном не вспоминали о старом корпусе. Ленинградские комсомольцы-металлисты, электрики, хлебопеки изучали строительные специальности. Не могли оставаться безучастными к этому патриотическому начинанию и ремесленники. Да и тесно было в механических мастерских.
Да, пора, пора было восстанавливать старый корпус. Начиная с марта, день ото дня тяжелее становилась сумка почтальона. Письма приходили из Старой Руссы, Новгорода, Арзамаса, Ташкента, Чернигова, из новых городов, названия которых картографы не успели еще нанести на карту.
Вадим начинал понимать, почему такая большая тяга в сто двенадцатое училище. Сколько бы ни приходило писем, Николай Федорович не позволял работникам канцелярии вскрывать конверты. Не признавал он и стандартных ответов, отпечатанных на машинке, или, еще хуже, оттиснутых на ротаторе, начинавшихся обычно штампованной фразой: «Уважаемый товарищ», – дальше следовало многоточие, достаточное по своим размерам, чтобы втиснуть туда фамилию и инициалы.
Ответы Николай Федорович писал сам. И они не были похожи один на другой, хотя подростки спрашивали об одном и том же – как поступить в ремесленное училище. Советуя, подсказывая, а иногда и сурово распекая за орфографические ошибки, Николай Федорович каждому давал подробный и точный ответ.
В переписке директора Вадиму встретились два любопытных письма. Год назад паренек из-под Саратова прислал заявление – что ни строчка, то ошибка, а расписался солидно: «Никита Михайлович Самосадов». Подчеркнув ошибки, Николай Федорович послал ответное письмо:
«Дорогой Никита.
Твое заявление нельзя передать в приемную комиссию, от стыда сгоришь. В больших неладах ты живешь с родным языком. На одном листке ученической тетрада ухитрился сделать восемь грубейших орфографических ошибок.
Теперь малограмотному путь к мастерству закрыт. Чтобы стать настоящим токарем, нужно уметь читать чертежи, решать сложные уравнения, иначе нельзя управлять станком. Чтобы стать металлистом, да еще, как ты пишешь, «знатным человеком», то изволь полюбить грамматику, математику, физику, – вот тогда и будем серьезно обсуждать твою просьбу».
Под Первое мая из-под Саратова пришло в училище второе письмо, в конверт вложена выписка из табеля успеваемости ученика шестого класса Никиты Самосадова. По всем предметам четверки, была, правда, единственная тройка за поведение, но к ней приписка: «это не а, я Леонтий Балашов прыгал через парту». В письме, написанном на двух страницах, старый знакомый не сделал ни одной орфографической ошибки и расписался скромно: «Н. Самосадов». Паренек стал серьезнее, понял, что еще не скоро его будут величать по имени-отчеству.
В эту весну много было желающих поступить в сто двенадцатое училище, по три кандидата на одно место. Однажды Николай Федорович сказал Вадиму, что, будь цел старый корпус, меньше писали бы отказов. Да где взять материалы? Директор четырежды просил разрешения на восстановление корпуса. Дважды отказали, на третий раз ответили туманно: «Просьбу учтем», а недавно в министерстве просили обождать до осени.
Вадим обнаружил в комитете за шкафом фотогазету. От долгого лежания фотографии покрылись желтыми пятнами, но все же было видно, что механическими мастерскими старого корпуса мог бы гордиться даже крупный завод. Аккуратно отклеив фотографии, Вадим вложил их в учебник физики. На занятиях книгу взял Антон, и фотографии разожгли в нем желание побывать в старом корпусе. Вадим уступил его настойчивым просьбам. Чтобы избежать любопытных, они решили ночью пробраться в полуразрушенное здание.
Подготовку к вылазке взял на себя Антон. У кочегара он выпросил старые комбинезоны, из стола дневального унес запасную свечу. Вход в старый корпус загораживал покоробленный лист фанеры, подпертый простым деревенским засовом. Вадим бесшумно снял засов, осторожно сдвинул фанеру и первым проник в зал. Антон шел следом, высоко держа свечу. Узкое пламя, вздрагивающее от сквозняков, освещало небольшую часть помещения.
В главный зал попали две бомбы. Из-под каменных глыб торчали железные ребра раздавленных станин, сплющенные батареи парового отопления. Наиболее сильно пострадала стена, выходящая на черный двор. Антон насчитал девять проломов.
Долго Вадим и Антон лазали по глыбам. Осмотрели главный зал, затем проникли в галереи. Уходить не хотелось, но «местная электростанция», как Антон шутливо называл свечу, стала работать с перебоями. Он, обжигая пальцы, бережно собирал оплывший парафин и старательно наставлял комочки к тающей кромке. Скоро остался огарок, который невозможно было удержать в руке, пришлось его укрепить на спичечной коробке и торопливо пробираться к выходу.
Ночная вылазка не осталась в тайне. Кто-то из ребят увидел, как Вадим и Антон выходили на черную лестницу, как в ту ночь в старом корпусе блуждал огонек.
Спустя несколько дней в Таврическом дворце собрались юноши и девушки Ленинграда. Многие из них были здесь впервые. Но этот зал с белыми колоннами, амфитеатром, заставленным рядами тяжелых кресел, был им хорошо знаком. Здесь выступал Ленин. И вот с этой исторической трибуны комсомолец Дмитрий Горунов сказал простые слова:
– Строителей мало, домов разрушенных в нашем городе много. Каждый из нас должен сделать вывод. Лично я изучу ремесло каменщика и по вечерам буду работать на стройке.
Утром слова паренька с Выборгской стороны Горунова повторили тысячи молодых ленинградцев. Антон отобрал у Якова газету и умчался в канцелярию, разыскал кусок картона, лезвием безопасной бритвы вырезал газетный столбец, наклеил его между двумя фотографиями старого корпуса и наверху некрасиво, но броско написал: «Восстановим!». До вечера Антон таскал свою «молнию» под гимнастеркой, на последнем уроке он незаметно передал сверток Вадиму и вскоре получил обратно. К уголку была приколота записка: «Антон, приветствую. Действуй».
Еще зимой в училище среди ремесленников один только Вадим мечтал о восстановлении старого корпуса, теперь ему приходилось остужать пыл товарищей. На уроке черчения братья Ростовы набросали эскиз расположения токарных станков в главном зале, тогда как за этот урок им нужно было снять размеры и сделать чертеж привода плоскошлифовального станка.
Время, проведенное в танковом полку, письма с фронта, беседы Евгения Владимировича наложили заметный отпечаток на характер Вадима. Он научился трезво, без излишней горячности, решать серьезные дела. Молча и терпеливо Вадим подбирал материалы для восстановления старого корпуса. В папке с пометкой «строго секретно» хранились чертежи, копии докладных директору и служебных записок.
Антону не нравилась «восстановительная канцелярия». Занятый хлопотами, Вадим не подозревал, что затевается бунт. В субботу заседал комитет. Повестка дня была исчерпана. Оставалось закрыть заседание, но Вадим, бывая в партийном бюро, ввел и у себя порядок спрашивать в конце у членов комитета, нет ли каких-либо замечаний и пожеланий. И тут с места поднялся Георгий.
– Почему нашему училищу опять отказали в выдаче наряда на кирпичи?
– Комитет не занимается хозяйственными вопросами, – попытался Вадим уклониться от ответа.
– Кирпичные заводы работают круглые сутки, в городе есть кирпич, – упрямо возразил Георгий. – Училище, которое выпускает токарей, в первую очередь, должно быть обеспечено материалами.
Георгий торопливо развернул свернутые в трубочку бумаги, громко, внятно, словно на уроке у Марии Ивановны, зачитал жалобу на Ленплан, проект письма в Кремль. Жалоба и проект, написанные на меловой бумаге каллиграфическим почерком, вызвали у членов комитета должное уважение.
Горячность Антона, – а Вадим и не сомневался, что это он подбил Георгия на выступление, – могла погубить задуманный план. Вадим выступал в прениях, четыре раза давал справки, просил повременить, подождать, его осторожность шла вразрез с настроениями активистов. Вадим задумался: может быть, правы товарищи? Он снял свое предложение…
Комитет поручил Вадиму и Антону отредактировать и отправить письмо. В этот же вечер в него были внесены поправки, о которых говорили на заседании.
Антон считал, что письмо в Кремль необходимо отправить с нарочным. Это, по его мнению, более надежно, а главное, быстрее. Он убедил и Вадима. Но где взять нарочного? Попросить командировку? Николай Федорович не одобрит эту затею. Зачем, мол, занимать дорогое время у членов Политбюро по будничному делу. Вот так скажет и попробуй, возрази. Антон упорствовал:
– Сколько народу ездит в Москву. Неужели не найдем человека?
– Чужого?
– Иной чужой лучше родного.
Этот разговор происходил в понедельник утром, а вечером, надев парадное обмундирование, Вадим и Антон сказали, что их вызвали в горком комсомола на совещание, а сами поехали на Московский вокзал.
Поиски подходящего человека были трудны. Взгляды Вадима и Антона прямо противоположны. Вадим отводил одно за другим предложения Антона. У него на фронте сложилось неизгладимое убеждение, что в слово «нарочный» вложен военный дух. Потому он уговаривал Антона не торопиться, есть еще время присмотреться, не так легко найти человека, которому можно довериться.
Ушли два скорых поезда. Началась посадка на «Красную Стрелу». Носильщики скучали от безделья. В экспрессе уезжали ответственные работники, артисты, офицеры. Их дорожный багаж состоял из небольшого чемоданчика, а то и просто из портфеля. Ремесленники усталые ходили по платформе от последнего вагона к паровозу и обратно.
Приближалось время отхода «Красной Стрелы», а еще не был намечен нужный человек. Думалось ребятам, что их затея обречена на провал, придется пакет отправить почтой или отложить поиски на завтра. Вадим первым заметил возле девятого вагона морского капитана. На гладко отутюженном кителе поверх четырех орденских колодок сияли золотом две звезды. Лучшего нарочного трудно было и желать!
– Разрешите, товарищ капитан, обратиться.
Морской офицер, увидев по-военному вытянувшегося ремесленника, не мог сдержать улыбки.
– Случайно, вы не в Москву?
Офицер ответил:
– Почти угадали, в Москву, а затем дальше, – транзитный пассажир.
О том, что капитан может отказать в небольшой просьбе комсомольскому комитету училища, Вадим и мысли не допускал. Он распахнул планшетку.
– Простите, товарищ капитан, Красная площадь вам не по пути?
Увидя под целлофаном конверт, на котором крупный буквами было выведено – «Кремль», офицер догадался, чем закончится разговор.
– Буду и на Красной площади.
– У нас, – продолжал Вадим, – очень важное общественное дело…
Антон поспешил принять участие в беседе.
– Выручите, может, и мы вам пригодимся…
Торгашеский подход рассердил Вадима. Боясь, что Антон обидит моряка каким-нибудь новым несуразным предложением, он наступил ему на ногу. Антон поморщился, но стойко перенес боль. Это безмолвное предупреждение не ускользнуло от внимания офицера и позабавило его. Ремесленники ему нравились, и он искренне жалел, что до отхода поезда не успеет угостить их яблоками, расспросить, где худощавый паренек был трижды ранен. Раздался свисток, офицер взял конверт, поднялся к на площадку вагона. Вадим и Антон, обгоняя провожающих, бежали рядом с вагоном. Паровоз набирал скорость. Офицер в последний раз приветливо махнул фуражкой, затем, держась за поручни, высунулся и что-то громко крикнул. Слов уже нельзя было разобрать, но ребята поняли – он обещал выполнить просьбу.
34
Максим Ильич сидел у окна, перед ним на толстом картоне лежало холщовое тряпье, раскрытая масленка и вычищенные части замка. Три раза в месяц он чистил винтовку – подарок наркома за участие в штурме Перекопа. В ремесленном училище никто не поверил, если бы сказали, что Максим Ильич снайпер, что было время – не в полку, а в армии не находилось стрелка искуснее.
На инспекторских стрельбах сам командующий любовался меткостью огня сибирского паренька.
С той поры минуло четверть века. Постарел Максим Ильич, под глазами появились пучки тонких морщинок, в руках исчезла прежняя уверенность. Из ста возможных выбивал не больше шестидесяти очков.
Увидя в дверях директора, Максим Ильич положил винтовку на пол, поднялся навстречу. На этот раз, к его удивлению, Николай Федорович не спрашивал, завезен ли песок, куплены ли метлы, получена ли сталь? Он интересовался делами, не имеющими никакого касательства к хозяйству:
– К сезону готовишься? А где ружьецо? Или с винтовкой пойдешь на уток?
– Давно не хаживал на залив, – Максим Ильич провел рукой по самой макушке головы – это была его любимая манера показывать, как он сильно занят.
– Не хочешь ли в воскресенье тряхнуть стариной? – неожиданно сказал Николай Федорович.
Какой охотник весной откажется провести выходной день в камышах, в молодом ельнике?
Разговор об охоте, начатый днем, был продолжен вечером. Прежде чем подписать приказ о «трофеях», Николай Федорович решил посоветоваться. В проекте отмечалась инициатива комитета комсомола, а дальше кара: за самовольные отлучки и хранение взрывчатых веществ – отчисление из училища. Никто не возразил против суровости приказа.
Когда совещание педагогов и мастеров подходило к концу, Максим Ильич получил записку – Николай Федорович просил его задержаться. У директора и завхоза всегда найдутся дела по хозяйству. Вскоре все разошлись. Николай Федорович включив настольный бесшумный вентилятор, табачный дым густо погнало к открытой форточке. В комнате стало прохладнее и легче дышать.
– Как приказ?
– В самую точку.
Николай Федорович нахмурился.
– Мне кажется, приказ пройдет рикошетом.
Максим Ильич не сразу нашелся, что и ответить на мрачные предположения:
– Не понимаю, почему ты сам настроен против приказа?
– Я не против приказа. Для взрослого человека приказ – закон, а нашим ученикам еще только пятнадцать лет, и мысли у них свои, ребячьи. Увлечению трофеями требуется найти интересную замену. Такое решение и партбюро приняло. Вот и есть у меня одна думка. Дадим ученикам настоящие ружья, настоящие боеприпасы! Пожалуй, интереснее им бить белку, зайца, утку, чем блуждать по землянкам и минным полям.
Много лет Максим Ильич и Николай Федорович знали друг друга. В гражданскую воину они служили в одном полку, вместе учительствовали в начальной школе, потом на несколько лет дороги их разошлись. Николай Федорович ушел в Политехнический институт, Максим Ильич – в педагогический вуз. Встретились они снова незадолго до Великой Отечественной войны. Николай Федорович как был, так и остался беспокойным человеком. Сутки для него всегда казались маленькими.
Ему было непонятно чувство скуки, он жил, как живут настоящие коммунисты, заглядывая далеко вперед.
Вернувшись в училище после ранения, Николай Федорович предложил Максиму Ильичу – преподавателю математики – взять в свои руки хозяйство училища. Через неделю немцы ворвались в Стрельну; незаметно наступила первая военная зима. Блокада выводила из строя водопровод, канализацию, отопительную систему. И тут новый завхоз понял, как осенью разумно решил директор. И Максим Ильич, добродушный математик, смущающийся не меньше ученика за поставленную двойку, глядя на директора, стал суровым солдатом. От его стараний зависела жизнь училища, жизнь подростков…
В конце беседы говорил уже Максим Ильич, в нем пробудилась страсть охотника. На стуле лежал исписанный лист бумаги, где между кругами и заштрихованными треугольниками и квадратами, изображающими озера, болота, леса, чередовались названия охотничьих хозяйств.
35
Незадолго до отбоя почтальон принес запечатанную телеграмму. На конверте стоял штамп: «Правительственная. Вручить немедленно». Дежурным по училищу был Иван Лосев. Спрятав конверт под гимнастерку, он потуже затянул поясной ремень.
Ученики не знали – радостные или неприятные вести принесла телеграмма. Антон напрасно осаждал Ивана. Правительственную телеграмму нельзя вскрывать, но любопытство захватило и дежурного. По совету Антона он поднес конверт к настольной лампе, но темные листы, проложенные с двух сторон, оберегали текст важной телеграммы…
Телеграмма в конверте волновала подростков. Николай Федорович приехал рано, взял конверт и ушел в свой кабинет. Он не был на утреннем построении. Перед завтраком слесари увидели директора у главного входа, Максим Ильич держал раскрытую папку. Директор, подписывая бумаги, хмуро поглядывал на шофера, лежавшего под машиной. Только выехал из гаража – отказал ручной тормоз. На улице дождь, диабазовая мостовая – каток, долго ли до беды.
Антон уговорил Вадима сходить к Николаю Федоровичу. Может, телеграмма – ответ на письмо комитета комсомола. Вадим не застал директора, увидел лишь, как расстилался дымный ковер по мостовой, камуфлированная малолитражка свернула на объездную аллею.
Уезжая, Николай Федорович не сказал секретарю, где его можно разыскать. Но в училище неведомыми путями приходили вести точной дислокации директора. Утром он заезжал на Инженерную улицу, около полудня видели, что директорская машина стояла у Центрального архива. Шофер пристроился к экскурсии, осматривавшей Медного всадника.
К вечеру Николай Федорович позвонил из Смольного, вызвал Вадима, попросил созвать комсомольский комитет и пригласить на заседание Антона. Вадим заинтересовался причиной экстренного совещания, но вместо ответа услышал в трубке короткие гудки.
Николай Федорович вернулся в училище около шести часов вечера. На ходу снимая шинель, он велел секретарю вызвать Максима Ильича, Евгения Владимировича и, если можно, разыскать Добрынина. Аня любила срочные вызовы. Открыв телефонный справочник, не глядя на диск, она безошибочно набирала нужный ей номер.
Заседание комсомольского комитета проходило в кабинете директора, что подчеркивало значительность события. Николай Федорович подозвал Георгия и вместе с ним, раскатав привезенные из архива эскизы, укрепил их на доске расписания занятий. Затем он вынул из портфеля телеграфный бланк, и то, что волновало учащихся весь день, перестало быть тайной.
– «Правительственная», – Николай Федорович глубоко вздохнул. – Директору сто двенадцатого ремесленного училища. Одобряем инициативу комсомольцев восстановить старый корпус. Даны указания отпустить строительные материалы согласно заявке районного инженера. Желаем успеха».
Телеграмма из Кремля одинаково взволновала учеников и их наставников. Вскочив с мест, все столпились у эскизов, Антон взял со стола телеграмму», забился в угол, чтобы своими глазами прочитать, что написано. Трудно было понять только Максима Ильича: когда все повскакали, он даже не шелохнулся. Значит, материалы будут отпущены. Но почему, почему комсомольцы мало запросили!.. Эх, знать бы наперед… Максим Ильич первым взял слово.
– Вношу предложение поблагодарить правительство, – Максим Ильич заглянул в раскрытую тетрадь, добавил: – Только нужно внести поправку в письмо комсомольцев. Ребята по неопытности в хозяйственных делах не упомянули, что училищу требуется еще три тонны кровельного железа на дачу в Токсове и деньгами пятьсот тысяч рублей…
Если дело касалось просьб по хозяйству, Максим Ильич умел говорить зажигающе. Метр, кубометр, тонна – он произносил с поэтическим вдохновением. Антону понравилось выступление завхоза, и он искрение жалел, что не посоветовался с Максимом Ильичом перед отправкой письма. Вспомнилось и Георгию, как отец, возвращаясь со сверхурочной работы, оправдывался перед матерью, что лишний рубль в хозяйстве никогда не помешает. А тут не рубль – полмиллиона, да могли дать и железа на дачу.
Иначе думал Вадим. С каким бы удовольствием он крикнул: «Вы, Максим Ильич, становитесь рвачом!» Но с помощником директора ученику не положено разговаривать таким языком!
Как только Максим Ильич сел на свое место, Вадим все же дал волю своим чувствам:
– За хозяйскими заботами Максим Ильич проглядел политическое значение комсомольской инициативы.
Не ожидал и Николай Федорович такой резкости от секретаря. Эти слова будто произнес не Вадим, а взрослый человек, умудренный большим жизненным» опытом. Слушая выступление Максима Ильича, он и сам сделал в блокноте пометку: «М. И., грубая ошибка, аполитичность».
– К иждивенчеству нас зовете, – запальчиво продолжат Вадим – к попрошайничеству. Мы просили правительство отпустить нам цемент, стекло, железо и кирпич на старый корпус, обещая его восстановить своими силами, а теперь нас толкают на то, чтобы требовать денег, выпрашивать материалы на токсовскую дачу.
Георгий и Антон чуть было не переметнулись на сторону Максима Ильича. А теперь, слушая Вадима, полностью соглашались с ним. Теперь они серьезно побаивались, что их товарищ не встретит сочувствия, не убедит взрослых. Вадим предлагает, как любил говорить Антон, «высокую материю». А предложение Максима Ильича житейское, заманчивое.
– Ленинградцы отдают часы своего досуга на восстановление жилых домов. Почему мы, ремесленники, должны ждать, чтобы за нас строители подняли из развалин старый корпус? Евгений Владимирович сколько раз нам говорил, что дали бы только строительные материалы, а восстановить корпус мы и сами можем.
Выступивший после Вадима Добрынин смутил всех математическими выкладками:
– Дело-то оно хорошее, только вы учтите… По два-три часа в день плюс выходные по семь часов. Итого дополнительная нагрузка сто часов в месяц. Это, безусловно, отразится на учебе…
Вдумчиво слушал выступавших Николай Федорович. Прав Добрынин, но прав и Вадим. Профессионалы-строители принизят интерес учащихся к восстановлению старого корпуса, заглушат интересное, полезное начинание комсомольцев. Правильно, что училище готовит молодых рабочих. Но где сказано, что подростков нужно учить только обрабатывать металл, разве менее важно научить ремесленников в малых и больших делах прежде всего видеть государственные интересы?
Все дело чуть не испортил Антон. Не дождавшись, пока и ему дадут слово, он крикнул с места:
– Максим Ильич не видит дальше гвоздей и цемента…
Николай Федорович прервал выступление Добрынина, велел Антону извиниться. Антон, насупясь, молчал. Николай Федорович повторил свое требование. Антон понял, что перестарался:
– Максим Ильич! Это я сгоряча сказал. Вне очереди пошлите двор убирать.
Мера самонаказания всех развеселила. Дальнейшее обсуждение показало, что комсомольцы напрасно волновались. Евгению Владимировичу нравилась горячность ребят, их настойчивость в отстаивании своего замысла.
– Старый корпус нужно восстановить своими силами. Страх Добрынина не оправдан. Энергии у ребят много. Сократим клубное расписание, реже будут бывать на стадионе. Ученики сознательно идут на жертвы. Мы, воспитатели, можем только гордиться, что в училище растут инициативные люди… В меркантильных интересах нельзя губить благородное начинание комсомольцев.
Такая строгая отповедь не обескуражила Максима Ильича. Свои позиции он не считал подорванными, теплилась еще надежда, что директор не упустит возможность получить деньги, раз подвернулся такой счастливый случай.
Однако получилось иначе.
– Жаль, – тихо начал Николай Федорович, – что хозяйственные заботы заглушили в Максиме Ильиче педагога. Общественная стройка, зачинаемая комсомольцами, еще на одну ступень поднимает сознательность питомцев училища.
Максим Ильич только делал вид, что записывает выступление директора, на самом же деле рисовал чертиков с выпученными глазами, на тоненьких ножках. Вычертил и товарный вагон с надписью: «Кровельное железо».
Надо было бы ему промолчать, а завтра сочинить нужный документ и в «рабочем порядке» уговорить Николая Федоровича дать свою подпись. Может, и теперь еще не все потеряно? Как знать! Максим Ильич подрисовал к вагону с кровельным железом еще три, как вдруг услышал такое, что его даже бросило в жар. Николай Федорович обратился к членам комитета:
– Завтра после занятий начнем разбирать завалы. Раз так решаем, – ни одного дня не будем терять.
36
В субботу утром Максим Ильич вызвал Сафара и Анатолия. Он по секрету им сказал, что собирается на охоту и может их взять с собой.
Вторая половина дня для ребят тянулась бесконечно долго. Отпроситься у мастера нельзя, и так подозрительно посматривает в их сторону Антон, а ему не соврешь. Максим Ильич строго наказал никому из ребят не болтать о предстоящей поездке.
Занятия кончились. Не заходя в общежитие, Анатолий и Сафар побежали на квартиру Максима Ильича. Все было готово к выезду, – ружье, складные удочки и три заплечных мешка. В прутяной корзиночке дремала подсадная утка.
Выехали из Ленинграда поездом, сошли на полустанке и через полчаса ходьбы оказались на опушке молодого леса. Уже вечерело, пора было подумать о ночлеге. В деревню решили не заходить, – ночевать под открытым небом, ночь будет теплой. В стороне от дороги протекала узкая, но довольно глубокая речка с песчаными сухими берегами. Максим Ильич оставил Анатолия рыбачить, а сам с Сафаром отправился за хворостом в лес. Вернулись они быстро, раскинули палатку, разложили костер.
Анатолий зачерпнул в котелок воды и не сводил глаз с гусиных перышек – поплавков. Брали окуни и серебристые узкие рыбешки – подъязки, как объяснил Максим Ильич. Минут через сорок котелок был полон. Рыбу потрошили все, но приготовление охотничьего ужина Максим Ильич никому не доверил. Когда вода закипела, сначала кинул в котел несколько очищенных картофелин и лавровых листков, добавил луковку, перца и только потом уже бросил рыбу, чтобы не разварилась.
В одном из мешков оказались клеенка, миски, ложки, хлеб. То ли уха была приготовлена умело, то ли ребята проголодались на свежем воздухе – трудно сказать, только Сафар съел две миски.
После ужина Максим Ильич закурил трубку. Ребята с удовольствием легли отдохнуть на пахнущий весной ельник.
Майская ночь коротка, но было еще темно, когда Максим Ильич разбудил подростков. Сложив палатку, закинув за спину мешки, они выбрались на дорогу. Рассвет застал их в зарослях на берегу залива. В дымке, ярко освещенной солнцем, величаво вставал из воды город-остров Кронштадт. Недалеко от берега, оставляя позади почти недвижимую косу черного дыма, шел в Ленинградский порт пароход. Максим Ильич без труда отыскал в прибрежном кустарнике два шалаша, рядом покачивался легкий челн.
– Прячьтесь в шалаш и не шумите. Птица весной особенно осторожная.
В шалаше было тесно. Ельник щекотал шею, залезал в рукава. Сафар ежился, но терпел. От непривычного сиденья на корточках у Анатолия болели ноги, но и он не решался оторваться от «глазка», проделанного в стенке. Да и стыдно ему было признаться, что устал. Максим Ильич еще в вагоне говорил: «Настоящий охотник должен уметь часами сидеть в засаде и не выдать себя. Зверь и птица в лесах, близких к большому городу, всегда настороженны».
Привязав бечевку к «ногавке» на ножке «утки-зазывалы», Максим Ильич пустил ее в воду. Утка радостно плавала, ныряла, выбирая что-то съедобное на дне, и совершенно не обращала внимания на пролетавших мимо птиц. У ребят закралось сомнение в охотничьих качествах подсадницы. Наконец, утка наелась и распелась, да еще и как! Подозревая ловушку, птицы пролетали мимо. Однако подсадная пела так искусно, что вот от одной из стай оторвался красавец-селезень, но, прежде чем сесть на воду, несколько раз пролетел над шалашом. Обманщица плавала и звала. Не выдержал селезень. Размахивая крыльями, опустился на воду.
Анатолий и Сафар не понимали, почему Максим Ильич медлит. Им хотелось его поторопить, но, помня про запрет, они молчали. Анатолию думалось, что Сафар слишком громко дышит, еще спугнет селезня, и Анатолий тихонько ущипнул товарища.
Селезень поверил обманщице, играл с нею, забыв осторожность. Максим Ильич поднял ружье, не торопясь прицелился, выстрелил. Селезень взлетел. Сафар от огорчения громко вздохнул: какой досадный промах. Но селезень поднялся только до кроны высокой сосны и с раскрытыми крыльями упал в воду.
– Утонет! – прошептал Анатолий.
– Сиди, – сердито остановил его Максим Ильич, – пока солнце разогреет землю, может подсадница еще приворожит.
Обманщица, довольная, что попала на залив, беззаботно плавала и озорно звала селезней из пролетавших мимо стай.
Максим Ильич отполз. Сафар передвинулся на его место, взял ружье. Первого селезня он спугнул, зато второго сбил на лету. Даже старый охотник крякнул от удовольствия. Ничего не скажешь, удачный выстрел! Стрелял и Анатолий, но промахнулся.
В воде уже плавали четыре убитые птицы, когда Максим Ильич вылез из шалаша. За ним выбрались и ребята».
– Поезжайте оба, – сказал Максим Ильич, чтобы ребята не спорили между собой.
Сафар, отталкиваясь шестом, направил челн к подсадной утке.
В молодом ельнике охотники сделали последний привал. Ребята с удовольствием скинули заплечные мешки и повалились в траву. Максим Ильич вынул из кисета манок из гусиного перышка, продул и тихонько свистнул. Где-то в глубине ельника ему ответили. Вот в кустах мелькнула сероватая птица с черными пятнами на крыльях и вылетела на небольшую полянку. Прыгая с кочки на кочку, рябчик с любопытством поворачивал голову по сторонам, ища, откуда идет этот приятный зазывной свист.
Сафар схватил ружье. Но Максим Ильич не дал ему прицелиться:
– Весной, парень, рябчиков не бьют. Такой закон у охотников.
Сафар не сводил глаз с беззаботно прыгающей на полянке птицы:
– Только одного рябчика. Никто не узнает. Мы ведь здесь одни. Кто докажет?
– Совесть, – сурово сказал Максим Ильич и надел чехол на ружье.
Усталые вернулись с охоты Сафар и Анатолии в училище. Смотреть на убитых селезней собрались ремесленники со всех комнат. Сафар, подражая Максиму Ильичу, медленно и степенно объяснял:
– Вот крайний селезень, что с сизой шейкой, это широконосик.
– И верно. Какой у него широкий клюв, – радостно подтвердил Иван.
